Вероника Рябинина

Лунный Бог – moon bog

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Вероника Рябинина, 2018

В романе я описываю, как в человеке преломляется понимание себя в изменившемся мире, и эта расколотая часть сознания начинает жить своей жизнью, формируя новые пути выживания, вредные привычки, а вместе с тем и новую реальность. Человек принимается к ней приспосабливаться. Но вот вопрос: а что делать с той реальностью, от которой человек убегал и не смог до конца убежать?

18+

ISBN 978-5-4490-7382-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Лунный Бог – moon bog
2. Глава 1. Не верь никому
3. Глава 2. Мировские
4. Глава 3. Попытка завязать
5. Глава 4. По грибочки
6. Глава 5. Сортавала
7. Глава 6. Вторая попытка
8. Глава 7. Ещё одна попытка
9. Глава 8. Кикимора болотная
10. Глава 9. Знакомство
11. Глава 10. На Восьмое марта
12. Глава 11. Сирены
13. Глава 12. Письма
14. Глава 13. Отсутствие в присутствие
15. Глава 14. Гроза
16. Глава 15. Демон
17. Глава 16. Передоз
18. Глава 17. Тоска зелёная
19. Глава 18. Пасха
20. Эпилог

Ибо попавшее в меня мною будет принято — таков закон всего.

Глава 1.
Не верь никому

Оля приехала в Петрозаводск на подготовку к экзаменам. Взяв из университетской библиотеки заказные книжки, она решила заскочить к Настёне, к своей двоюродной сестре. Она жила неподалёку от универа. Вернее, в общаге сестра уже не жила, а обитала неофициально. Ещё в Сортавале до Оли дошли слухи, что Настю с учёбы турнули и Насте, негде жить.

«Вероятно, Настя скитается сейчас по подругам, — подумала Оля. — Со студентами в России никогда не церемонились!»

Так оно и вышло. Напуганная провалом, Настя боялась возвращаться домой к своим «твердолобым, прямоугольным родителям», как она их называла. Оля всё же понимала, как бы это ни было печально, но кроме как родительской крыши над головой, никакую другую Насте не предлагали. И эта крыша всё же лучше, чем цыганское небо в карельскую стужу. Эту мысль и пыталась донести Оля до сестры, как только они встретились.

— Мамаша меня доконает. Она не простит мне вбуханных денег в свой проект, — убеждала Настя, как только просекла Олину мысль. Под проектом она имела в виду себя, вернее свою одарённость, которую видела в ней мама, но не видели другие люди.

Настя, как наяву, ощущала все эти предстоящие скандалы с деспотичной матерью, все эти бла, бла, бла — избитые упрёки в тунеядстве, иждивенчестве, бездарности. Мать Настина как могла, так и понимала свою родительскую любовь и как могла, так и выражала. Настя вся ссутулилась, потолок сужался до невозможного и опускался на её голову. Она набрала в бронхи воздух и быстро выдохнула:

— Нет! Уж лучше я где-нибудь сама. Перекантуюсь как-нибудь без неё.

Оля всё же уговорила Настю попытать счастья — вместе поискать денег на поезд, чтобы вернуться домой, в родной город вместе. По крайней мере, если будет так плохо Насте с мамой, решила Оля, уж у неё-то угол для сестры всегда найдётся.

Девушки отправились на рынок чтобы раздобыть денег на билет. У Насти там были «свои люди» — валютчики. Эти крутые ребята служили своего рода живыми банкоматами. Они неплохо наживались на разнице валют. О знакомстве с ними Настя не особо любила распространяться: они давали ей денег взаймы — и это их на время сближало.

Девушки зашли на торговую площадь. Настя удалилась за ворота рынка с одним мордоворотом, Оля осталась одна и от скуки принялась разглядывать толпу. Вдруг взгляд остановился на странном силуэте. Силуэт больше походил на тень зомби. С фиолетовыми губами и бегающими глазами, в свисающем до пят кожаном плаще, он, как обморок в плаще, выделялся из толпы. Худощавый, высокий и бледный, как простыня, парень неуклюже передвигался от лотка к лотку. Прям как слон на арене цирка, промелькнуло у Оли в голове.

Стоп! Так это и был Слон! Оля аж подпрыгнула. Их Слон из тусовки!

Как же сильно он изменился! Из упитанного, как пирожок, румяного бабушкиного внучонка вылупился нескладной старик. Причём сразу. Слон слонялся меж прилавков, нервно теребя длиннющие рукава плаща. Беспорядочно блуждая взглядом поверх предметов, он поднимал глаза к солнцу, щурился, приостанавливаясь у тех прилавков, на которых лежали блестящие побрякушки, медленно подносил стекляшки к свету, рассматривал их, как ребёнок, любуясь игре цвета на солнце, прислушиваясь к своей музыке, которая, по всей видимости, звучала у него внутри. Музыка воодушевляла, и Слон, как юродивый, блаженно щурился в улыбке. Вволю налюбовавшись блестящей побрякушкой, он также медленно ставил вещь на место, а затем угловато передвигался вперёд, до следующих лотков.

Что он искал здесь, было никому не ведомо, однако весь его вид не внушал доверия. Оля заметила, что многие чураются его, следят с опаской. Вдруг на глазах у любознательной публики парень резко перегнулся через прилавок, с силой оттолкнул пышногрудую продавщицу и, вынув из кассы пачку фиолетовых купюр, ринулся к выходу. Торговка недолго думая заголосила: «Держите! Держите вора!» Проснувшиеся от полуденной рутины рыночные зеваки оживились: «Пацан, ты что, идиот?! Отдай деньги!» — закричали. Но беглец успел уже скрыться за воротами рынка. Толпа быстро рассосалась, а женщина у кассы осталась разводить руками, матеря вора, одна.

Оле стало противно. Она была не просто шокирована случившимся. Она чувствовала себя ребёнком, которому чего-то не «дорассказали» про этот мир. Она всегда знала Слона как самого порядочного человека. В тусовке Мировских с его мнением считались. Ещё два года назад он был для Оли самым крутым парнем. Потом он пропал куда-то. Поговаривали, что подался в большой город за «деньгой». Теперь Оля стояла у ворот рынка и пыталась понять, что это за деньги и почему на них позарился её друг детства?

Однако вопрос денег ещё никто не снимал с повестки дня.

Весь день девчонки проскитались по городу в поисках родного лица. Им тоже нужны были деньги — деньги на дорогу. Вот уж несколько часов они торчали на вокзале, и всё коту под хвост. То ли от того, что сегодня не их день, то ли от того, что у них в этом городе слишком мало знакомых, но сегодня не везло. От нечего делать Оля начала болтать с двумя пенсионерками. Они только что подсели к ним как бы невзначай. Старушонки предложили построить вместе с ними царство Божие. Оля с любопытством взглянула на старушек, задачка как раз для скучающих на пенсии пожилых дам. Дамы выглядели, словно свежеиспечённые булочки, такими домашними, румяными, они прямо дышали теплом и заботой изнутри. Оле как-то совесть не позволила попросить у них мирской десятки на банальный билет. От скуки она принялась перелистывать журнал, который ей только что втюхали эти две женщины. Равнодушно скользя взглядом по картинкам с красивыми людьми резвящимися на лоне природы с дикими животными, девушка силилась вспомнить, где-то она что-то подобное уже видела.

— Есть в этом красиво размалёванном мире всё-таки нечто от Нарцисса. Почему у вас здесь они все такие красивые? Даже темнокожие какие-то не такие, как в жизни, — задумчиво прокомментировала Оля.

— Потому что в новую жизнь войдут не все. Только избранные. Они будут жить в гармонии с окружающим миром, и поэтому весь мир будет красивым. Мир преобразится, и люди все станут красивыми, — отчеканила одна из старушек так, как их учили.

— А кто вам сказал, что сейчас они уроды?! — удивилась Оля.

— Ну всё равно, когда придёт Иегова, они станут лучше.

— Ещё, скажите, они станут совершенными. И все на земле станут белыми и пушистыми. Да будет вам известно, что их облик совершенно их устраивает. Если он не устраивает вас, то вам есть над чем поработать. Разве можно, например, злится на то, что осина не может стать берёзой. Это утопия — ждать от осины берёзкиной красоты, или ждать того, чтобы все люди стали вот такими вот, как у вас на картинках. Никогда Рая на Земле не будет, слышите, никогда! И никогда другой человек не сможет соответствовать вашим ожиданиям на все 100, просто хотя бы потому, что он другой, и у него есть свои представления о рае.

Но старушек, по-видимому, Олины доводы нисколько не смутили. Старушки были закалёнными сталинскими репрессиями, а потому непробиваемыми. Перед ними стояла иная задача — завербовать как можно больше участников в своё «семейство». Бабулькам обещали за это жизнь вечную. Звучит заманчиво, подумала Оля и вздохнула. Но тут подошла ещё одна старушка. Пожилая женщина тихо подсела и стала вещать свою правду жизни об Иисусе Христе. Настя не удержалась и презрительно фыркнула в сторону:

— Тьфу ты ну ты! Опять 25! Ещё одна свободные уши ищет!

Но Оля настороженно прошептала:

— Тише! Не спугни! Нам только они сейчас и могут помочь. Они и боженька…

— Да чего ты к этим бабкам прицепилась? Им бы свободные уши найти, да лапшу вешать. Откуда им знать про рай или ад? Оттуда ещё ведь никто не возвращался! Они хотят жить хорошо там, — убеждала Настя, многозначительно указав пальцем вверх, — поэтому они готовы всё терпеть, а я здесь хочу жить. Здесь и сейчас! Поэтому я буду делать то, что хочу!

— Да, но существование души ты же не будешь отрицать? — снова встряла в разговор пожилая женщина с иными видами на Христа.

— Ну откуда мне знать. Это всё мистика народная, — раздражённо ответила Оля.

— А как же преследующий тебя один и тот же сон про беспризорную собаку, которая приходит к тебе и зовёт по ночам? — тихо спросила женщина, с интересом заглядывая Оле в глаза.

— Откуда вы знаете про сон? — вдруг насторожилась Оля, подойдя к женщине вплотную. — Иногда я вижу собаку во сне. Это правда.

И тут Оле пришла в голову бредовая идея. Нет ничего лучше здоровой конкуренции. Она тут же пододвинулась к воинственно настроенным старушкам, к тем, что были подосланы свидетелями Иегова[1], и задала им такую задачу:

— Что вы мне посоветуете? У нас в кармане ни гроша, а нам надо добраться до дому. Где нам денег раздобыть?

Одна старушка тут же раскрыла Библию и, пролистав несколько страниц, ткнула пальцем.

— Вот, — старушка наморщила лоб от напряжения. — «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие небесное», — или вот ещё. — «Просите — и получите, ищите — и найдёте, стучите — и вам откроют. Каждый, кто просит — получает, кто ищет — находит, кто стучит — тому открывают.» Если вы, какими бы злыми вы не были, умеете давать своим детям доброе, то Небесный Отец даст доброе и вам! Верь в Отца нашего, детка. Он вас спасёт.

— Опять слова… Башка уже трещит от этого пустозвона. Спасибо, бабушки, утешили. Бог без действий — это не Бог. Фантом, — прокомментировала Настя.

Оля всё же с подчёркнутым почтением приняла от них журнал, и бабульки, довольные выполненной миссией, слились с общей массой прохожих.

Настя с Олей посидели ещё немного, наблюдая за происходящим вокруг. В стороне какой-то чумазый бомж собирал бутылки; череда вырастающих из неоткуда коммивояжёров пыталась продать отъезжающим зевакам бытовую мелочёвку, вроде небьющихся фонариков и чудо-зажигалок.

— Подожди минутку, — сказала Оля в сторону и двинула к другой старушке, к той, что недавно участвовала в их дискуссии и теперь сидела поодаль на другой скамейке. Оле неважно было, какой веры эта старушка. Она нутром чуяла, что она живая, не зомбированная.

— Извините, нам не на что позвонить домой. Вы не могли бы купить у меня книжку за 5 рублей, — обратилась она в отчаянии.

Женщина без слов достала деньги из кошелька и протянула Оле.

— Конечно. Вот. Возьми, деточка. А книжку? Книжку ты сбереги. Мне чужого не надо, а она тебе ещё пригодится, — сказала женщина. — Кстати, что за книжка-то?

— Котлован Платонова

— Вот, доченька, читай историю человеческого зла, читай внимательно, чтоб мы снова в Котлован-то тот не попали, не пришли к тому, от чего снова без оглядки бежим.

— А от чего мы сейчас бежим?

— От стыда, деточка, от позора. Стыдно нам перед вами. За самих себя, деточка, стыдно. За то, что теперь вот вы за наше малодушие расхлёбываете. И ваши дети будут расхлёбывать, и дети ваших детей будут расхлёбывать. А всё потому, что не хотим жить по правде. Придумываем небылицы про нас самих, всякую отсебятину.

— Да ну? Откуда вы это взяли?! Никто не хочет быть обманутым! Это же очевидно, как факт!

— О! Ты ещё не знаешь силу слова, деточка! Великие сумерки сгущаются над миром. Собак бездомных буде много бродить. Лет через 20 будет война. Война умов. Брат на брата пойдёт. А своих солдат в этой секретной войне будут хоронить секретные службы в засекреченных могилах. Править нами будет Великий император. Но сам он будет без царя в голове. Он наворуется со своей свитой «по секрету» так, что даже дураку будет понятно, какова цена секрета. У этого царя родятся всё по тому же «секрету» деточки. Они будут ходить под чужим именем. Будут сторониться отца. Его, вообще, все сторониться будут, как бешеного пса. Народ будет бояться его, а он — народ. Страну будут всё время стращать секретные агенты своими страшилками. Они сделают из людей секту голодных котят, которые будут одновременно и молиться на своего хозяина, и страшиться его. Все мыслящие по-иному станут чужими, а всех, кто отличился в разоблачении этих чужих, царь будет тайно впускать в свою вечерю, вручать им свои секретные знаки почёта — нашу с тобой землю. И нам с тобой, дитятко, ходу туда не будет. Наш народ не любит крови, поэтому он выберет повиновение. У народа не будет ни времени, ни сил выйти из этой комы. Смута, голод будут повсюду. А царь тот в войнушки заиграется. Помяни моё слово, заиграется! Ну ничего. И на старуху бывает проруха.

Оля глянула в её прозорливые глаза. Что-то промелькнуло в них такое, что бередило Олин ум. В глазах престарелой женщины сквозь слёзы мерцали угольки доживающего тепла, словно она на самом деле всё видела, пропускала через себя и пребывала уже где-то там, в мире, где прошлое сливается с грядущим. В тех мироточивых глазах старухи тонули, и немчики, и арапчата, и украинчики, — всем нам хватало в ней место. Всех нас живущих и страждущих на земле она принимала и жалела загодя. Особенно тех, кто шёл позади неё.

Неужели всё так и будет, растерянно подумала Оля, внимательно вглядываясь в печальные глаза старухи. А может всё-таки померещилось?

Так или иначе, но на всю жизнь в память врежется этот обеспокоенный, всепрощающий взгляд старухи. Ощущение фатального бессилия что-либо изменить, словно огромная, грозовая туча, тяжким бременем ляжет на Олино осознание происходящего, на ощущение момента времени, на улавливание хода истории, своей истории.

Девушки цеплялись всё ж за жизнь, как могли. Раздобыв денег, они ринулись к телефону. Но тут возникла другая дилемма. Куда звонить? Кому? Домой? Расстраивать родителей. Пока те очухаются — проплаченное время истечёт. Единственной соломинкой в этой ситуации Оля видела Андрея. Что-то подсказывало, что он откликнется. Оля мгновенно набрала номер. Из другого конца провода раздалось бодрое: «Алё». А через несколько минут — решительное: «Оставайтесь там! Скоро буду!»

Андрей не подвёл — примчался быстро. Но когда он приехал, ситуация в корне поменялась. Пропала Настя. Уехала с каким-то фраером знакомым на пару часов, и вот уж как пять часов прошло, а Настя всё так и не появилась. Оля с Андреем обзвонили всех Настиных знакомых, а потом её знакомых знакомых, но всё вхолостую — Насти нигде не было.

— Куда она могла запропаститься! Не девушка, а 33 несчастья! Вечно она у тебя влезет в какое-нибудь дерьмо, — плевался Андрей.

— Я не знаю. Она уехала с каким-то лысым мордоворотом. На нуворишу смахивает: морда о! — округлила Оля руки у щёк. — Грудь волосатая, в наколках, смотрит нагло, жвачку жуёт. Тьфу! — сморщилась Оля. — Противно! Зато тачка у него навороченная.

— Да? А какая тачка? — оживился Андрей.

— Чёрная.

— Мда, — ухмыльнулся он. — Не густо. А номер машины? Модель? Хоть что-нибудь более информативное можешь сказать?

— Не знаю, — напрягая память, проговорила Оля. — Настя, когда уходила, сказала, что с Академиком встречается.

— Академик? — настороженно повторил Андрей, уставившись задумчиво в пол. Вдруг зрачки его расширились. Андрей испуганно-вопросительно глянул Оле в глаза — взвешивал про себя что-то.

— Оля! Это что? Тот академик? Если это он, мы попали. Пошли!

— Куда?

Но Андрей уже вскочил, и Оле ничего не оставалось, как торопливо засеменить за другом. Андрей быстро шёл и звонил «по трубе» кому-то, договаривался о встрече.

Они направились на его машине к окраине города — в спальный район. Доехав до места, спустились в подвал, оборудованный под мужской фитнесс-клуб. В просторном боксёрском зале был только один мужчина. Стройный, с накаченными бицепсами и, как все боксёры, на лысо выбрит. Он отчаянно лупил грушу, не видя, кроме неё, ничего перед собой. Оля с Андреем подошли к нему совсем близко, но мужчина не прерывался.

— Мохнатый! — окликнул его Андрей, расплывшись в добродушной улыбке.

Мужчина оторвался от груши, прищурился, всматриваясь в обозначившуюся помеху справа, и вдруг счастливая улыбка озарила его потную физиономию.

— Андриана Челентано! Кого я вижу? Здорово, братан! Ой, как же давно я тебя не видел! — заголосил он, крепко сжимая Андрея в своих объятиях и по-мальчишески смущаясь своего восторга.

Мужчины пожали друг другу руки.

— Привет, Мохнатый! А ты, я вижу, своим привычкам не изменяешь. Удар всё такой же сильный. Да и сам ты в отличной форме. Молодца! Как там твой Рекс поживает? Забурел? — вспомнил Андрей про собаку.

— Да разжирел, как свинтус. И своё и кошачье подъедает. Целыми днями у Мусиной миски пасётся. Вчера так и вырубился там, прям мордой в миске заснул.

— Вот прорва! А вы его случайно не кастрировали? — подшутил Андрей.

По их восторженным лицам видно было, насколько они соскучились друг по другу, насколько сильно скрепило их доверие в дружеские узы. Им было о чём поговорить, но как всегда это бывает во взрослой жизни, всё как-то не до этого. Обоих засосала повседневная, рутинная канитель.

Алекс с мальчишеским любопытством взглянул на Олю, а потом интригующе — на Андрея. Тот кивнул:

— Да. Да. Моя девочка. Олей звать, знакомьтесь.

Алекс приветливо кивнул Оле и подал ей руку.

— Оля, — смущённо улыбнувшись, неловко протянула ему руку в ответ.

— Очень приятно, а я Алекс, — ответил он, пожав её ладонь.

— Оленька у нас ещё маленькая и плохо разбирается во взрослом мире, — продолжил Андрей. — Она пока ещё не умеет тратить деньги и отвечать за свои поступки. Ну а теперь к делу. Что ты скажешь насчёт Академика? — спросил он, сменив снисходительный тон на жёсткий.

Серьёзно переглянувшись друг с другом, мужчины тут же уловили, куда ветер дальше подует. Алекс закурил. Он знал, что Андрюха неспроста к нему пришёл. Алекс уже не раз крышевал друга на своей территории. Ещё в роте ему дали погоняло Громила. Из них всех он мог выходить один на разборки и громить в одиночку всех на своём пути.

— Этот Академик всегда был падким до девочек, — принялся вводить в курс дела Алекс и незаметно перешёл на мат. — Всё ему мало: бабок мало, девок мало. И куда в человека столько лезет?! В гаражах марихуану выращивает. Наркобарон недоделанный. У него денег как грязи. Не так давно за насилие малолеток ему дело шили, так откупился, падла! У братвы везде свои люди. Хотя уже не раз предупреждали его, уймись! Так нет! Ему насиловать баб надо! Будто прёт ходить по лезвию ножа. Просто прёт! А! — махнул Алекс рукой. — Горбатого могила исправит.

— Вот-вот, её-то нам и надо, — сказал вдруг Андрей.

— Хорошо. Давай ближе к делу!

После того, как Андрей в двух словах изложил суть дела, Алекс тут же начал координировать дальнейшие действия.

— Заедем в кабак, узнаем, где этого фраерка выцепить. Ты поедешь со мной?

Андрей кивнул. Алекс схватил косуху[2] со стула, сунул в карман что-то похожий на пистолет и мотнул головой в сторону выхода.

— Боюсь, опоздаем. Надо торопиться, — встревоженно сказал Алекс и, обратившись к Оле, добавил: — Эх! Вляпалась твоя сестрёнка по самые гланды. Будем надеяться, что её там нет.

Дорогой ехали молча, каждый про себя прокручивал предстоящие кадры операции. Молчание нагнетало тревожные сумерки. Мужчины готовились к худшему. Они молча завезли Олю к Алексу домой, молча оставили её там. Алекс молча вдарил по газам. И вот их машина стояла у цели. Подъезд Академика. Серые ступеньки. Андрей и Алекс быстро поднялись на второй этаж. Алекс выбил дверь с одного удара, мужчины ворвались в квартиру. Их неожиданный приход произвёл на Академика должное впечатление — на минуту его перекосило. Бандита моментально скрутили, связали, всунув кляп в горло.

В тот момент Андрей с Алексом услышали в другой комнате еле различимые человеческие звуки. Оба как по команде ринулись туда. Там, на полу, сидела Настя, испуганно забившись в угол, и тихо скулила. Как побитая хозяином дворняжка, она поджала под себя колени, пряча смущённо в уцелевшие лохмотья оголённое, раскрасневшееся тело. По щекам чёрной струйкой стекала «ночь» — тушь, предательница, подвела. На шее болтался неприкаянно шёлковый шарфик — напоминание о прошлой жизни. Шарфик был измазан кровью, и это служило теперь неопровержимым напоминанием о жизни нынешней.

Кровь была повсюду — на диване, на обоях, занавесках. Много крови. Валялась разбитая посуда, стулья и кровать в хаосе и смятении. Всё свидетельствовало о том, что они опоздали. Самое страшное уже произошло.

Пнув со злости всё еще пытающую брыкаться человеческую тушу, Алекс выдавил сквозь зубы:

— А с тобой, пупс, мы ещё поговорим! Давай-ка, Андрюха, завернём его, на всякий случай, в ковёр.

Мужчины перенесли в машину обречённую ношу в багажник. Алекс захлопнул дверцу багажника и обратился с молчаливым вопросом к Андрею: «Ты как? За?» И прочитал на невозмутимом лице друга внушительное: «А как ты хотел?!»

Андрей после того, что увидел в квартире, и не сомневался, что Алекс доведёт дело до конца. И какой это будет конец, Андрей примерно догадывался. С волками жить по-волчьи выть. Алекс привык к зверским законам ещё в армии и теперь, вроде бы живя в мирное время, не замечал особой разницы. Как и в Афгане, Алекс и здесь выполнял ту же работу — защищал своих, убивал чужих. На войне как на войне, приговаривал он. Только там ему всё было просто и ясно, а здесь, когда свои своих рубят — трудно было порой разобраться, кто есть кто, на чьей стороне воевать? Ради какой такой цели?

Друзья молча заехали за Олей к Алексу на квартиру. Так же без слов забрали девушку и двинули дальше. Видно было, что все на взводе. Настя сидела в машине, как чумовая. Уткнувшись щекой к окну, она тупо смотрела на медленно спускающуюся по оконному стеклу дождинку, пробовала со своей стороны стекла её пальцем поймать. Капелька спокойно скатилась с уличной стороны, а Настя так и осталась отстранённо смотреть на окно, словно смотрела на мир из иной реальности. Андрей решил разорвать эту затянувшуюся паузу.

— Настя, у тебя шея красная. Он тебя душил? — осторожно спросил.

Настя молча кивнула, едва сдерживая слёзы.

— Сволочь! — сжав руки в кулак, произнесла Оля. — И как земля таких носит!

— Носит, солнышко, и не таких носит. Ну ничего, мы с ним ещё поговорим. Что ты, Насть, хотела бы, чтобы с ним стало после всего этого.

— Ах, оставьте меня в покое!

— Не. Ну сколько ты хочешь с него в денежном эквиваленте?

— Не знаю, мне всё равно, — равнодушно произнесла Настя, содрогаясь всем телом от внутренних истеричных всхлипов.

— Я бы точно не смогла бы думать про деньги, когда итак хреново, — поддержала Оля. — Чтоб у него отсохло одно место!

Ехали молча.

— Странно, я ничего не чувствую, — вдруг завела Настя первая. — Вообще ничего. Как фильм ужасов посмотрела. И всё!

Андрей догадывался, что это защитная реакция организма. Она, как подушка при аварии, включается автоматически и предостерегает от боли. Он знал, что осмысление случившегося ещё долгое время будет требовать от неё неимоверных усилий, что ещё долго наедине с самой собой она будет искать и не находить ответа на свои душераздирающие вопросы. Душевные раны не кровоточат — они воняют, и с его душком придется ужиться. Ничего не поделаешь, вздохнул Андрей.

— А что ты видела в этом кино? Можешь рассказать? Ну… Если не хочешь, не говори, конечно.

— Не знаю… Не помню… Так эпизодами всплывает. Как душил… Как насиловал. Эти бешеные глаза… Эту жирную тушу. Его толстые пальцы. Трудно говорить.

— Подонок! — не выдержала Оля.

— Ты не бойся. Рассказывай, если хочешь, что приходит на ум, говори. Всё, что крутится в голове, — продолжал Андрей, устремлённо выводя Настю из ступора.

— Помню, как села к нему в машину, и мы поехали к нему за деньгами. Помню, как он закрыл дверь на замок. Помню, как сначала всё комплиментами сорил, что мне, мол, такой красивой, надо устраивать свою жизнь где-нибудь в Испании, и что он сможет мне помочь — ну переезд там, работу и всё такое. Я, конечно же, отказалась, — Настя запнулась, морща лоб от неприятных воспоминаний. — Тогда он разозлился и начал меня бить. Сказал, что ему стоит сделать один звонок, как меня поместят в закрытый бордель, и что мне из него не выбраться будет.

Настин замученный взгляд едва просвечивался сквозь слёзы. Воспоминания заполняли её сердце отчаянием, неподъёмным грузом давили на грудь. Ей стало тяжело дышать. Она как рыба пыталась глотнуть воздух, но грудь содрогалась от тщетных попыток. Настя снова всхлипнула. Оля гладила Настю по голове, не зная, чем ещё сестре помочь.

— А что было дальше? — не унимался Андрей.

— А дальше — больше. Пришли мужики, сорвали с меня одежду. Один из них начал фоткать. Я была голой.

— Они тебя били?

— Да. Когда я сопротивлялась. Академик меня бил, называл всякими гадкими словами. Пинал. Потом, когда фотограф ушёл, он кинул меня на кровать, задрал юбку. Я случайно его оттолкнула. Сама не понимаю, как у меня это вышло. Он отлетел на пол. Я стала звать на помощь, пыталась выбежать на улицу, но дверь была заперта. Я поняла, что в ловушке. Он подбежал сзади и повалил на пол. Я все не переставала звать на помощь, а он заткнул мне рот, — Настя смахнула салфеткой слёзы, — подушкой. Я нащупала здоровый, железный предмет и ударила им по башке. Он схватился за голову, отскочил. У него на голове была кровь. Он это заметил, ещё больше разозлился.

Настя закурила. После двух затяжек продолжила.

— Он повалил меня на пол. Я сопротивлялась, как могла, но он начал душить. Мне было больно, я задыхалась, помню только в глазах его бешенство и слова: «Убью! Убью гадину!» Дальше я потеряла сознание и ничего не помню. Очухалась только, когда вы пришли.

Страдания всё больше и больше прорывались наружу. Настя больше себя не сдерживала — рыдала взахлёб, временами она то всхлипывая, то истерично содрогаясь. Оля лишь молча обнимала её и тихо гладила по голове, как в детстве делала ей мама. Она даже приговаривала, как она:

— Ничего. Всё образумится. Всё уладится! До свадьбы заживёт — успокаивала Оля сестру, в глубине души она думала уже о том, как бы придушить эту гадину. Андрей, продолжая рулить, холодно произнёс:

— Не доверяйте никому, девчонки.

— И даже тебе? — твёрдо спросила Оля, ловя его грустный взгляд в зеркале.

— И даже мне, — ответил он.

Оля навсегда запомнит эти слова, тот режущий холодный тон в горле. Она чувствовала себя так, как будто мир распилили пополам на тот, что до и тот, что после. Этот мир всё больше и больше раскалывался на бессвязные осколки. Андрей мчался сюда за Олей по опасной дороге 160 км в час, рисковал своей жизнью с Академиком. Зачем?! Чтобы сказать ей вот это! Не доверяйте никому?! Абсурд, да и только!

Дома Оля потихоньку оттаивала. Здесь ей не надо было притворяться глухой и немой к чужим бедам. Не надо было делать вид для кого-то, что умеет постоять за себя и что к ней лучше не подходить. Она порядком устала от всего этого фарса в Петрозаводске. Девушка дрожащими руками схватилась за сигарету и закурила. Дым отвлекал её от мыслей. Он, как предрассветная поволока, обволакивал её печаль таинственной туманностью. Печаль из сигаретного дыма смотрела на Олю и вместе с дымом улетала. А дым… Дым манил за собой. Дым ускользал, но ускользая, он давал надежду, насыщал миг надеждой и смыслом. Дым нашёптывал: «Ты в тепле, в безопасности. Вчерашнее осталось во вчерашнем. Всё плохое позади — всё хорошее впереди.»

И всё же тревожные мысли, как назойливые мухи, жужжали вокруг вчерашнего дня. Ещё вчера она и в мыслях не допускала, что кто-то сможет позволить себе поднять руку на её сестру. Зачем? Ещё вчера она думала, что им с сестрой до их собственной смерти грести и грести. Но с этого момента она впервые почувствовала, что их лодкой жизни управляет его величество Случай. Беспорядочно и беспощадно. Душу штормило. Впервые в жизни ей было страшно за себя. Тревога и жалость захлёстывали душу. Ей было жалко себя, жалко Андрея, которого мир ставил перед выбором либо грести одному, либо спасать утопающих и увязнуть с ними в их болоте. За него она боялась даже больше, чем за себя, потому что была уверена, что он выберет второе. Он будет спасать — этот человек по натуре своей спасатель. И самое ужасное было то, что он будет спасать не себя и не её! Он будет спасать чужих ему людей! Со своим страхом и с жалостью она не могла ничего поделать, только лишь больше злилась на саму себя за беспомощность.

Глаза растерянно блуждали по комнате. Собака, где моя собака? Что-то она последнее время меня никуда не уводит. Ветер выл в окно, как стая голодных волков. Чуть слышно дрожали занавески. По обоям скользила ветвистая рука — тень от дерева. Оля наткнулась на знакомую фотографию на комоде. На мир глядела девчушка с открытой, добродушной улыбкой и озорными искорками в глазах, распахнутых настежь.

Наивная девочка, где же ты теперь, ухмыльнулась Оля.

В комнату незаметно «просочилась» мама. Сняла чистое бельё со стула, переложила на комод и присела на кровать к дочери.

— Оль, ты чего такая хмурая-то сегодня? Что-то случилось?

— Не лезь, мама! Я не хочу разговаривать.

— Оль, ты что? Ты с Андреем была? Он что? Тебя изнасиловал? — встревожилась мама. Она всё ещё боялась, что Оля раньше срока потеряет свою «честь девичью». Как будто, кроме этого, терять уже было нечего.

— Случайно, нет. Всё хорошо, мама. Просто одна собака не даёт мне покоя. Она приходит ко мне во сне.

— А почему она тебя беспокоит? Что она хочет?

— Не знаю! Мне кажется, она зовёт меня к себе.

— Зачем?

— Не знаю. Она хочет предложить вещество существования, чтобы я трезво смотрела на мир. Почему, мама, ты учила меня доверять людям, как сделать так, чтобы им теперь перестать доверять, — спросила Оля, отчаянно вперив свои стеклянные глаза в мамины.

— Не знаю, — задумчиво ответила пожилая женщина, украдкой пряча свой взгляд. — Может твоя собака знает? Спроси. Интересно, для чего она к тебе приходит? Было бы интересно посмотреть на мир глазами твоей собаки. Может тебе попробовать записать свои сны? А? Всё, что ты видишь там.

— Зачем? Эта история без конца.

— Всё равно. Может кто-нибудь поймёт, может кто-нибудь допишет. Может не к тебе одной приходит эта собака.

— Хорошо. Я подумаю.

Оле почему-то вспомнилась недавнишняя сцена, которую она наблюдала на тусовке из одного подвала. Люди протискивались в очереди за поросячьими косточками, лезли по головам друг на друга, матерясь так, что уши в трубочку сворачивались. Оля ухмыльнулась. Странно. Зачем маме моя бездомная собака, если мама стоит в той очереди за косточками? Или она в этой очереди на другое надеется?

Дождь монотонно поскрёбывал по стеклу, нежеланным гостем прокрадываясь в душу. Осень, как сломанный патефон, заклинило на одном унылом мотиве.

Мать Оли, Софья Николаевна, стояла у окна, смотрела на увядающую красоту и погружалась в отчаяние, как в бездну.

С тех пор как развалился Советский Союз, она на многие вопросы не находила ответов. Правильно ли они жили? Тому ли они учили своих детей? Как позволили они другим так нелепо одурачить себя с толкованием своей истории, истории родного края?! Как позволили убедить себя во всех этих бреднях про классовых врагов, про своих соседей-шпионов, как согласились проглотить пилюлю лжи про то, что они по праву заслужили это место под солнцем — эту отобранную у других землю? И почему её дочь всё делает наперекор? Что она хочет этим доказать? Разве мать виновата в том, что идея коммунизма, весь этот советский бред, оказался сплошным «лохотроном» для бедных. Лохов «подкупили» на красивые обещания. «Миру мир», — кричали лохов разводящие. И лохи клюнули. В итоге, где теперь этот их мир? В чьём доме?

Софья Николаевна не меньше дочери была встревожена за будущее. Буквально ещё вчера она по-другому представляла свою жизнь. Она знала, в какое русло жизнь течёт и во что выливается. Теперь же казалось расплывчатым то видение мира, то ощущение себя в конкретной временной реке. Рамки ускользали. Ощущение места и времени утекало от неё, как песок сквозь пальцы. Иногда Софья Николаевна всё же останавливалась и пыталась понять, что с ними стало. Она сознавала, что одна эпоха сменяет другую, что их эпоха, они сами, как мамонты, — «прошлый век», но вот что-то «новый век» всё никак не наступал, а вместе с ним не приходили новые люди. Веры в них не было.

Всё теперь не так, как прежде. Она не уверена была ни в своём завтрашнем дне, ни в будущем своей Родины. Что осталось от того могучего Советского Союза?

Время научило её быть мудрой: терпеть стиснув зубы, терпеть и не рыпаться — терпеть мужа, который с того момента, как завод закрылся, «не просыхал», терпеть директора, который загрузил её работой выше крыши — в школе не хватало специалистов, терпеть дочкины заскоки, списывая всё на подростковую брыкастость. Софья Николаевна любила своё дело — преподавание математики был её конёк, но вот копеечная зарплата, которую уже полгода не платили, вводили её, мягко говоря, в ступор. Что же дальше? Духовная амнезия?

Она напряжённо сглотнула слюну. Очень хотелось выпить. Вздохнула. Нельзя! Олька пока не спит.

А эти бесконечные унижения с городскими властями из-за куска хлеба! они просто вводили всю интеллигенцию в ступор! Из-за этого скрытого оцепенения она не могла спокойно жить: что-то важное в ней откололось и теперь уже жило внутри неё своей жизнью.

Всё, что она хотела от жизни, так это то чтоб вернули ей чувство спокойствия, чувство понимания происходящего, чувство целесообразности пути, чувство принадлежности к «своим», а главное — чувство целостности. Всё это до распада Советского союза у неё было. Всё это в одночасье исчезло.

А по молодости они голубоглазыми были, наивными, мечтали сотворить супердержаву и в ней взрастить суперчеловека. Самого человечного на земле. Не получилось. На его место пришёл человек приземлённый, человек бесчеловечный, изворотливый, как Остап Бендер, диктующий свои воровские правила жизни. Мерилом успешности стало материальное благо, и все как один нацелились на него. Только Олиной маме это было не надо. В душе она была альтруисткой совдеповского разлива. Ну, какая из неё мещанка! Не в этом она видела свой смысл.

Софья Николаевна вспомнила вчерашний день. К оцепенению тут же добавилась тупая боль в затылке. Вчера они с коллегами-учителями ходили в кабинет к мэру «выбивать» свою полугодовалую зарплату. Мэр, эдакий такой вор в законе, подошёл к Софье Николаевне и ехидненько так: «Ну что, вшивая интеллигенция! Кушать хочется? А денежек нету! Последние, что были, на отопление ушли.» Пришлось уйти не солоно хлебавши, утешая себя тем, что мы, вшивая советская интеллигенция, в обиду народ не дадим! А между тем, кое-кто из этой интеллигенции падал уже в обморок с голодухи.

Голод подвигнул интеллигенцию переступить через себя — пойти в купцы. Открылись прямо-таки жабры рыночных торговцев. Вот только предложить в обмен было нечего. Ни учеников же им, в конце концов, своих предлагать! Ни знание!

Как и в допотопные времена, теперь менялось всё — от простой детской пелёнки до каракулевых шуб. Особенно в ходу были самиздатовские книги. У подруги Софьи Николаевны, например, на мебельно-лыжном комбинате зарплату лыжами выдавали. Ей приходилось менять лыжи у знакомого на мыло, а у другого знакомого мыло на крупу чтобы выжить.

Народ выживал по принципу или-или: или заглушать свой внутренний голос «горилкой», или заключать сделку с совестью в надежде на то, что весь этот бред когда-нибудь закончится. Софья Николаевна выбрала первое — она знала, что нет ничего более постоянного, чем временное, и поэтому принялась втихаря ото всех пить. Заглушала самогоном свой крик. Крик уже даже не прорывался наружу, не пытался подобрать слова. Крик был бессмыслен и монотонен, как этот дождь за стеклом.

Софья Николаевна чувствовала внутреннюю изоляцию от всего, что происходило вокруг. Даже от собственных детей она мысленно эмигрировала. Не чувствовала теперь с ними живой связи. Отвечала им по инерции, шла на работу по привычке, ела оттого, что надо есть, а не потому, что вкусно.

Софья Николаевна ещё раз взглянула на дочь. Та, упрямо уткнувшись в книгу, сидела, выпучив нижнюю губу, дулась от безделья. Мать снова сглотнула слюну. Дочь продолжала демонстративно молчать. Что ж, так тому и быть. Ну и пусть себе молчит. Нашему племени больше ничего другого не остаётся, кроме как обиженно молчать.

Мать немного ещё потопталась. Всё же что-то важное она в дочке упустила. Она сложила чистое бельё в стопку. Но что? Взяла грязное бельё и, выходя с тяжёлой ношей, незаметно закрыла за собой дверь.

Оля натянула наушники, чтобы больше никого не слышать. Сегодня Андрей сказал, что не стоит никому доверять. Что ж! Так тому и быть! Она не будет никому доверять. Даже собственной матери. Даже своим ушам. Никому! Пошли все на фиг! Оля добавила звук в плеере. В ушах загудел рокенрольный гул:

Мы не можем похвастаться мудростью глаз

И умелыми жестами рук,

Нам не нужно всё это, чтобы друг друга понять.

Сигареты в руках, чай на столе,

Так замыкается круг.

И вдруг нам становится страшно что-то менять.

Перемен требуют наши сердца,

Перемен требуют наши глаза,

В нашем смехе и в наших слезах,

И в пульсации вен

Перемен!

Мы ждём перемен.[3]

Цой был Олиным кумиром. Оля хотела стать такой же крутой, как он, поэтому она не возражала насчёт маминой идее писать дневник. А вдруг она так же, как он.

В ту ночь Оля впервые написала своё первое откровение людям:

Из Олиных записей в дневнике:

Мама предложила мне завести дневник — написать о тебе, собака. Я подумала, почему бы и нет. Хуже от этого не будет. Мы же ведь с тобой уже подружились.

Оля закрыла глаза и погрузилась в тусклые лабиринты памяти.

Это было два года назад. На тусовке.

Собака так грустно на меня смотрела, а я на неё. Меня чем-то притягивал её взгляд. Какая-то неосознанная, неуловимая грусть… Возможно, кто-то приручил её, а потом… Потом бросил. Ну, ясен перец, бросил. Иначе как же ещё могло быть. С тех пор из глаз собаки слезилась одна лишь любовь. Потом к любви присоединились страдания. Страдания и сострадания просачивались сквозь слёзы.

Собака не лаяла, не кусала. Она лишь с сожалением смотрела вслед бросающему. Вот…

И теперь она одна. И я одна. И мы все одни. А я всё никак не могу смириться с этим! Почему? Сама не знаю. Не могу и всё! Когда я смотрю вслед той облезлой, исчезающей в полумраке, бродячей собаке, я с непривычки ёжусь, словно её боль, её беспризорность, как заряд душевной энергии, снова передались мне.

Однажды, когда в очередной раз пёс явился ко мне, он уловил это наше с ним сиротливое присутствие. И тогда я поняла, что между нами что-то пробежало. Грустная мелодия что ли? Не уверена. Но с тех пор собака начала приходить ко мне всё чаще и чаще. Жалко ей меня стало.

Она жалобно вглядывалась в мои глаза. Молчала. Смотрела, и я на неё смотрела. Молчала. Так мы молчали вдвоём, и нам было легче. Мы чувствовали, что мы не одни теперь в нашем безысходном молчании.

Не правда ли, мама? Не это ли самое главное — знать, что есть кто-то, кто тебя примет со всеми твоими печалями, язвами. Кто тебя всё время ждёт. А я вот не чувствую, что меня кто-то ждёт, что ты меня ждёшь, мама. А вот собака меня ждала.

Здесь, на улице, посреди помоек цивилизации, одна она ждала меня.

А однажды, когда она в очередной раз ко мне пришла, я с ней заговорила. Игра в молчанку тогда уже мне надоела.

— Ты ко мне, — спросила я.

Собака печально кивнула.

— Я знаю, ты ищешь живую воду, — сказала она.

— Да. Без неё мне никак. Пусто в этом мире, — ответила я, ни капельки не смущаясь её человеческого голоса.

— Ступай за мной, — сказала она беспристрастно, и, отвернувшись, по-королевски зашагала во тьму.

Я не выдержала, сорвалась. Рванула за ней. Собака меня манила, не знаю чем, но было в ней какое-то сверхпонимание, знание чего-то запредельного, и это мне необходимо было получить. Это притягивало меня к собаке. Да и вообще… В моей жизни последнее время ничего не происходило. Ну что ещё было делать, кроме как не идти за ней.

Конечно же, я ещё не знала, куда иду, зачем, но почему-то очень хотелось туда — в неизведанное. Душа взывала к подвигу. Я твёрдо была уверена, что пёс мне поможет, что он приведёт меня, куда надо. Это ведь мой пёс.

Когда я пишу сейчас вот это, я ловлю себя на мысли, что каждый из нас, наверное, попадает хоть раз в жизни вот в такую вот ловушку — в ловушку собственных представлений о добрых и злых помощниках, и тогда в душу залазит такой вот добрый на вид, преданный пёс, который тебя уверяет: «Погоди! Я всё устрою! Тебе ничего не надо делать самой. Ты лишь иди!»

И ты идёшь, и с облегчением вздыхаешь, ну, наконец-то, слава Богу, не надо грести и разгребать свои косяки самой. Твоей шлюпкой жизни может хоть кто-то порулить за тебя, а то ты так тут как-то подустала ходить сама в беспокойное море. И вот является он — твой спаситель — ты мерно плывёшь по течению, как свободная шлюпка, дрейфуешь, ни о чём не переживая, кроме разве что тебя терзают предвкушения новых удовольствий на своём размеренном пути.

Я клюнула на эту фишку — доверилась своему псу, о котором пока ещё ничего не знала. Я даже не уверена была, существовал ли он на самом деле. В одном я была уверена — пёс звал меня в манящее тайнами «прекрасное далёко», и это неимоверно возбуждало, будоражило всю мою сущность. Я хотела проверить себя, насколько меня хватит там, в ТОМ МИРЕ.

Я бежала за ним без задних ног. И вот перед нами появился наш «чёрный квадрат». Приглушая собственные предостережения, в мгновение ока я юркнула в тот «запортальный» мир. Так я преодолела свой рубеж предельности и разумности. С тех пор, чтобы я не делала, в глазах других это было неразумно.

В том мире всё было по-другому. Я тут же забыла, кто я, чего хочу от жизни, для чего я здесь, а главное для кого я здесь. Мне уже было всё рано, что со мной будет. Я словно слилась со всем живым и прекрасным на Земле, почувствовала свою органическую связь с единым, неразрывным океаном жизни.

Я помню, неожиданно для себя самой тогда подумала, одно из двух: либо инопланетным существам понадобились мои мозги, либо этому псу слишком грустно стало одному.

— Скорее второе, чем первое, — прочитав мои мысли, ответил пёс. — Мне грустно грустить одному. Тревожно одному.

Я летела за ним по обледенелой, узенькой дорожке и старалась больше не думать ни о чём. Не очень-то приятно, когда у тебя в мозгу, как у себя дома, копаются какие-то там чёрные псы. Даже если они и безобидные, брошенные псы. Всё равно бррр!

Некоторое время мы шли молча. Я чувствовала за ним огромную силу, которая тянула меня за собой, как тянет гравитационное поле. Я бежала за этой силой, хотела слиться с нею в одно целое, проникнуть, в то, что меня так притягивало.

— Раз уж ты меня узнала, — остановился пёс и, отдышавшись, добавил: — Пойдём, прогуляемся по моим владениям. Я покажу тебе, как живу. А потом я дам тебе то, о чём ты так давно просишь. Вещество существования. Долгожданную живую воду. Эту воду обычно зовут ещё бальзамом.

Мы передвигались по сумеречному лесу.

Огромные ели опутывали своими ветками, словно целую вечность. Лес вырастал со всех сторон, как дружина рыцарей тьмы. Я плелась за собакой сквозь косогоры-буераки, не чувствуя почвы под ногами. Деревья шумели, нашёптывая мне страшные истории бытия. Чем дальше в лес, тем сильнее овладевала нервная дрожь. Я шла — спотыкалась. За рукава кофты цеплялись огромные сучья. Душе было так же колко, как и телу, но я не сдавалась. Я испытывала ужас и трепет одновременно. И всё же сумеречная, неведомая даль неудержимо влекла меня за собой.

Вскоре лес кончился. Туннель уходил вглубь земли, как купол, замыкающийся в небе. Там в самом конце этого сужающегося купола сгущался яркий свет. Свет в конце туннеля? Где-то я это уже слышала. Я что? Умираю? На секунду я замерла. Но пёс не растерялся, подхватил:

— Скорее наоборот. Оживаешь. Скоро ты познаешь, что такое истинный накал страстей. Блаженство пустоты. Свобода от своих «тараканов» в голове. От всех форм и правил. От всего того, что угнетает в твоём блеклом мире.

— Ухты! Я люблю, когда что-то занимает меня целиком, будоражит моё воображение. Люблю, когда что-то мотивирует меня к поиску нового. Так это что? И есть та самая живая вода?

— Да. А теперь молчи и иди.

Итак, туннель в царство грёз существовал, и я была его первооткрывателем. Я помню, подумала тогда, наконец-то моя жизнь наполнится высоким смыслом, которого от меня так долго добивались учителя. В реальной жизни всегда было что-то, что обламывало меня с этими высокими материями. Всё казалось, что я как-то некрасиво «копчу небо», что всё как-то мешаю со своими углеводородами кому-то. Все меня некуда было себя с ними деть. И вообще, неказистенько так выглядела моя жизнь. Может, осмысленнее надо было. Насыщеннее, более самоуглублённо что ли? А здесь всё это казалось возможным. От осознания собственной значимости меня даже начало потряхивать. Каждое моё па теперь было проникнуто такой духовностью, что я даже пукнуть боялась в присутствии такой великой персоны. Прямо Я с большой буквы!

— А почему в нашем мире нет живой воды, а в вашем есть? — вслух задумалась я, неторопливо ступая след в след за огромным псом.

— Потому что ваш мир раскололся на осколки. Он фрагментарен. Этот ваш мир. Люди в нём перестали верить в чудо. Взрослые перестали понимать детей, дети — взрослых. И никто никому не верит! Ваш мир неидеален, а мой идеален, по крайней мере, так думают обитатели моего болота. Там от них ничего не требуется. Для счастья не надо прокладывать топкую дорогу. На болоте люди просто прохлаждаются на солнышке и вкушают из рога изобилия новые перерождения. Там тело всё время чувствует нежные прикосновения матери. В вашем же мире мать куёт железо и кусает губы с усталости. Она у вас только и делает, что отдаёт, ничего не принимая взамен. Вы её сосунки! Всё сосёте и сосёте её плоть и кровь. А она даёт и увядает. Но мне, — подмигнул загадочно пёс, — это только на руку. С вами нашему брату есть где развернуться.

И тут я вспомнила про маму. С мамой у нас были запутанные отношения. Сама не знаю почему, но мы друг друга не понимали. Я не могу с ней поделиться ни о чём, что меня на самом деле волнует. Не знаю, почему. Она как-то слишком импульсивно реагировала на всё, что бы я ей ни сказала. И то ей не так, и это не эдак. А мне от этого только хуже. Я замыкаюсь на себе, когда меня не понимают. Мы ссоримся, и в эти моменты мне кажется, что я её не люблю. И, вообще, никого не люблю! На целом свете!

Я сказала:

— Я думаю, моей маме тоже всегда было не до меня. Она меня всегда воспринимала, но не всю, целиком. Как-то отрывочно. То у неё были какие-то заморочки на работе, то с мужем, то ещё Бог знает с кем. А вообще, странно, что в советское время женщины были больше полубабами-полумужиками — стахановцами, одним словом, нежели мамами, любовницами, жёнами.

— Рабоче-крестьянский миф о равноправии порядком извратил в вас женское начало, — поддакнула мне собака.

— Вот моя мама, например, — продолжала я, — в Советское время она могла себе позволить пойти в декретный отпуск только на 6 месяцев. Это было слишком для меня! Меня ведь от сиськи её ещё не отвязали. Я находилась одна среди чужих людей 8 часов в сутки. Тогда я ещё совсем не чувствовала, где кончаюсь «Я», и начинается «ОНА» — мама. Я искала её в садике взглядом, потому что ходить не могла. Мамы рядом не было. Никто мне не кивал в ответ, не подтверждал, что всё в этом мире вращается вокруг меня и маминой любви. Я помню, как к кроватке где я лежала, подходили старшие дети. Они лапали меня. Им было интересно, а я искала маму. Я хотела, чтоб она взяла меня на ручки и успокоила. Я решила, не стоит вообще раскрываться. Даже для самой себя не стоит. Зачем? Но мамины руки так и не появились. Мамины руки нужны были чтоб ковать наше светлое будущее. Работать на идею. Чтобы всем было хорошо. А жаль… Светлое будущее так и не пришло в наш дом. А пришло…

— Я знаю. Я пришла дать тебе свою лапу. Для душ без привязи и привязанностей есть одно пристанище — болото!

— Душ без привязи? А разве человек нуждается в узде?

— Нуждается! Так же, как и собака. Собака без привязи, всё равно, что дерево без корней. Когда человек без привязи, он так же, как и я, начинает бродить по свету, так ни к кому и не привязавшись. Проводя всё больше времени со мной, со своей бездомной собакой, он превращается в меня — в голодного, бродячего скитальца. С опустошённым сосудом. Он теряет способность любить, сопереживать. Он перестаёт узнавать себя в другом — другой больше не задевает его. Общение с ним не «вставляет», как «вставляю» я. А чтобы общение трогало за живое, надо ведь видеть в человеке человека, и чтобы он это тоже видел. Я вот, например, разглядела тебя, Оля.

— Да? Интересно, что ты хочешь этим сказать? Что ты во мне увидела?

— Уязвимость. Боль. Тебе тяжело жить без меня, только я тебе помогаю почувствовать, что ты есть, что ты существуешь на руинах. Твой дом пуст, Оля. Ты не любишь там бывать. Он просто забыт всеми. Родной человек покинул его, вместо него туда ходит кикимора.

— Кикимора?! Собака, ты такое сейчас говоришь?! Заткнись, пожалуйста! Очень тебя прошу!

— Тебя шокируют такие вещи?

— Да!

Я вспомнила о том, что мне больше всего не хватает на свете и ради чего я, в принципе, всегда бежала из дома. Любовь. Я ищу её повсюду. Я не представляю себя без неё.

— Кстати, — поинтересовалась я. — А как там у вас на болоте с любовью?

— Странные вы, бабы, народ, — ответил он. — Все серьёзные вещи у вас сводятся всегда к одной теме.

— Да. Так и есть.

— На болоте способен любить только один человек. Ты успеешь ещё насладиться его любовью. Остальные же приходят сюда, чтобы зарядить свои баллоны сердца свободой существования. Ты хоть знаешь, что это такое?

— Нет, не знаю.

Мы уже подходили к концу туннеля. Я поторапливала в душе собаку и думала, что такое свобода существование. На миг пришло в голову, как здорово, что я нашла свою лазейку, в которую можно будет теперь на время «просачиваться», когда будет скучно.

А собака, уставившись на свет в конце туннеля, вдруг задумалась и сказала:

— А вот о времени ты забудь. Туда, куда мы с тобой идём, понятие времени отсутствует. Там нет отчёта ни для времени, ни для других мерил. Там, где нет начала, — нет и конца.

— Как это? Значит, там нет жизни? Нет притяжения друг к другу? Есть всего лишь одна жажда, жажда живой воды?

— Да. Что-то в этом роде.

— А ты знаешь! Что-то мне подсказывает, что это обманка. Я ведь имела в виду живую воду, которая даст мне чувство полноты, стимул тянуться к людям, творить вместе жизнь. Нашу общую жизнь.

— На болоте нет жизни. Там мир замер. Любые движения бессмысленны. На болоте любое притяжение пахнет смертью. Там есть одна лишь тяга, но к другому человеку она не имеет никакого отношения. Она имеет отношение только лишь к тебе самой.

И после некоторого молчания, все так же глядя куда-то вдаль, собака произнесла:

— У меня к тебе два условия. На болоте ты должна будешь сохранять неподвижное состояние, а в реальном мире хранить молчание о том, что здесь было.

— Говно вопрос! — оживилась я. — С моей-то ленью я сделаю это на раз-два-три! Я даже, может быть, останусь с тобой навсегда. Ты, собака, начинаешь, мне всё больше и больше нравиться!

Неожиданно для себя самой я загорелась идеей вечного ничегонеделания. Но собака вдруг опешила.

— Ты… Ты… Ты не сможешь там долго находиться! Я тебя не для этого туда веду. К насосу с живой водой присасываются только те, кто потерял себя для других. Я тебе этого не позволю! — в растерянности промямлила она, и с раздражением фыркнула.

— Ты пойми, я добра тебе хочу! Ты меня разглядела!!! А это уже о многом говорит, — продолжила она. — Я видела лица тех, кого болото затянуло. Их лица перекошены от боли и жалости. Я не желаю тебе того же. Мне обидно за тебя, за то, что тебя не понимают, поэтому я веду тебя сюда отвлечься. И не более… Я ни в коем случае не хочу, чтобы ты на болоте задерживалась. Это болото! Пойми это!

Пёс отчаянно вцепился в меня своими бездонными глазами. Его глаза были полны горечи и скорби. Потом он отвёл взгляд в сторону. Лоб сплющился в гармошку. Я подумала, должна быть тяжёлая судьба у этого пса. Страх, как удав, неминуемо подступал к лёгким. Я задыхалась.

Что бы это значило? Я что? Умираю? Я пристально вглядывалась в лик удаляющегося призрака. Он благородно ступал в ночную мглу. В его образе — в этой его величественной походке, в сиротливом и вместе с тем сосредоточенном взгляде — было нечто отталкивающее, нечто трагическое. Обречённость что ли… Словно на пса возложена была некая миссия, которая ужасно его тяготила. Какая-то безжалостная печать судьбы, фатальный гнёт чувствовались в его облике. Я подумала, наверное у него нет другого выбора, кроме как пребывать в том своём скрытом мире вместе со мной.

Он вёл меня туда сознательно. Он вёл меня хладнокровно. Вёл к определённо намеченной цели. Мне возлагалась некая миссия там. Но какая? Вероятно, это предстояло мне узнать. От осознания этого мне стало жутко. Собака давала мне понять, что я ведома, что скоро меня посветят. Интересно было бы знать во что или даже в кого?

Я открыла глаза. Быль сумеречного мира улетучилась. Светило солнышко, а щебечущая за окошком неугомонная свирель так и подмывала подскочить и пропеть свою песнь миру. Но какую? Ни слова, ни музыка не слышались. Только беспорядочный шум в голове.

Что меня с тем миром связывало? Я чувствовала, что какая-то часть меня самой осталась там, за горизонтом того мира, и эта загадочная авантюра с собакой — прямое следствие тому.

Оля закрыла свой дневник и задумалась, а почему собственно приходит к ней странный пёс? Быть может, его грусть имеет непосредственное к ней отношение? Любознательность, вот что влекло Олю взглянуть за пределы своего обычного восприятия, возвыситься над рутинной инертностью тела. Оля хотела взглянуть на себя и на этот мир так, чтобы ещё глубже понять то, что происходит со всеми нами, уловить то, что всех нас объединяет в единое целое. Весь мир!

Пёс напоминал Оле падшего ангела, отверженного из рая. И тут Оля догадалась, почему он её так к себе притягивал.

«Я тоже чувствую эту изоляцию от происходящего, словно я осталась за бортом от созидательного процесса жизни. Реальность больше мне не принадлежит. Я в ней не участвую, не являюсь её частью, а, значит, не чувствую, что живу, расту, существую. Мой мозг не уверен, что он способен преодолевать опасные трудности.

Когда я отправилась с собакой туда, куда взрослые запрещают нам ходить, я всего-навсего хотела испытать себя, хотела почувствовать то, что я живу, расту. Я пыталась поймать это ощущение себя в мире. Это чувство полноты. Полноты жизни. Жизни на грани. Жизни на острие ножа», — пришло Оле в голову.

На миг у Оли промелькнула мысль: «Родители не создали братского царства на земле, но у них хотя бы была цель и железная воля. Эта цель объединяла, приводила к взаимовыручке и братству всех народов СССР. А у нас и этого уже нет. Мы не верим уже ни во что. Мы не верим, чтобы не разочаровываться. Мы не верим, и оттого мы безвольны».

Молодая девушка тогда не сознавала, что истоки такого душевного напряжения скрывались глубже — в бессознательном духе народа, в духе, который пытался возместить утраченное, заткнуть эту ноющую дыру сознания.

В то время ко многим в дом стучалась такая бездомная собака. Люди ходили потерянными и искали её в толпе — одинокую и манящую отправиться в иной мир. Вот уже не одно поколение переживает это нездоровое напряжение. Вот уже не одно поколение отправляется на поиски этой собаки.

Глава 2.
Мировские

Переходный возраст Мировских выпал на долю переходного периода страны. В девяностые годы после так никому и не понятой Перестройки государство повернула политическую идеологию в противоположную сторону — из советского коллективизма в буржуазный индивидуализм. И это не могло не повлечь за собой духовных последствий — ломки характера, оплакивания того, что было. Оплакивание отмирающего — это нормально. Человек из советской эпохи чувствовал приближение конца. И хотя он всё так же продолжал своё существование и не желал сдаваться, с его совдеповским сознанием надо было кончать. Только никто не знал тогда как. Как это сделать?

Советского человека списали за ненадобностью, как брак в гастрономе. Молодому поколению надо было бы взять на вооружение новую социальную модель отношений. Однако где её было взять — воспитывал молодое звено всё тот же «человек-совок». Получилось, что пока страна ждала своих героев, предсмертная агония советского человека набирала обороты, образуя тем самым неимоверный раскол среди своих — раскол в сознании.

Переходное время — это, несомненно, время проб и ошибок. Под их сплавом формировалось новое видение мира, новые подходы на видение человека и его сознания, на его возможности. Переходное время эпохи девяностых — время душевных зазоров и общественных катаклизм. Пока человек великий занимался поисками самого себя, на смену ему просочился из ближайшей подворотни человек маленький, бывалый, с нахрапом и без пафоса. Он мог установить связь и с тем и с этим миром — и с советской номенклатурой и с преступными группировками. Человек бывалый занимался всем, что по закону было запрещено, особенно он любил заниматься спекуляцией, проституцией, рэкетом. Человек тут же начал диктовать свои правила игры, жёсткие и вполне конкретные: дают — бери, бьют — беги, стреляй на поражение. У того человека не было профессиональных навыков, но была хорошая мускулатура и воля к жизни. Они жили просто ради того, чтобы пользоваться благами мира. Человек бывалый давал всем ясно понять, что обратной дороги нет. «Я не буду жить, как раньше! Я хочу кайфовать здесь и сейчас!» — заявлял он.

Государственный аппарат в этой политической неразберихе тоже экспериментировал — занимался вольной импровизацией на тему демократия. В главных ролях были освободившиеся заключённые. Это звучало так: «Вдруг стало можно всё, но не всем».[4] Всё дозволено стало тем, кто к этой власти имел свои «каналы». И вот в то время пока так называемая власть занималась «распилом» гос. имущества, компания Мировских тоже экспериментировала. Но по-своему. Ребятам было лет по 17. Всё что они могли — это экспериментировать над собой и своим сознанием. Какие перспективы сознание им откроет, если поместить его в иное напряжение, в иной нейронный накал. Как заставить мозг работать в ином режиме, так, чтобы он вырабатывал дофамин, эндорфин, адреналин, амфетамин с бешенной скоростью?

Подростки перестали искать в происходящем всякий смысл. Они не верили в существующий порядок вещей, и поэтому были анархистами. Просто курили марихуану, проводили время по подвалам, пели свой рок — свою правду жизни, а вместе с песнями снимали всякой «дурью» разрядку.

Кайф был частью их тусовочного мира, психоделика — маргинальным самовыражением среди своих. Мировские и на мир-то смотрели, как маргиналы, обособленно. Они всегда проводили чёткую грань между закрытым своим миром и чужим, враждебным, между воинствующей группировкой ангелов смерти и законопослушными винтиками системы.

Время советских патриотов, кующих засучив рукава светлое будущее, закончилось. Мировские уже были другой закваски. Они хотели конкретного и для себя. Джинсы от Монтана, мотоцикл от Харлея, комфорт и море удовольствий.

Мировским совсем не хотелось вступать в ту клоаку взрослой жизни и брать на себя ответственность за то, что вышло уже давно из-под контроля, причём не по их вине. Почему они должны разгребать «косяки» взрослых, отождествлять себя с ними зачем?

И все-таки в душе они любили родину, хоть и относились к своей любви с презрением. Да и как не иронизировать? Их учили жить в презрении к буржуям, ко всему западному, отсталому, а теперь, когда границы открылись, они увидели, что презирать-то собственно некого и нечего — за железным занавесом живут улыбчивые люди, которые вовсе не собирались нас эксплуатировать. Вовсе нет. Наоборот, хотели даже с нами дружить. Русские подростки надменно взирали на то, как живут финские дети, в глубине души им завидуя.

Ни у кого из ребят не маячило на горизонте ни единого просвета на такую вот «загнивающую» жизнь. Никто из ребят не строил далеко идущих планов на самореализацию. Неуверенность в завтрашнем дне угнетала. Мировские, как и все, ждали перемен, но ждали уже как-то растерянно, сами не понимая, чего ждут. Не видели они и смысла учиться. Ради какой выгоды? Сникерс стоил пол стипендии, а вся стипендия равнялась стоимости одной пачки памперсов. Даже если бы они и отучились в универе и устроились по специальности, максимум, что их ждало на свою зарплату, так это три сникерса в месяц. Стоило тогда на это гробить лучшие время?!

От взрослых Мировские хотели только одного — правды. Понятной правды, которая поможет им примириться с прошлым, разобраться в себе, в том, что с ними всеми здесь происходит и на что, на какую поддержку им стоит рассчитывать. Как герой из фильма «Брат», Мировские верили в настоящую силу правды. И вот поэтому лицемерие взрослых их так раздражало. В своём противостоянии взрослым они были искренне и непримиримы. И хотя в России о правде говорят обычно в прошедшем времени, ребята упорно не вылезали из своих «баррикад» — выжидали, когда состоится этот разговор о том, что есть что.

Сегодня был обычный выходной. Мировские слонялись по городу в поисках «бодряка». Они не любили вялости в рефлексах. Это было для них равносильно состоянию зависшей в воздухе мысли. Молодая кровь требовала «перезагрузки» — обновления впечатлениями.

На пути показалась огромная стройка, которую затеяли ещё до появления подростков на свет. Строился районный медицинский центр по финскому образцу. Своеобразный массивный комплекс, в котором должны были размещаться все необходимые медицинские услуги. Только вот кем и когда он строился, было не понятно. Рабочих здесь не было, зато видны были дети, резвящиеся на аварийных объектах, да шатающиеся с клей-моментом силуэты — призраки.

— В этом гараже были кресла для дантистов. Так вон эти чуваки из мастерской переделали их под сиденья для гоночной машины, — сказал Славян, кивнув в сторону автомастерских.

— А откуда они их достали? — спросила Оля.

— Откуда, откуда! Спёрли, конечно! Вон с этой стройки. Знаешь, по какому уже разу здесь рамы вставляют? — спросил Славка, снова кивая в сторону стройки.

— По какому?

— По третьему, — торжествующе заявил он.

Все загоготали. Оля взглянула на здание.

Два кирпичных пятиэтажных сооружения, соединённых меж собой одноэтажным зданием-туннелем, стояло в замершем, полуразрушенном состоянии.

— Широк размах русской мысли да на практике кишка тонка, — перефразировала Оля чью-то мысль.

— Вот-вот. В России ведь не результат главное, а размах и показуха. И никакие тут замки не помогут! Наш брат везде лазейку найдёт. Здесь сторож нужен, да с винтовкой, да чтоб стрелять умел, — деловито заключил Славик.

Вдали показался поезд. Он стремительно приближался, разрывая гремучей скоростью привычную поступь жизни — восприятие времени и пространства. Ребята с любопытством смотрели на мелькающие из окошек лица, махали им вслед, пытаясь уловить в этой единой движущей массе живые человеческие лица. На долю секунды их взгляды соприкасались. Лица улыбающихся махали ребятам вслед и пролетали мимо, унося с железным гулом частичку самих себя, своей радости и промелькнувшую меж ними связь, живую связь, Дуновение самой жизни. И вот этот миг соучастия с другой жизнью зародился и сосуществовал теперь уже сам по себе. Помимо них. Ехал словно в другом «поезде».

Тот поезд набирал обороты, вбирая всё на своём пути, прорываясь в мутные энергетические потоки неизвестности и покоряя неведомые дали. И никто не знал тогда, что этот поезд движется по кругу.

Примчался Слоник на велосипеде. Слоник часто бывал посыльным за «товаром».

Вот и на этот раз он в два счёта сгонял за «коробком»[5]. Вернулся с «товаром» запыхавшийся и довольный, как арбуз. Его «Харлей Дэвидсон», так прозвал он свой драндулет, было слышно за квартал. Впечатление аэроплана со звуковой сверхмощностью создавалось от трескотни допотопной фотоплёнки на колёсах.

Мировские на этот раз держали путь до Коляна. У Коляна родители по выходным пропадали на даче. Так что «вечеринка у Децела дома» сегодня будет что надо. На блатхате у Коляна собирались чтобы приготовить свой НЗ[6] для дискотеки, «раскумариться», а потом пойти «клубиться» дальше по ночному городу.

Когда они проходили мимо автостоянки, Оля вдруг вспомнила, что надо позвонить маме. Она, наверняка, там уже заждалась.

— Парни, откуда можно звякнуть? — спросила Оля.

— Да вон, — указал Джексон на будку автостоянки. — У них телефон есть. Только осторожно, там злая собака.

По деревянной лестнице Оля проворно вскарабкалась на верх этой сторожевой башни. Открыла дверь, и, не обращая внимания на присутствующих, автоматически спросила телефон. Сидящий в углу и лоснящийся жиром мужчина что-то нечленораздельно буркнул, кивнув на аппарат. Оля его знак уловила и, схватив трубку, быстро набрала номер.

— Мам, я сегодня не приду, переночую у Натахи, — торжественно объявила она.

— Опять ты с ней снюхалась?! Почему к бабушке не идёшь, — кричал раздражённый голос в трубке, — бабушка недалеко живёт от Наташи. Сколько раз тебя предупреждать, чтоб не водилась ты с нею. У тебя будут только одни неприятности.

— Ну какие неприятности, мам!?

— Да о тебе будут говорить также плохо, как о ней. Ты же знаешь, скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты.

— А мне плевать. Я не собираюсь жить так, как все живут!

— Я тебе сказала, иди к бабушке, и точка! Не строй из себя Зою Космодемьянскую, — настойчиво взывал голос в трубке.

— Мам, ты не поняла, я звоню тебе не разрешения попросить, а предупредить. Меня сегодня не будет, — холодно сказала Оля и тут же бросила трубку.

Она стояла в замешательстве, нервно теребя шнур. Перезвонить, не перезвонить…

Ну вот, хотелось, как лучше, а получилось, как всегда, промелькнула мысль в голове. Рука так и тянулась к трубке, хотелось объяснить маме на доступном ей языке, что Наташа совсем не та, за кого её принимают и что не важно, что говорят люди, Оля уже взрослая и сама вправе выбирать себе друзей.

Тем временем голодная до зрелищ публика в сторожке замерла в оцепенении, искоса поглядывая на гостью, что она ещё выкинет.

Олины глаза в растерянности скользили по полу. Она случайно наткнулась на чьи-то ботинки с волосатыми ногами. Здесь ещё кто-то? Но кто? Она мгновенно подняла глаза. Парень! Красивый! От неожиданности она вспыхнула. Это была вспышка озарения, которая бывает, когда соприкасаешься со своим самым сокровенным. Олю замкнуло. Она чувствовала, как расплывается румянец по щекам. И чего она так раскраснелась? Надо же! Невеста на смотринах, да и только! В её подкожный девичий мир без спросу кто-то влез. ОН! И пока она не знала, что это сейчас с нею было и как вообще к этому относиться, она просто осоловело на него пялилась. Молодой человек тут же уловил её настороженный взгляд и одобряюще кивнул.

Оля подумала, как странно! Она видела этого человека впервые, но было ощущение, что они знакомы уже тысячу лет. Их взгляды уже тысячу раз соприкасались, пересекались в Прекрасном далеко-далёком.

В комнату запрыгнул солнечный зайчик и весело забегал по обшарпанным обоям.

Оля вслед за ним оглянулась, пробежалась взглядом по сторонам. Неказистая каптёрка, впитавшая запах дешёвых папирос. Она казалась ей почему-то необыкновенно просторной и интимной. Живая игра теней по обшарпанным обоям, солнечное облако, проникавшее сквозь щели потрёпанных занавесок — Оля буквально осязала окружающий предметный мир как продолжение мира незнакомого знакомца.

— Вы не подумайте, я не такая, — насторожилась она в растерянности.

— А я и не думаю, — сказал он, улыбаясь. — Человек всегда чуточку больше, чем про него думают. А мамы… Ну, на то они и мамы, чтоб за нас бояться.

— Не-е, моя мама не такая как все. Она боится только одного: как бы её доча не вляпалась, чтоб потом не пришлось краснеть.

— Не одна она такая. Третью часть своей энергии человек тратит на мысли о том, что про него думают другие. Маме будущее своего ребёнка тоже небезразлично, вот она и переживает. Её понять можно, она жертвует своими моральными принципами ради того, чтобы вы набили лоб на своих ошибках.

— А мне не нужны такие жертвы! Я хочу, чтоб она от меня уже отвязалась и зажила своей жизнью!

Оля не «парилась» больше по этому поводу. Вопрос с мамой ей уже казался решённым. Она смотрела парню в глаза, а он, в свою очередь, краснел и улыбался ей в ответ. Оля бесконечно восхищалась им: его чувством такта, его интеллигентной манерой говорить, его благородной осанкой и прозорливой смешинкой в глазах. Наверняка, он не курит анашу, пришло вдруг Оле на ум. Оле не хотелось уходить. Она готова была бесконечно блуждать здесь в лабиринтах его отражений. Она хотела зацепиться взглядом за эти отражения, присмотреться, откуда они, что они вещают.

Однако со двора донёсся настырный свист.

— Может, останетесь? — неуверенно предложил Андрей.

Она чуть было не сказала беспечное и отчаянное «да», но неожиданно для себя самой промямлила скомканное «нет». Снова раздался крик со двора, и Оля едва ли не за уши вытянула себя из каморки. Лето на правах молодой красавицы осваивало свои владения. За окном всё живое стремилось порхать друг с другом. И эта сирень, и этот прокуренный запах из каптёрки, и это граяние чаек в пруду — всё пленило! Всё вдохновляло к жизни. Оле ещё больше захотелось совершить что-нибудь разэтакое, нечто из ряда вон выходящее. Ноги почему-то дрожа спустились из сторожевой башни на землю, а душа всё никак не хотела приземлиться.

Ольга застала Мировских за странным занятием. Парни ползали по газону, кропотливо перебирая подорожную траву. Оказалось, они уже выкурили по косяку, скатали шарик из оставшейся на папиросном папирусе гари и успели уже по неосторожности его выронить.

— Чёрт! Остатки сладки, — прошипел озлобленно Толстый, глядя по сторонам, куда бы он мог упасть.

А всё-таки… Надо было остаться, вздохнула Оля про себя. Как же далека она была сейчас от их проблем!

— Олик, чего стоишь, как вкопанная? Помогай искать. Славка сказал, кто найдёт — чирик получит, — сказал Джексон. Как щепетильный бдитель справедливости он всегда боялся, что вдруг случится так, что он переработает больше остальных.

— Чирик? Здорово! А ты придумал, на что ты его потратишь? — спросила Оля.

— Конечно! Куплю целый стакан хэша! — выпалил Джексон без промедления.

— Гениально, — не без иронии выдохнула из себя Оля.

Наконец, после кропотливых исканий они нашли пропажу и продолжили свой путь.

В час-пик они выехали на инвалидке на узкую проезжую часть на раздолбанном запорожце. Колян включил 20 км/час. На заднем сиденье торчала мумия в чкаловских очках. Это Никотиныч свой любимый костюм из туалетной бумаги напялил. Он сидел один и метался от одного заднего окна к другому. Несчастный водитель, уловив, наконец, подходящий момент, принялся обгонять драндулет и вдруг заметил таращившуюся мумию из машины. Лицо шофёра непроизвольно расплылось в улыбке. Ребята в запорожце загоготали — прикол удался.

Дома у Коляна собрались киноманы, алисоманы, металлисты и прочая подвальная челядь. Родители выходные вкалывали на даче, а сыну в это время предоставилась возможность оттянуться по полной.

Колян включил музыку, чтоб фонило. С магнитофона захрипел хладнокровно-невозмутимый голос.

Ты должен быть сильным, ты должен уметь сказать:

Руки прочь, прочь от меня!

Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть.

Что будет стоить тысячи слов,

Когда важна будет крепость руки?

И вот ты стоишь на берегу и думаешь: плыть или не плыть?[7]

Мировские тяжело сопели, курили ЛМ и пытались соответствовать духу песни. Казалось, они были обречены, и эта фатальная обречённость, напряжённость чувствовались во всём — в каждом их вдохе, взгляде.

Пришёл из кухни Сашка. В руках у него красовался готовый «косяк». Ребята заметно просветлели. Скоро они дунут, и мир засияет по-новому, и будет всё по барабану.

— Ну, ребя, давай, раскумаримся, — страстно глядя на папиросу, кинул клич Славян.

Косяк раскуривали, запуская весело друг другу в рот «паровозики»[8]. Воздух разрывался от гомерического хохота. Ребята погружались в царство грёз. Мысли, словно мыльные пузыри, плыли сами по себе, плавно разгребая мягкое, как вата, пространство. Все фантазии становились реальными, а желания осуществимыми. Но вот, как назло, ничего не хотелось! Честолюбивый мир взрослых протекал где-то над.

Травку звали дурью. Но поговорка «смех без причины — признак дурачины» — это не про любителей анаши. Существовал лишь КАЙФ и миг кайфования. Этот миг был священен. Предметы плавно вращались сами по себе, не требуя ответной реакции. Глаза бесновато горели. Мировские прикалывались над всем, что попадалось на глаза. Они любили, когда снова возвращалось это чувство всемогущества и вседозволенности. Кто-то ощущал себя хозяином леса, а кто вседержителем вселенной! Для духа, творящего радость, не существовало границ. Чувство ответственности было чуждо. Это-то и снимало с души все оковы.

Чувство новизны, острота ощущений подстёгивали, заводили внутренние рычаги к действию. Возможности собственного сознания казались безграничными. Образы всплывали, оживали, пахли, взаимодействовали друг с другом и сосуществовали уже теперь сами по себе. Проживали свою жизнь, проплывали мимо. Под кайфом Оля улетала. Она словно пребывала в гармонии с тем первородным миром, в котором границы Я не ощущаются. Так, наверное, чувствовали себя наши предки. Мир тогда органично дышал единым целым. Оля чувствовала на себе это дыхание из прошлого и в такие минуты становилась самой себе непрочитанной, удивительной книгой. Ощущение блаженства могло смениться на противоположное ощущение — грустное могло стать смешным, ужасное — прекрасным. Но больше всего манила непредсказуемость. Она никогда не знала, что она в следующий момент выкинет или подумает.

Всё это ужасно манило, но сегодня Оля решила воздержаться — не курить траву. Она уловила какое-то новое в себе чувство и пыталась понять, что это.

Слон как обычно травил свои байки про наркоманов.

— А вот ещё, — разошёлся вдруг он, разливая водку по гранёным стаканам, — анекдот. К наркоше звонят в дверь, тот открывает, смотрит — смерть с косой: «Ты кто?» «Я твоя смерть.» «Ну проходи. А у тебя есть 15 минут.» «Хм, спрашиваешь, конечно, есть.» «Тогда подожди, я напоследок дуну, хочешь со мной?» «Ну давай, попробуем.» Дунули, пробрало на хи-хи. Посмеялись. Смерть забыла, зачем приходила, ушла. На следующий день то же самое: «Ты кто?» «Я смерть. За тобой пришла.» «Ща косяк докурю. Будешь?» «Давай», опять смерть согласилась. Ну раскумарились, на хи-хи пробрала, смерть поржала и ушла. На следующий день звонок в дверь. Нарик отрывает, спрашивает: «Ты смерть?» Та кивает. «За мной пришла?» А смерть: «Да нет, на 15 минут забежала, дуну да на работу.»

Все дружно загоготали. Только Оля чувствовала отвращение. Она не то что шутить про смерть, думать про это боялась.

Дымовая завеса рваными клочьями стелилась по потолку. Всем некурящим ничего не оставалось делать, как вдыхать этот едкий запах.

Оля безразлично скользила взглядом по макушкам ребят, мечтая о чём-то своём. Вдруг она завидела сквозь дымовые лоскутья свою старую знакомую — чёрную, как смоль, собаку.

Пёс осторожно пробирался сквозь дым. Ближе… Ближе…

— Не верь никому, кроме меня. Я — самое надёжное, что у тебя есть, — сиротливо поглядывая на Олю, шептал он.

Он так жалобно на неё смотрел, что Оля ведомая желанием избавиться от внезапно нахлынувшей тоски, как слепой котёнок, снова поплелась за ним.

В какой мир он её снова манил и что их вместе связывало, она не знала, но это взаимопроникновение в туман интриговало. Затягивало, как гравитация.

Из Олиных записей в дневнике:

Я снова видела его. Этого своего лохматого, иссиня-чёрного, ни к чему не привязанного, отталкивающего своей магической силой и нелюдимостью. Собачья грусть снова прорывалась наружу, причём как всегда внезапно.

— Собака, а ведь люди прозвали тебя Сталкером. Почему? Никогда не думала?

— Сталкер, значит, сопровождающий, — сказала она. — Я проводник. Сопровождаю отверженных и не прижившихся в вашем мире героев.

— А зачем тебе это? Лишние хлопоты? Зачем? Тебя что, просили?

— Нет. Не просили. Но кого попросили, он не услышал.

— Ты имеешь в виду Бога.

— Можно и так сказать. Люди перестали слышать себя. И видеть в другом человеке Бога. Бога, равного себе. Ты слышала про жизнь в двух матрицах?

— Не уверена. Поясни.

— Уж слишком они разные — эти внутренние и внешние реальности. Человек цепенеет перед происходящим ужасом во внешнем мире. Он чувствует свою беспомощность, цепенеет и отстраняется. Он перестаёт воспринимать себя в этих быстро меняющихся реалиях. И тогда наступает самое страшное — человек перестаёт верить в себя, в своё будущее. Его собственные возможности начинают ускользать от его восприятия. Он просто не видит для себя ни одной открытой двери. Им начинает овладевать отчаяние. Он начинает замыкаться на себе, перестаёт взаимодействовать с внешним миром, живёт по инерции. Но если человек своим субъективным внутренним миром не контактирует с внешней объективной средой, то он начинает гаснуть. Холодные щупальца одиночества начинают опутывать его душу. Человек начинает искать освобождения от своего чувства, от этого зазора в душе. И тогда на помощь прихожу я. Я наполняю ему эту внутреннюю дыру приключеньями. Я дарю ему глоток свободы, глоток свежести и любви. Я даю ему энергию. Я освобождаю его от ночной тени.

— И подобно его же тени, ты преследуешь человека?! Ты ведь совсем не тот, за кого себя выдаёшь, не так ли? Ведь ты — это не только тот, кто сопровождает, но и тот, кто преследует, — ненароком соскочило у меня с языка. — Да кто ты, в конце концов?!

— Я часть той силы, что вечно хочет зла и совершает благо.[9]

— Не говори загадками! Кто ты? Бог? Дьявол?

— Это смотря с какой стороны посмотреть. Всё ограничивается восприятием, моя королева.

Предчувствие меня не подвело. У этого пса были на меня свои виды. Теперь я в этом не сомневалась. Он отвлекал меня! Вот уже и своей королевой начал называть. С чего бы это? Для чего ему всё это? Кем он, вообще, себя возомнил?? Кто он для меня? Навязчивая тень или истина в последней инстанции?

— Не забивай себе голову ерундой! Жизнь была бы слишком проста, если бы добро и зло в нём были бы абсолютны, — сказал он, как всегда синхронно плавая на одной волне с моими мыслями. — Не тревожься по чём зря. Вы, русские, я заметил, вообще, склонны верить в Абсолют, в абсолютное добро, к которому надо всех приструнить. Но, поверь мне, жить было бы не интересно, если бы добро и зло были бы абсолютны. Люди стремятся хоть на время ощутить себя богами. Боги хотят иногда чувствовать себя людьми. И люди, и боги вдыхают эфир, впадают в эйфорию и возрождаются для новой жизни. Я даю вам всем то же самое, но на болоте. Скоро тебе будет даровано встреча с твоим ангелом и демоном. Ты будешь познавать с ними свою сакральную принадлежность. А ваш акт соития откроет в тебе героические силы. Ты познаешь своё великое предназначение. Скоро ты забудешь про ту Олю, что распускала нюни, что привела тебя сюда. Она выполнила свою миссию, а, значит, исчерпала себя! Да здравствует новая Оля! Оля героиня! Оля покорительница небесных вершин!

— Забудешь?! Миссия?! Минуточку! Ты сума сошёл? Я не желаю ничего забывать! Я тебе не компьютер какой-нибудь, чтоб меня зомбировать и стирать в памяти то, что мне принадлежит. Это моё прошлое! Моя грусть! Ты слышишь?! Я не собираюсь делить себя на ту Олю и эту.

Я вдруг ни с того ни с сего вскипела. На моё прошлое кто-то хочет наложить свою лапу?! Кто-то вмешивается без спросу в мой опыт жизни! Устраивает над ним самосуд! Хочет убедить меня, что я — это не я вовсе! Неужели я опять обманулась?! В тоске этого пса было что-то такое, что сбивало меня с мыслей. Нечто чертовски притягательное, какая-то неведомая мне энергия.

— Но ведь этот опыт… Он же тебе не даёт покоя. Мешает, — не унимался гнуть свою линию пёс. — Зачем тебе связывать себя со своей грустью, скажи, зачем? Отпусти себя! Позволь своему идеалу от тебя отколоться. Пойдём со мной. Пойдём! Не пожалеешь.

Пёс, по-видимому, напугался, раз его властные нотки перешли на жалостливо-спекулятивные. Я пыталась напрячь свои мозги и выудить оттуда хоть один мегабайт вразумительных доводов. Ведь надо же было хоть как-то ретироваться перед псом. Но кроме капелек пота на лбу и смятения в душе, ничего другого не вышло. Мозг заклинило на одном: я без своей грусти — не я. Ну да, это моя грусть! Как же я об этом сразу не догадалась. Я — это и моя грусть, и моя радость, и моя ненависть. И тут я подпрыгнула от своей догадки!

— А кто сказал тебе, что моя грусть мне не нужна? Как я буду без неё стихи писать?! Может, тоска по другой жизни меня и заводит порой не в те дебри, но зато она даёт мне стимул для размышлений. Она помогает понять этот мир. Саму себя в нём. Особенно если эта тоска находит отклик в тебе. Ну, вспомни, я ведь благодаря своей тоски тебя признала. Никто не видел, а я разглядела! Заметила, что ты есть.

Тут собака неожиданно прервала свой бег. Встала, как вкопанная.

— Я есть? — спросила она, с ужасом выпучив на меня глаза.

— Есть, конечно!

Тут весь её облик засветился от радости.

— Нет, ты, правда, считаешь, что я есть?

— Есть, конечно! Ты у нас у всех есть! Разве ты об этом не знала?

— Ты глубоко заблуждаешься, — холодно сказала она и исчезла в сумерках дождя.

А я осталась стоять в полном недоумении и неведении, где я и куда двигаться дальше.

Но тут меня вытолкнуло. Это был такой мощный толчок, что тело передёрнуло. Душа юркнула обратно в свою «тужурку», подумала тогда я и проснулась.

Я испытывала какое-то противоречивое отношение к той собаке: вроде как и тянулась к ней, а вроде и не верила в смысл всего происходящего, побаивалась верить.

И всё же весь этот мир собаки был настолько осязаем, что я вбирала его всеми своими нейронами. С собакой и с её миром уже приходилось считаться. Зеркальная реальность. Реальность наизнанку. Разве такое бывает? Меня начало засасывать в иную плоскость жизни. Во внутреннюю реальность, о существовании которой знали теперь только мы двое — я и моя собака.

Являлась ли она ко мне на самом деле или это был мой мираж, так или иначе, но она являлась частью моих взаимоотношений с окружающим миром, значит, собака становилась для меня такой же реальной, как уличный столб.

Я протёрла глаза и оглянулась по сторонам. Солнечные лучи прорезали старые, льняные занавески. Где я?

Оля оглянулась. Старый, советкий диван на деревянных ножках. Это диван из Колькиной спальни. Оказывается, она прикорнула у Коляна. Все уже давно ушли. Олю не стали будить.

Девушка задумалась о своих друзьях, о Мировских. На ум пришла мысль: каждый из них в глубине души подозревал, что с ними происходит что-то не то, что они живут не так, как надо, не той жизнью, не своей что ли, но как надо, никто из них не знал.

Парни вообще не любили рефлексировать на эту тему. Они любили конкретику. Конкретные действия, что доставят позитив. Подсознательно Мировские хотели иной жизни, иных впечатлений, но увы — средства для этого были слишком убогими. Те попытки сближения, что совершались взрослыми, в корне отличались от Мировских представлений о настоящей жизни. Попытки выглядели как пародия на настоящую жизнь — в них не было ни логики, ни смысла. От этой мысли Оле стало ещё больше жаль себя да и всех ребят, что шли по жизни рядом.

И всё же… Какая сила во сне выпихнула её, задумалась она. Улыбка какого-то мужчины всплыла в памяти. Пряный запах сирени. Наши парни сегодня с мумией. Громыхающий поезд с румяными пассажирами. Это всё уже где-то было. Это всё стало её собственным опытом. Что ещё? Ах да! Мама.… Как же я сразу про неё не вспомнила!

«Мама — это хорошо, — подумала Оля. — Мама само собой, но было бы ещё лучше, если бы я уехала из дому и не беспокоила её вовсе».

На мгновение Оля представляла, какой она будет женой, как будет любить своего мужа, как они вместе будут познавать этот мир. Будущий муж рисовался ей с седовласой щетиной и добродушной улыбкой, с мягкой, надломленной хрипотцой в голосе. Тут Оля поймала себя на мысли, что нечто подобное она уже где-то видела! Так и есть! Это тот парень из каморки! От изумления Оля вскочила с дивана. Флэш-лайт! Вспышка в сознании. Ах вот, значит, что вытащило её из болота! Она не сомневалась, что они ещё встретятся. Но ведь чтобы испытать с ним любовь, чтобы себя отдавать в любви, нужно, прежде всего, знать, что ты сможешь отдавать, нужно знать, кто ты есть. В этом знании её сила. Сила личности самой Оли.

«Итак, я иду к тебе любимый! Иду к себе», — сказала она решительно, не уверенная, правда, в том, в какую сторону ей конкретно начать двигаться.

Оля выпорхнула из Коляновой квартирки. За своей судьбой она полетела прямиком на дискотеку.

После танцев Коля и Оля пошли домой вместе — было по пути.

— Ты меня прикроешь от этих липучек, если что? — попросил Колян.

Его мальчишеская колючесть по отношению к женскому полу забавляла.

— Колян, чё-то я не пойму, а куда твоя Натаха делась?

— Ааа, — махнул он, отводя взгляд в сторону, — забудь. Натаха теперь не моя. На герыч подсела. Снюхалась с этим нариком. Как его там… Копчёный, вроде… Они теперь вместе ширяются, — ухмыльнулся Коля, — дружная парочка Твикс.

— Ого. Интересное кино. А ты не пробовал с ней поговорить на эту тему, — не унималась Оля.

— А зачем?! Итак хреново.

— Неужели ты на ней крест поставил?! Неужели ничего нельзя изменить?!

— Ты соображаешь, что говоришь! — взбеленился ни с того ни с сего Колян. — У меня ещё пока крыша на месте стоит! Что я в попу раненный что ли, чтоб поперёк батьки-то лезть? С этими торчками связываться себе дороже. Ещё заманят на иглу. Не я её садил, не мне её и вытаскивать. Что я ей! Мамочка какая-то что ли?!

Дальше шли молча. Оля догадалась, что случайно сковырнула набухший чирей, наличие которого сам Колян отказывался признавать.

Общаясь с Мировскими, Оля заметила одну закономерность. В социальной иерархии ценностей наркоман, курящий марихуану, ставит себя на ранг выше, чем наркоман, употребляющий внутривенные наркотики. Успокаивал ли Колян себя таким образом, что он ещё не настолько низко пал? Считал ли он себя выше Наташки, Оля не знала, она была твёрдо уверена только в одном — эту больную тему в дальнейшем с ним не трогать.

Дома, избегая «засветиться» перед родителями в обдолбанном состоянии, Оля плюхнулась в постель, так и не чистя зубы. Но не уснула. В тщетных поисках удобной позы проворочалась полночи. Сходила покурить. Мысли, как назойливые мухи, всё жужжали вокруг сегодняшнего дня.

В памяти мелькнула Колькина Наташка. В своё время Наташины родители наворовали столько, что им хватило бы и на загробную жизнь. Вся семья горя не знала до тех пор, пока Наташа ни привела в дом ухажёра по имени Валера, интеллигентного такого вида человек. Избранник Наташи, прежде чем завязать с ней отношения, узнал, что из себя представляет бюджет их семьи. Выяснилось — Наташин папа «сидит на трубе». Это во многом повлияло на дальнейший расклад дел.

Оля знакома была с Мировскими пацанами давно. Олю они сразу приняли за свою. Как и ребята, Оля умела держать язык за зубами. Как водилось у них на тусовке, когда принимали в свой круг, ребята совершали неоднозначный обряд посвящения, посвящали в «свои» — раскуривали с новичком «трубку мира». Оля запомнила на всю жизнь, как её обуяло тогда во время этого ритуала глубокое чувство собственной значимости. Девушка была уверена, что с этого момента она сама теперь значит для таких же, как она сверстников, очень много. Ещё надолго свяжут Олю с этими парнями волна признательности и желание совершить нечто героическое ради них. Нравилось Оле и то, что её принимают здесь такой, какая она есть, чего она не могла сказать про своих родителей.

У тусовки Мировских появились свои секреты. Травка — это нечто клановое, то, что сплачивало и отгораживало ребят от не очерченного, реального мира. Травка была их маленькой тайной в мире больших тайн. Это как собственный опыт, перманентное чувство сопричастности с сакральным и живым. У этого мира грани представления о себе самом и мире были размыты. Там человек мог десять раз поменяться, и ему ничего за это не было.

Ритуал раскуривания был ненов. Они забивали папиросу табаком вперемешку с марихуаной, раскуривали её, как индейцы, и проникались истинным благоговением, познавая таинство сакрального мира, таинство соприкосновения с органикой живого. Ребята постигали это таинство интимно, но этот опыт связывал, как скрепы, в клан сподвижников и единомышленников. Они даже своему клану имя дали — назвали себя ангелами смерти. Ангелы противопоставляли себя биомассе безликих «винтиков» системы, живущих по инерции.

Мировские чувствовали себя победителями, потому что были вне системы. Они, как наши предки, в помутнённом сознании проходили испытание: приходили к Бабе Яге, рисковали с ней собой, справлялись со своей задачей, Баба Яга впускала их в «запортальный» мир и одаривала волшебными силами, после чего они одерживали победу над смертью Кощеевой и возвращались в своё племя возродившимися из пепла, как птица Феникс, героями. Племя принимало их, ценило, а победители были счастливы.

Мировским нужна была не только любовь своего племени, им нужны были подвиги, поэтому они курили анашу. Когда курили, чувствовали себя победителями, как после победы над смертью, но, когда возвращались в «племя», всё выглядело наоборот: племя не принимало их, своими они в нём себя не чувствовали.

Раскуривание анаши — это был своеобразный портал, трансцендентный переход в иной опыт восприятия жизни. Они ходили через этот портал туда и обратно, чтобы что-то оттуда извлечь. Травка раскрепощала сознание. Это-то и соблазняло. Открывались неисчерпаемые перспективы дофантазирования, домысливания мира и себя в нём. В мыслях каждый мог сделаться кем угодно. Мир становился ярким, с энергетикой сверхвозможного. Поток информации «сносил голову».

Но был и другой мир. Тот, в котором они пробовали себя. Мир настоящих взаимоотношений. В том мире они распивали спиртные напитки в неимоверных количествах, раскуривали на всю толпу заморскую сигару, стибренную сверстником из папиного портсигара, тащились под песни Виктора Цоя, просматривали втихаря западные порнофильмы и наслаждались взахлёб поцелуями по подворотням, а потом за школьной скамьёй смаковали про себя воспоминания, как там с нею «это» было. Незабываемый, волнительный опыт вдохновлял на новые открытия и впечатления.

Взрослая жизнь будоражила и пленила, и в то же время взрослая жизнь пугала и отталкивала. Оля боялась, что ей придётся слишком автоматически подчиниться взрослым правилам игры, правилам объектов, а не субъектов, правилам жёстким и прагматичным. Она хоть и спешила повзрослеть, но в душе девушка всё ещё чувствовала себя ребёнком.

Вспоминая Наташу и своих друзей, Оля пришла к выводу, что она сама недалеко ушла от «товарищей по несчастью». Ведь вечно гоняясь за новыми возбудителями для мозга, так же, как и Мировские, она ставила под угрозу своё здоровье. А как насчёт души?

Оля остановилась. Она вдруг отчётливо поняла, это бегство. Бегство в никуда.

«Всё! — сказала она себе. — Баста карапузики! Пора завязывать! Не моё это! Я хочу радоваться жизни, как простые дети и старики!»

И хотя она пока ещё не представляла, как это сделает — как бросит курить, но девушка была настроена решительно. Она твёрдо была уверена, что у неё получится.

В воображении поплыли сцены с Мировскими, как они разочаруются в ней, будут высмеивать её стремление. Что ж! Пускай! Если дружбе настанет конец — значит так надо! Какой интерес дружить с теми, кто своей дружбой манипулирует.

Глава 3.
Попытка завязать

Но начать новую жизнь так, чтобы завязать со старой, не получилось. Шло время, а Оля всё так же бегала на тусовку к друзьям, избегать их было как-то по-предательски. Не в её правилах что ли. Да и на пустом месте вместо них так никто не появился. В конце концов, что они ей плохого сделали? Каждый из них в отдельности как человек ей нравился. А в жизни ведь всегда тянешься к тому, что или кто нравится. Только когда Мировские курили анашу, Олю передёргивало.

Однажды она сорвалась. Джексон принёс какое-то убойное зелье. Они тут же раскурили. Оля подумала, как же она соскучилась по своей собаке. И чёрный пёс не преминул снова появиться и поманить её своей странной грустью.

Из Олиных записей в дневнике:

И вот, наконец, мы дошли до конца туннеля. Собака в разы подобрела. Она смотрела с чувством собственного удовлетворения на свой радужный мир. Её глаза по-доброму улыбались, как улыбаются старые люди, завидев лики жизни. Болотный мир манил меня, как рождение чуда.

Мы переступили туннель и продолжили свой путь, ступая по мягкому мху. Ноги проваливались, словно в бездну. Я слышала, как хлюпает под ногами пустота. Мерзкая, вонючая пустота.

— Потерпи! Это топкое место скоро закончится, — тут же отозвался пёс. — Его нельзя обойти окольным путём. Ты только не останавливайся.

— А что это за щупальца?

— Это злыдни Лихо Одноглазого. Если остановиться и дать щупальцам присосаться, то останешься в их объятиях навеки.

— В чьих объятиях?

— Лихо Одноглазого. Ты никогда не слышала о нём? Оно приходит вместе со своими злыднями. Оно заморит тебя, нагонит на тебя хандру, о которой ты даже не слышала. Имя ей рутина вялых будней. Ты теряешь в ней себя, своё чувство полноты жизни. Тот, кто боится увязнуть в этой рутине, кто пасует перед трудностями жизни, попадает обязательно в ловушку злыдней Лихо Одноглазого. Они начинают окутывать человека потихоньку своими путами, навязывая ему неадекватную оценку себя самого и той ситуации, в которой человек оказался. Развеять миф некому. Злыдни лишают человека любви, страсти к тем вещам, что раньше имели для него смысл. Человек начинает терять вкус к жизни. Ни еда, ни питьё, ни секс — ничто больше не радуют его. Человеку становится всё равно, в каком он мире. Он лишь скорбит по собственной утрате — по любви к жизни, вои и всё.

Лихо Одноглазое делает дом пустым, а души беспризорными. Но не это самое страшное, на что способно Лихо Одноглазое со своими злыднями. Страшно то, что они глумятся над историей человеческой, над пустыми храмами, над тем, что конкретно для этого человека или его предков было свято.

Что-то это место мне ужасно не нравилось. И зачем я во всё это ввязалась?! Ноги всё больше вязли в болотной жиже. Надо было двигаться вперёд, но меня пугали могильники, вставшие на нашем пути. Они, по-видимому, давно уже провалились наполовину в болотную муть. Кресты на могилах стояли, накренившись к земле, словно были подвешены в воздухе. Это место мне напоминало покинутый Богом край.

Собака не преминула кивнуть.

— Да, — сказала она, — это место действительно покинуто Богом. Здесь похоронены дети, от которых при жизни отреклись родители, открестились, как от слепых щенят. Вон там, видишь, на том холме находилась раньше часовня. Она утонула. Теперь вот на дне болота лежит. Это всё проделки злыдней Лиха Одноглазого. Они потехи ради её утопили.

— Мне страшно.

— Я знаю, — ответила собака.

— Я боюсь, что когда-нибудь на самом деле я останусь одна.

— Один на один со своей смертью? — снова прочитала мои мысли собака.

— Да.

— Так ты итак со мной, — сказала она, ухмыляясь.

Я так и остолбенела. Уставилась на неё, как заяц на слепящие фары несущейся прямо на него машины.

— Ну что поиграем? — заявила она, и с бесовской искоркой в глазах подмигнула. — В бессмертие.

— О нет! — крикнула я в отчаянии.

По болоту эхом доносилось: «Нет! Не-ет! Не-ет!»

Злыдни всё также протягивали свои щупальца и шептали:

— Сюда! Сюда! Иди к нам! Смерть там! Далеко. А здесь, в этом мире, тебя ждёт только возрождение.

Я проснулась в холодном поту. Рука непроизвольно потянулась к лежащему по соседству ноутбуку. Отгуглила: «Лихо Одноглазое кто это».

Мировая паутина тут же изрыгнула:

«Лихо Одноглазое — это мифическое существо, которое приносит людям несчастье. В русских народных сказках изображается в виде огромного, бесполого существа с одним глазом. Лихо — воплощение злой доли. В народе говорят, коль пристало Лихо, то, если и есть что поесть и есть хочется, а не естся, спать хочется, а не уснешь. Душа не на месте. Тем не менее, согласно русским народным сказкам, человек сам виноват в том, что к нему привязалось Лихо. Только к тому, кто слаб духом и не пытается противостоять повседневным трудностям привязывается Лихо.»

А дальше ещё интересней:

«Образ Лихо Одноглазого восходит к наиболее древнему способу восприятия мира, противопоставляющему понятия своё и чужое.»

Я задумалась над последней фразой. По-моему, мы живём до сих пор по этому понятию. Не в этом ли противоборстве своего и чужого кроется глубокий смысл проблемы недоверия во взаимоотношениях, неверия в Инь и Янь?

Лихо… Лишний… Посторонний… По ту сторону… В нашей стране кто из нас им не был?

Мне говорят, расставь границы правильно. Легко сказать, но трудно сделать. Где они — границы-то эти? Ты живёшь в определённое время. В обозначенном на карте пространстве. Твой состав движется в заданном направлении. И вот ты замечаешь, что тебя постепенно вытесняют из вагона в вагон. Из вагона первого класса ты перебираешься в вагон второго. В том вагоне постепенно ты тоже становишься лишним. Ты перебираешься в вагон третьего класса. Но и там в скором времени ты лишний. В конце концов, ты думаешь: «Ну ничего. Перекантуюсь как-нибудь, а там, глядишь, всё само по себе образумится».

Тебе говорят — нужно расставить правильно приоритеты. Но как их расставить, если в душе ты всё никак не можешь смириться с теми правилами игры, что диктует тебе дежурный этого состава. Да и почему ты должен с ним мириться, если он действует, как тебе кажется, не по совести! В душе заселяется червь сомнения, который начинает грызть изнутри. И вдруг ты обнаруживаешь, что дверь для тебя в другие вагоны, как и в другие миры, закрыта. Навсегда закрыта. Соседи тебе уже объясняют, что это вон из-за того парня, что зашёл только что в вагон. От него все беды. Охотно веришь, чтобы хоть как-то себе объяснить тот факт, что дверь для тебя заперта и ты на этом празднике жизни лишний. И вот ты с тем парнем вступаешь в бессмысленный дискурс. А значит, между вами пробежало Лихо Одноглазое, которое пришло проверить вас.

Лихо начинает кружить тебе голову вокруг твоих собственных фантазий о том, кто ты, что ты из себя представляешь. Это так увлекает! С поезда уже не соскочить, зато можно пофантазировать. Ты перебиваешься из одной фантазии к другой на тему «Кто ты и, кто они», из одной мечты в другую. Ты до последнего предпочитаешь водить хороводы с Лихом, которого, впрочем, и не замечаешь, но уже замечаешь, в каком хлеву ты имеешь свободу передвижения и вид из окна. И вот, когда ты уже не в силах танцевать хоровод с Лихом, а заодно и с собственными фантазиями, Лихо Одноглазое тебя покидает. Оно сделало своё дело. Ты теперь смотришь на свою жизнь отстранённо, ничего не желая и ни во что не веря. И кушать хочется, а не кушается. И спать хочется, а не уснуть.

Лихо Одноглазое уже стучится обезбашенно в дверь к соседу, стучится, потешается:

— Вызывали? Тогда мы идём к вам![10]

Отвлеклась на минуту от своего дневника, огляделась по сторонам. Я у бабушки.

Солнышко пробивалось сквозь занавески, а бабушка шуршала по кухне. Пахло русской печью и пирогами. И от этого хотелось жить. Жить нараспашку! Вдыхать в себя все эти запахи! Кушать бабушкины пироги и любить! Любить! Любить! Я тут же вынырнула из постели и побежала на кухню.

Глава 4.
По грибочки

У Мировских ещё с зимы созрел план пойти по грибы. Так, чтоб получился настоящий поход — с ночёвкой, с рыбалкой, с гитарой у костра — в общем, всё как полагается. Разговор шёл не о простых грибах, а о грибах особого рода, о галлюциногенах, с ЛЛЗД спецэффектами. Никто из них ещё не ходил по такие грибы. От других ребят Мировские слышали, что ЛЛЗД здесь встречается довольно часто. Местные жители эти поганки не трогают, а у наркоманов они уже давно в почёте. Ребятам пришлось взять с собой гида, Одноглазого Джо из соседней тусовки, поскольку тот обещался стать их сопроводителем, привести до места.

В день отправления Оля спозаранку встала, причём, на удивление матери, сама и даже без ворчания. Позавтракала не спеша, застегнула рюкзак и, уходя, словно между делом маму огорошила: «Мы, наверное, заночуем», — сказала она, захлопывая за собой дверь.

Драндулет Коляна уже во всю тарахтел у подъезда.

Как выехали за город, ребята как по указке тут же все «вырубились». Только Коля с проводником порой тихо переговаривались по поводу маршрута. Добравшись до бывших колхозных полей, Джо махнул Коляну рукой.

— Стой! Стой!

Колян резко нажал на тормоз, тем самым разбудив всех пассажиров.

— Ну что ж ты тормозишь-то так жестоко! — отозвался спросонья Слон. — Резину б

пожалел.

Ребята, вялые ото сна, вышли из машины. Потирая глаза, они оглядывались по сторонам, пытаясь разглядеть, где они и какой путь им ещё предстоит проделать.

— Тудой пойдём, — уверенно отрезал Одноглазый Джо, указав рукой в сторону полей, — через эти поля по лесу к самому озеру.

Все поплелись по инерции за вожаком, растянувшись вереницей по лесу. Миновав бесхозные поля, Мировские скрылись в лесных косогорах-буераках. Испуганно оглядываясь по сторонам, они осторожно высматривали на земле всё те же пресловутые поганки. Насыщенный кислородом воздух действовал отрезвляюще. Разноголосое, заливающееся чириканье помогало оттаять ото сна.

Ребята начинали потихоньку осваиваться. Таинственные шорохи леса перестали настораживать. Случайные лучи солнца то тут, то там просачивались сквозь тенистые своды могучих деревьев, мимолётно озаряя цветастые опушки. Ветер, пронёсшийся по верхушкам деревьев, расшевелил листву. Заскрипели, закачались вековечные сосны и ели. Лес задышал настоящей жизнью. Звонкой дробью долдонил дятел. На ребят накатило тупое блаженство, как будто бы их оглушило органичной красотой и одновременно памятью предков. Ребята с интересом озирались по сторонам и, уже окончательно проснувшись, теперь уверенно шагали за своим поводырём.

Однако блаженство от самой прогулки постепенно рассеялось. Помотавшись по таёжным трущобам весь день безрезультатно, они изрядно проголодались, но, как и прежде, всё так же были далеки от цели. Олю изнутри подмывало послать всех к чёртовой бабушке. И не ей одной этого хотелось.

Все были на взводе. Сумерки угрожающе хмурились, сковырнув подкожные страхи каждого в отдельности. Необходимо было где-нибудь «приземлиться» на ночлег. Джо вывел их к озеру. Место вполне устраивало. Высокая пологая скала спускалась к тихой ламбушке[11], которую едва виднелась за камышами.

Недолго думая, ребята установили палатку, натаскали веток, разожгли костёр и живо принялись кашеварить. Животы у всех давно урчали.

Вскоре над костром тихо томился котелок с похлёбкой. Запахи тушёной картошки вперемешку с дровяным дымом расползались по всему лесу, а ребята лежали, развалившись у костра. Они уже отобедали и неторопливо трёкали обо всём том, о чём не принято говорить на тусовке, но так всегда хочется обсудить.

— Мдаа. Строили, строили это светлое будущее и незаметно оказались все в ж… Вернулись к тому, от чего ушли. Даже ещё хуже стало, — задумался Джексон. — Теперь неважно кто ты, лишь бы деньги были. За деньги всё можно.

— Неа. Не всё. Совесть, как моя мама говорит, не купишь, — подключилась к разговору Оля.

— Да кому она нужна, твоя совесть?! — возмутился Колян и добавил: — Я вот, например, не понимаю, как нашим родичам хотелось пахать с утра до ночи за здорово живёшь на такого вот дядю Сталина. Ради доброго имени, как мой дед говорит, шли на танки. А я не понимаю! Как можно ради того, чтоб кто-то когда-то, возможно не при его жизни, замолвит о деде доброе словцо, рисковать так своей единственной жизнью!

— А ты думаешь, им так и хотелось? — риторически спросил Сергей. — Многие ведь делали вид, что хотели. У них другого выбора не было. Как думаешь? Что они думали, когда видели чёрного ворона у своего подъезда? О! Правильно. Умные думали и боялись, а дураки не думали, за них партия думала, кто для них враг, а кто нет, — закончил свою мысль Сергей.

— Ненависть, ненависть! Кругом одна ненависть к каким-то несуществующим чучелам. И почему у нас всегда так! Всегда находят крайнего и бьют, чтоб другим неповадно было! Кому это на руку?! — риторически спросил Джо.

— Да всем это на руку! — взбеленился Сергей. — Проще всего сослаться на левого, вне системы. А тем, кто в системе вертится, очень даже нравится иметь свой куш с неё. Свои откаты. Тем, кто в системе, не выгодно, чтоб она развалилась. А чтоб признаться, что система не работает, чтоб признаться в своих ошибках, меняться надо. Надо из неё выйти. Но мы-то не хотим этого. Тогда ведь надо себе признаться и в своих ошибках. А мы с Советского Союза привыкли уже ни за что не отвечать. Вот и получается, что в том, что мы плохо живём, виноваты не мы: либо царь-батюшка, либо дядька из-за бугра какой. Я слышал от брата, в Италии один наш футболист напился перед матчем — всё! Кранты! Свободен! В договоре было указано. А у нас напьётся — так наш человек!

— А у нас везде так, власть сама по себе, народ сам по себе, — ввязалась в дискуссию Оля, повернувшись лицом к нему. — Мы просто-напросто не верим, что от нас самих что-то зависит. Ты думаешь, Серёга, мы всё топчемся на одном и том же месте?

— Конечно! Рынок, может быть, и изменился. Выбора в магазинах стало больше, и всё такое… Но мы-то нет! Мы всё те же, и нам всё так же до фени до проблем государства! До всего по фиг, кроме собственного забора!

— Не всем! — задумчиво сказал Одноглазый Джо и, взяв гитару, хрипловато запел:

От большого ума лишь сума да тюрьма,

От лихой головы лишь канавы и рвы,

От красивой души только струпья и вши,

От вселенской любви только морды в крови.

В простыне на ветру по росе по утру.

От бесплодных идей до бесплотных гостей,

От накрытых столов до пробитых голов,

От закрытых дверей до зарытых зверей

Параллельно пути черный спутник летит.

Он утешит, спасет, он нам покой принесет

Под шершавым крылом ночь за круглым столом.

Красно-белый плакат — Эх, заводи самокат!

Собирайся, народ, на бессмысленный сход!

На всемирный совет как обставить нам наш бред,

Вклинить волю свою в идиотском краю,

Посидеть-помолчать да по столу постучать.

Ведь от большого ума лишь сума да тюрьма,

От лихой головы лишь канавы и рвы.[12]

— Давайте, завязывайте уже про политику! Развели тут, понимаешь, сопли! Айда водку пить! Мне лично по барабану политика. Я человечек подневольный. На неделе баранку кручу, на выходных водяру хлещу. Но вот что хеш[13] дорогой стал, так это меня очень даже обламывает, — сказал Шурик.

По его скелету в обтянутой коже было видно, как сказался на его здоровье так называемый облом.

— А я вот лично мечтаю смотаться в Америку. Пожить там хоть чуток, посмотреть на статую Свободы, купить настоящие потёртые джинсы фирмы Левис и косуху, и ещё Харлей в придачу.

Колян весь светился от восхищения.

— Мда, а что во всём Союзе штанов нет что ли? — иронично съязвила Оля.

— Нееее. Ну ты тоже сказал. Эт совдеповские, а то американские. Чуешь разницу?

— Неа, — ответил Джо, — штаны, они ведь и в Африке штаны.

— Да как ты не понимаешь?! — вскипел Колян. — Я не просто штаны у них покупаю. Я присоединяюсь к их ощущению свободы.

Ребята притихли, переваривая Колькино ощущение. Какая она у них там свобода?

— Мент родился, — прервал молчание Шурик, в очередной раз прикуривая потухшую сигарету от тлеющего полена. — Пацаны, а кто вчера Копчёного видел после тусовки?

— Не, я не видел. А чё? — ответил Рекс.

— Да мы с Коляном зашли вчера к нему после дискача. Ну, нас на хавчик как обычно после ганджубаса[14] пробрало. Он говорил, у них после дня рождения осталось много хавки. Заходим, значит, к Копчёному, смотрим, а он на кухне у плиты кашеварит. Смешал все колёса из аптечки в кастрюле и собирается жахнуть всю эту бодягу. Слава Богу, получилось уболтать на завтра оставить — отправили баиньки. Мы, как только он ушёл, эту бодягу в унитаз. Ну её на фиг! Кони откинуть — не фиг делать с такой бодягой.

А Рекс не слушал Шурика, прервал его на полуслове.

— Мдаа. День потерян из-за этого Одноглазого. И какого хрена он затащил нас в эти ебеня! Ведь говорили же ему, полем идти, полем надо! Так нет же! Там грибы! Там!!! Завёл в какую-то Тмутаракань, ночуй теперь тут. Дома наверняка уже пацаны по косяку скурили, — вдруг ни с того ни с сего взбеленился Рекс. «Облом» с кайфом был ни с чем несравним!

Оле пришла в голову такая странная мысль: почему-то все их разговоры про политику или про культуру были похоже на «сломанный телефон». Все они сводились к тому, что какой-то деятель тоже был не без изъяна, наркоманил по-чёрному почище, чем их компания.

Одноглазый Джо, которого только что обхаяли, слушал недовольство в свой адрес и мило улыбался. Он был сегодня благодушно настроен на любую критику в свой адрес — в кармане у него был припрятан коробок с волшебным зельем. Джо ни в чём в своей жизни не уверенный, был уверен только в одном — в чудодейственной силе зелья. Он собирался раскурить его, если не найдёт сегодня грибов.

Оля пытливо взглянула на Коляна, а потом с недоумением перевела взгляд на Рекса. Она не понимала, почему они так пыжились со злости. День был солнечный, погода приветливая. Все здоровы. Разве не об этом мечтают люди? Девушка подошла поближе к Одноглазому Джо. Всмотрелась в него, представляя его внутреннюю реальность. Она вспомнила, когда они шли по лесу, он ни раз помогал ей пробраться через крутые овраги. Оле нравился этот новенький парень. Отзывчивый всё же малый.

— А мы с моей подругой любим ночью слушать Скорпионс. Я включаю гирлянды как светомузыку, и мы слушаем. А ты? Тебе нравятся Скорпы?

— Нравятся?! Да не то слово! Я под них улетаю. Особенно по укурке. Они же под кайфом свой драйв пишут. Я кайфую. Может, сходим ещё, поищем ту поляну?

Похоже все его мысли теперь были поглощены только тем, где и как раздобыть тот обещанный кайф для друзей. И причём трава уже не так интересовала, как сам процесс добычи — достижения финальной цели.

— Да ладно тебе, Джо! — очнулся вдруг Колян. — Завтра выберемся и разберёмся, найдём поляну да забацаем грибочков по самое не балуйся. Так что в ушах трещать будет! Ребята говорили такой улёт! Мысли вошкаются, как тайские фонарики в космосе. Некоторые выходят на такой уровень! Что товарищ Ленин им в пуп дышит! Просто мальчик по сравнению с ними! Кстати! Я вчера одну передачу смотрел. Так там научно объяснялось, что Ленин свою революцию под кайфом, под ЛЛЗД сотворил.

— Да ну?! Заливаешь! — вытаращил глаза Славка.

— Бля буду! Отвечаю! Я вчера передачу смотрел. Говорят, он просто грибы нюхал, и что вообще он и сам, как гриб-паразит.

— Во тя прёт-то! Ленин гриб?! С какого это перепугу?! Наш самый главный дедушка и гриб?! Да он просто мужичок с наполеоновским комплексом, — возразил Славка. — Все низкорослые хотят быть заметными.

— Да гриб, гриб, я те говорю! — рьяно доказывал Колян. — Я своими глазами по телику видел. Там говорили, Ленин — гриб-паразит, которого общество взрастило, как геморрой на мягком месте. Для него просто были эти… Как его… Во! Благоприятные условия! Он придумывал этот грёбаный социализм в лесу, когда жил в шалашике. Он посушивал да понюхивал в нём грибочки.

— Гриб не гриб, а тело его до сих пор в мавзолее лежит. И мавзолей этот ещё нас переживёт, вот увидите.

Оле все эти нынешние разговоры про вчерашних авторитетов были чужды. Она по-детски недоумевала, почему все так резко взялись кощунствовать над прежними святынями. Почему их памятники непременно надо было свергать. Ещё вчера они свято верили, что дедушка Ленин всех их любит и всем им добра желает, а сегодня они его поливают грязью и обвиняют во всех грехах мира.

— Неа. Он не гриб. Он, вон, сколько следов натоптал в истории, а я вот что ни на есть гриб-паразит. Какой с меня толк?! Только небо копчу. Душа подвига хочет, а нет места для размаха.

— Ну ты сказанул тоже. Копчу небо?! Разве можно небо коптить? Небо, оно ведь для всех небо. Живи и радуйся. Ладно, кончай базар! Мне этот Ленин до лампочки! — сказал Славян, махнув головой в сторону озера. — Айда купаться?

И парни наперегонки ринулись к воде. У Рекса с Серым были всё же другие планы. Пока все весело ныряли со скалы, соревнуясь, кто какую высоту возьмёт, они всё что-то искали в лесу. И вот на окраине лесной опушки нашли. Они наткнулись на сморчки, по описанию похожие на те пресловутые поганки, за которыми целый день все сегодня «охотились». Рекс тут же все их срезал и принёс на проверку Одноглазому Джо. Тот принюхался, отломил ножку гриба, лизнул на вкус.

— Они, — кивнул серьёзно он.

Скукожившиеся, черные сморчки походили на маленькие пиявки в панамках.

— Пацаны! — окликнул он. — Нашли! Нашли!

Ребята тут же выскочили из воды. Как собаки, отряхнулись и столпились вокруг Рекса с Одноглазым Джо.

— Слушай, а они не вредные? — засуетился вдруг Серёга. Из Мировских он был один, кто хоть как-то думал о своём здоровье. — Это ведь поганки! Поганки ж ядовитые. А ты уверен, что это те грибы, что нам нужны? Мне мама говорила, от них умирают, ну или печень того… Может крякнуть. Нам всем тогда каюк.

— Да чё ты пристал-то со своей печёнкой! Мама говорила! Мама говорила! Маменькин сыночек! Сказано — не отравимся, значит, не отравимся! — взялся «обрабатывать его Славян.

Слово Славяна имело вес на тусовке, но не потому, что он сам мог скурить целый коробок за раз и «раскочегарить» всё окружение приколами, а потому, что папа у него был «вор в законе» — авторитет значит. Он освободился из-под стражи недавно, и теперь ему приносили «дань» все местные жулики.

— А ты что, Оля, не берёшь? Тоже в штаны наложила?

— Да мне чё-то не хочется. Не хочу на своём желудке опыты проводить.

— Да что ты как маленькая, ей Богу! Не ссы! Не траванёмся! — рьяно гнул своё Славик. — Мы тоже жить хотим. Или ты нам не веришь?

— Да при чём тут веришь-не веришь! — разговор начал выводить Олю из себя, ей не нравилось, на что давил Славян, — уважаешь-не уважаешь. Шурик, ну чего вы все, в самом деле, прицепились со своими поганками?! Хочу — картошку кушаю, хочу — поганки ем. Это моё дело! Мне достаточно одного сомнения, что это может навредить мне и моим будущим детям, чтобы не есть это!

— Мда… Тихо шифером шурша крыша едет не спеша, — прогнусавил Славян. — Поганки… поганки… Тебе тысячу раз говорят! Это ллздешные грибы, ел-ел-зде-шны-е! О них мало кто знает, а кто разнюхал, молчит в тряпочку — место не выдаёт, правда Джо? — обратился он к Одноглазому Джо, намекая на то, что тот специально не раскрывает местечко.

Но Джо и ухом не повёл. Он лишь подчёркнуто холодно отвернулся в сторону озера и закинул в него плоский камушек. Камень поскакал по воде, как лягушка, оставляя за собой на водной глади долгоиграющие, вибрирующие круги.

— Да не уговаривайте вы меня. Я просто не хочу и всё! — обрубила Оля. — Когда мне это понадобится, я дам вам знать, хорошо? — спокойно сказала она и направилась к воде. Там уже сидел на скалке притихший Одноглазый Джо.

— Оставьте её, пацаны! Что поделаешь, если у человека детство в попе, — брезгливо отвернулся Славян, ожидая «поддержку из зала».

Но на этот раз ребята молчали. Их как будто замкнуло. Они испытывали противоречивые чувства. Каждый из них однажды побывал в Олиной «шкуре». Когда тебя «разводят», и ты вроде бы чувствуешь, что это «развод», но тебе крыть нечем. Ты ведёшься, краснеешь за своё неуверенное «Нет», стоишь, не знаешь верить или нет тому, что говорят тебе другие из привычного мира, кажущегося тебе безопасным, мира, которому ты привык доверять.

Оля подошла к Одноглазому Джо и вопросительно взглянула ему в глаза. К тебе можно? Тот добродушно кивнул.

Девушка нащупала плоские камушки на дне. Набрала с горстку и запустила первую партию. Камни дружно поскакали по воде. Плюх-плюх-плюх… Буль! Оля и Джо оживлённо считали прыжки. Игра в лягушку всё сильнее их захватывала. Оля теперь из-за всех сил старалась побить рекорд.

— Есть! Шесть! — воскликнула она, захлёбываясь от удовольствия.

На мгновение она повернулась к ребятам, будто хотела поделиться с ними своим радостным всплеском. Но Мировские сидели на корточках, по-заговорщицки перешёптываясь друг с другом. Они напряжённо следили за тем, как Славян что-то химичит с грибами. Они тоже были возбуждены, но по-своему.

Отчего-то Оле стало тревожно за них. По-человечески жалко. Она подумала, сколько прекрасного они пропускают в жизни, разменивая свои жизненные впечатления на какие-то поганки, на это бессмысленное экспериментирование.

— А ты её видела? — вдруг задал вопрос Джо.

— Кого?

— Ну это? Чудо-юдо на болоте?

— Нет пока.

Оля даже поперхнулась от такого неожиданного поворота.

— А у тебя в Сталкерах кто? Не Собака случайно?

— Да, она. А что? Она и к тебе приходит?

— Не нравится мне всё это! Не к дору это, — покачал головой Джо.

— Почему?

— Да уж больно навязчивая она. Если уж привязалась — не отвяжется. На жалость, сука, давит. А вообще, ты будь с ней поосторожней. Ты не представляешь, насколько она опасна.

Ночью, когда всё стихло, Оля и Джо ещё долго сидели у костра, застенчиво и многозначительно переглядывались. Одни они только и знали, почему они не могли заснуть в эту ночь.

Оля всматривалась в Джо и пыталась понять, что скрывалось за этой его, стальной оболочкой, в его невозмутимой манере общения. Подражание Цою? Нет. Скорей всего, что-то более личное.

Вообще, странный он был этот Джо, нелюдимый, волк-одиночка. Сейчас он выглядел очень ранимым, совсем как ребёнок. Со своей грустинкой, которая притаилась в самых уголках глаз. Парни рассказывали, в армии деды над ним поиздевались с лихвой — проводили над ним, так сказать, воспитательную работу. В целях профилактики. В одной из таких «бесед» Серёжу лишили глаза, отсюда и пошло новое прозвище Одноглазый. Джо — это потом прилипло, на тусовке за его страсть к ковбоям. Но после той «беседы» он долго не смог находиться в армии. Однажды сорвался — бежал. Бежал оттуда что было мочи. Целых 600 км пробирался по неподатливой тайге. Джо хоть и неплохо разбирался в лесу — егерил с отцом с малолетства — всё равно там чуть не погиб от холода и голода. Как добрался до родного порога, так и свалился в беспамятстве. Отец едва успел перевязать сыну ноги, стоптанные в кровь, как сына снова загребли в стройбат. И свежевыявленная дистрофия второй степени не спасла. Служил Джо после этой истории недолго. За две неудавшиеся попытки суицида командир роты сплавил его от греха подальше в Матросы[15]. Там из жалости его врачи и продержали до окончания служебного срока. Вот такую вот историю слышала Оля.

Оля с Джо вели беседу по-простецки у костра. Вспоминали общих знакомых, которые, как и они, оказались случайно втянутыми в «переплёт» двойной жизни — жизни «под» кайфом и «без».

В той кайфовой, виртуальной жизни они все чувствовали себя творцами своей судьбы, своего счастья видели все цвета радуги, могли вырасти в размерах, увидеть то, чего здесь, в реальной жизни, не было доступным для воображения, считалось за пределами возможностей. В обыденной жизни без дозы уже было не обойтись. Но почему-то мозг тщательно стирал неприятные моменты из памяти, словно их и не было. Вернее, они были, но где-то там — не с ними. В другой реальности. Ненастоящей.

Ломку надо было просто переждать. Эти гонки на виражах нервов: вверх-вниз, вверх-вниз. Никто из них и не догадывался тогда, что в этих гонках участвовало ещё одно лицо — их самый загадочный поклонник и зритель — её величество Смерть.

— Жутковато в лесу. Правда же? Змеи всякие, медведи… Бррррр. Страшно, — попыталась Оля сменить тему.

— Медведи и змеи не нападают первыми. Они агрессивничуют, если почувствуют опасность. Ты хоть знаешь, что такое нужда? Нужда в еде, в тепле, нужда в другом человеке, который утешит тебя, когда тебе на самом деле это надо. Самое страшное, когда наркотик превращается в эту твою нужду. Можно потерять навсегда связь с телом. И даже себя можно потерять! Однажды я встретила по укурке собаку. Она рассказала мне загадочную историю про свою жизнь. Хочешь расскажу?

— Валяй, рассказывай. Всё равно не спится.

— Ну тогда закрывай глаза. Слушай.

— Давным-давно это было. Я тогда ещё даже травкой не баловался. Однажды я сидел вот так же, как мы сейчас с тобой, у этого лунного камня. Как вдруг ко мне подсела собака. Я не вру! Правда! Она поведала мне свою историю, — начал Джо свой сказ.

Оля начала засыпать, и уже в полудрёме она видела, как пробирается сквозь сизый дым к ней чёрная собака. Не понятно из того мира или этого.

— Наша деревня долго выходила на тропу мамонтов, — продолжил Джо. — Был голодный год. Женщины изловчились настаивать коренья, которые на время утоляли голод и придавали нам силу духа. Помню, как мы долго сидели в засаде — ждали мамонтов. Голод настолько одолел нас, что мы все стали огрызаться друг на друга. Жрецы сказали, что стадо мамонтов пребудет только после таяния льдов. Ничего не поделаешь, надо было ждать. Льды уже трещали и стонали в реках Холодного Питона — ждать оставалось немного. И вот мы видим большую змею. Она была такая огромная, что у нас от голода сразу так и заурчала в животах! С нами был старец из племени. Старец очень рассердился на то, что мы хотим убить змею. Он кричал, что это питон. Он спустился к нам из вершины Солнца, оттуда, куда потом в конце жизни поднимаются наши предки. Питона нельзя трогать. Он приказал не трогать змею. Если мы её убьём, то сбудется проклятье, которое давно повисло над нашим родом. Наш род будет проклят. Наши жёны, дети и матери не дождутся нас с охоты. Мы сами превратимся в змей, и на наши шкуры будут охотиться люди. Через три дня мы всё-таки ослушались старца, голод оказался сильнее нас. Мы слезли с деревьев и съели эту огромную змею. Её мясо было таким нежным, что мы на миг забыли о себе и о том, что мы сделали. В тот же миг мы превратились в змей. Старец оказался провидцем. Только он один сохранил своё человеческое лицо. А вся деревня осталась без своих сыновей, отцов и мужей. Напоследок старец сказал: «Эх! Не послушались вы самого старого человека. Слушайте же теперь последнее моё слово! Раз в году, в день солнцестояния, когда солнце сливается с землёй, вы будете сбрасывать свои змеиные шкуры. В эту ночь вы сможете увидеться со своей роднёй. Подходите к лунному камню они будут там ждать вас. Но если кто-нибудь из вас, змей, грешил в течение того года, то вам не дано будет освободиться от змеиной шкуры даже на ночь и обрести хотя бы на одну ночь человеческое обличие. Своё лицо». И вот который век подряд в ночь солнцестояния мы приходим сюда. В этих местах по-прежнему живут люди. Журчат детские голоса, льются материнские слёзы. И, знаешь, я всё бы на свете отдал лишь бы не возвращаться обратно в свою змеиную шкуру.

Джо закончил свой рассказ. Оля уже свернулась калачиком и сладко посапывала. В нишу сна пробиралось знакомое ей существо. Пёс-бродяга снова склонил голову над её спящим телом.

Оля, пуская слюну, сквозь сон прошептала: «Уходи. Не сейчас. Не надо». Напряжение, которое преследовало её долгое время, наконец, спало. Пёс растворился в туманной, дымовой завесе. Исчез.

Оля проспала до одиннадцати утра, а когда проснулась, обнаружила, что рядом с ней ползает змея. Как ужаленная, Оля тут же выскочила из палатки. Оглянулась по сторонам, но друзей и след простыл. Она была на берегу совсем одна. Вокруг неё лишь ползали змеи. Кишмя кишели. Оля схватила рюкзак и помчалась оттуда прочь. В надежде встретиться кем-нибудь из своих. Где же оно, родное лицо?

И однажды она их встретила. Своих. Это произошло на дискотеке.

Друзья угрюмо смотрели на неё. Молчали. Она тут же подбежала к ним. Заулыбалась от счастья. Но никто не среагировал. Она улыбнулась ещё шире. Они смотрели ей в глаза, но их взгляды как-то не пересекались с нею. Глаза друзей словно были затянуты непроницаемой поволокой. Они не видели ни Олю, никого другого вокруг. Они не видели ничего, кроме своей цели. Их взгляды всего лишь скользили по поверхности в напряжённом поиске. Олю зазнобило. Она отвернулась от них. Молча ушла. Никто не стал держать. Всем было итак понятно, что она, как отломанный ломоть, откололась. Тогда Оля подумала, друзья предпочли её другому миру. Что это был за мир, она не знала. В одном она была уверена, Мировские ослушались законов предков, попробовали то, что никак не должно пробовать. И теперь они на другом берегу, в другом измерении и живут по другим законам — нечеловеческим.

В том мире они метались между телом и душой, между мутированным мозгом и бесплодными цивилизованными попытками всё упорядочить.

Глава 5.
Сортавала

По легенде, когда на Валаамскую землю пришли первые христиане, местные жители всё ещё поклонялись языческим богам. Освятив Валаамскую землю, христианские иноки разогнали с острова иноверцев со словами «Чёрт, вали!». И «чертей» свалили на близлежащий материк. А ту местность, на которой поселились так называемые черти, нарекли Чёртовой властью, из чего и произошло слово Сортавала[16]. Со временем слово трансформировалось в удобопроизносимое для здешних финских жителей слово «сортава-ла». До наших дней дошло много других версий происхождения слова Сортавала, однако эту версию местные жители любят больше всего. Быть может, потому, что в этом объяснении скрывается основные моменты истории этого города, его дух.

Ещё в конце четырнадцатого века шведский король с многочисленным войском пошёл войной на русичей. Путь его лежал по бурной Ладоге. В пути случилась буря. Все корабли затонули, и только один путник спасся — сам король. Судьбоносным ветром его корабельную доску прибило к Валаамским берегам. Тогда-то повелел он всем варягам на Русь с войной не ходить! Но не вняли его словам варяжские рыцари: Сортавальских карело-финнов всё время притесняли могущественные соседи. Здешнее население от своего географического положения больше страдало, нежели выигрывало: здесь всё время сталкивались политические интересы двух великих держав — шведской и русской. Так что притесняли непосильной мздой здешних карело-финнов как со стороны шведской, так и со стороны русской, просто происходило это в разные эпохи.

Но как этому итог, город и по сей день выглядит, словно его до конца не поделили, словно он до сих пор бесхозный. Грандиозные здания уникального деревянного зодчества северного модерна конца XIX — начала XX вв. стоят здесь неприкаянно посреди гнилых заборов, покосившихся деревянных домов да обгорелых сараев. Сортавале ЮНЕССКО присвоил статус исторического города, но мало кто из здешних обывателей знает реальную историю этих мест, историю не ту, которую мы хотели бы видеть, а ту, как здесь было на самом деле.

Сортавала — город контрастов. Этот город расположен на юге Карелии, построен он финнами, но ни карелов, ни финнов практически здесь не осталось. Всех их выселили отсюда в кровавую «эпоху войн».[17] Сталин не любил признавать своих ошибок и не позволял этого делать другим. Финны ушли из этих мест навсегда, и что бы там русские учебники не говорили, в финской народной памяти Сортавала навсегда останется их городом, финским, потому что они его построили.

Город после войны заполнили завербованные пришлые. Приехала сюда на вербовку из карельской деревни и Олина бабушка.

Тогда всем хотелось жить и строить СВЕТЛОЕ будущее. Город зажил рабоче-крестьянской жизнью. Быстро выросли заводы и фабрики. Под бравые лозунги народ задорно замаршировал на парадах. Дома пили трёхрублёвую водку — испытывали силу равенства и братства на деле, прикидывая вместе, что ещё можно «скомуниздить» у себя на рабочем месте.

Коммунистическое время — время двойных моральных стандартов. Но двойная реальность возмущала здравомыслящее население. О двойной морали и о том, как нам дальше жить, впервые открыто заговорил Горбачёв. И тогда настало время демагогии и дефицита. Слишком много говорили, слишком мало делали. По всей стране начал править его величество блат.

В девяностые годы советская экономика с её двойными стандартами зашла в тупик. Почти все совхозы и процветающие предприятия встали. В то время ко многим в дом приходила бездомная собака. Народу по полгода зарплату не платили. Нечем было кормить ни себя, ни свою бездомную собаку. Обычные люди в этой неразберихе выживали, кто как мог: кто продавал из-под полы бормотуху, кто занимался проституцией, кто спекуляцией, а кто выкарабкивался за счёт картошки в огороде, но все мечтали жить как там живут — на Западе — не по-нашенски.

Финских шопинг-туристов здесь пруд-пруди: город стоит в шестидесяти километрах от финской границы. Москвичи, питерцы успели тоже здесь своими дачными поместьями обзавестись. Приезжают сюда на лето, наслаждаются чистым воздухом, пасторальными пейзажами и забавляются идеей паломничества — тешат себя надеждой очиститься от грехов по святой Валаамской земле, что находится в сорока километрах от города.

Город живёт за счёт туризма, однако сами сортавальцы туристов недолюбливают. С подозрением слушают их финскую речь, это вялое кудахтанье не по-нашенски. На москвичей фыркают, считают их зазнайками, карел не уважают за их деревенский уклад. Сортавальцы вам не деревня какая-нибудь. Здесь любят жить красиво: отдыхать на широкую ногу, строить трёхэтажные усадьбы. Туристы только плечами пожимают в недоумении, на какие шиши это всё возведено. А чёрт его знает! Однако самые что ни на есть городские из местных городских могут себе позволить даже в субботу смотаться за границу в бассейн, вернуться к ночи домой, за ночь обойти в Сортавале все бары и плюхнуться под утро в кровать, с ностальгией вспоминая: «Эх! Не мой это был день сегодня! Не мой!»

К началу «нулевых» никто ещё и не подозревал, что пора уже складывать деньги в кубышку, что в скором времени человек, стоящий у руля, вспять повернёт этот поезд, к старому тоталитарному режиму, и страна погрузится в сумерки ещё на долгие годы.

Глава 6.
Вторая попытка

После похода за грибами Оля всё чаще ловила себя на мысли, что хочет заниматься танцами. Ведь танцевать у неё получалось лучше всего.

У людей бывают разные моменты счастья, танец для Оли был одним из них. Это было как интимное откровение, как её личное проникновение в свой духовный мир, как нащупывание себя, своего глубокого, персонального переживания, как собственное со-участие и со-творение прекрасного и живого. Как личный роман со зрителем. Каждый раз, когда она выходила на сцену, она замирала от предвкушения. Это был не просто танец. Это была гармоничная симфония тела и души. Её мир! Танец оголял душу. Причём абсолютно непринуждённо. Легко. Тело просто растворялось в музыке и всё. Тело ей не принадлежало. Оно выкидывало такие пируэты, которые Оля едва могла в обычном состоянии вообразить. В танце чувствовалась собственная пульсация нерва, пульсация жизни.

«Интересно, — подумала Оля. — А у духа есть автор?»

На следующий день девушка поинтересовалась у мамы, где находится хореографическое училище. Она хочет туда. Но мать категорически отрезала: «Даже не вздумай! На кусок хлеба не заработаешь, а здоровье угробишь!»

Однако Олин поезд уже устремился навстречу своему «Прекрасному далеко». Оля глянула решительно на мать, выпятила подбородок и стала несгибаемой, как броневик. И со словами «Не тебе решать, на что я буду жить!» закрыла эту тему с матерью.

После этого девушка рванула к Славке — своему другу по тусовке. На поездку в ВУЗ нужны были деньги. Хоть немного для начала. Оля знала, только Славкин отец, разбогатевший на рэкете вор в законе, мог её выручить.

— Славян, мне срочно нужны деньги, — влетев в квартиру, с разгона в карьер озадачила Оля. — Не поможешь? Я отдам. Честное слово отдам, как смогу.

— Чё? Серьёзно надо? Тебя чё, ломать уже начало?

— Да нет. Ещё серьёзней. На дорогу надо. Буду пробовать поступать, — не без достоинства заявила Оля.

— Ого! Наша пташка, оказывается, решила от нас упорхать. Это чем же мы тебе так не угодили?

— Да я как-то и не думала об этом, — осеклась Оля на полуслове и, подумав, добавила: — Надо же идти как-то вперёд по жизни, научиться чему-нибудь новому. Я вот, например, хочу заниматься любимым делом, а для этого нужна корочка.

— И чем же это ты хочешь заниматься, если не секрет? — оживился Славян.

— Танцами, — заявила Оля, глаза её жизнерадостно загорелись в восторге. — Ты же знаешь, я люблю танцевать. Так вот я хочу научиться танцевать ещё лучше.

— Ну ты, Рябинина, даёшь!? Танцевать?! Ну насмешила! Ха! Ха! Ха! А зачем тебе ещё лучше-то?

— Ну как это зачем? Хочу расти. Мне нравится, когда люди чувствуют тоже, что и я. И я своим телом передаю, что чувствую от звуков. Это так здорово! Эти чувства с музыки не то, что можно увидеть, но и потрогать!

— Да я б у тебя и без этого кое-что потрогал. Когда ганчубасишь от музыки — ещё больше прёт. Танцевать не надо, только представишь и всё понятно, — ответил Славик, затянувшись сигаретой в мечтании.

— От травы нет такого драйва. Нет такого удовлетворения собой, своим талантом, тем, что делаешь. От травки душа не поёт.

— Поёт! Ещё как поёт! — ликующе парировал «оппонент». — А у тебя от чего поёт? От водки что ли?

Оля вдруг задумалась. И как-то неуверенно сказала:

— От любви наверно. Любви к людям. Когда пытаешься кому-то помочь любить и у тебя это получается. Ради этого хочется жить.

Она всегда боялась говорить о своём сокровенном с ними — с Мировскими. О смысле смерти.

— А как ты собираешься им в этом помочь? — заулыбался Славян, умиляясь от её наивности.

— Я хочу учить детей танцам. Тому, что сама умею. Как когда-то мечтала сама, чтобы меня этому научили.

— Ну ты загнула, — скривился брезгливо Славян. — Да ты у нас, я смотрю, не хухры-мухры, а хрю-хрю. Цаца! Значит, ты думаешь прожить на зарплату училки?

Оля кивнула.

— Хотел бы я на это посмотреть. Да твоей получки не хватит даже на коробок хэша! Рябинина! Ты всерьёз или прикалываешься?! Устраивает тебя такая жизнь?

Оля смотрела на него недоумённо, и сама себя не понимала. Он что? На самом деле решил всю жизнь «под дудкой»[18] провести?!

— Неужели ты думаешь, что я буду пыхать траву всю жизнь?! Извини, но меня что-то не прёт до старости этой дурью заниматься! Иногда приходится делать свой выбор. Или-или! Ты, вообще-то, взрослеть не думал?

Но это был уже риторический вопрос. Оля и не ждала на него ответа. Она сама удивилась своей реакции. Как же она раньше не догадалась! Нужно было всего лишь провести черту между ней и ими — такими, как Славка.

— Нет! Это скучно! Я бы с твоими сиськами, Рябинина, — не унимался Славян, — нашёл бы богатого мужичка да репу не чесал, где денег на ганчубас взять. Ну… Или если уж тебе так неймётся сиськами потрясти, иди в стриптиз. Там хоть бабосы приличные отстёгивают!

— Извини, но я не сиськами трясти еду, — Олю начинал бесить этот бессмысленный пинг-понг. — Я знаю, что у меня талант. Так почему я должна идти против себя и своего таланта! Против своего «Я». Мне бабушка говорит: «Не зарывай талант в землю!»

— Аха. Только денежек вот тебе твоя бабушка не даёт. Может ты и права. Может в этом есть драйв. Только всё равно ты как была Рябинина из 10 Б, так ею и осталась. А чё? — растерянно глянул Славян. — С ганчубасом и вправду решила завязать?

— Ну да. Есть же в мире и поинтереснее вещи. Короче! Выручишь деньгами или нет?

Оля и сама удивилась своей реакции. Она не понимала, зачем Славян так «траву» боготворил. Странно. Раньше она этого не замечала в нём.

— Ладно. Я у батинка спрошу. Он тебя уважает, даст, наверное. На учёбу ведь как-никак. Посмотрим, если всё пучком будет, бабосы завтра в подвал принесу. Придёшь?

— Приду, — кивнула Оля.

Девушка вышла из подъезда, жадно вдыхая свежий воздух. Подавленная, она ступала по лужам и громко втаптывала обиду в грязь. Мировские начали выпадать из её системы ценностей. Ничего-то они не смыслили в том, что ей представлялось важным, что так много для неё значило. И от этого становилось не по себе. Ну как мог Славка, её друг детства, так грубо замарать её мечту! Трясти сиськами… Нет! Ну как он мог так сказать! Это ведь всё равно, что тыкать селёдкой в лицо. Да знает ли он вообще, что для неё значило танцевать! А, может, он просто боится признаться самому себе, что и у него есть талант, мечта, пусть маломальская, пускай нереспектабельная, но своя мечта.

Славкин папа — как настоящий «авторитет» в городе — деньгами не поскупился. Выделил Оле на учёбу приличную сумму. Но Оля об этом узнала последней: на завтра Славка пропал вместе с теми деньгами. Он не удержался. Когда шёл к Оле с деньгами, свернул за пакетом марихуаны и так и пропал в подвальных дебрях андеграудского мира.

Олина мечта оборвалась, как воздушный змей на полпути.

Оля наскребла всё же по «сусекам» немного денег. Съездила в Петрозаводск — попытала счастья. Но розовая птица Феникс, повиляв хвостом, пролетела мимо, а вместо неё на Олины берега приземлилась птица Обламинго, суровая и неумолимая. Она принесла Оле дурную весть — Оля в хореографический не поступила. Не прошла по конкурсу. Славка оказался прав: члены жюри сказали, что Олина фигура не вписывается в общие параметры русского танца — голова слишком громоздкая. Оля с досады рассердилась, напилась русской водки. А потом, подобрев, заметила, хорошо хоть не написали, что голова её, как и жизнь её, непутёвая.

И всё же… Девушке было обидно до слёз. Она тянулась дарить людям радость, но её радости, оказывается, никто и не ждал. Никто не заметил на вступительных экзаменах её оголённого порыва души.

И тогда ей пришлось пожертвовать своей детской мечтой. А вместе с ней и кое-чем посерьёзней.

Из Олиных записей в дневнике:

Пёс опять прокрался незаметно из сизой дымки, тонким слоем стелящейся по потолку. Он напомнил мне наш вчерашний молчаливый диалог на вступительном экзамене. Тогда у нас обоих обида затаилась на комиссию. Комиссия меня запорола на балете.

— Так они сказали тебе, что у тебя лицо не русское? — спросил он, закипая со злости.

— Да! Они так сказали!

— Так они сказали тебе, что голова у тебя слишком большая?

— Да. Они так сказали.

— Так они сказали тебе, что тебе уготовлены лишь второстепенные роли?

— Да! Ой, не мучай! Не спрашивай меня больше.

— Бежим! Бежим из этого мира прочь! Прочь скорей отсюда!!!

И мы помчались прочь от омерзительных училок с их завышенными требованиями к моей внешности, с их женскими комплексами. Пусть себе заваливают других. Я больше в этой долбанной игре не участвую.

Я скакала одна со своим «серым волком», подгоняемая чьей-то холодной сиротливостью. К сожалению, мне уже от неё было не скрыться. Я подумала, а должно было быть наоборот. По сюжету, здесь должен был быть Иван Царевич. Это он должен был бы меня спасать, вывозить из таинственного леса. Я должна была скакать с ним. И не в таинственный лес, а из него.

На белое платье капнула слезинка. Мы все умрём, подумала я. Слеза упала на землю и превратилась в светящийся, прозрачный камушек. Потом упал ещё один камушек. Ещё и ещё.

Эти камушки… Я их уже где-то видела.

Жемчужины! Это были те самые жемчужины! Невыплаканные слёзы!

— Побереги свои слёзы для болота, — сказала приказным тоном собака. — Нам они ещё нужны будут.

В туннели было на этот раз темно и сыро, как в склепе. Мы мечтали с собакой поскорей преодолеть лаз и добраться до своего острова мечты.

«Серый волк» скакал, как ненормальный, как одержимый полчищем чертей. Я прильнула к нему, к его надёжной спине, приложила ухо и прислушалась. Тук… Тук… Тук… Стучало там. Этот стук волновал меня. В нём чувствовалась пульсация жизни, пульсация огня. Я прислонилась к собачьей спине и вручила ей свой огонь, а с этим и свою обиду, свои разочарования, свою пульсацию духа. «Серый волк» откликнулся. Он бережно принял мой негатив, как свой собственный, как самое дорогое, что у него было. Как я и предполагала, в этом мире был только он и я.

Кстати… Я только сейчас задумалась, моя собака — это, вообще, он или она? В каком роде мне о ней здесь писать? Странно, но когда я со своим псом дружила, я не думала об этом.

Я восторгалась его самопожертвованием, его героизмом, а ещё тем, что у нас с ним был некий беспрерывный разговор, какая-то магическая связь, которая ускользаемыми от моего восприятия нитями соединяла меня с ним. Связь подстёгивала двигаться вперёд. В его мир дальше. Я спешила обрести в нём то, что нас роднило.

— Мы вместе! — восторгаясь его силою, прокричала я.

В тот момент мы подбежали к обрыву. Я не осмеливалась заглянуть вниз. Пёс весь напрягся, как будто бы приготовился к своему последнему в жизни рывку. Мною овладела дрожь. Веки начали от напряжения подёргиваться.

— Ну!!! Скорей же!!!! — дёрнула его я.

Мой пёс прыгнул в бездну. Вместе со мной.

И я позабыла о том, что раньше помнила. О себе самой. О своём теле. О том, как надо жить и как не надо.

Мы всё падали и падали вниз. Я прильнула к собачьему туловищу, и теперь мечтала только об одном — о сатисфакции, о возмещении своего лузерного статуса на олимпийский. Ведь мне, как и любой русской девушке, воспитанной на советских книжках, чувство героического было вовсе не чуждо.

Глава 7.
Ещё одна попытка

Из Олиных записей в дневнике:

Есть сила духа, а есть сила слабости. Эта слабость звалась беспризорностью души, и в ней было приятно прятаться. Прятать своё самое сокровенное — страхи, ощущение ненужности, заброшенности своих дел, ощущение вины, ответственности за всё то, что происходит вокруг против твоей воли. Прятать скуку и ненасыщенные впечатлениями будни, разочарование в себе, застой в ощущениях, потерю смыслов, мотивов жизни. Все эти страхи сбивали меня с панталыки. Я не вполне контролировала своё сознание. Не могла дать себе отчёт, что происходит со мной в данный момент и что происходит вокруг меня.

В обычном, правильном что ли, мире я оценивала себя саму, на мой взгляд, поверхностно. Критерии обозначивания моего «Я» были слишком неживые, не вписывающиеся гармонично в реальную картину мира. В них не учитывался мой потенциальный рост. Впрочем, я и сама о своём потенциале имела смутное представление. Я не совсем была уверена в себе, и поэтому не могла себя адекватно оценить. Мне казалось, что в том правильном мире, когда люди смотрят на меня саму, что-то не стыковывается, что-то вечно ускользает от их взгляда. Именно это ускользаемое я и хотела уловить, надеялась, по крайней мере, когда отправлялась с собакой в путь.

Потенциальная сила — это, прежде всего, сила желания. Конкретного желания. Именно оно характеризует меня по вертикальной шкале времени на тему, кто есть кто.

Я скучала вместе с моей собакой по иному миру, по тому миру, в котором для всех заметна эта моя потенциальная энергия. Но люди этого не замечали, поэтому я проделала дыру в иной мир.

Болото… Там моё представление о себе самой никому не мешало. Там никто ничего не добивался. Там всех всё устраивало — даже то, что ты Наполеон Второй.

Чтобы взглянуть на себя по-другому, нужно было изменить своё видение мира, начать смотреть на себя и весь мир по-другому. Легко сказать, но трудно сделать.

Порой в реальном, в этом до мозга и костей прямоугольном мире неуловимая тоска, как цунами, захлёстывала меня с головой. Наступало временное помутнение рассудка. Тоска заполняла всё моё существование. Я словно одевалась в панцирь скорбного бесчувствия. И не реагировала ни душой, ни телом на текущие события за окном. Душа цепенела, сжимаясь от собственного не выплеснутого напряжения. И тогда поток моей внутренней энергии разрастался, а пёс уже нёс моё бессознательное из привычных «берегов» в неведомое и бушующее, но очень увлекательное далёко. За горизонты моего сознания. Нёс безотчётно. Безудержно. Неистово и бесповоротно. Пёс был неким проводником, спутником в мир утешения и любви. Он лишь хотел мне помочь.

В его мире мы неплохо шалили. Если раньше я не замечала, когда он ко мне подступается, то теперь я чётко улавливала эти моменты — моменты предвкушения. Я скользила взглядом по толпе — искала глаза собаки. Одинокие, зовущие.

Мне нравилось, что пёс преданно смотрит на меня и готов по первому зову прийти ко мне на помощь. Мне казалось, что его грустный, преданный взгляд я уже где-то видела. Возможно, собака пришла ко мне из детства. Из нашего общего детства советских пионеров, которых взрастили для одного, а вариться пришлось совсем в другом. В противоположном даже.

Моя собака была без рода и без племени, без привязи и привязанностей, вечно снующая по чужим дворам в поисках другой жизни. Она была абсолютно свободна от всех правил и условностей. Она доверяла себе и своим инстинктам. И это мне нравилось. Она была до безобразия живая в своей вселенской тоске.

Я скучала по ней, когда её не было, но и когда она приходила, тоже скучала. Меня всё время преследовало какое-то чувство неудовлетворённости. Всё время хотелось взглянуть куда-то вперёд за горизонты своего восприятия мира, за горизонты своего сознания. Например, иногда мне очень хотелось понять в этой развалившейся стране и рухнувшей эпохе, кто мы, откуда мы и куда мы, зачем мы.

Я знаю, что я хочу невозможного. Но я всё же этого хочу! Хочу… А по душам поговорить совсем ни с кем не осталось.

Глава 8.
Кикимора болотная

Хотя в барах и попадались типы с порочным прошлым, Олю всё же по выходным, как магнитом, туда тянуло — в этот несовершенный, но доступный ей мир. Со своей подругой Наташкой она договорилась пойти сегодня поклубиться в ночном баре. Вечером Оля зашла за подругой на работу — Наташа работала медсестрой в больнице.

В старой больнице койка-мест вечно не хватало, поэтому железные, допотопные кровати с лежачими больными громоздились в общем коридоре. Оля заметила, как на одной из таких кроватей, ссутулившись в три погибели, сидел финн. Он сидел и тупо пялился в одну точку. По его помятому, заплывшему с перепоя лицу было видно, что он ещё не совсем проснулся чтобы понять, где он и что с ним. Заметив проходящую мимо Олю, он расплылся в полудебильной, в полубеспомощной улыбке, как бы извиняясь за то, что он здесь.

— А! Привет, Оленька, — заприметила Олю проходящая мимо медсестра.

— Здравствуйте, Екатерина Фёдоровна, — улыбнулась в ответ Оля.

— Ты к Наташе?

— Да. Она ещё не сдала смену?

— Нет, но ты проходи, проходи, не стесняйся, можешь подождать её у нас. В сестринской.

Оля зашла к медсёстрам, поздоровалась:

— Привет честным труженикам! — озадачила она прям с порога. — Вы чегой-то финна на проходе бросили? Он бедненький сидит на кровати и на своём тарабарском одно лопочет: «Мисся мун хоуссут он»[19].

— А чтой-то?

— Да хрен его знает. Пусть себе лопочет. Пить надо меньше. Еле ведь от алкогольной комы откачали. Привезли голого, денег ни копья, хорошо хоть Иваныч до страховки докапываться не стал. Ничего ведь нет у него. Ни гроша за пазухой.

В сестринскую заглянула старшая.

— Опять передозировщика привезли, — протараторила она впопыхах, копошась в тумбочке. — Под конец смены! Везёт, как утопленнику. Только б до конца смены протянул. Ну-ка, девки, признавайтесь, кто из вас сегодня ночью грешил?

Это у медсестёр примета такая была: если привозили сложного пациента, означало, что кто-то из персонала согрешил и тем самым беду на отделение накликал.

— Я лучше промолчу, — загадочно улыбнулась одна медсестра.

— А что? Молодой был? — оживилась другая.

— Да совсем, можно сказать, ребёнок. Лет 17, — ответила старшая, не поняв, что не к ней обращались.

— ВИЧ? СПИД?

— Не знаем пока. На анализы только взяли. Этот ещё по неопытности попал. Маленький — зелёный. А вот, помню, привезли из Вяртсиля одного. Наркоман со стажем, 30 лет парню было. Попал к нам в реанимацию с пневмонией, а оказался СПИД последней стадии. Так он после этого недолго промаялся. Через месяц уже в морг увезли, — вздохнула Екатерина Фёдоровна.

— Да чё ты их жалеешь! Ишь сердобольная какая выискалась! Нечего их жалеть! Помойку эту! По мне так не хай все они сдохнуть. Воздух чище будет. От них одни неприятности: на наркотики воруют, убивают, заражают нормальных людей гепатитом, СПИДОМ — зачем эти паразиты вообще на свет родились?! Беда одна от них!

Но тут санитарка Маша оживилась.

— Ой, девки! Чё я вам сейчас расскажу! — вскочила Маша и, как всегда, от перевозбуждения затараторила на всю сестринскую. — Была я на днях в суде. Моего Макарыча судили. Ну, помните я вам рассказывала, они по пьянке квартиру бомбанули? Так вот… Дали ему за это 3 года. В конце судья, значит, как обычно спрашивает последнее слово. А Макар возьми да и ляпни: «Отпустите меня, товарищи судьи, не жилец я на этом свете, недолго, мол, мне осталось. У меня ведь СПИД и Гепатит С.» А я-то слушаю его и думаю: Йоксель-моксель! Я ж с ним спала да вдобавок без презика. У него СПИД, а что у меня?! Во, блин, думаю, попала! Что теперь будет?! А потом карты-то пораскинула, да смекнула, это он свой козырь раскрыл — соврал, значит, чтоб срок скостить.

— Ой, а вдруг не соврал, бабоньки? — настороженно спросила сидящая рядом полноватая медсестра и с испугом взглянула сидящим в глаза.

— Ой, Машка, смотри у меня! Добегаешься! Всё матери расскажу, — сжала губы другая. — Сходи-ка ты, проверься лучше от греха подальше.

— Так вот и я думаю. А вдруг не соврал? Так что проверьте-ка меня, девки, на всякий случай.

— А чё ж ты с презиком-то с ним не спала? — возмутилась пожилая медсестра.

— Ааа, пьяные были, русской рулетки захотелось. Да с резиной, вообще, не в кайф! Вы ж сами, небось, знаете.

— Мда, а что если…

— Ну, знать судьба такая! Один раз живём! Авось пронесёт! — перебила Машка.

— Вот у нас всё так — авось, небось, да как-нибудь. В Вяртсиля 100 человек уже заражены СПИДОМ. Это на посёлок с двухтысячным населением! А про Сортавала вообще молчу. Тут уже давно все спят под одним одеялом. Ничего! Авось не заразятся.

— Да что ты, Петровна, взбеленилась-то прям на ровном месте? Ну, ей Богу! Правительство пусть голову ломает, как с эпидемиями бороться. Мы-то тут причём. Не бабское это дело — в политику лезть, — одёрнула её сидевшая по соседству медсестра.

Оля слушала разговор медсестёр и смущалась. Вот она — противоречивая правда жизни. Неужели всё так и есть? Неужели среди обычных людей гуляют заражённые СПИДОМ люди — юные девушки, мужчины-наркоманы, умные, красавицы, мачо, которым осталось недолго жить?

В Сестринскую забежала Наташа, ради которой Оля сюда зашла.

— Ща, Оль, погоди. Переоденусь, — впопыхах протараторило зашедшая девушка.

Она открыла дверцу шкафа и, спрятавшись за дверью, принялась переодеваться: замызганный кровью медицинский халат упал на пол. Наташка сменила его на элегантное вечернее платье.

— Ой, да хватит вам уже про болезни, — не без нотки раздражения прервала их Наташа. — Итак, башка раскалывается от нытья больных. Кстати! Тот парень, что сегодня привезли… Ну! Тот, что объелся поганок, пришёл в себя наконец. Прям и смех и грех, — улыбнулась девушка. — Его наш главный спрашивает: «Ну как, Коля, будешь ещё поганки есть.» А он: «Есть не буду — продавать буду!»

Наташа захлопнула дверцу шкафа, и перед медперсоналом предстало Диво дивное красоты невиданной. Наталья благоухала, как едва вылупившийся подснежник среди сугробов уходящего снега.

— Прикид что надо! — тут же среагировала Машка. — Мужики кипятком ссать будут. А что, девки? Может, и мне с вами податься? — выпалила вдруг она.

Оля с Наташей настороженно переглянулись. Растерялись.

— Нет. На этот раз у нас, Маша, другие планы, — тактично «отвязалась» Наташа.

После одного неприятного случая девчонки решили держаться от Машки подальше.

Хоть их общая знакомая давно переселилась на материк, повадки у неё были порой диковатые, словно она не с Валаама приехала, а с острова племени Чумба-Юмба сбежала.

Оля закрыла глаза. Перед ней, как наяву, промелькнул их прошлогодний инцидент.

Она с Наташей тогда поздно возвращалась с дискотеки. Путь их проходил мимо заборов ЖКХ. Там они и наткнулись на Машку.

— Эй, оперблок, — рявкнула она, выглядывая из-за ворот ЖКХ. — А ну, куда почапали? Сюда всем!

Подружки откликнулись на знакомый прокуренный басок — мужской силуэт косолапил уже к ним.

Оля с неохотой остановилась, опять будет заманивать куда-нибудь.

— А ну! Айда к нам! Познакомлю вас с классными пацанами.

Ну, так и есть!

— Вы с дискотеки?

Наташка кивнула.

— Тоже. Вздумали где мужиков искать! Нормальные мужики ещё в это время дома бухают. Там нет мужиков. А у меня есть! Вот в этом вагончике! — пробасила Машка с полубезумной искоркой в глазах.

Она была сейчас на той стадии опьянения, когда хочется «продолжения банкета», чтоб уж на завтра все знали, кто здесь был. Машку так и распирало от хмельного авантюризма, который в душе её смешался с русской вседозволенностью.

Девушки замялись, не зная, что сказать. На дискотеке они ни то что принца не встретили — за весь вечер ни один прыщавый сверстник не подошёл. Так и ушли с кислыми минами домой.

— Спасибо, Маш, за предложение. Но мы уже натанцевались. Ноги еле держат, — промямлила Оля, уставшая от бесплодных попыток «вылазки в люди».

— Пойдёмте! Ну пойдёмте же! Что вы, как клуши, встали. Ну, ей Богу! Один раз живём! Вам что?! Не хочется с парнями крутыми познакомиться? Ну где вы ещё таких встретите?! — не унималась она.

— А что, Оль, пойдём? Ну, посмотрим хоть одним глазком. Может и правда там женихи что надо? — загорелась Наташка. Озорные искорки в глазах её насквозь выдавали.

Оля рассмеялась — ну что с них возьмёшь: бабы есть бабы.

— Да чёрт с вами! Пойдём!

Оля представила, как они зайдут в вагончик. Там всё будет убого, но они всё равно зайдут, потому что Машка уже втянула их в свой поток бессознательного, и им уже бесконечно интересно узнать, чем всё это закончится. Но то, что девушки увидели, было на деле куда печальней нарисованных воображением картин. Повсюду валялись окурки, на столе лежала вяленая рыба, стояли стаканы и батарея опустошённой вино-водочной стеклотары. Оле стало не по себе от увиденного. Денатуратный выхлоп пассажиров вагончика действовал отрезвляюще. Чего только стоили эти нагло уставившиеся рожи. Захотелось куда-нибудь испариться, но поздно — носители безликих мин пялились теперь на неё, как на внезапно свалившуюся Мерлин Монро.

— Ой, девчонки пришли, — расплылся в полудебиловатой улыбке сидевший за столом мордоворот. Он оторвал свой опорожненный взгляд со стола, пытаясь ухватить последними усилиями воли в поле зрение привлёкшие его объекты. — Хорошенькие, — выдохнул он.

— Пить будете? — предложил другой детина.

В вагончике играло:

А наш притончик гонит самогончик.

Никто ребята не поставит нам заслончик.

И пусть шмонают опера.

Мы пьем с утра и до утра.

Вагончик жизни покатился под уклончик.

— Нет. Спасибо, — вежливо отказала Наташа и спокойно отодвинула стакан в сторону.

— Что значит нет! Нет такого слова в русском языке, есть слово надо, — пробасил лысая детина. Уж он-то знал, как раскручивать строптивых девиц на выпивку.

— Нет, не надо, — настойчиво повторила Оля.

— Нет, ну вы посмотрите на неё! Не надо! Партия сказала «НАДО»! Комсомол ответил «ЕСТЬ»! — завёлся плешивый и твёрдой рукой налил им в гранёные стаканы, словно судьбы девушек уже были решены. — Слышала, чем отличаются люди поколения двадцатых от поколения девяностых?

— Нет, не слышала, — из вежливости всё же нехотя ответила Оля, теребя от напряжения какую-то бумажку в кармане.

— Людям поколения двадцатых было всё по плечу, а девяностых всё по хуй.

Он достал сигарету из пачки и привстал, чтоб дотянуться до зажигалки. Но тут в вагончик вошёл молодой человек, и Машка тупо уставилась на гостя, вернее, на его алые шаровары.

— Эти штаны… Мне они не нравятся, — спокойно сказала она. — Снимай!

— С чего бы это?! — опешил парень.

— Снимай! Я сказала! — заводилась Машка.

— Ты дура? Или как?!

У парня зрачки всё расширялись и расширялись от удивления, а у Машки, наоборот, мгновенно сузились, как у кошки.

— Вы лучше их снимите, так спокойнее будет, — умоляюще взглянул на него щупленький пацанёнок, словно знал дальнейший сценарий, как свой мобильный.

— Снимай быстро! — вскочила Машка на стол. — Иначе я тебя порву!

Но мужчина в красных штанах, накаченный, а потому уверенный в своём превосходстве, и не думал уступать. Он нагло ухмыльнулся в ответ. И тут Машку понесло. Он что?! Не понял! Эти штаны её бесят! Её ноздри расширились, как у быка перед поединком, лицо побагровело, а сама она себе уже не принадлежала. Она подбежала к амбалу и с разбегу врезала ногой в самое его уязвимое мужское место. Мужчина скрючился, матерясь от боли. Но Машку это лишь раззадорило. Она ещё раз ударила его по той же болевой точке. Мужчина, как вопросительный знак, загнулся. Пока он приходил в себя, Маша уже успела ухватиться за те злосчастные штаны. Парень всё ещё пытался сопротивляться — сжимал руками спортивки изо всех сил, за что и получил Машкиным коленом в пах решающий контрольный.

— Сука! — провизжал он, схватившись за своё только что осквернённое мужское достоинство.

Он окончательно сдался. Машка для самоуспокоения ещё ударила его ногой разок с размаху в пах. Парень, как парализованный, замер. Теперь настал черёд штанов. Машка принялась за расправу над этой красной тряпкой на парне.

— Я сказала, сниму, значит, сниму, — сквозь зубы процедила она, стягивая резкими движениями с молодого парня без вины виноватые спортивки.

— Дура, — заскулила жертва, согнувшись в три погибели от боли. — Ну я тебе покажу.

— Да мне по хуй, что ты мне покажешь. Я с Валаама! Мне всё можно!

Наконец, сняв штаны, она принялась разрывать материал на части. В мелкие клочья. Красные клочки разлетались по всему вагончику — амазонка на «арене» ликовала. Парень, очухиваясь, стонал, сплёвывал кровь. А Машка с упоением разрывала последние кусочки красной материи.

— Машка, ты по что человека обидела? — проснувшись, приподнял голову со стола один амбал. — Выпила б, успокоилась.

Но Машка уже была само спокойствие — со штанами она расквиталась, и теперь её буйный импульсивный поток возвращался в своё привычное русло.

— Да сдались тебе его штаны!

— А вот и сдались! Вы что не видите?! Такие русские не носят! Он не наш! Засланный! Вы видели, как он щурится?

— А что? И правда! Какой-то левый он. Без бухла пришёл!

— Да не-е. Рожа-то у него знакомая! Своя! — промямлил один из мордоворотов, и его стеклянные глаза сначала грустно замерли в одной точке, а потом упали.

— Да не наш он! Тролль он! Это я вам говорю! Сейчас очухается и будет нам впаривать, что мы впереди планеты всей. А оно мне надо?! Меня ещё со школы бесит этот его красный цвет! — объясняла Машка, словно ретируясь перед самой собой. — Мамаша меня постоянно заставляла верить в пионерию, а я не хотела верить в эту хрень и не любила. А мамаша ещё и в школу припрётся, проверит, не сняла ли я галстук.

— Зря ты так. Ну при чём тут мужик-то этот? Ну в чём он теперь домой пойдёт?! — начала приходить в себя Наталья.

— Пошли, Натах, отсюда, — шепнула Оля подружке, толкая её в бок. — Машка пьяная буйная. Пойдём по добру по здорову.

Наталья кивнула, Оле шепнув:

— Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша.

Как только девушки вышли на свежий воздух, они с облегчением вздохнули, чувствуя, как вместе с воздухом вдыхают свободу. Они поспешили прочь отсюда.

Стихийная энергия Машки не очень-то их взбудоражила. Они знали, что завтра Машка проснётся и её импульсивность спадёт на нет, а сама она будет смутно помнить про мужика в штанах и про всё вчерашнее. И будет уже совсем другая Машка почёсывать у виска — та, о которой мало кто знал и догадывался.

Машка, как Валаамское дитя, всегда искренне реагировала на зов тела и не изматывала себя бесполезной рефлексией насчёт своего морального облика. Мужчины использовали её, а она вставала, отряхивалась и дальше шла. Вперёд. За бабским счастьем!

Переехав из Валаама на материк, она устроилась санитаркой в Сортавальской областной больнице. К работе Машка относилась прилежно, разгильдяйства никому не спускала. Её низкого баса боялись все в больнице — и даже хирурги. На работе Машка не квасила, но в свободное время такую человеческую слабость любила себе позволить. Дома развлекали Машку местные «лешии». Они захаживали к ней на минуточку с бутылкой самопальной горилки, и порой минута могла растянуться на неделю.

На вид Маня была нескладно скроенная: мужик мужиком, косолапая, с маленьким взъерошенным пучком волос. Но парни к ней липли, как мухи. Была в ней какая-то эмоциональная расточительность вперемешку с непредсказуемой русской обезбашенностью, что притягивала всегда русского человека друг к другу. Всё это ещё неуклюже сочеталась с её косолапым простодушием и откровенной, резкой прямотой.

Жить Машка предпочитала адреналиновыми импульсами: если её что-то не устраивало, она тут же реагировала на это всей самостью. Так, рядом стоящий с ней человек мог и в глаз получить невзначай.

Такая беспрецедентная прямота коробила мужиков и вместе с тем заводила. Их романтичные намерения, словно под скальпом патологоанатома, при общении с Машкой улетучивались, штамп Прекрасной Девы рассеивался и хотелось просто вступить в неторопливую беседу по душам, выпить с нею за жизнь нашу общую. Мужики к ней за этим и приходили. А потом, сами не понимая почему, вязли в ней, как топор в тесте. А Машкина озябшая душа на время «оттаивала» с пришлым кавалером. Хоть душа и била мимо цели, всё равно «оттаивала». Машку ходоки эти не очень-то и интересовали — волновал процесс. Жизнь на взводе, жизнь-игра, да так, чтобы тело дрожало, готовясь к своему последнему рывку — вот что двигало Машкой.

А по утру с похмелья Машка забывала, и про чужие душевные муки, и про свою агрессию, и про всё то, что пробуждало в ней другую Машку — ту ночную, кликающую.

Раньше Машка жила на Валааме. Прямо у Валаамского монастыря. В советское время на Валаамском архипелаге прятали всех тех, кто выходил за рамки общего представления о здоровой нации. При Путине эта традиция возобновилась — с острова гражданских изгнали. Новый «престолонаследник» правил в «Новом Иерусалиме» по им же установленным правилам.[20]

История острова умалчивает о том, как тяжело было доживающим свой век людям по прихоти политиков и попов переселяться на чужую землю. Ведь перевезти вещи ещё было полбеды. А как же икона Валаамской Божьей матери! Земля, огороды! Валаамский дух![21]

Машка время от времени тоже приезжала сюда — тосковала по дому. Ступала по скрипучему полу и вспоминала своё розовощёкое детство. Но тогда, в 18 лет она сама хотела отсюда переехать. Хотелось встретить родного человека, влюбиться до беспамятства, нарожать ему кучу детишек, свить с ним своё гнёздышко. Здешние труженики с иноками в рясах ей порядком поднадоели. Толку с них не было никакого. Плотоядные, как кролики, и бесплодные, как кастраты, они хоть и были людьми не от мира сего, но всё ж таки одной миррой мазанные: все они перед постелью пели одно, а после — совсем другое.

Татьяна Фёдоровна, мать Машки, будучи глубоко набожным человеком, ругала дочь за прелюбодеяние. Порола Машку, как сидорову козу. Но Машка была неумолима. И вот однажды после такой очередной «ходки» за любовью мать не выдержала, сорвалась, выкрикнула в сердцах «Будь ты проклята!». И тут же сама испугалась. О Господи! Какой страшный грех! После случившегося Татьяна Фёдоровна долго переживала, и, совсем себя избичевав обвиненьями, она обратилась к батюшке за отпущением грехов. Но отец Никодим сказал: «Этого мало. Рабе Божьей не пристало такое святотатство. Надоела дочь, тогда пора служить Богу. Только тяжкий труд душу чистит». И мать троих детей, недолго думая, подвязалась в Свято-Покровский монастырь грехи замаливать, приняла там со временем постриг да совсем отреклась от мирской жизни.

Так Машка осталась на Валааме одна.

Из Олиных записей в дневнике:

Чёрные, звериные глаза пронзили искрами ночь. Мгла снова заполнила собой моё пространство. Это пространство угрожало. Оно нарушало во мне равновесие между энергией Инь и Янь. И в этой падающей бездне собака была моим единственным настоящим островом. Её взгляд сулил мне блаженство и покой. Не во внутреннем мире и не во внешнем. И это заводило мой мозг. Куда? Куда мы движемся?! Меня снова неудержимо влекло к ней. Её лёгкая грусть так меня манила. Собачьи глаза словно хотели мне что-то сказать, и я снова перешагивала чёрный пропасть, чтобы услышать её голос.

Мы бежали по сопкам. Собака бежала, как бамби, подпрыгивая, минуя косогоры-буераки. Я увлеклась её стремительным бегом, гналась за ней, как заводная. Летела, не чувствуя ног. Я твёрдо знала, что у неё есть то, что мне обязательно надо попробовать, и вот за это, я была готова отдать всё на свете. Что угодно лишь бы поймать тот миг блаженства, миг счастья с веществом существования. Мы перескочили то топкое место с сиренами, и теперь бежали по мягкому разноцветному мху. Это место завораживало. Мне хотелось побеситься здесь с собакой, поиграть, как ребёнок. Но собака вдруг перепрыгнула через овраг и исчезла в сизой дымке зари. А я осталась стоять одна, растерянно смотрела на мир.

На сопке что-то блеснуло. Какой-то светлячок играл в траве на свету. Блики радуги… Я подошла поближе. В сухой траве лежал камушек, похожий на жемчужину. Потом ещё. Ещё. И ещё. Их было много. Жемчужин. Прозрачных и не очень. Живых и не очень, радужных, весёлых, переливающихся на солнышке и прячущихся в тени. Все они были рассыпаны по болоту и напоминали мне застывшие слезинки, оставленные летним проливным дождём моего детства. Мне тут же захотелось их все потрогать. На солнце в их сечениях отражались мои выражения. Я… Я… Я.… Много фрагментов меня.

Я смотрела на это многоликое отражение и дивилась. Это всё я? Эти камушки… В их отражениях было что-то ещё. Это же как мои так и не родившиеся дети. Я принялась складывать своих «детей» в карман. Камушек за камушком. Им не место здесь, решила я. Но где? Где было им место?

Вдруг я почувствовала, как чей-то взгляд холодом пробежался по моей спине. Дрожь в теле. Я подняла голову, оглянулась вокруг. По другую сторону канавы стояло маленькое чудовище. Девчонка. Нос длиннющий, крючком, одежда рваная, чумазая, не девочка, а чума болотная, да ещё и в юбке. Интересно, кто её так обдербанил, подумала тогда я. Кого-то она мне напоминала. И это отталкивало. Этот обиженный взгляд. Где я его видела? Девчонка смотрела на меня злобно из-под своей заросшей чёлки, искоса приглядывалась.

— Тебе не стоит сюда приходить, — спокойно сказала она, сдувая чёлку с глаз.

— Почему?

— Это место не для тебя. Просто не стоит и всё.

— Да… Но мне нравится здесь.

— Оглянись вокруг. Это болото! Ты ожидаешь встретить здесь идеал?! Посмотри на меня. Я здесь уже сто лет, а в моей жизни ничего не изменилось. Здесь жизнь стоит на месте. Человек думает, что он может здесь летать. А он не летает! Он закупоривается в кокон. Поверь мне, он не возрождается здесь для живого. Существующего. Он не может сбросить старую шкуру. Так и стоит здесь. В жиже дерьма. С тобой то же самое будет, если ты будешь сюда приходить.

— Ну… Со мной-то этого точно не будет, — сказала я, абсолютно в себе уверенная.

Меня уже начинала бесить эта росомаха в юбке.

— Короче я тебя предупредила! Держись подальше от этой собаки и всё! Она тебя до добра не доведёт, — гнула свою линию девчонка.

— Почему?

— Держись подальше и всё!

— Хорошо, если я тебе поверю на слово, тогда ты скажешь, кто ты?

— Я… Я, — замешкалась маленькая девочка. — Я не знаю.

Я почему-то нисколько не удивилась этому.

— Ты противная! — ни с того ни с сего выпалила я.

— Не хуже тебя!

Я оторвала взгляд от неё, огляделась по сторонам.

— У вас тут много камушков. Красивые… Откуда они здесь?

— Это всё Ангел. Его рук дело. Он создаёт жемчуг из слёз, которые приносят на болото. Из слёз, которые невозможно ни проглотить, ни выплакать с другими. Люди приходят сюда и здесь освобождаются от них. А слёзы застывают в этом разряженном болотном пространстве. Ангел решил построить из них стену. Крепкую стену из ваших невыплаканных слёз.

— Стену? Какую стену? Зачем?

— Между тем миром и этим, — отрешённо промолвила девчонка и вдруг с любопытством взглянула:

— Ты понимаешь, о чём я? — спросила она.

— Нет. Зачем ему это?

— Не знаю. Я слышала их разговор с собакой. Ангел ей по секрету сказал, что вашему миру не нужна больше его помощь. Вы всю работу теперь проделываете за него. Сами.

Ангел… В голове промелькнуло: «Это она о ком — о Боге или Демоне? Кого это она здесь ангелом называет?»

Я начала нащупывать блестящие камушки, валявшиеся во мху. Мне нравилось их трогать. Но тут я услышала громоподобный кашель с неба. Разъярённый голос разбудил всё вокруг.

— Положи блестяшки на место! — сказал голос, его слова эхом подхватило небо: — Не береди болото!

Маленькая девчонка тут же исчезла, а у меня появились большие проблемы.

— Тебя предупреждали! — продолжал грозный голос. — Он этого не любит. Разозлишь хозяина болот — тебе несдобровать!

Я обернулась и увидела выросшую до неба чёрную фигуру — моего ранее безобидного пса. Это он вырос до астрономических размеров и угрожал теперь мне с необъятной высоты. Я, как лемур, завидев питона, испытывала тихий ужас вперемешку с кротким трепетом перед этой мистической силой. Ноги не держали больше.

«Эх! — сказала себе я. — Будь что будет! Двум смертям не бывать, одной не миновать!»

— А почему я должна отдавать эти камушки? Я их нашла! Это мой каприз! — позволила себе усомниться я.

— Всё! Девочка, ты меня вывела!

Пёс вдруг разъярённо набросился на меня, вернее на мои ноги. Он с животной яростью вцепился в мои сапоги клыками и вырвал их из тины вместе с ногами. Он швырнул их, как какую-то мешающую на его пути мусор. О Боже! Мои белые кожаные сапожки! Что он с ними сделал! Они ведь были совсем новенькие. А почему в них ничего нет? Где мои ноги?! Где они?! Где?! Ноги беспорядочно валялись на сопках, как две варёные вермишелины. Ну как я теперь покажусь без них людям? Мои ноги теперь сами по себе, а я сама по себе.

Я тут же высыпала блестящие горошины из кармана. Да пропади они пропадом! Хлюп… Хлюп… Жемчужины захлюпали в болотной жиже. пока в конце концов не исчезли.

Тогда собака свистнула, и ноги вернулись на родину. Сами на своих двоих причапали.

Почему-то во сне меня ничуть не удивило, что ноги ходят сами по себе. Странно, но я больше переживала за пропажу своих дорогих сапог, чем за собственные ноги. И я почему-то совсем не чувствовала боли. А без ощущения боли я себя ведь до конца не могла ощущать, воспринимать. Было какое-то двоякое восприятие себя в окружающем мире.

В голове произошёл сбой? Я подумала, мозг… До него не доходят почему-то мои переживания. У него плохо получается приспособиться. Совсем не получается.

— Ступай за мной! И не задавай лишних вопросов, — проскандировала собака повелевающим тоном.

На мгновение я чётко уловила её животную власть.

«Я в опасности?» — промелькнуло в мозгу. Это прозрение было мимолётным, незначительным. В тот момент оно даже не остановило меня, не спугнуло, наоборот, подстегнуло. Я захотела сразиться со своим явно обозначившимся врагом, который словно всем своим видом теперь сам напрашивался на сопротивление. Я взглянула на исчезающий в тумане чёрный лик и с воинственным напряжением плюнула в ту сторону.

Но тут, к сожалению, я проснулась.

Теперь, когда я пишу этот дневник, я понимаю, что я была всего-навсего пешка, случайно втянутая в чью-то игру. Но в чью? Этого я до сих пор не могу сказать?

Оле вспомнился случай. Однажды когда она ночевала у бабушки в лесу, за печкой посреди ночи зашебуршали. Она проснулась от шума, подумала, что это крысы и что надо будет бабушке с утра об этом рассказать, и снова попыталась заснуть. Но крысы не унимались. Тогда бабушкина внучка встала, зыкнула в сторону печи — за печкою угомонились. Оля, как ни в чём не бывало, снова продолжила свой сон. А по утру, едва проснувшись, она выпорхнула из постели и прямиком помчалась к бабушке поделиться про свои ночные приключения. Но бабушка после её рассказа почему-то насторожилась. Начала оглядываться по сторонам, пугать внучку нечистой силой.

— Тихо! Тихо! Опять кикиморка[22] шалит! Чтоб ей пусто было!

— Кикимора?! У нас? А чего она здесь делает?

— Надо бы, Оленька, в лес за папоротником гулят, — прошептала бабушка, как партизан. — Кабы тайное не проклюнется.

— А что в нашем доме тайного?

Бабушка замешкалась.

— Да у кого нынче тайн не быват. Ты о кикиморе ни-ни. Чтоб никому. Поняла?

Оля по-заговорщицки кивнула, а сама думает, кто такая кикимора и почему про неё надо молчать.

— Дом был у одних, — затянула пожилая женщина. — Так вот… Там девка одна в дом тот бегала помогат. Хозяева уйде, а она чугунки просты взят и в печку затолкат. И молот помогат. Жернова крутила. Крутит, крутит да камень мелет. И всё молчком, делат, значит, помогат. Да нага ходит. Голова с напёрсток, тело с соломинку. И всё спат на полатях норовит. И вот раз хозяйка пробудилась, рукой хват да орат, чует девку-то. А у ей, у девки-то той, коса тока длинна-длиннюща. Вреда-то вроде никаковно, а страху… Аж лодыжки трясутся! Испужалася хозяйка. И ну с хозяином дом разбират. И найде! Кукла там была, в матке дома-то. Проклятье, знат, наложил кто — кикимору в дом накликал. Кикимора та по ночам о горе напоминат. Что оно есть — горе-то. И она есть. И ну, с хозяйкой воеват. Дом перетащили. Куклу сожгли. После этого ничего не было. Перестала девка-то по дому бродит.

— А почему, бабуль, она к нам ходит? У нас что? Тоже тайна есть?

— Молчи! Сопля ты ещё, все тайны-то знат.

В то утро бабушка рассказала внучке про кикимору. Сама бабушка никогда кикимору не видела, но много про неё слышала от деревенских. Деревенские сказывали, что на вид кикимора была хромой и горбатой. Седовласая, как старуха, но с сердцем боязливого ребёнка. Ходила она всегда в одном и том же грязном, рваном тряпье.

К бабушке кикимора давно повадилась. Захаживала по ночам, шебуршала у порога за печкой. Бабушка знала про кикимору, но шальную девку не трогала — побаивалась. Много раз, после того как кикимора в доме побывала, бабушка принималась подчищать за кикиморой следы — убирать дом начисто, приводить в порядок холщовую рубаху, ту что приготовила в свой последний путь.

Сбившаяся пряжа на полу, запутанные в паутину клубки ниток — все эти следы в доме — кикиморы почерк. Кикимора попроказничала в доме, как капризная девчонка. В деревне поговаривали, что кикимору в младенческом возрасте мать бросила. По слухам, мать родила кикимору не от хорошего человека. Деревенские невзлюбили девочку за это, не хотели матери помогать. Отвернулись они и от матери. Даже батюшка в церкви не согласился, дать девчушке Божье имя — крестить её. Тогда мать от безысходности совсем разум потеряла. Она прокляла своего дитя и исчезла из деревни. Но лесные духи не дали девочке умереть. Они выходили её, научили своим сверхъестественным премудростям, своей нечистой силе.

Но вот людей с тех пор кикимора чуралась, как ошпаренная. Особенно не любила она нерадивых хозяек, которые скрывали в доме про себя какую-нибудь тайну. Это вызывало у кикиморы такое отвращение, что, когда вот такая хозяйка пыталась что-то скрыть, кикимора приходила к ней ночью и устраивала настоящий Садом и Гоморру в её избе. У хозяйки по утру тело ломило. А ночью кикимора опять приходила, громила что не попадя, стучала коклюшками, свистела на всю избу веретеном, путала нитки, играла с прялкой, впотьмах клубком подкатывалась к хозяйке, как овсяный столп, сбивала её с ног, колобродила по потолку, как медведь, урчала, ревела, не давала спать курам в курятнике. Тогда, чтобы отвадить от себя эту нечистую силу, нерадивой хозяйке нужно было умаслить кикимору. Кикимора запах папоротника любила. Хозяйка дома отправлялась в лес за папоротником, заваривала его, намывала папоротниковым настоем полы, и кикимора довольная на время оставляла тот дом в покое.

А в бабушкином доме о том, что кикимора здесь побывала, бабушка узнавала с полуоборота. Кикимора любила у неё с прялкой играть. Пряжа на ней была всегда после неё запутана, клубки ниток по полу разбросаны, все в узлах. На деревне говорили, что только за одним занятием хозяева дома ночью могли застать кикимору: когда кикимора творила, она полностью растворялась в своём творчестве и была беззащитна пред окружающими. Уродливая девчонка плела сеть судьбы: вытягивала потихоньку из пряжи нити, любовалась ими, их причудливым сплетением друг с дружкой, превращала их в неразрывную, цельную паутину.

Кикимора связывала воедино нити видимого мира с нитями невидимого — копошащегося у нас в голове. После чего созерцала неповторимую судьбу этого дома, неразгаданную картину бытия.

Каков он этот мир? Её и жителей этого дома? Каковы они — нити жизни?

Она принимала эту картину и хотела о ней поделиться с другими, но что-то всё же мешало приблизиться к людям, раскрыть им себя. Поговаривали, кикимора в той своей паутине видела не только свою судьбу и судьбу дома. Она созерцала связь всего со всеми — свою собственную связь.

В этой паутине её душа находила успокоение.

Оля задумалась, а почему, собственно говоря, кикимора приходит не к кому-нибудь другому? Именно к бабушке? Оля напряглась, что бабушка могла от неё скрывать?

В сталинские времена ингерманландцев не любили. Бабушкиному мужу не повезло — он родился в финской семье. После войны его репрессировали, сослали в Сибирь. Об этом не принято было говорить у них дома, но казалось, все про высылку знали. Знали и молчали. В то время просто о многом было не принято говорить. Бабушка приноровилась молчать, жила настороженно, стараясь не тревожить ни живых, ни мёртвых идолов. До конца дней своих она молчала. Молчала она и про то, что родом была из зажиточных крестьян, из кулаков, значит, и что переехала она в эту деревню, только потому, что от смерти бежала; молчала она и про то, что, когда их семью раскулачивали, мать на её глазах расстреляли; молчала она и про то, что случилось с её мужем после того, как он попал в Сибирь — молчала, чтобы не накликать ещё большей беды. От той беды простым папоротником уже не отделаешься.

Однако с тех пор, как она принялась сознательно молчать, повадилась в её дом кикимора. Бабушка называла её бедовой кликушей.

Вспоминая тот бабушкин рассказ, Оля подумала: «А может, бабушка кикимору раздражала тем, что бабушка молчала, скрывала что-то очень важное про себя. Может, она мстила хозяйке дома за то, что та не относилась серьёзно к своей правде жизни, к своим переживаниям? Может, бабушке, как той кикиморе, есть нам что сказать, да только мы не хотим это слышать».

Оля в замешательстве встала:

«Интересно. Сакральная жизнь женщины. Какая она? Где проходит грань между частной жизнью женщины и жизнью общественной, между её интимным миром и миром социумов? И кто эту грань устанавливает?»

Из Олиных записей в дневнике:

Собака начинала засасывать меня в своё болото. Сосуществование с его миром для меня проходило уже не столь безболезненно, как казалось в начале. Теперь моё балансирование между реальным миром и болотным, мои взаимоотношения с собакой походили на хождение по канатной дорожке во время бесконечно проливного дождя. Всё подтверждало никчёмность моего бытия. Я чувствовала себя в нём чужой. Всегда где-то между. Между тем миром и этим. Между миром людей и болотным миром. Всё время в подвешенном состоянии. Даже незначительное общение с посторонними было подобно урагану. Мне требовалось неимоверных усилий, чтобы восстановиться, воспрянуть духом. Обременительным стал любой контакт с людьми, даже здороваться с соседями не хотелось. У меня уходило уйму времени и сил, чтобы им улыбнуться. Состряпать такую мину, чтоб они ничего не заподозрили. Я отвечала на их вопросы, как программа Китайская комната. Комната знала, в каком случае, что говорить, чтобы тебя не заподозрили в неведении. Мыслить и общаться она умела, но пропускать слова через себя, свой внутренний мир — нет. В общении с роботом никогда не будет ощущения присутствия живой души рядом и взаимопроникновение в живой органический мир. Это только робот, он не отвечает ни за себя, ни за мир во всем мире. Моя душа тоже не за что не отвечала. Она сражалась со своими демонами — с этим преследующим смрадным запахом смерти.

В этих скачках тела в реальном мире был некий драйв. Я скользила по поверхности жизни, как крутой сёрфингист, и ловко выруливала на поворотах, порой переворачивая свою доску за пределы обычного восприятия мира. Жизнь на грани, желание подразнить судьбу — вот что заводило меня.

Я чуралась этого однообразного кипеша будней. Мир болотный теперь казался мне более безопасным, предсказуемым, контролируемым, родным, а мир реальный — беспорядочным, неуправляемым, чужим. Я в нём всё время спотыкалась о нечто невыносимое. Порой меня ломала, и тогда казалось, что сама смерть нашёптывает мне: «Иди ко мне! Сдавайся!» Меня всё время тревожило что-то в реальном мире. А собачье болото… Оно привлекало, как мечта о вечном счастье и покое.

Общаясь с людьми, я всё больше грустила по собаке, переживала, как ей там. Без меня. Не так же одиноко, как мне без неё? Но вот парадокс! Чем больше времени я была с собакой, тем больше я тосковала по своим близким и друзьям, по тому, что я оставила там что-то с ними. Я пыталась понять, что конкретно я там оставила с ними. Но никакие мысли не шли в голову.

Мне было не понятно, почему собака ко мне приходит. Печаль моей собаки словно была вне зоны нашего разума. Эта была другого рода субстанция — субстанция добровольной самоизоляции. И чем больше меня не понимали, тем больше отношения с людьми напоминали мне потребительские, пустые отношения. В них не было места для подвига.

Собака приходила только к избранным. Только к тем, кто искал подвига и мог пожертвовать собой. Обычные люди были недостойны её.

Отношения с собакой становились для меня всё более личного, сакрального плана. Только одна собака знала про мою тайну. Только она одна могла привести меня к истине в последней инстанции. К моему острову блаженства и любви.

Когда собака долго не приходила, я начинала наблюдать за жизнью сквозь непроницаемые очки. Я тогда не жила, а просматривала чёрно-белое кино. В кино вращалась не я сама, а моё тело, само по себе функционирующее. Телу приходилось на время подзаряжаться во внешнем мире. Нужно было топливо для новой ходки.

Я ждала с трепетом, высматривала «приход» моего сопроводителя. Я уже даже научилась предвидеть его, предугадывать его поступь. Это был самый сладостный момент. Момент предвкушения! Предвосхищение.

— Пойдём! Ты слишком устала от нелюбви, — говорило животное, выбираясь из ночной клоаки.

И я, как усталый путник, заприметивший на морозе манящую струйку дыма, поворачивалась на зов и тянулась за собакой снова. За ней и за запахами живого дома. За живым теплом.

Глава 9.
Знакомство

А меж тем Наташа и Оля уже выбрались из больницы и добрались до ночного бара. Они взяли себе по бокалу Мартини и принялись наблюдать за пьяным людом.

Среди накаченной алкоголем публики выделялась группа молодых парней в фирменных джинсах, «адидасах». Такой прикид простому смертному в те времена и не снился. На рынке эти вещи стоили полугодовалой зарплаты рядового инженера, но эти ребята имели дело с валютой. Фарцовщики…

Как только границы открылись, огромный поток престарелых финнов хлынул на свою историческую родину. Вот тут-то и образовалась в Сортавале социальная прослойка, в просторечии фарца. В нужном месте, в нужное время они втюхивали финнам мелкие побрякушки за приличный валютный куш. Фарцовщики не отличались ни умственной прозорливостью, ни духовным сподвижничеством. Им чужда была идея капитализма — идея накопительства как самого источника влияния и силы. Их сила была в другом. Фарцовщики были реалистами с хорошими социальными навыками. Такие простые, шустрые ребята, при затрате по минимуму, они срывали куш по максимуму. Срывали и в тот же день спускали, как русские гусары на девочек. Они не верили ни в себя, ни в Бога, ни в страну, в которой жили. Они верили лишь в удачу, охотились на неё, влезая во всевозможные сделки с законом и совестью. В этом и заключалась их притягательность — огромная энергетика реализма.

Мелкие предприниматели, фарцовщики, спекулянты — вот эти люди в девяностые ломали совковый менталитет и поднимали экономику страны. Но были среди них и те, кто твёрдо знал, чего он ещё от жизни хочет. Оля тогда и не подозревала, что лет через десять эти ребята будут рулить ситуацией в городе, а преступники покруче будут стоять у другого руля и пытаться по зоновским порядкам решать проблемы мирового уровня.

Оля указала взглядом на их тусовку, намекнув Наташе, что с ними надо держать ухо востро. Плотного телосложения мужчина, с наколками на плечах беспардонно приставал к девушке за соседним столом.

— А на что они тратят деньги?

— На развлечения всякие, вроде тех, что снять девчонок с бара, отужинать их, а потом… Ну, сама знаешь, что потом. Иногда они хорошо за это башляют. Недавно вон этот Косяк, — Оля указала взглядом на здорового амбала с золотой цепью, — изнасиловал девчонку из бара, дак ему, чтоб не доводить дело до суда, пришлось прилично отстегнуть ментам.

Про Косяка в городе ходили разные слухи. Женский пол его боялся, и он этим кичился. Боятся — значит, уважают. Как и многие русские, он жил по вдохновению и в желаниях своих был противоречив. Он мог подарить бешеную сумму денег девушке просто так, за красивые глаза, а мог выставить и за дверь в чём мать родила.

В любом случае встреча с ним навевала отвратные ассоциации в голове, а мир становился, как ночной туман, чёрным. Но бугай уже у входа зафиксировал промелькнувшее в зеркале Олино отражение. И как только девушки заплыли величаво, как лебёдушки, в зал, мужчина тут же вразвалочку направился на них, про себя нагло ухмыляясь и жуя сигару, как волк из «Ну погоди».

— Натаха, никуда не уходи от меня, ладно? — с напряжёнными нотками в голосе быстро пролепетала Оля.

Поглядывая на Олю оценивающе, исподлобья, он, чавкая жвачкой, лениво прогундосил:

— Ты на сегодня свободна, детка?

— Вообще-то, меня Олей зовут, — напряжённо ответила Ольга, всем телом сдерживая дрожь в теле.

— Тогда я тебя забираю к себе, Ольга.

— По-моему, ты меня забыл о чём-то спросить.

— Да?! — нагло ухмыльнулся он. — И о чём это?

— Вообще-то, — замялась Оля, формулируя мысль, — не мешало бы поинтересоваться, хочу ли я с тобой быть?

— Ну вот ещё! Ты женщина, твоё дело маленькое: на слово раз — разделась, на слово два — легла. Понятно?!

— Не совсем.

— Ну ща я тебе втолкую. Погоди, помочусь.

Его необъятный силуэт постепенно скрылся за дверью уборной. И Оля второпях прошептала:

— Наташа, пойдём-ка отсюда по добру-по здорову. Ну его к чёрту!

— Даа, говно лучше не трогать. А чё? Этот лысый… И правда, такой крутой?

— Правда. Но мы и покруче видали. Перед ними главное только не дрейфить. Обмолвиться как бы невзначай парочкой имён, так он тут же приссыт. Ну откуда ему знать, под чьей крышей я хожу, с кем сплю?! Может, меня, и правда, крышует такой серьёзный папик, под которым они все тут ходят. Может, я и правда его самая «лучшая жена».

Девушки нервно цоколи каблуками по мостовой — убегали от местного авторитета.

Октябрь — пора разлук и ночных познаний. Время, когда душистые поля, как в пелену, укутываются по ночам пронизывающим туманом. Время, когда студёный ветер уже прошибает слезу и заставляет приготовиться к предстоящим холодам. Время, когда лето иногда всё же заглядывает и ласкает землю последними поцелуями. Воздух пах подвальной сыростью и грибами. Оля вдруг почувствовала, как её захватывает какая-то неистовая сила. Как река, она неудержимо несла её куда-то, неведомо зачем.

За мостом находился бар Листик. В нём они ещё ни разу не были. Они решили зайти. Оля взяла виски и села напротив барной студии. Вдруг она заметила, как её просто «пилил» взглядом один мужчина — молодой человек, лет двадцати шести, стильно одетый, с ухоженной щетиной. Щетина придавала ему сексуальность. Парень чем-то напоминал Оле себя саму: тот же вихрастый ураган на голове, тот же любознательный огонёк в глазах и та же решительная угловатость в движениях.

Незнакомец всматривался в неё, пытаясь ухватить нечто неуловимое. Он с вдохновением художника цеплялся за каждое Олино движение и буквально распиливал её на мелкие атомы. Каждый её шаг, каждый взмах локона, взгляд, брошенный в его сторону, каждое касание рук — всё было знаковым. Всё внушало надежду. Оля подумала, что где-то она его уже видела. Интересно, где бы это могло быть? Это, наверняка, должно было быть нечто особенное. Незнакомая, тёплая волна пробежалась по всему телу. Оля почувствовала, как лицо предательски краснеет, тело разрывало от нахлынувшего приступа нежности. Девушка безвозвратно теряла себя, свои границы. И всё из-за этой безудержной нежности, будь она неладна!

Она пересела за другой столик. Но молодой человек продолжал всё также откровенно пялиться. Высокий стул у барной стойки резко возвышал парня над всеми другими, сидящими внизу. Наконец Оля не выдержала и приняла его дерзкий вызов. «Ведь это же он на меня пялится, а не я на него», — решила она. Девушка зашла в барную студию, которая располагалась в отдельной комнате. Стены студии сияли в зеркалах. Столы, прикреплённые к стенам и напоминавшие подоконники, тянулись к барной стойке. Оля заказала чашечку кофе и села за свободный настенный столик. Он как раз находился напротив её объекта. Она села к мужчине спиной, зеркало, которое смотрело на неё, отражало противоположную сторону тоже, вернее самый важный по ту сторону объект. Мужчина спокойно потягивал кофе и делал вид, что её не замечает. Оля отхлебнула из чашечки кофе, искоса глянув на своё зеркало. Мужчина… В нём что-то было. Что-то ускользаемое и неуловимое. И это что-то выворачивала всю её подноготную наизнанку. Оля глянула в зеркало напротив, в котором виднелось зеркало, находящееся на противоположной стене. В том зеркале отражался мужчина. Оля взглянула на своё отражение в зеркале напротив, что смотрело на неё. Она следила за мужчиной, но пыталась делать это как бы невзначай. Наконец, ей надоело играть в кошки-мышки. Чувствуя со спины, что он на неё смотрит, она резко подняла взгляд и уставилась на его отражение в зеркале. Она поймала его! Его взгляд! Это было как выстрел в упор. Он тоже на неё смотрел. Их взгляды пересеклись. У Оли перехватило дыхание, она сбивчиво задышала — растерялась. Что-то в нём было узнаваемое! Но что это было? Его взгляд вспыхнул, как флэш-лайт в сознании. Он понял её догадку, улыбнулся смущённо в усы, потупив взгляд на свой недопитый кофе.

Они пересеклись! Ниже живота защекотало, завыло, потянуло вниз и вдруг разлилось тёплой негой по всему телу. Он уловил это её ощущение блаженства и испугался. Он вдруг понял, что это она. Эти отражающиеся в зеркалах взгляды, робкие и в тоже время вызывающие, милосердные и неумолимые, приковали его внимание настолько, что он не мог отвезти глаза в сторону. Он чувствовал себя пригвождённым. Зеркала навеки его пригвоздили.

Дальше всё закрутилось, как в мимолётном детском сне. И уже как-то само собой получилось, что они очутились в вестибюле одни, как-то случайно у неё не оказалось прикурить, как-то случайно за сигаретой завязался непринуждённый смол-ток. И всё уже текло в правильном направлении, но тут девушка спросила:

— А ты веришь в любовь с первого взгляда?

— Я, вообще, в любовь не верю, — улыбнулся слегка опешивший мужчина и добавил. — Искра может пробежать, но это всего-навсего искра. Обычное дело. Я могу заинтересоваться образом, потом познакомиться поближе, потом ещё ближе. А потом… Ну… Короче… Ты понимаешь, о чём я?

Глаза его заблестели, набухнув мироточивой поволокой.

Оля смотрела на него и думала: «Святой! Ну ей Богу святой!»

— Нет. Что потом?

— Ну ты же немаленькая девочка. Знаешь, что бывает потом.

Оля сначала не поняла, а когда поняла, ужаснулась. Её всегда шокировала эта мужская беспардонная «правда жизни». Хам! Ну почему у них всё так! Девушка схватилась за бокал вина. Руки предательски дрожали. Собеседник тут же сориентировался — пора капитулировать, пока «гранатами» не обложили. Он ласково промурлыкал, чтобы сгладить конфуз:

— Потом мы можем оба захотеть пойти дальше, ближе, глубже.

— Тогда… Тогда ты что? Не веришь в любовь? — сказала заикаясь Оля.

— Да. Любовь — это психическое заболевание. Вредное. Оно провоцирует тебя на крайности, вынуждает подчиниться воле другого, лишает собственных границ, границ своего «Я». Это не по мне. А ещё когда любишь, тратишь свой главный ресурс — время. Я на такие жертвы не способен. К тому же это отвлечёт меня от моего основного жизненного плана.

— Да ты! Да что ты такое говоришь?! — опешила Оля. — Мне кажется, такие люди, как ты, просто-напросто не умеют любить. Чтобы любить другого, нужно не бояться того, что по половодью твоя река выходит из берегов, что реки иногда сходятся, и вас несёт, несёт куда-то в одно безбрежное пространство, где все реки сходятся, а потом расходятся. Ещё… Чтобы любить другого, нужно не бояться открывать любимому свои самые странные, самые сокровенные желания. Ещё нужно научиться видеть и принимать себя слабым, а ты, как я погляжу, на это просто-напросто не способен.

— А, брось! Время ставит перед нами другие задачи. Сейчас не до пафоса! Нужно город спасать. Слишком много варваров бродит по городу. Беспризорных детей полно в городе, — завёлся вдруг он ни с того ни с сего.

— Тогда помоги мне. Я тоже беспризорное дитя и даже не варвар, — сказала вдруг Оля.

Она уже прочитала в его умилённом взгляде, что он был почти согласен. Осталось только раскусить, на что именно.

— Женись на мне, — вдруг сказала она.

«Упс! С этой девушкой нужно быть поосторожней», — решил Андрей и добавил:

— А ты уверена, что это именно то, что нам надо?

— Нет. Откуда я могу быть уверена? Я и в своих желаниях-то не очень уверена, а вот ты женись, и тогда посмотрим! Меня же, в конце концов, тоже должен кто-то спасать!

— Круто ты это всё повернула! Но увы, я больше жениться не собираюсь и спасать тебя не вижу надобности, извини. У меня другие планы.

— И какие же у тебя планы?

— Секрет фирмы. Днём я буду занят! Так что, кроме ночного времени, не могу ничего предложить. Извини.

— Так, значит, ты у нас герой! Значит, близость с близким человеком — не твоё?

Андрей уже начал раздражаться. Вечно эта девушка всё переворачивает с ног на голову!

— Близость может и пригодиться, а женитьба нет.

Оля брезгливо потушила сигарету. В голове колобродил кавардак. Непонятно от чего — то ли от выпитого вина, то ли от этих полумужчин-полубродяжек. Голодные до человеческого тепла, они со своими странностями почему-то всегда были так некстати. Как настоящие хакеры, они вторгались в её «микрокосмос», упорно пытались взломать все её «коды», чтобы заполучить доступ к желанному «ларцу», взламывали и уходили. Для чего им всё это? Неужели на свете мало проституток, которые итак могут дать, без всяких на то внутренних «кодов». Непонятно! Девушка демонстративно развернулась и показала ему своё женское «фи» — направилась, виляя бёдрами, к барной стойке.

А в баре на её беду как раз звучала любимая песня. БГ.

Кто любит, тот любим.

Кто светел, тот и свят.

Пускай ведёт твоя звезда

Дорогой в дивный сад.

Зал притих. В мутных, тонущих в алкоголе глазах слушателей мерцали едва уловимые проблески человеческого достоинства. Песня возрождала надежду и убаюкивала.

Андрей пригласил её на танец, и Оля пошла. Он нежно заглянул ей в глаза, прижал к себе, и она растворились в сказке. Они глядели друг на друга, пытаясь уловить в глазах другого ответы на свои вопросы. На вопросы, которые ещё не оформились даже в слова. Они кружились, и им было хорошо, так хорошо, что в этот момент ничто не могло разрядить их — оторвать друг от друга. Музыка кончилась, а они всё кружились и кружились. Всё сильнее и сильнее. Со стороны казалось, что они топчутся на месте.

Вдруг Оля остановилась. Вспотевшая от танца, румяная и обалдевшая от всего того, что с ней сейчас было, она выскочила на улицу. Молодой человек устремился за ней. Девушка непроизвольно подняла голову к небу. Полнолуние. Серебристый свет, скользящий по земной поверхности, уносил её мысли прочь! В прекрасное далёко. Навстречу к звёздам! По улице от ночных фонарей ползли на неё беснующие тени. То маленькие, то большие, они внезапно вырастали и с алчностью поглощали в свой мир, съедали целые улицы, машины, тротуары, дома. Оля вдруг почувствовала себя на миг малюсенькой, но значимой крупицей бытия, бытия, которое скрывается за этими тенями. Все мелочи жизни померкли перед осознанием этого. Она словно творила это бытие вместе вот с этими захватывающими тенями. На время ей даже стало всё равно до Андреевых страхов, сомнений. Она принимала их как данность, так же как вот этот миг сейчас, так же как своё новое восприятие времени, как иной ритм жизни.

Где-то там, вдали друзья пробовали новые наркотики, испытывали свои «откровения» сознательного. А она стояла здесь среди ночной тишины, взбудораженная и вдохновлённая, слушала дыхание ветра, вдыхала аромат вечности и заворожённо молчала. Оля была уверена, что этот миг, миг ощущения собственной цельности, этот миг значителен в её жизни, поэтому она со всей ответственностью отнеслась к Андрею.

— Тебя не Олей случайно зовут? — спросил он.

— Олей. Как ты догадался?

— Да так… Просто имя такое круглое. Тебе идёт это имя.

— Почему?

— Не знаю, может быть, ты такая же круглая, как земля. Земля тоже целая, круглая. Для всех одна.

— Это правда. А тебя как зовут?

— А меня Андрей.

— Андрей, — повторила она, растягивая звуки. — Звучит как призыв. Не кругло и не мягко, а зигзагообразно.

— А я умею играть. Эту песню БГ. На дудочке, — с дрожащей хрипотцой сказал вдруг неуверенно Андрей, пряча довольную улыбочку в воротник.

— Правда? На дудочке?! — засияла от счастья Оля. — А где ты научился?

— Сам. Сам подобрал.

— Да ну? Заливаешь.

Девушка не представляла, как такое возможно. На флейте?! Самому?!

— Хочешь, покажу, — охотно предложил он.

— Хочу.

— Ну тогда пошли?

— Пошли, — улыбнулась Оля. — А куда?

— Ну… Хотя бы ко мне.

И они пошли, разгребая ногами опавшие листья, чавкая по асфальтовым лужам. Оля подумала, наверное, это легкомысленно идти вот так вот к незнакомому мужчине в гости, да ещё ночью, но что поделаешь, если все чудеса свершаются по ночам. Да и от себя, от своих желаний не деться. Она хотела чувствовать себя женщиной, свободной, счастливой здесь и сейчас. Андрей давал ей это чувство, и она решила крутануть барабан на полную катушку — устремилась за ним, как за своим первым и последним чудом.

На дворе властвовала повелительница снов и бездомных собак. Ночь. Этой ночью звёзды как-то по-особенному светили.

Гроздья рябины праздничным фейерверком открыли для них тропу. Оля обратила внимание, как две рябины на краю скалы плотно прижались друг к другу. Корни их переплелись в единое целое и теперь выпирали, как вены из земли. Оля подбежала к дереву.

— Смотри, как эти деревья срослись.

В этот момент Андрей прокрался сзади, подхватил её, как соломинку, и понёс на руках.

— Ты такая, — восхищался он, унося её на руках куда-то в свои прекрасные дали.

— Сумасшедший, что ты делаешь? Куда ты меня несёшь?

— Ааа! Уведу тебя в заколдованный лес, — как заговорщик, шепнул Андрей, бережно ступая со своей ношей по тропе.

— Не хочу в заколдованный лес! Опусти меня!

— А ну, верни меня на землю! — сказала она, разволновавшись.

Андрей вернул Олю в вертикальное положение, и, отдышавшись, весело подмигнул.

Оля смотрела на него и вдруг почему-то вспомнилась та её бездомная собака. Интересно, где она сейчас?

Вскоре они пришли к Андрею. Он затопил камин, разлил шампанское и плюхнулся в кресло. Оля, довольная, беспечно щебетала, как пташка, рассказывала про какую-то там Наташку, а он не очень-то и вникал в слова. Потрескивание сырых дров в камине уносило.

Молодой человек умиротворённо вслушивался в окружающие звуки — в шёпот деревьев, в песню дождя, шорох листьев за окном, в треск дров, в это беспечное Олино щебетанье и старался уловить во всём этом хоть какую-то взаимосвязь, связь с собой. Дрова дотлевали, покрываясь белёсым пеплом, и потом долго догорали красными уголёчками изнутри. Дышали своей внутренней жизнью.

Из компьютера доносилась ненавязчивая Шаде. Оля, заметив, что Андрей её не слушает, замолчала. Андрей вышел на балкон, рухнул в кресло и отстранённо закурил. На балкон пришла и Оля, присела, с восхищением глядя на него, и их мысли, как ветки, принялись увиваться друг за друга. Олины чувства, мысли, настроения, соприкасались с его чувствами, мыслями и настроениями, обвивали мужской стан нежно руками, волосами, головой, а он, принимая всё это в дар, радовался, как ребёнок, и тянулся к ней — к своему уходящему в небо дереву — соединялся на мгновение с её ветками, мыслями, стонами в единое целое и рос. Креп и рос до неба. Потом он затягивался сигаретой и опускался на землю.

Так они курили, росли и опускались — любили друг друга до неба и земли.

После этого зашли в дом. Андрей захлопнул балконную дверь.

Играл Джипси Кинг. Бёдра Оли непроизвольно завиляли. Оля затанцевала под испанскую гитару. Она растворялась в звуках, чувствуя преддверие нового. Она спешила слиться с ним в целое. Душа рвалась наружу. Тело было как прорыв души, своего ритма, своей песни. Наружу. Главное, чтоб всеми своими жилками нащупать биение сердца и передать его ритм. Главное — не уходить от него. Ритм как дыхание, дыхание как движение, а движение как жизнь. Душа пела, а тело пульсировало под первобытные ритмы.

Андрей смотрел на Олю, танцующую, и в её движениях узнавал, и барабанный зов первобытного племени, и полыхающие поленья в камине, и беснующиеся тени, скользящие по обоям, и колышущуюся занавеску у окна — всё то пространство, которое находилось где-то между моментом забвения и пробуждения. Оля сливалась с тем пространством и теперь излучала другого рода энергию. Она шаманила уже без разбору. Андрей не мог оторваться. Он слышал в её ритме зов. Сидел, заворожённый, в одной позе. Эта женщина… Это что-то с чем-то! Термоядерное чили и лепестки роз в одном флаконе! Он видел её и улетал. Чувствовал и боялся. Сидел, пригвождённый к креслу, и впадал в транс, неведомый ему до селя.

Музыка прервалась. Оля остановилась. Она смело подошла к нему и села на колени. Он робко прикоснулся к её губам, боясь нарушить нечто важное, смущаясь своего оцепенения. Девушка нежно к нему прижалась. Разгорячённая от танца, она глубоко и часто дышала. Андрей вдруг встрепенулся от транса, потянул её за собой, увлекая теперь уже в свой «танец».

Это был «танец» двух рек, случайно встретивших друг друга и текущих в одном потоке на какое-то время вместе. После того «танца», согревшие и умиротворённые, с чувством бесконечной невесомости, они лежали голые на кровати, заворожённо глядя в глаза друг другу. Всматривались. Оля подумала: «Та девушка, что только что танцевала и занималась любовью, такая сильная, властная, смелая, кто она? Неужели это была я?!» А он гладил её по голове и кивал — ты, конечно ты. В их молчаливом диалоге скрывалось присутствие. Они присутствовали друг в друге. В этом таилось нечто большее. И это нечто казалось досягаемым теперь всегда.

Андрея, в конце концов, сморил сон. Он тихо посапывал, пуская по-детски слюни, губы сквозь сон улыбались. Оля всё смотрела на него, смотрела, любуясь, какой же он всё-таки ещё ребёнок, беззащитный, ранимый мальчишка. Незаметно для себя самой она тоже провалилась в сон.

Проснувшись рано утром, Оля растеряно взглянула на спящего рядом незнакомца. Она вспомнила сон. Сон-то и заставил проснуться.

Оля видела во сне, как будучи совсем маленьким ребёнком, она бежала в одной маечке по ромашковому полю. Радостно светило солнце. Вдруг Оля заметила вдали по небу развевающийся воздушный змей. Он летел стремительно по ветру. Летел прямо на неё. Она устремилась навстречу летящему змею и тут же обнаружила, что змея держит в руках мальчишка. Оля добежала до него, взялась вместе с мальчиком за верёвку. Дети простодушно улыбнулись друг другу и побежали вдвоём. Змей развевался, они хохотали от счастья. И тут Оля заметила, что на воздушном змее надпись «Свобода». «Свобода» — сияло чёрным по белому. Непонятно почему девочка встревожилась, оступилась, подвернув ногу, упала. Но мальчик не заметил этого, не помог ей встать. Он всё так же бежал себе со своим змеем. Бежал себе радостно и беспечно. Бежал куда-то вдаль. Девочке хотелось догнать его, но ноги уже тянули вниз к земле. Она словно приросла к ней. Девочка вздохнула, с сожалением заметив, что в ней что-то оборвалось. В то же время она не уверена была в этом, но ей показалось, что она растёт, как что-то тёплое и родное прорывается сквозь неё наружу и летит вверх к небу.

Оля проснулась. Оглянулась по сторонам. Опустошённые из-под вина, грязные бокалы, недопитая бутылка Киндзмараули, разбросанные по всей комнате женские аксессуары, — в ночных полутонах всё это казалось столь обворожительным, а сейчас при дневном свете так пошло выглядело. Последний хмель как рукой сняло. Никогда! Никогда ей не вырваться из пут своего несовершенного тела! Никогда не избавиться от этой странной собачьей грусти в глазах.

«Это проклятая собака! Чёрт бы её побрал! Вечно она преследует меня!» — взвыла про себя Оля. Даже тогда, когда Олю всё устраивало, это чёрное ОНО всё равно приходило, проникало в её бессознательное и напоминало о том, что оно есть.

Девушка взглянула на лежащего рядом парня. Парень кротко спал на её руке. Что она ему скажет?! Обрадуется ли он тому, что ему досталась не ТА девушка? Девушка с собакой?

Она бесшумно переложила голову парня на подушку, выскользнула из постели и, подойдя на цыпочках к стулу, осторожно стянула одежду.

— Ты куда? — приподняв бровь, спросил парень. Тревожные нотки в голосе Олю немножко притормозили.

— Я должна идти.

— Не уходи.

— Ты меня плохо знаешь. Я не такая.

Он смутился. О чём это она?

— Глупенькая. Ну выкинь ты тараканов из головы. Зачем тебе куда-то идти?! Разве тебе здесь плохо?

В ответ Оля рьяно замахала головой:

— Нет, конечно.

— Тогда не забивай голову ерундой. Будь как дома. Вон, — кивнул он в сторону компьютерного стола. — Можешь комп включить.

За окном тихо падал снег. Впервые в эту осень. Оля вышла на балкон. Боже! Какая же красота! Первый снег! Хлопья снега опускались так мерно, так мягко, так отрешённо, что казалось, мир неумолимо погружался в беспробудную сказку. Казалось, будто кто-то спешил уберечь нас всех от преходящей суеты. Снежинки таяли, ложась на землю, земля превращалась в грязь и слякоть, и ощущение бренности всего сущего на земле возвращало Олю к своим истокам — к тому, с чего всё начиналось.

Из Олиных записей в дневнике:

Никогда я не была такой в себе уверенной, как в тот день. Я сразу узнала в сизом тумане этот уже до боли знакомый, иссиня-чёрный силуэт.

— Ты мне больше не нужна, собака. Я нужна ему.

— Ты уверена в этом?!

— Да. Я нашла свой дом, и в нём не бродят дикие собаки. В нём есть только он и я. А ещё там есть море света и тепла. Вот так!

— Слушай, ты зря это всё затеяла! Ты нужна ему как подпитка для мозга. Пока ты его стимулируешь, ты с ним.

— Ну и что! Ну и пусть! Хоть на миг, но только с ним. Мне всё равно.

— Всё равно?! Видишь, вон там два лебедя плывут. Посмотри, как сильно самец хочет понравиться самочке. Как он танцует перед ней! Какое у него оперенье! Какой окрас! Совсем не так у людей. Эго, которое нынче стремится изо всех сил шокировать собой, своим появлением на свет, такое Я нынче пользуется спросом и в делах любовных тоже. Но, к сожалению, такие эгоисты поглощены собой. Их слишком волнует собственный резонанс на публике. Андрей занят только этим. Он не хочет слышать себя, свою душу. Но я тебя понимаю, чем у мужчины больше власти, тем он привлекательней.

— Оставь меня в покое! Ты злая! Я тебя не люблю! Не люблю! Слышишь! Я его люблю!

— Ты меня в нём видишь. Всего-навсего, — сказала собака, отведя глаза в сторону. — Ну ничего! Я тебя спасу!

Глава 10.
На Восьмое марта

Оля до сих пор чувствовала себя неуютно, когда Андрей пересекался с ней на официальных мероприятиях. Уже слишком он держался на людях отстранённо. Хотел казаться брутальным, всеми любимым, востребованным. Оля чувствовала, что он переигрывает, что не его это всё. Эта мимика, жесты, эта роль совершенно ему не шли, и уж тем более не устраивали они её саму. Он как будто не замечал Олиного присутствия среди деловых людей. И вот это-то Андреево притворство, эта социальная расчётливость последнее время сильно бесили. Она не могла совместить этого делового Андрея с тем нежным, трепетным мужчиной, которого она любила в постели.

На порог заглянуло Восьмое марта. Этот день в России служит для мужчин своего рода проверкой на прочность амурных взаимоотношений. Каждый год русский мужчина напивается в зюзю, чтобы доказать женщине, что он её любит. Каждый год русская женщина устраивает ему «вынос мозга», если тот не прошёл испытание, как подобает «настоящему» мужчине. Оля не воспринимала этот праздник. Сама не понимала почему, но недолюбливала.

Праздник для Оли ворвался в дом незвано-непрошено. С утра пораньше задребезжал телефон. «Я убью его!» — подумала Оля, бросая заспанный взгляд на него.

— Алло, — пробормотала Оля, блуждая взглядом в поисках стакана с водой

— Привет, солнышко. Хватит спать. Весна стучится в дом. С женским днём тебя!

Силы начали включаться в окружающую действительность. Оля схватилась за стенку, ловя на другом конце провода знакомые нотки. Андрей, Андрей — тысячекратно резонировало магическое слово в голове. Она дрожащим голосом пробурчала:

— Привет, Андрей! Спасибо, конечно. Так ты кому звонишь? Своей девушке или маленькой девочке, с которой клёво потусить?

— Вопрос, конечно интересный, — раздался смех из трубки, и уже смягчённо голос продолжил: — Ты и не женщина и не девочка. Ты всё сразу. Ты моё солнышко.

— Ладно. Зачёт. Врёшь, конечно. Но красиво. Все мы дети Солнца. Чего хотел-то? — осадила его Оля.

— Чего хотел… Чего хотел.… Да услышать твой голос хотел.

— Ахааа, — довольно заурчала Оля, — ну и? Услышал?

— Так давай встретимся. Можешь подтянуться ко мне через пару часиков? Тебя сюрприз ждёт.

— Ну, давай. Приду за сюрпризом. Только я не понимаю, к чему всё это?

Оля повесила трубку. «Сюрприз значит. Ну-ну!» — терроризировал мозг сомненьями. К чему весь этот пафос! Всё равно ведь трахнемся и разбежимся. И почему он вспоминает о том, что я женщина, только на Восьмое марта. Кто вообще придумал этот дурацкий ритуал?! А что? В другие дни она что, не женщина? Или она в другие дни не заслуживает подарков?! И вообще! Когда мне он нужен, ему не до меня, а когда в его календаре красный день, так вот он, пожалуйста, к вашим услугам. Не жизнь, а показуха, рассуждала Оля про себя. Неужели мужчины, как и женщины, живут своими циклами? Очень часто их циклы не совпадали.

Однако наперекор всем своим доводам девушка всё же напялила дежурное чёрное платьице и полетела навстречу своему счастью. Детское ощущение счастья — бег вприпрыжку. Руки так и настукивали джаз.

Взяла такси и, стремглав выскочив из машины, сбивчиво дыша, уверенно зацокала каблучками. Пронзительная музыка Ванессы Мэй, запах шашлыков, мужские возбуждённые разговором голоса — всё это исходило от двери Андрея. Праздник в доме, улыбнулась Оля, значит, ждёт.

Тук! Тук! Тук! Никто не ответил. Ей показалось, она слышала стук иного рода. Силясь сдержать дыхание, она ещё раз постучалась. Тишина. Тогда Оля приоткрыла дверь и тихонечко заглянула. Андрей с его другом что-то возбуждённо обсуждали. Бизнес, как обычно.

Оля заметила его, он сидел у камина, вальяжно развалившись в кресле, такой деловой и доверчивый. Совсем скоро он будет принадлежать ей, пришло почему-то в голову. И только ей! Его внешность. Его взгляд. Эти по-восточному раскосые брови. Слегка небрежная небритость. Всё будет в её объятиях! Ну и ну! Но она прикрыла дверь, так и не решившись без спросу зайти.

— Ты кого-то ждёшь? — спросил Алексей, сгустив морщины к переносице. Видимо, ему показалось, что он что-то слышал.

Оля нагнулась, чтобы разглядеть их сквозь дверную скважину.

— Да девчонка одна должна подойти.

— Вроде бы стучался кто.

Андрей глянул в сторону тёмного коридора, но не поднялся.

— Тебе почудилось, — неуверенно сказал он и продолжил. — Ну, так как там у нас со спонсорскими взносами?

— А что Оля? — поинтересовался Алексей.

— А что Оля. Оля как Оля. Что с нею станется. Всё играет в настоящую барышню, в настоящую влюблённую барышню.

— Не заигралась?

— Да, по-моему, всё к тому и идёт. Вот чёрт! Не успел от одной отвязаться, как другая со своей любовью!

Олю словно окатили кадкой ледяной воды. Что! Это он про неё сейчас?!

— А что?! Может Оля и есть твоя судьба? Твоя единственная и неповторимая, — продолжал заводить Алексей.

— О да… Единственных и неповторимых ещё мне не хватало! Нет. Оля, она, конечно, зажигалочка ещё та. Не спорю. Но… Но… Думаешь, мне интересно на ней зацикливаться? Разменивать свою свободу? Да и не до неё мне сейчас. Другие обстоятельства жизни.

— Значит, она тебе не нужна?

— Нужна-не нужна?! Я тебя умоляю! Сколько у нас их было с тобой! Девичье тело всегда будет томиться по любви и ласке. Не я, так другой подхватит воздушного змея. Вот и всё! А лишаться ради этого свободы. Увы, я на такой геройский поступок не способен. Да и вообще, сначала надо раскрутиться, а потом гнездо вить.

— Правильно. Не торопись с гнездом. Я вон завёл себе и не знаю теперь, куда от этого гнезда спрятаться. Пташка в клетке, а инстинкт охотника не атрофируется никак. Порой проходишь со своей мимо другой какой-нибудь бабы, и так уносит, так уносит на сторону, что просто не удержать конягу, как Ванька-Встанька стоит, просто так стоит, а на свою не под какие уговоры уже давно не стоит.

— Да! Я тебя понимаю. Сам в твоей шкуре был. Семья, вообще, как мне кажется, не для моего коня. А помнишь, как мы с тобой устраивали соревнования — кто больше баб чпокнет.

— Помню, помню, — оживился Алексей. — Ты ещё меня обскакал тогда на этой толстозадой, блондинистой лошадке.

— А так она, значит, последняя была? Значит, это она у меня тогда на ночёвку осталась. А я-то думаю, что она после той ночи так прилипла? Звонит к моим родителям теперь, в гости набивается. А какой у нас тогда был счёт, помнишь?

— 9:10. Я на девятой выдохся, а ты ещё и десятую под Текилу осилил. Я вот только уже не помню, я пить больше не мог или трахаться.

— Мда-а. Я на свою холостяцкую долю не жалуюсь. Холостой мужчина — это всегда в глазах женщины азарт. Любая норовит испытать свои женские чары.

— Да-а-а. Сейчас бы ту Леночку на стол, — мечтательно поддержал Алексей. — Ну, ту, помнишь, сисястую? С ляшками, с жопенцией вот такой, — широко развёл руками Алексей, — как у нашей заправской тёти Любы, но с мордашкой от Мерлин Монро. Такая тёлочка была! Полный атас! Ох, как мы тогда с ней позажигали, помнишь? Оттрахали за всех мужиков! Сначала ты, потом я, потом мы все вместе.

— Помню, помню. Ну что с девчонки возьмёшь. Сам знаешь, баба пьяная! А пьяная баба — пизде не хозяйка.

Оля не поняла, это что сейчас было? Она стояла за дверью неживая и немёртвая. Руки её дрожали в беспомощности. Она понимала, что пора уходить, но ноги словно приросли к земле. Хотелось лишь выть, взывая в отчаянии Лунного Бога.

— Интересно, кто эту Леночку сейчас трахает, — мечтательно вздохнул Алексей. — А ты, кстати, для кого цветы купил? — указав подбородком на букет из белых роз на офисном столе.

— Да так! Есть тут одна. Она, кстати, собиралась зайти.

«Ну вот! Даже имя не сказал!» — пришло на ум незримой соучастнице их диалога.

— А что она? Ещё не успела разочароваться?

— Ну что она?! Что она! С меня все взятки гладки. Я её предупреждал.

— И что?

— А она, как все бабы, нюни распустила, завыла: «Люблю! Не могу!»

— Понятно, — выдохнул Алексей. — Оля, значит. Только она у тебя может так тупо надеяться и выть. Спасти тебя хочет что ли?

— Не знаю. Ей всего 18. У неё ещё всё впереди. Знаешь, иногда мне кажется, что надо бы её бросить, чтоб жизни понюхала, поняла, кого теряет, какого человека, — продолжал свои рассуждения Андрей. — Да и вообще! Ты знаешь, все эти фантазии про любовь я не переношу. Я обязан своей стране, я её люблю, обязан матери, её я тоже люблю, а Оле я ничем не обязан. Никаких обещаний ей не давал. Моё будущее — это моё будущее. Хочу с Олей сплю, хочу с Мариной! Кто первый под руку попадётся, тот и будет вместо руки.

«Вот-вот. Жопу поднял — место потерял!» — подумалось Оле. Она уже повернулась чтобы уйти, но из квартиры донеслось:

— Слушай, может, ты тогда мне её отдашь?

Чего?! Оля машинально повернулась в сторону двери.

— Кого? — повысил голос Андрей. — Олю?

— Ну Олю! Олю! Кого же ещё!

— Ты ничего не перепутал?! У тебя же Света.

Оля расслышала грохот в квартире — разбилось что-то. Бокал, наверное. У Андрея всегда, когда он нервничал, валилось всё из рук — тремор. Но он сдержался. Кто-то подобрал осколки с пола. Андрей спокойно продолжил с другом разговор. Оля не знала ещё тогда, что, в сущности, она находилась по другую сторону баррикады, в той реальности, в которой мужчинам, вроде Алекса и Андрея, делать нечего. Им туда вообще вход воспрещён, поскольку такие, как они, «зависают» ещё на первом этапе, барахлят, как компьютер на перезагрузке. Обрабатывать эмоциональную информацию тоже надо уметь, но они за свою жизнь так и не научаться этого делать, поэтому всегда будут «зависать» в полутонах.

И вот как раз это и вызывало отвращение у Оли.

— Ну! Хочешь, бери Свету. Хочешь, переспи с ней. Отдай только Олю. Отдай, как друг прошу! Ну отдай её мне! — Алексея словно заклинило.

— Я подумаю над этим, — железным голосом обрубил Андрей.

Подумаю?! Оля чуть не поперхнулась. Тело уже само медленно по стеночке спускалось. Её перекосило от этих слов. Подумаю… Ком злости застрял где-то между — между горлом и душой. Глаза непроизвольно покосились к выходу. «Надо сваливать из этой блядской парадной. Не то хуже будет. Не то разнесу всё здесь к чёртовой матери!»

Девушка выскользнула за дверь парадной. Как пёрышко, вылетевшее из ниоткуда в никуда. Сняла каблуки и помчалась со всех ног, моля Бога только об одном — исчезнуть, испариться, больше никогда не появляться, чтоб никогда, никогда больше не встречать его на своём пути, чтоб он стёр все её координаты изо всех своих «памятей», — желала она, в душе задыхаясь от неистового, хаотичного ритма.

Сомнения роем копошились в голове. Значит, Андрей обманул. Значит, он с нею, на самом деле, не хотел быть?

Первым делом она ринулась в бар. К своим — чтоб хоть кто-то пожалел. Только одна она такая бедовая! У всех мужики как мужики, а ей опять геморрой достался!

В баре Ольга первым делом намахнула две стопки виски, занюхала кусочком хлеба (привычка от деда), и с жадностью принялась всматриваться в окружающие лица — ждать алкогольного «прихода».

Полупьяные мужики вальсировали с такими же полупьяными женщинами, повисшими на плечах своих спасителей мёртвым грузом.

Восьмое Марта — грустный праздник. На лицах танцующих отражался вялотекущий сомнамбулизм. Кавалеры, спотыкаясь, смущенно вели в танце дам, пытались им мало-мальски понравиться. Оля хлобыстнула ещё пару рюмок Столичной. Виски тёплой струйкой начали растекаться по жилам. Потеплело. Внутреннее оцепенение спало, а вместо него нахлынуло наслаждение. Пьяная неуклюжесть мужчин начинала нравиться. Даже музыка казалась виртуозной, а шансон, так вообще, выворачивал душу наизнанку.

Игралo «А я нашёл другую» — народный плач всех разведённых. Оля заказала ещё водки. Уже не так сильно передёргивало от поздравлений незнакомых мужчин. Она даже с некоторыми из них пила за «дам» и «не дам» или за «дам, но не вам».

Вдруг она заметила стоявший на барной стойке телефон. Она схватилась за трубку и, нисколько не смущаясь, обратилась к соседнему парню:

— Не, ну ты представляешь! Он просто со мной отвлекается от работы, — пожаловалась Оля.

— Он тебя что? Обидел? — понимающе обратился подвыпивший мужчина.

— Да, — сказала Оля, выпятив нижнюю губу.

— Нехорошо так с девушкой поступать, тем более на 8 марта.

— Вот и я говорю, — оживилась Оля. — Нехорошо.

Глаза её бесновато забегали.

— А что если я сейчас наберу номер, а ты в трубку скажешь: «Листик посылает тебя на хуй.»

— Ты думаешь, это тебе поможет?

— Очень.

— Ну, давай, — уступил парень.

Оля тут же набрала номер и протянула трубку.

— Листик посылает тебя на хуй, — тут же просипел пьяный бас.

— Есть! — подпрыгнула Оля, ликуя, как настоящая Шапоклячка. — Наливай.

Оля глушила водку стопку за стопкой и старалась не смотреть на входную дверь, но почему-то взглядом всё время об неё спотыкалась. Мужчины телепались по бару, чего-то от неё хотели. Она сидела у барной стойке на высоком стуле, как на троне, и распихивала их по бокам, хмурилась. Но, видимо, у неё это плохо получалось — мужчины всё равно липли. Оля была не с ними. Мысли снова и снова возвращали её к нему, к тому шоку. Этот проклятый разговор! И зачем она его подслушала. Злость снова жгутом закрутила в животе. Ей ужасно хотелось плюнуть Андрею в лицо. А он почему-то всё никак не шёл.

К концу вечера чеховское ружьё всё же выстрелило. Правда, в другую цель. А впрочем, без разницы! Зашёл не Андрей, а Алексей — друг Андрея и второстепенный виновник Олиного ментального бардака.

Завидев Олю, он тут же подошёл к ней. Подельник Андрея всё время лыбился во все свои лошадиные зубы, как девица на выданье. А осоловевшая от водки Оля вдруг для себя отметила, что в Алексее есть какая-то интрига. Может, детская игривость… А, может, русская недосказанность…

Алексей смотрел на Олю, всё так же по-гусарски улыбаясь. Спьяну он мог выговорить только одно: «Обалденная ты! Обалденная!» Пьяная и хрупкая, она казалась такой соблазнительной, такой манящей в неведомые дали, что Алексей чувствовал, дотронься он сейчас до неё, так она, как солома, вспыхнет. В воображении она уже вдохновляла его на головокружительные подвиги.

Оля растеряно взглянула на него. Вдруг захотелось прижаться к этому сильному мужчине, чтоб он на своих руках отогрел, приласкал, пожалел, спрятал.

«Лицо ангела!» — Алексей продолжал восхищаться девушкой. В её глазах горели озорные бесята, заметил он. О! Как бы он хотел сейчас вкушать её озорство, капризы этого крючковатого носика! А вместе с этим капризы женщины, что когда-то покинула его.

И тут Алексея торкнуло — а почему бы нет! Они с Олей одни. Без свидетелей. Андрей не узнает. А что если узнает? Правое веко Алексея нервно дёрнулось. Но ещё больше к ней потянуло. Оля смотрела на него счастливыми глазами, и её пьяное счастье заражало. «Свеженькая, — глотнул он слюну. — Такой шанс…» И по-охотничьи приглядываясь к «мишени», мужчина растерянно подмигнул. «Мишень» недвусмысленно ответила ему тем же — улыбнулась так, что и ежу стало понятно, что дальше произойдёт.

«А девочка пьяна! А девочка созрела!» — пришли ему в голову слова Земфиры.

— Слушай, Оль, а не скоротать ли нам вечерок? Одним. Вдвоём. В спокойной обстановочке, — ненавязчиво принялся обрабатывать он свою Афродиту. — Тебе ведь тоже хочется отсюда уйти.

Оля кивнула и, взглянув прямо ему в глаза, добавила:

— Зубы не заговаривай. К тебе трахаться пойдём или ко мне?

— Ну… Ну… Что ж ты так грубо-то. А что? Можно? — растерянно спросил Алексей. С таким флиртом он сталкивался впервые.

— Не можно, а нужно! Короче, к тебе!

Алексей разочарованно взглянул на девушку, она шла впереди него, уверенно гарцуя бёдрами. А где же то дрожание перед запретным и соблазнительным? Где то преклонение перед Зевсом — пред мужской силой? Внутреннее напряжение Алексея спало, развеялось, как дым. Алексей вяло взял у гардеробщика свою кожаную тужурку, понуро спрятался в неё и стал таким маленьким, что как будто рассосался. Все дальнейшие телодвижения были ему до отрыжки знакомы. Вечер предстоял неинтересным, а секс — на автомате.

Из Олиных записей в дневнике:

Ко мне подошёл он. Красивый, голый, стройный. Он сиял радостью, как Бог, и был волосат, как чёрт. Он дал мне попить из своих ладоней. Я наклонилась, испила из его рук прохладу и вдруг почувствовала, как по моим жилам течёт сладкая, живительная нега. Живая вода, подумала я.

Я чувствовала себя, как ребёнок в родительской колыбели. В полной безопасности. Душу переполняло тёплое чувство. Какая-то связь. Крепкая связь.

Он прижал меня к себе. Ласково. Нежно, словно в последний раз. Как самое дорогое, что у него было. Как мать или отец прижимает своё дитятко. Я прильнула к нему и почувствовала, как из него прорывается нежность. Набух бутон…

Счастливая, я повернулась к нему и улыбнулась. Улыбнулась так, словно в первый раз в жизни познавала это. Он вспыхнул светлой радостью. Засиял. А я растворилась в его улыбке. В его объятиях. В его нежности.

Он принялся потихонечку раскачивать мою колыбель. Туда-сюда. Туда-сюда. Я льнула к нему. Ближе. Ближе. Я чувствовала, как прирастаю к нему, становлюсь с ним единым целым. Я не могла уже оторвать его от себя. Хотела ощущать его всего в себе. Хотела дарить ему это притяжение. Он раскачивал мою колыбель всё больше. Больше. Я чувствовала, что я — это я. Вдруг я заметила, что отрываюсь от земли.

Я — это уже не Я. Я не могла поверить, что такое возможно. Живая вода текла по моим жилам. Она лилась из меня в него. Я — это почти что Он.

Это чувство «Мы», вечно текущее, вечно меняющееся, вечно манящее за свои берега, опутывало нас, связывало вместе, как паутина, неуловимыми нитями.

Ощущения накалялись. Меня возбуждал его запах. Его по-олимпийски мускулистое тело и по-собачьи преданные глаза. Заводила его страсть. Распирало от того, что я есть в нём, в его дыхании, а он во мне — в моём дыхании, в моих движениях. Каждая нотка его дыхания с движением учащалась, как безудержная пульсация жизни. Наше дыхание и ритм уносили меня в наш с ним мир — в мир тела и тепла.

Он вбирал в себя моё дыхание, принимал всё это и пьянел. Радовался, как блаженный Адам. Живой, вечно меняющийся, как река, со своей уникальной историей жизни и линией судьбы на руке. На этой линии, подумала я, уже отпечатались следы и нашей с ним истории, истории двух тел, которые сейчас, как маятник, раскачивали беспечно Вселенную.

Я приподняла голову, неуверенно прикоснулась к его соску. Я чувствовала, как пульсирует в нём жизнь. Он давал мне пить из своих ладоней. Я пила и чувствовала, как причащаюсь. Я прикасалась губами к чему-то живому и сакральному. Это было как зарождение новой жизни.

Он раскачивал мою колыбель, а я чувствовала, как между ног что-то растекается, расплывается по бёдрам, растворяясь в его бездне. Я врастала в него корнями, как дерево. Всё вокруг колыхалось в мерном темпе. Облака плыли мимо нас. Всё менялось. И мне уже было всё равно, что будет со мной дальше. Я плыла с ним, и больше уже ничего не надо было.

Голый мужчина продолжал покачивать мою колыбель. Всё тише и тише.

А я улетала. И совсем не заметила, как он прильнул губами к моей шее.

Он осторожно прокусил её и начал из неё пить. Что-то моё. Беспрерывно.

«Больше не будет больно и страшно. Сегодня не кончится никогда!»[23] — сказал он.

Я подумала, что всё это происходит не со мной, что это где-то там, в другой жизни. Ведь даже у животных любимые не пожирают друг друга.

Голый мужчина не останавливался — продолжал из меня пить.

Вдруг какая-то неведомая сила меня словно приподняла над ним, над всеми и понесла оттуда прочь. Я погружалась в мир пустоты. Всемогущая нирвана подарила мне новую жизнь.

«Больше не будет больно и страшно. Сегодня не кончится никогда!» — сказала я.

Он пил мою эйфорию, и я тогда не понимала, что вместе с этим он пьёт и меня — мою силу воли, мою душу, моё земное притяжение.

Мне было почему-то абсолютно всё равно, что со мной происходит. Я летала, растворяясь в пустоте. Я чувствовала себя матерью нирваны, в которой пряталось зёрнышко и моей жизни. И от этого меня начинало переполнять милосердие. Даже вот к этому своему явному палачу я испытывала смешанные чувства.

Мутное воспоминание. Каждый раз ОНО прокручивалось в голове снова и снова, словно я там что-то оставила.

Оля всегда носила под сердцем ангела, но в тот вечер ангел её покинул. Она уже давно привыкла просыпаться с мыслями о нём. Она буквально осязала его присутствие на себе. Этим ангелом был Андрей.

Момент блаженства, момент просыпания прервала пронзительная боль — в висках кололо. Ого! Кажется, праздник удался. Ольга потихоньку приоткрыла отёкшие веки и попыталась из своего сбивчивого шума в голове выудить информацию. Из памяти начали всплывать картинки с танцами на столе под гармошку какого-то дедушки в медалях (каким ветром его в бар занесло?), картинки пьяного Алексея с голливудским оскалом, картинки мужского разговора, который ей довелось подслушать за дверью. И тут пазлы сошлись — картина задвигалась и заговорила. Вспомнила! Восьмое марта. Листик. Водка, виски. Андрей не пришёл. Она разлюбила, послала на три буквы, причём от всего «Листика», полюбила другого, вернее переспала с другим. О Боже! Что она натворила?! Что на неё нашло?!

«Ты всё испортила!» — сказала Оля себе, той своей другой половинке.

С косяками был явный перебор. Окончательно протрезвев от собственных воспоминаний, девушка нырнула снова под одеяло, свернулась калачиком, боясь даже на миг представить, что теперь будет. «Хотя… Если так пораскинуть. Землетрясение уже произошло, осталось выбираться из руин.»

Она смутно помнила, как оказалась дома у Алексея, как сидела на нём и повторяла одно и то же. «Я живая! Живая! Живая! Живая!» — твердила она ему «сверху», а её усиливающиеся, ритмичные движения подтверждали это ему всё яснее и яснее.

Оля вынырнула из-под одеяла. Хватит стыдиться того, что по праву принадлежит только мне и мне одной, подумала она, вставляя сигару в дедовский мундштук. Она смело сделала первую затяжку.

«Пошли все к чёрту! — подумала девушка, выдыхая дым. — В моей жизни есть только я и мой дедовский мундштук!»

После второй затяжки взгляд уже блуждал где-то там, в сигаретных облаках. Девушка напряжённо вглядывалась в табачный смок, пытаясь разглядеть, что кроется за этой сладкой, полупрозрачной завесой? Что ждёт там, за ней?

А Андрей этой ночью так и не смог заснуть. Он продолжал сидеть у камина, поцеживая в одиночестве свой Абсент. Праздник насмарку. Оля так и не удостоила его своим вниманием. А жаль! Провалившись в своё привычное кресло, он всё больше и больше погружался в непривычные для него размышления!

Он перебирал в памяти женщин, которые были до жены и после. Это была такая замусоленная колода карт, что лучше было бы туда не лезть. Иногда он помнил девушек не по имени, а по венерическому заболеванию. Все эти приключения падали, как снежинки, в его «колодец» неосознанного опыта и таяли там моментально в студёной воде. Ничего хорошего в этих приключениях не было — «колодец» так и оставался мутным.

С чего же всё начиналось?

После школьной скамьи Андрей поступил одновременно на истфак и на физмат. Переехал от родителей в Петрозаводск. Занял один трёхкомнатную жилплощадь и, как это часто бывает с молодыми людьми, освободившись от зоркого родительского ока, с головой окунулся во все тяжкие.

В восьмидесятые годы модно было хипповать. Андрей не пошёл в хиппи — хиппи пришли к нему. Пришли как бы случайно, а остались надолго. Сначала ему эта богемная жизнь даже нравилась. Было весело куражиться дни и ночи напролёт.

Хиппи провозглашали автономность, творческий полёт мысли и море секса — на этом и их понятия о свободе исчерпывались. «Если это приятно — делай это!» — говорили они. Однако напиваясь до одури и покуривая травку, очень скоро он понял, что это всё не то, о чём он с детства мечтал.

Отец его на тот момент уже переехал с матерью в Хельсинки и писал ему желчные письма, полные критики по развращённому Западу и тоски по Родине. Андрей часто полемизировал с отцом в этих письмах про то, какой должна быть Россия, по какому пути она должна идти, какими должны быть люди, стоящие у руля и как им всем стоило бы жить. Сын охотно посвящал отца в свой мир, делился с ним своими соображениями о том, что вокруг происходит. Сын много получал наставнических советов от отца насчёт того, как грамотно управлять городом. Во многом Андрей с отцом был согласен. Но он отчётливо понимал, что, чтобы реализовать отцовские замыслы, иначе говоря, чтобы влиять на судьбы людей, нужно для начала стать в этом городе человеком приметным и в то же время человеком маленьким.

Зародившуюся мечту о карьере градоначальника он пока никому не афишировал, но она стала преследовать его по ночам, когда он долгими часами ворочался, пытаясь уснуть. Идея спасения человечества придавала его будням весомый смысл. Он назвал свою идею идеей Фикс.

Жизнь, однако, на тот момент уготовила ему другой реверанс. На курсах ему приглянулась девушка одна. Её алые губки были сплошное загляденье. Андрей смотрел на них и изумлялся, как могут они так соблазнительно открываться и закрываться! Открываться и закрываться! Все эти турпоходы с хиппи, практики на картофельных полях со студентами, общаговские посиделки до утра не прошли даром. Но умиление быстро улетучилось: студенческая подруга, «воевавшая» вместе с ним на поле боя с картошкой, в одночасье огорошила своей беременностью. Андрей, как замороженный, ходил всю её беременность, не зная, куда деться от стыда. Быть или не быть их браку, часто думал он. Но Лена для себя уже всё решила. «Будем жить, как все живут!» — сказала она и для убедительности стукнула кулаком по столу.

Однако «как все» не получилось. Лена занимала всё его личное пространство. Она каким-то непостижимым образом обретала над ним власть, душила, что называется, изнутри. Его чувство собственного достоинства — это было её чувство собственного достоинства. Его границы личной автономии — это были «их» границы. В постели он тоже её не понимал. Казалось, это больше всего и мешало. Андрей боялся увязнуть в ней, как в болотной жиже. Ведь у него на тот момент уже созрел план насчёт того, как жить городу и в какой роли он себя с горожанами позиционирует. Чтобы Елена от этой идеи его не отвлекала, он начал избегать дом. Всё больше времени проводил вне семьи. Учёба, работа, друзья — всё шло в топку оправданий для Леночки.

И вот на этом жизненном перепутье Андрей встретил Олю.

Оля стала для Лены последней каплей. Жена забрала ребёнка и ушла.

Казалось бы, с уходом жены Андрей мог бы свободно вздохнуть, воспрянуть духом, но почему-то вместо этого по дому начал слоняться слабо функционирующий, неуверенный в себе мужчина-холодильник, вечно ищущий чем бы заесть свою «брешь» изнутри.

Андрей впервые тогда впустил в свой дом Лихо Одноглазое. Лихо бродяжничало по квартире и искало здесь раздолья для своего самовыражения. Лихо неплохо постаралось: Андрей заразился от него чувством тщетности бытия, мужчина всё больше отгораживался от близких ему людей, от своего интимного мира какими-то немыслимыми, честолюбивыми проектами.

Андрей задумался, а почему, собственно говоря, всех вокруг так расстраивает его холостяцкая жизнь! Ну не было у него сильных чувств к женщинам! Не было! Ну и что из этого! Отказываться от секса? Секс стимулировал его, вдохновлял на подвиги, умиротворял на время. Разве не это главное в жизни?!

Твори и наслаждайся жизнью, думал Андрей, когда в очередной раз набирал Олин номер.

Вот и сегодня Оля обещала прийти, значит, придёт. В их отношениях всё должно было идти по плану. Он всё предусмотрел. Сегодня по плану было покрасоваться собой в зеркальных нейронах Прекрасной Дамы. Значит, так тому и быть! Андрей опустошил очередной стакан Абсента. Он упрямо продолжал сидеть и ждать. Просидел всю ночь, но Оля почему-то всё не шла и не шла. И что за странный звонок! Кто его послал только что по телефону на х..? Он пытался дозвониться до Оли, но телефон заладил лишь: «абонент вне зоны действия сети». Что это могло бы быть?

Ищущий взгляд беспокойно скользил по комнате. Вдруг задержался на письменном столе. Там стоял огромный букет пионов. Он купил их для Оли в честь праздника. Ему нравился этот нежный, бело-розовый цвет. Сегодня его почему-то весь день привлекало всё розовое. Тьфу ты! Чёрт! Это же цвет для девчонок! Вдруг в памяти мелькнул образ его бывшей с таким же букетом цветов. Он подарил их в загсе, когда они расписались.

Ну, вот опять, вздохнул он, началось!

Вот всегда так! Разговаривая с Олей, он продолжал свой молчаливый диалог со своей бывшей. Андрей чувствовал вину перед ней, а потом начал чувствовать вину и перед Олей — ни с кем из них он не был до конца. Андрей уже и сам не знал, с кем он, к кому из них он принадлежит. Оля его заводила, будоражила, но с Леной остался сын, и поэтому как отец ребёнка, как настоящий мужчина он позиционировал себя с Леной. Уж целый год позиционировал, собирался к ним заехать, но всё что-то там у него не срасталось.

А Оля? Оля была для него связующим звеном, лёгким облачком из мира особенных женщин. Он хотел иногда заглянуть в тот мир. Тот мир сосуществовал параллельно с его реальным миром, и поэтому не мешал ему идти по жизни. В тот мир легко было войти и выйти. В том мире была любовь, спешащая отдавать, благодарить всё вокруг за своё существование. В этот мир очень хотелось верить. А в мужском мире Андрея функционировали другие правила. В его мире дозволено было всё — от предательства друга до привычного секса по пятницам.

Под утро в холостяцкое логово Андрея всё же забрела одна отбившаяся ото всех «овечка». Светой звали. Светлана была женой Алексея, а он, в свою очередь, был его другом. Вдобавок, она ещё дружила с Олей. А это значило для него — как дорожный знак «красный кирпич». В Светину сторону не то, что ходить — смотреть даже нельзя было. Андрей впустил её в свой дом, невольно присматриваясь, что она здесь забыла.

В ту ночь на Восьмое марта Светланин муж впервые не явился домой. Для начала Светлана порядочно поддала виски, а потом направилась с разборками к Андрею, с которым её Алексей якшался. А поскольку Алексей с Андреем были и внешне похожи, то пьяная женщина, завалившись в дом Андрея, прямо с порога обрушилась с воплями, что все мужики козлы. Андрей не совсем понял, откуда ветер дует, неужели она совсем берега попутала, но пьяную девушку почему-то захотелось укротить, пожалеть и обогреть. А когда Андрей принялся её жалеть, то незаметно для себя самого подарил ей цветы, золотое колечко, а потом и кое-что поинтересней.

Подарки были приготовлены для другой. Но это уже мало кого волновало. Самое главное, что подарки оказываются кстати. Светлана приняла украшение и, обалдев от такой милости судьбы, улыбнулась, подумав, что фортуна снова на её стороне. Пришла пора восстановить справедливость, решила она. И недвусмысленно подмигнув своему благодетелю, спросила, почему он такой невесёлый. Она села к нему поближе и предложила выпить на брудершафт. Андрей оживился, словно этого и ждал. Слова извергались из него стремительно, как грязевой поток. Он стонал, что все его бросили, что на Восьмое марта даже ОНА не пришла. Он говорил, говорил, а взгляд так и падал непроизвольно на женское декольте.

У Светланы был бюст пятого размера. Полуобнажённые груди, как виноградные гроздья, почти вываливались из дерзкого разреза на стол. Андрей уже начал забывать, по чему он там конкретно два часа назад горевал. Груди дышали роскошью и бабским теплом. Светлана видела, как Андрей сидит и пялится, как пятиклашка, не зная, что ей сказать. «Ну ты у меня заскули ещё!» — подумала она, приподняв нижнюю часть груди. Своей женской частью тела она гордилась так же, как мужчина своей большеразмерной «удавкой».

Голодный мужчина вдруг умоляюще поднял взгляд с декольте на неё. Женщина окинула его тупым, все приемлющим взглядом и, как священная корова, затомилась.

«Да она просто создана, чтоб её доить!» — подумал Андрей и по-хозяйски схватился за пышущую добротой грудь.

«Мальчик мой, — подумала Светлана, откликаясь на его неуклюжий зов плоти, — сегодня ты будешь моим!»

Днём, когда Андрей подвозил Светлану до дома, он на всякий случай осторожно шепнул:

— Я надеюсь, это останется между нами, — сказал Андрей, намекая на Олю. — Ты же знаешь, она ангел.

Светлана сделала вид, что с ним заодно, сказала: «Да! Да! Конечно!», а себе прошептала: «Падший ангел, мой мальчик! Падший!» — и захлопнула со всей злости дверь Опеля.

Снова её задвинули на второстепенные роли в этом некомфортабельном, соперническом составе.

Глава 11. Сирены

А Оля вспоминая вчерашний вечер, думала о том, что таких пируэтов она ещё не выкидывала в своей жизни. Она тогда ещё не знала про существование сирен.

А меж тем сирены уже ворвались в её жизнь обворожительно и беспощадно.

Из Олиных записей в дневнике:

Той ночью мне всё казалось странным. Мы дошли до одного загадочного места. Это был пруд, в воде которого бурлили ключи. Наверное, там были гейзеры. Сизый дым от них стелился по всей окрестности. Вдоль берега лилии то и дело внезапно выскакивали из воды и снова прятались, словно под водой с ними кто-то забавлялся. Берега со всех сторон окутал папоротник. Я впервые в жизни увидела, как папоротник цветёт.

В воде вдруг что-то плеснуло, я обернулась. Там, в воде посреди лилий, раздавалось женское хихиканье.

— Смотри, собака! Ты видишь это?

Собака проигнорировала. Я подняла голову и заметила, что её со мною рядом нет. Где-то бегает, подумала я, ничуть не удивившись.

— Сюда! Иди к нам! К нам! К нам! — разносился мягкий шёпот среди плеска.

Ласковые, томные голоса женщин всё больше и больше притягивали. Я остановилась. Их убаюкивающие напевы грели изнутри. Сладкие, манящие голоса! Они мило приближались. Всё ближе и ближе. Женские напевы уносили меня в мир девичьих грёз. Я любовалась, как воркуют красивые женщины в воде. Они танцевали, всё больше и больше завораживая меня, словно приглашая в свой девичий танец.

— Возьми! Возьми меня! — нежно прошептала одна из них, подплыв ко мне совсем близко.

Все они выглядели, как настоящие женщины. Они соблазнительно пели трогательным, нежным голосом, подплывая ко мне всё ближе и ближе.

Я слушала их песни и чувствовала, как сизая дымка грёз уносит меня в мир приятных ощущений, прочь от всего того, что меня когда-то тревожило и угнетало. Я растворялась в их гармонии звуков, в их полутонах. Я предчувствовала собственное возрождение или перевоплощение. О Боже! Я росту! Меня ждёт новая жизнь! Как же снова было приятно дышать, чувствовать себя женщиной! Востребованной среди других женщин! Мне хотелось поделиться с ними собой, своим теплом.

Женщины мне всё время интригующе улыбались. Они пели про то, какие красивые у меня ноги, какие соблазнительные губы, какой утончённый носик — в общем, про всё то, что я всегда так хотела услышать. Я млела от удовольствия. А они ещё больше пели, ласкали мой слух, говорили считалочки из моего детства. Мне хотелось упасть и раствориться в их голосах, а им хотелось дотронуться до меня. Они уже почти что касались подола моего платья. Пели всё громче, всё больше уже нравились мне. Я восхищалась ими. Женщины ловили мои восхищённые взгляды и оживали. Раскрывались в улыбках, как бутоны по весне. Эти полуженщины-полубогини манили меня. Увлекали в свой мир — в мир лилий и нежности.

На время я отключила мозг — позабыла о той Оле, что где-то в ином измерении ждала, наверное, сейчас Андрея, страдала. К чёрту страдания! К чёрту Андрея! Всё к чёрту!

Женщины опутывали меня в свои сети, предвещая море сладкого. Я заметила, что мне что-то мешает отвести взгляд в сторону, оторваться от их плескания.

— Иди сюда! Ко мне! Ты нужна мне! — нашёптывала та, что находилась ближе всего от меня.

Расплывшись в обесбашенной улыбке, я, как под гипнозом, ступила к ней навстречу. Но тут женщина в воде схватила меня мёртвой хваткой за ногу и, как осьминог, потянула в свою водяную муть. Я крикнула от боли и ужаса. Эта женщина… Да она ненормальная! Она просто дьявольски сильна! Изо всех сил я набрала воздух и спихнула её ногой. Женщина недовольно фыркнула, резко развернулась и, как акула, быстро проплыла мимо моих ног.

Вот тут-то я и обнаружила нечто странное — вместо ног у неё был рыбий хвост. Да! Да! Настоящий рыбий хвост, вдобавок с чешуёй. Я тут же выскочила на берег, а к ней уже подплывала стая калек. Ой! Извиняюсь, стая коллег. Все они были хвостатые твари. Я взглянула одной женщине в глаза и ужаснулась. Там гулял страх! Это был страх пустоты. Полурыба прочитала мой ужас в глазах и ещё усерднее запела:

— Возьми! Возьми меня к себе!

Она притягивала меня к себе, как гравитационное поле. Я готова была упасть в её объятия, в это поле любви, и раствориться в нём. И тут я шагнула к ней навстречу.

— Не поддавайся воплям сирен. Смотри на меня! Не отводи глаза в сторону! Заткни уши! Уши заткни, я сказал! — посыпались вдруг приказы у меня за спиной.

Я заткнула уши, не понимая, чего она так всполошилась. А хвостатая женщина, почуяв жаренное, кинула мне в руки что-то небольшое и исчезла в водной мути. Я поймала это что-то. Это оказался свёрток, привязанный болотной тиной. Обернулась на крик назад. Предо мной снова выросла из неоткуда собака.

— Мне так нравится их голос. Кто эти женщины? О чём они думают, когда поют? — заговорила я, тут же забыв про то, что у меня в руках.

— Они поют о любви. Но никто не знает, чего они хотят на самом деле, когда поют. Это пустышки. Нет ничего хуже, скажу я тебе, песен пустышек о любви, песен красивой пустоты.

— А, по-моему, нет ничего лучше.

— Сирены, как паразиты, живут за счёт чувств других.

— Так это были сирены?

— Сирены, сирены. На вашем языке их русалками зовут. В разных странах их, вообще, по-разному кличут. Сирены всегда заманивают тех, кто потерял чувство того, что он есть, что он существует. Они активируются только тогда, когда чувствуют человеческое тепло. Тепло, никому другому ненужное. Им всегда холодно. Все думают, что это песни о любви. Но это не так. Это желание согреться. Это вопли кричащей пустоты, которая стремиться всё собой заполнить. Пустота ничего не производит. Попадёшься в путы сирен — забудешь о себе и своём жизненном предназначении. Станешь такой же, как они. Пустышкой. Обезличенной фифочкой.

Я подумала, голоса из человеческого мира не слышали их, не понимали, что стоит за этими рафинированными радиоволнами, потому что ухо другого человека откликалось не на то, что они хотели сказать, а на то, что самому хотелось услышать. Ухо человека так устроено. Вот они и пели те послания любви, что хотело слышать ухо и что всегда хотела услышать моё самолюбие.

Обезличенный голос, как обезличенная Вселенная… Кому-то это на руку.

— Они не виноваты, — сказала я, — в том, что любовь покинула их. Когда женщинам подрезают крылья, приходиться либо утопиться, либо летать среди людей на метле. Третьего не дано.

— Собака, а как ты думаешь, в моём сосуде тоже брешь?

— Не стану скрывать, это так. Вспомни, когда ты последний раз чувствовала, как в твоём теле прорывается жизнь. Ты смотришь на свою мать и пытаешься вспомнить, кто она такая и что вас с ней связывает. Мир другой души закрыт для тебя.

Она права, подумала я. С мамой мы давно не дружим. И тут в голову пришла другая мысль, а какое чувство связывает меня с этой собакой.

— Собака, а ты вообще способна любить кого-нибудь, — вдруг спросила её я.

— Любви нет! — крикнула она, исчезая в мутном тумане. — И дома нет. И общего родителя тоже нет! Нет! Нет! Это всё придумали люди, чтобы меня приручить.

Я рванула оттуда прочь — из мира соблазна в мир нелюбви.

Эта собака… Она меня просто бесит! Сама не понимая почему, но я бежала из её мира.

В моём мире дыра? Да что она себе возомнила! Да, я не всех люблю в этом мире! Допустим! И с мамой у нас всё пошло не так, как должно было быть у мам с дочками, всё наперекосяк, потому что… А! Не хочу даже думать почему! Мне больно об этом думать! Неприятно!

Я заставила себя отрыть глаза. Приподнялась с кровати и глянула на предмет в руках. Это был берестяной рулон, перевязанный водорослями. По виду он напоминал тот свёрток, что подкинула мне напоследок сирена. Не в силах сдержать любопытства, дрожащими руками я освободила бересту от водорослей, развернула. Буквы от воды и времени расплылись. Вместо слов прыгали каракули.

И всё же я их одолела — прочитала послание девы красной, голос из далёкого прошлого этих мест.

Русалка

Во краях Карелы, на земле озёр

Дева красная там жила одна.

Все Алёнкою величали там.

Спелым яблочком налилась она,

И настал черёд в дом сватов пускать,

Принимать гостей да посматривать,

Кто из них готов выкуп справный дать

Да связать себя обязательством.

Но Алёнка лишь себя слушала.

По душе ей был бедняковый сын,

Кузнецова сына с Николаевских.

Тот Ванко ходил всё на Ладогу,

Рыбу он ловил — свежу ряпушку.

А Алёнка та всё ждала его,

Всё смотрела вслед в гладь озёрную.

Паруса когда и выглядывали,

По лицу текли слезы девичьи.

Как же радостны, были те часы —

От разлуки дней миг свидания!

Так бы всё и шло чередом своим,

Да на ту пору беда грянула.

В земли родные пришли нелюди,

Враги лютые да варяговы.

На войну ушёл Кузнецова сын,

С силой вражеской посоперничать.

Долго ль коротко ль воевал он там,

Но успел уже не один покос пройти.

А Алёнушка засиделася —

В девках ходит не один уж год.

Постучалися люди пришлые —

В дом Алёнкин тот пришли свататься

С женихом своим — с стариком своим.

Как увидел муж красну девицу,

Так и голову потерял совсем.

Надарил он ей шкур медвежьих пять,

Жемчуга да злата аж немерено.

Посулил он дом белокаменный.

И польстилась мать да отец тогда

На хоромы те на заморские

Перекрещивали дочь в дороженьку

В путь дороженьку да на дальнюю.

Закручинилась дева красная,

Пуще прежнего пригорюнилась.

И пришла она на круту скалу,

Где ждала всегда сваво сужена.

Разрыдалась там с горя лютого,

С горя лютого горемычного.

И на воду ту в слезах глядючи,

Песней девичьей сокрушалася:

«Где же ты, мой Иван? Сокол ясный мой!

Где теперь твой меч опрокинулся?

Ох не люб мне стал белый свет теперь.

Мать моя ужо каравай печёт,

Каравай печёт. Свадьбу стряпает.

И отдать спешит в руки чуждые,

В руки вражески да погибельны.

Не хочу идти я к врагу в постель!

По палатам жить с ним нелюбо мне,

Когда мой народ в крови слёзы льёт,

В крови слёзы льёт да воюет с ним!

Я тебя люблю, мой Иванушко!

Ты пошли, мне, слышь, малу весточку.

Буду знать тогда, что ты жив-здоров.»

Но безмолвны были воды тёмные,

Воды тёмные да бездонные.

Только чёрный вран всё кружил над ней.

Не к добру это, вдруг подумалось.

Села девица в чёлн дубовый свой

И поплыла вдаль светлой Ладоги.

Далеко плыла, думу думала.

Да невеселы были думы те.

Долго ль коротко ль, кто там ведает,

Так плыла она на своём челне.

Стало вдруг темно, что хоть глаз коли.

Буря лютая разыгралася.

Засвирепствовали волны вольные,

Забросало чёлн тот, как пёрышко.

Красна девица, горьких слёз полна,

Пуще прежнего пригорюнилась,

Испужалася, всполошилася:

«Забери меня, буйна Ладога!

Не мила мне жизнь без Иванушки!»

И накрыло чёлн волной Ладожской.

И забрал Нептун в сети дочь свою.

Над заливом тем по сих пор слышны

По Иванушке крики девичьи.

По Ивану клич до сих пор идё

В берегах залива Импилахтинского,

А Иванов там нет как не было,

На войне они уж который век.[24]

Я прочитала эту историю и задумалась. Мы, женщины, все цепляемся за жизнь, кто как может. Даже если кто-то из внешнего мира считает нас уже женщинами наполовину, падшими тварями, не женщинами вовсе, даже если он втаптывает нас, наше человеческое достоинство в грязь, не ведая о том, что у самого рыльце в пушку, даже если этот кто-то лишает нас веры в себя, в существование своей индивидуальности, у нас, как и у этих сирен, есть последний шанс. Остаётся один выход контактировать с миром — этот контакт происходит на телесном уровне. Ведь мы до самой смерти имеем эту возможность чувствовать «кожей». Это даёт нам такое же тепло, как и общение по душам. С той лишь разницей, что человек в таком «контактировании» не взаимодействует с реальной жизнью, с реальным человеком, потому что в одном лишь телесном «контактировании» нет роста для отношений. Да и отношений с другим человеком тоже нет.

Значит… Выходит, я нужна была этим русалкам только для того, чтобы чувствовать жизнь? Жизнь как согревающие токи. Как энергия для души.

Когда я вырвалась из пут русалок, я поняла, что ничего хорошего в том туманном мире нет, что обитатели того мира — мутные твари. Стоило мне там чуть зазеваться, как твари сразу зазывали меня в свою муть!

Эти русалочьи вопли внесли диссонанс в мой поток сознания. Травмировали его. Я подумала, русалки заразили меня своей беспомощностью. И в этом их сила! От осознания этого мне стало себя жальче вдвойне.

Глава 12.
Письма

В жизни Оли всё же были какие-то внешние движения: она поменяла место жительства — переехала из Сортавалы в Петрозаводск, поступила на финно-угорское отделение, стала учиться на переводчика.

Домой к родителям в Сортавалу Оля ездила теперь редко: денег было в обрез.

А однажды, когда в очередной раз она приехала домой, мать сказала: «Тебе письмо. Извини! Забыла по телефону сказать».

Оля замерла. Разволновалась, словно всю жизнь его и ждала. И не ошиблась. Это он!

«Здравствуй, Оля!

Я звонил тебе, но твой мобильный заклинило на одном: «Абонент вне зоны действия сети».

Почему ты вне зоны, Оля? Когда ты будешь в зоне, Оля? В нашей зоне, Оля? Почему ты ушла тогда? И где ты теперь?

Я устал задавать себе эти дурацкие вопросы. Я хочу лишь попросить тебя об одном — приходи. Надо поговорить. Ты же знаешь, я своих людей не бросаю. Я тебе сказал, что будем общаться, значит это навсегда. Я держу слово. Мы ведь можем общаться? Только не заставляй ты меня плести всю эту хрень про любовь! Ну не способен я на такие чувства! Я тебе говорил уже, что в любовь не верю. Но иногда мне кажется, что ты нужна мне очень.

Жизнь коротка, Оля. И она становится ещё короче, когда в ней нет тебя. Я не хочу терять тебя! Ты же знаешь, у меня есть деньги. Много денег. Я могу быть тебе нужен. Ну, скажи, чем я могу тебе помочь? Я многое могу себе позволить. Ты можешь у меня взять, сколько надо. Только не отнимай у меня свободу! Я не собираюсь прозябать, как прозябают многие люди в наше время.

Недавно наткнулся на статью Герцена. Мне понравилась одна мысль. Он писал двести лет назад: «…все мы в большей или меньшей степени Онегины, если только не предпочитаем быть чиновниками или помещиками. Цивилизация нас губит… заставляет переходить от чудачества к разгулу, без сожаления растрачивать наше состояние, наше сердце, нашу юность в поисках занятий, ощущений, развлечений, подобно тем ахейским собакам у Гейне, которые, как милости, просят у прохожих пинка, чтобы разогнать скуку. Мы занимаемся всем: музыкой, философией, любовью, военным искусством, мистицизмом, чтобы только рассеяться, чтобы забыть об угнетающей нас огромной пустоте».

В этой стране ничего не изменится. Кроме нас с тобой. Если ни ты… Ни я… Пришло время действовать! Вот увидишь, я добьюсь своего. Объявись, пожалуйста, как прочтёшь это письмо. И не твори глупостей! Просто не исчезай из нашей зоны, вот и всё!

Андрей!»

В тот день Олю словно тульской пушкой оглушило. Она до утра курила ЛМ и, как Шерлок Холмс, думала над стратегией, планировала, что теперь делать.

Она достала из маминых закромов церковные свечи, зажгла по всей комнате. Это был он! Он! Он! Медленно и неумолимо она впадала в транс. В транс мировой души…

А после того, как из него вышла, поняла, что напишет. Ему. Надо! Срочно! Правда, пока она ещё не совсем поняла, что будет писать. Но то, что ответ будет, это она для себя уяснила. А что если она напишет про то, как долго ждала его и как всё время искала его взгляда в других мужчинах? Нет, навряд ли он это поймёт. А если она напишет правду о том, что обиделась на него тогда, поэтому от него сбежала, переехала в другой город? Нет, он ей памятник за это не поставит. Ещё больше только раздракониться.

Оля курила сигарету одну за одной. Чирикала что-то в тетраде, потом раздражённо вырывала исписанный лист, комкала, кидала на пол, писала заново на чистом листе. Потом снова злилась, выкидывала. Ещё… Ещё… И ещё… Много попыток открыть себя ему. Потом она заметила, что в этих письмах его-то как раз и нет. Там только она — её чувства. А это, как игра в одни ворота, без выхлопа. Оля видела, проблема заключалась в том, что в их взаимоотношениях они с Андреем хотят разного. Оля не совсем понимала, чего хочет Андрей. Секса? Внимания к собственной персоне? Реабилитации для своего чувства значимости? Она не знала, но зато она могла рефлексировать над тем, чего хочет она. Что вообще могла хотеть девушка из Импилахтинской деревни.

Оля взяла ручку, листок бумаги и стала думать. Итак! Чего же она хотела? Она принялась нервно выкладывать на бумагу все слова, что шли на ум. Все слова, фразы, многоточия. Как ни странно, но из этого письменного набора вырисовывался облик вполне конкретного человека. И это был не он! Не Андрей! Это была она и кто-то другой с ней рядом! Она дописала письмо, отложило его в сторону. Промелькнула тяжесть в голове: как бы не было ей печально осознавать, но Андрей таким, каким она здесь его нарисовала, никогда не будет. Он не сможет ей дать того, что она хочет. Оле сделалось не по себе. Она уткнулась в подушку и разревелась. Она словно разрывалась на части — одна часть души неодолимо тянулась к нему, а другая осознавала, что между ними стена непонимания, и что с каждым днем эта стена будет только расти.

И тогда девушка набралась мужества и взглянула на ситуацию по-другому. Она написала Андрею другое письмо — то второе, которое и дойдёт до адресата. Оно адресовано было другому Андрею — Андрею второстепенному. И писала ему уже не та восемнадцатилетняя девчонка, что недавно с ним зажигала по барам, а совсем другая женщина, та, что успела уже помыкаться по общагам и хлебнуть предательства со стороны друзей. Поэтому написано было то письмо совсем в иной тональности.

«Привет Андрей! — начала она. — Не ожидала, что ты меня ещё помнишь. Я тебя практически уже забыла. Живу хорошо. Учусь на инязе. Уехала из Сортавалы, потому что всегда хотела оттуда уехать. В последнее время там меня вообще ничто не держало.

Хотя я до сих пор не понимаю, что там у нас в сексе такого, чего ты в Сортавале не можешь найти. Но если тебе всё ещё так хочется со мной подзарядиться, я не против. Можем потереться друг о друга, потусить. Но для этого у меня есть парочку условий. Ты делаешь мне в кайф в постели — всё что я захочу, а также возмещаешь мне ущерб за потраченное время. Цену буду назначать я. О тарифах поговорим при встрече. Но предупреждаю, тебе это обойдётся в копеечку. Деньги мне сейчас не лишние. Мне надоело бороться с клопами в этой засранной общаге, хочу свалить отсюда. Частотность наших встреч будет зависеть от загруженности моего учебного графика. Но больше одной ночи за приезд я тебе не гарантирую.

Сразу скажу, в постели с тобой меня не всё устраивало. Иногда я даже имитировала оргазм, чтоб тебе угодить. Так что над моим оргазмом будем поработать. Закажи лекции Алекса, на всякий случай. Он есть в нете. Сексолог. Учит мужчин, как доставить женщине 12 оргазмов. Так вот… Первое моё условие — хочу их все! Все 12!

Второе условие: встречаться будем на нейтральной территории — в отеле. В випп-номере. Обещаю, буду тебе улыбаться. Насчёт твоей идеи больше не трахать друг другу мозги такого же мнения. Это больше неактуально. Кстати, наш преподаватель по мифологии сказал, что любовь — это миф, пока в неё верят, она есть. Так вот, я в неё разучилась верить. Есть лишь гормоны и удовольствия, конкретные и ощутимые — секс.

Не верю ни в любовь, ни в твоё миссионерство. Когда тебя жена бросила, хотя, признаюсь честно, было за что, ты не стал бегать за ней, не стал встречаться с ребёнком, не стал осознавать, почему ей больно, и думать с нею вместе, как сделать так, чтобы не было больно. Нет! Ты просто придумал себе роль миссионера и спрятался за ней от реальной жизни и реальных проблем.

Я буду приходить к тебе только в номер за сексом.

Третьим моим условием будет не лезть в мою личную жизнь и в мою душу. Потрахались и разбежались. Понятно? Ты не лезешь в мою личную жизнь, а я — в твою. Твоя личная жизнь меня с этих пор не волнует.

Четвёртое моё условие — предоплата через банк. Аванс, сумму, я тебе по смски буду сбрасывать. Ты перечисляешь её на мой счёт, на следующий день я приезжаю.

Ах да! Как и прежде, я разрешаю расчёсывать мне волосы по утрам. Мне это нравится, а вот в мои ошибки лезть не надо.

Если тебя всё устраивает, вот мой номер 8921 834 36 89.

Жду смс. До связи.»

Видно на роду мне писано быть чёрной невестой, подумала Оля, запечатывая завалявшийся в доме бумажный конверт.

Андрей принял её условия. Он хотел сохранить её любыми кривдами и не кривдами. Больше всего на свете он боялся, что его покинет любимый человек. Он не сознавал, откуда взялся этот страх, но обратно в лапы этого «осьминога» не хотел. Мужчина знал одно: Оля давала ему кайф — чувство новизны, лёгкости и эйфории. Она подстёгивала его рваться вперёд, на борьбу. Андрей не знал, любил ли он её или нет, но был уверен в одном, что время от времени его к ней просто по-животному тянуло.

И вот Оля приезжала к нему. Они приходили в отель, погружались в подкожный мир друг друга, опутывали друг друга телами, нежностью, любовью и растворялись каждый в своих фантазиях. Она — мерно качалась в детской висячей колыбели, как маятник, а он — его приходила целовать Прекрасная дама, словно в последний раз перед отправлением в дальний звёздный путь.

Это было счастливое время в их сказке — время, когда они не хотели просыпаться.

Глава 13.
Отсутствие в присутствие

Из Олиных записей в дневнике:

Я неуверенно прикоснулась к его соску. Я чувствовала, как пульсирует в нём жизнь. А я… Я пускала в него свои корни. Ощущала себя с ним единым древом. Он давал мне пить из своих ладоней. И я пила. Пила и чувствовала, как соприкасаюсь с чем-то сакральным. Это было как причащение. Сердце безудержно пульсировало. Каждая его нотка учащённого дыхания уносила меня в заоблачные дали. В эйфорию. Я любила себя за то, что чувствовала я. Я любила себя за то, что чувствовал он. Он был источником моих незабываемых ощущений.

Больше не будет больно и страшно. Сегодня не кончится никогда.[25]

Есть только он и наш с ним необъятный миг. Остальное гори всё синим пламенем. Я хочу наслаждаться собой. Здесь и сейчас!

Голый мужчина мерно покачивал мою колыбель, а я улетала. Улетала в пустоту. И совсем не заметила, как он прикоснулся губами к моей шее и начал меня пить. Он сосал из меня соки, не останавливаясь.

Больше не будет больно и страшно.

Мне казалось, что это всё происходит не со мной. Он продолжал сосать мою кровь. Мне становилось всё приятней и приятней. И было уже всё равно, что он там делает со мной.

Сегодня не кончится никогда.

Он пил мою кровь, а я покачивалась на струнах его тела и улетала. Он пил меня. В какой-то момент мне показалось, что он не кровь мою пьёт, а мою силу воли, мою энергию души в себя всасывает.

Летая в блаженной пустоте, я глядела на него с высоты. Какой же он маленький! Ну и пусть себе сосёт. Ему надо на земле расти. А я улетаю! Мне уже ничего не надо.

Мне казалось, что я победила собственное тело, то есть преодолела собственную зависимость над телом. Зависимость от него! Я свободна!!!

А мужчина тем временем пил меня и разрастался в размерах и в собственной значимости.

Вдруг из недр его донёсся демонический хохот:

— Ха-ха-ха!!! Наконец-то я сделал это! Мне надоело контролировать тебя, Бог! А тебе! Тебе не надоело контролировать меня? Ты видишь? Ты не справляешься! Я доказал тебе, что от людей одни проблемы. Их не стоило придумывать. Ну же! Признайся честно, кто из нас прав? Кто стал главнее! Ты или я! Ты изгнал меня из племени ангелов, но ты даже не представляешь, какую услугу ты мне этим оказал! Твоей любви мне больше не надо. Я не люблю тебя, Бог! Зато у меня есть теперь она — мой собственный ангел! Моя Тамара! Взгляни на неё! Разве она не ангел?! Разве она не совершенство?! И ей, как и мне нужно совершенство. Она будет возвращаться ко мне за ним. Снова и снова, потому что на земле его нет. А у меня есть. Она всё время там будет тосковать по своему идеалу. Люди растоптали его. Они больше в него не верят! Не верят, что идеал у них есть. А он живёт во мне. Это за ним она ко мне приходит! Это со мной она утоляет свою жажду и тоску! Мне больше не нужен ты, Бог! У меня есть моя Тамара! Моя красота! Моя гармония! — кричал он небу.

Глаза его метали бешеные искры. Он взглянул на меня, на моё голое, обескровленное тело. Небо разверзлось молнией. Начало громыхать повсюду. Небо свирепело. Он хотел ещё что-то сказать, но, подняв взор на нахмурившееся небо, понял, что его время кончилось

Я помню, подумала тогда: «Бред какой-то! С чего он взял, что я хочу быть его Тамарой? Ишь! Нашёл себе жертву! Эта роль не по мне!»

А маленький голый человечек, как чёрная точка, мгновенно скрылся за облаками, распластавшимися вдоль горных вершин.

Через полгода Оля потеряла интерес к Андрею. Пропал запал. Пачка оргазмов и приличный куш денег, которые отстёгивал её мужчина за ночь, пока ещё неплохо стимулировали, но уже не вдохновляли. Не было того чувства, что вы вместе, движетесь куда-то, что колесо жизни вращается и для вас, для вашего маленького мирка. Остались одни лишь убогие конвульсии двух слабых тел. Они наступали теперь всё реже и реже по ночам.

Оля знала, что всё так и будет, с того момента, как выдвинула Андрею в письме свои условия, свой ультиматум. Знала, что любовь при таком раскладе сама по себе сдуется.

И всё же она приезжала к нему теперь чаще и чаще. Секс уже не так привлекал, они теперь редко спали. Ей нравился шелест больших купюр. Она приезжала, на время подзаряжала свои сенсорные «батарейки», пополняла свой прожиточный минимум и, как вольная волчица, мчалась дальше вперёд.

Каждый раз, когда ей было одиноко, когда она чувствовала тревогу за себя и своё будущее, она мысленно возвращалась к нему.

Оля пользовалась его привязанностью. Она приезжала, переключала своё внимание на секс — на свои бесчисленные фантазии, а он послушно осуществлял все её прихоти. Никогда она не звонила ему первой, никогда не просила большего, чем он смог ей дать. Она знала, что он рано или поздно снова объявится. Знала она и то, что сама уже не может без него и без этой игры.

А Андрей всё больше отдалялся. Он не понимал, почему, как только она заговаривала про свои телесные ощущения, он впадал в ступор. Тело цепенело, словно его заморозили, а сам он беспомощно хватался за воздух, дрожа в нервных судорогах, как рыба, выброшенная на сушу. Он устал ублажать. Андрей давно заметил, что Оле было абсолютно всё равно, что он сам при этом чувствует. Да что говорить! Он забыл уже, когда последний раз с ней кончал. Андрей заметил перемену в Оле, но сделал вид, что это его не касается. Хуже нет, чем признание собственного бессилия. Их плотские утехи больше его не радовали. В них всегда теперь чего-то не хватало. К нему теперь приходила совсем другая женщина. Ненасытная, развратная, с буйной фантазией. Чего она только за последнее время не нафантазировала в постели!

Эта женщина больше не писала ему стихов и не посвящала его в свои потаённые створки души. Она только стонала и кончала. Стонала и кончала, как привокзальная девка. Курила сигарету одну за другой. Андрея всё это ужасно раздражало. После того как Оля уезжала, он бежал к другим женщинам, занимался с ними любовью, горячо, нежно, а потом снова прятался за маску Дон Жуана. Боялся признаться себе в том, что на самом деле происходило, в том, что он мечтает о другом. Он давно уже хотел видеть в Оле свою Пенелопу, которая бы ждала его дома, трепетно вздыхая у окошка, любила б его, а он, нагулявшись вдоволь со своими музами и рысаками, возвращался б домой, падал бы вдохновлённо на её тёплую грудь и радовался бы, как юродивый, что такой «высокой души» человек снова принимает, обретает его и удерживает в своих объятиях. На миг…

Андрей сам себя не понимал, почему он никак не может развязать этот узел. Всегда появлялись какие-то «но».

«Надо бы бросить. Да! Но она забыла у меня свой кулончик.»

«Надо бы наказать. Да! Но ей за общагу платить нечем.»

Цепочка из череды «Да! Но» разрасталась и стремилась к бесконечности.

Из Олиных записей в дневнике:

Я задумалась. Почему апатия к жизни прилипает к одним и не пристаёт к другим? Почему эти Печорины, Онегины — все эти «потерянные люди» — кочуют из века в век из одного русского произведения в другое. Ничем другим не обременённые, кроме как политическим режимом. Ничем другим они не в состоянии объяснить своё дряблое существование, свою немощность и инфантильность в интимной жизни. Почему они из века в век играют на чувствах своих любимых? Почему не могут справиться со своим возрастным кризисом сами? Почему меня так трогают эти потерянные в жизни герои, несостоявшиеся личности вроде Онегина, Печорина? Чем я их так притягиваю? Неужели у меня на лбу написано: «Подходите все, кого недолюбили, кто тоскует по потерянному идеалу! Я вас всех утешу!»

Нет! Так почему же они все ко мне липнут?

Неужели мне в них себя жалко?

Мне пришла в голову странная мысль: разве моя вина в том, что Андрей не умеет выражать себя в интимной жизни с партнёршей. А если все мужчины в России будут так себя чувствовать и перекладывать ответственность за свои чувства, вернее за своё неумение выражать их, за свою замкнутость на тех, с кем они едут по жизни или едут в одном вагоне? Что тогда?

Из Олиных записей в дневнике:

Я снова бродила по болоту. Это место мне начинало нравиться. Здесь было спокойно. Я ощущала себя здесь частью Вселенной.

Собака снова победила. Я восхищалась могуществом этого пса. Кто он был на самом деле, я так до сих пор и не раскусила. Иногда он казался мне заколдованным мужчиной, который восстал против реального мира вещей, против собственной смерти. Мне показалось, что он хотел, как Бог, творить свою жизнь, но ему не дали этой возможности творить. Творить, чтобы стать, как Бог. Его отвергли свои же, и теперь его ничто не связывало со своими. И всё же он искал своего, близкого ему по духу союзника.

Я начинала привыкать к своему болоту, как к самому укромному местечку на земле. Мне уже было всё равно, кто там что скажет. Болото было всегда солнечным, как мои самые радужные воспоминания из детства. Болото дышало любовью, как мать, принимающая в объятия своего младенца. Мне здесь были рады. В том мире, где не было моей собаки, жизнь казалась бессмысленной. В ней не было очарования, очарования своей частной жизнью. Там царила вечная осень, вечная жалость по тому, что настоящая жизнь, чувство жизни ускользает. Всё в том мире напоминало о том, что жизнь бренна и что всё проходит, всё, и даже любовь.

Мне хотелось перемен, разнообразия в жизни, ярких впечатлений, но мама была всё время занята. Все вокруг были всё время заняты. Бабушка умерла, а Мировские перестали друг с другом общаться. Более того, они перестали узнавать друг друга. Каждый, как змея, вращался в своей шкуре.

Я потеряла связь с ними. Я чувствовала себя чужой. Вообще, со всеми. Не то что в детстве, когда я проводила время у бабушки. Тогда мне казалось, что весь мир, как моя бабушка, круглый, и что меня, как моя бабушка, все любят. В том мире бабушка кормила меня пирогами, рассказывала про кикимор болотных, и всё было просто в том бабушкином мире, понятно. Бабушка была представителем добрых сил, а пьяница-дедушка, противный и занудливый, из рода Кощеевых. Понятно было, что я есть в том мире. Такая, какая есть. И для этого не надо было никому ничего доказывать.

Сейчас же всё иначе. Мама говорит, что я эгоистка и доставляю много хлопот. Папа говорит, что я дармоедка и что пора бы уже мне вылететь из гнезда, в универе говорят, что я не должна зарывать свой талант в землю. А как найти себя в этом проклятом болоте? Вот и скажи теперь, кто я после всего этого.

Я приходила на болото теперь уже сама, без сопровождения. Оставалась здесь одна. Солнечные лучи прорезали болотное пространство. Валявшиеся, как мусор, маленькие разноцветные кристаллики играли на свету, как на морозе снег. Мне уже было позволено играть с этими камушками. Мне нравилось собирать их и разглядывать на свету. Они переливались всеми цветами радуги. Я любила представлять из этих камушков разные картинки мира, разные гаммы приятных чувств. Получалось что-то вроде калейдоскопа. Картинка двигалась, менялась, оживала, как в калейдоскопе. Эти кристаллики… Они волновали меня.

— Оля, проснись! Проснись же!

Оля открыла глаза. Капающие с водосточной трубы остатки осени окончательно её разбудили.

— Ты кто? — спросила она лежащего рядом мужчину.

— Это я, Андрей. Да проснись же ты, в конце концов. Тебе пора уходить. Через час сюда придут.

Оля сиротливо оглянулась по сторонам. Опять она вчера раскидала одежду по всей комнате. В чём она вчера была? Ах да! Вот они! Натянула топик, легинсы, стащила у Андрея на полке пачку сигарет. Андрей встрепенулся:

— Тебе деньги нужны?

— Да.

— Сколько?

— Пять тысяч.

— Возьми там, на полке, сколько нужно, — пробурчал он и отвернулся к компьютеру.

Мысленно он был уже не с ней. Он был там у себя на собрании, в Комитете директоров, представлял, как будет лоббировать права малых предпринимателей. Андрей усердно щёлкал по клавишам, сосредоточенно глядя на экран, и совсем не слышал, как дверь за его девушкой захлопнулась.

После того, как Оля вышла из его квартиры, она, не раздумывая, направилась к Одноглазому Джо. У него было то, что ей надо. Вещество существования. Живая вода уже давно ждали её.

Из Олиных записей в дневнике:

Неужели так будет всегда?

Чтобы хоть как-то себя утешить, я попробовала взглянуть на ситуацию по-другому. Я подумала, как много в мире всего того, что засасывает людей в воронки неосознанной тоски и боли, в наши духовные зазоры.

Это тот несмолкаемый крик сирен, который кричит нам:

— Я есть боль!

Ты говоришь это себе, пытаешься убедить себя в том, что ты — это боль и что тебя, твою боль скоро услышат люди, и очень скоро произойдёт чудо, но в ответ ты слышишь лишь тишину. Пустую, убогую тишину. Тишину, режущую слух. Тишина подтверждает твои сомнения:

— ТЫ ЕСТЬ НИЧТО! — кричит она тебе.

И осознав это, метастазы одиночества с неимоверной силой пробуравливают твой мозг, разрастаются в душе неизлечимой опухолью.

А Андрей, готовя свою речь для предпринимателей, хмурился. Последнее время его тревожил не секс с Олей. Нет! Другое. Он заметил, что люди в Сортавале уже давно живут за счёт огородов, на работу ходят только по привычке, а официальная зарплата разлеталась у них в первые три дня. Понял он и то, что в этом городе добиться своей цели можно только за счёт связей. Казалось, в этом городе ничего не работало, и в то же время с каждым человеком в отдельности можно было здесь договориться. Каждый выручающий про себя надеялся: свои люди — сочтёмся.

Андрей встречался с простыми горожанами, проводил с ними дискуссии, пытался убедить, что пришла пора объединиться, решить вместе, по каким правилам хотим мы все вместе жить, на каких людей равняться. Андрей не пиарился, нет. Он просто искренне считал, если не он, то кто же. Кто поможет этим людям? В сердце Андрея горел огонёк Данко. Но у обычных горожан сердце всё больше тосковало по колбасе. Они уже ни во что не верили и никому не доверяли. Их верой уже сполна поглумились в СССР. Но вот их тоской по комфорту тоже сполна наглумятся.

Глава 14.
Гроза

Оля и Андрей целый год продолжали себе врать, что у них все хорошо. Они так бы и врали до сих пор, если бы не Светлана. Светлана уже давно раскусила мужа, что тот ей изменяет. Но сегодня Алексей её бросил, и теперь настала её очередь действовать. Она захотела, чтобы одному дорогому ей человеку так же стало больно, как и ей. Тем человеком был Андрей. Это она к нему пришла сегодня выложить всю правду-матку про Восьмое марта — про Олю с Алексом в ту Вальпургиеву ночь. Андрей выслушал Свету молча, поблагодарил за информацию, но жалеть не стал. Ему хотелось просто смыться отсюда куда-нибудь на море, где тебя никто не найдёт, сесть на парусник и посоперничать с волной.

Андрей глубоко дышал, не зная, куда пристегнуть своих демонов. Демоны разрывали его на части. И чтобы хоть как-то их приструнить, Андрей набрал Олин номер.

— Алё, — бойко раздалось в мобильнике.

— У нас всё кончено, — выпалил он и тут же нажал на сброс.

— Вот так тебе, — нервно произнёс он, крепко стиснув губы. — Всё кончено! — прошептал он, тревожно вглядываясь в пустоту, и, уже сам себя пытаясь убедить, повторил: — Кончено…

Оля приехала к нему сразу после этого странного телефонного звонка. Она не знала, что ему сказать. Думала, что пришла за своими вещами, но на самом деле хотела с ним просто поговорить.

Уже с порога Оля почувствовала что-то не то. А когда зашла, то всё поняла — чувство «Мы» здесь больше не царило. Перед ней стоял уже не тот человек, что пах лесным ветром, хлебом и полынью. Это был самозванец с изгрызенными ногтями и пилькающими беспрестанно глазками. Его тараканьи усики шевелились, как у мелкого воришки. Прежний Андрей как будто умер, а вместо него передвигался по комнате какой-то шелудивый пёс. Или даже сам бес, вселившийся в Андрея.

— Привет. Я, правда, тебя не ждал, — с заминкой проговорил он. — Ну проходи, раз пришла.

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Говори, только побыстрей. Мне некогда.

— Извини, но я хочу знать, почему ты меня бросаешь, — растерянно спросила Оля.

— Просто так. Просто не хочу быть с тобой и всё. Мне нужно работать.

— Тебе стало со мной скучно?

— Не знаю. Возможно.

Они вышли во двор. На уличном просторе тут же оживились. Штиль настораживал. Всё как будто замерло в преддверии ужаса. Вечерело. Полуденный зной спал, и солнце уже не палило, как прежде, оно ласково обволакивало землю. На горизонте небосклона клубились взъерошенные, малиновые облака. Оля пыталась охватить всего Андрея в этом цвете. Даже в этот момент она не переставала любоваться им, видеть в нём живую красоту. Она вбирала всем телом пряный запах вечера, целеустремлённое, самоуглублённое выражение лица этого человека. Он напоминал ей почему-то Дон Кихота. На минуту она потеряла нить с ним: «Так о чём это они? Ах да. Ему скучно.»

Долгое время шли молча, ступая, как сговорились, нога в ногу. Шли непонятно куда, непонятно зачем. Шли вместе, чтобы друг от друга уйти. Оля споткнулась в растерянности. В его глазах тонула чужая печаль, словно он нёс непосильное бремя чьей-то обречённости.

Проходя мимо заброшенного пруда, оба на автомате взглянули на него, сбавили шаг. У обоих в глазах промелькнула надежда. А что если снова… Нахлынули приятные воспоминания о том, как они приходили сюда кормить уточек.

Пруд заволокло болотной тиной. Вечно голодные утки на этот раз сыто плавали. Как ни с того ни с сего птицы всполошились и в многоголосом, тревожном кличе взметнулись ввысь, в небо. Утки беспокойно крякали, словно чуяли, что-то неладное должно скоро случиться. Тут же всё переменилось, зашумело, заклокотало. Стремительный ветер поднял столбом придорожную пыль. Небо тотчас же заволокло тучами. Закапали первые крупные слезинки. «Боги плачут!» — вспомнила Оля бабушкины слова.

— Ой. Гляди, кажется, дождик начинается! — остановившись, обрадовалась Оля и выставила руку вперёд в ожидании.

На мгновение она подумала, ТО, что недавно между ними пробежало — всего-навсего чей-то глупый розыгрыш. Она тут же поверила своей выдумке и сказала:

— Прости, Андрей. Давай я забуду, что ты меня бросил. Давай всё забудем и начнём сначала. Как обычные люди.

— Не получится.

— Ну давай хотя бы попытаемся, — взмолилась она.

— Я знаю, я не смогу тебя сделать счастливой. Ты заслуживаешь большего, чем я смогу тебе дать.

— Чего большего-то?! А если оно мне не надо. Это большее, — завелась Оля.

«Что за глупости! Откуда он это взял!»

— Я не способен на порядочность. Я не смогу быть тем, кого ты там себе напридумывала.

— Мы выкарабкаемся, Андрей. Не бойся довериться судьбе. Я буду работать. Мы будем работать. У нас всё получится. Не бойся. Я с тобой.

— Оля, я ничего не боюсь! Я не хочу всю жизнь бултыхаться вместе с тобой в дерьме. Мне проще жить одному, одному получать кайф. Всё! Я ухожу! Ты мне мешаешь.

Сверкнула молния. Оля вдруг оступилась, подвернула ногу. Она едва не упала.

— Ах вот оно что! Ну и уходи! — остановилась она.

Прямо над ними небо разверзлось на две половинки — сверкнула ещё раз молния.

— Ты знаешь. Я тебе уже говорил. У меня есть идея Фикс. Мне надо её ещё осуществить, — начал для чего-то оправдываться Андрей.

— Да кто ж тебе не даёт-то. Иди! Я-то тут при чём!

Молния снова сверкнула над ними. На мгновение она осветило его лицо. Потухшие, растерянные глаза. «Боже! Как же мне его жалко сейчас!»

— При том, — пробурчал он себе под нос и пошёл дальше.

Он пошёл своей дорогой, а Оля так и осталась стоять с опущенными ладонями.

— Андрей! Так нельзя! Это ненормально! — кричала она в пустоту.

Девушка почувствовала себя в опасности. Она испугалась, словно нечто ужасное и непоправимое заполонило собой всё её пространство. По небу уже давно грохотали громовые «пушки». Тучи казались бесконечно суровыми — небо насупилось.

Оля стояла посреди разверзнувшейся бездны, мокрая от дождя, полуживая от своих мыслей, нагая и по-детски недоумевающая. Стояла, взывала взглядом к небу и пыталась балансировать телом на ветру, чтобы хоть как-то удержаться на своих двоих. Сильный ветер сбивал с ног.

Молния ещё раз сверкнула на краю горизонта, озарив на доли секунды силуэт будущего бывшего. Оля взглянула в ту сторону, куда Андрей ушёл, и подумала: «Этот без конца откалывающийся кусок, наконец, откололся! Нет!!! Это не так!»

— Я люблю тебя! Люблю! Ты слышишь! — выкрикнула она из последних сил, пытаясь весь мир в этом убедить.

Её слова тысячекратным эхом раздавались громовыми раскатами в незнакомом городе. Она схватилась за голову, закрыла уши, пытаясь заткнуть этот душераздирающий крик.

«Люблю! Люблю! Люблю!»

Нет!!! Она этого не вынесет! Господи, за что ей всё это!

Небо, словно услышав её молитвы, вдруг разразилось проливным дождём. Небо, как и она, спешило избавиться от бремени. Наконец Оля дала волю сердцу — слёзы стекали по щекам, как дождинки. Ветер утих, и девушка не заметила, как за тучами наступила ночь. Полная луна освещала землю. Предметы полунамёками расплывались в пространстве. Дождевые капельки, зонтиками пузырящиеся на лужах, блеснув на миг, тут же лопались о лужу и утопали в мутных, асфальтовых водах.

Всё возвращалось к тому, что изначально было — Оля здесь, Андрей там.

Лунная дорожка, отражающаяся на озёрных волнах, серебристыми проблесками света ускользала за горизонт. «Интересно, что там? За горизонтом? — пришло ей в голову. — Есть ли там братская любовь?»

Гроза совсем стихла, и только моросящий дождь едва напоминал о минувшей буре.

После всех своих причитаний по скомканному жизненному сценарию Оля начала перебирать в памяти, где, в чём же она так прокозлилась, почему Андрей теперь на дух её не переносит. Даже более того, разъярён, как взбесившийся медведь. Что за красная тряпка вывела его из себя? Может быть, у него появилась другая? Так он тогда бы не злился на меня. Наоборот.

И тут в памяти проскользнуло — она ведь сама ему изменила, причём с его лучшим другом. Оля не сомневалась, что Андрею когда-нибудь об этом расскажут, разрисуют в самых пикантных оттенках. Она подумала, что, если так, то тогда ответит за свой поступок сама и за свои чувства. Ведь она пошла тогда с Алексеем, потому что так надо было. По своей воле пошла. В голову пришла мысль о равноправии. Равноправие по-русски — это ведь когда мужчина «на», а женщина «под». Так что, когда она легла под другого мужчину, она тут же стала подстилкой, а если он лёг под другую женщину, ему зачёт. Мужчина всегда будет «на». На коне. Даже если он бывает частенько «под», под другой. Что ж, пусть тогда знает, какого это быть женщиной в современном мире — женщиной «под» и женщиной «на». Интересно, а когда по-русски можно будет выразиться «женщина на коне»? Пока о ней в таком случае говорят женщина «под», имея в виду под всеми мужиками.

Оля от своих размышлений тяжело вздохнула. Она не понимала, что происходит с ней и её жизнью. Как будто её кто-то нарочно втянул в эту круговерть маленьких измен и больших предательств. Андрей сегодня кричал, как ужаленный. Лицо опухшее, глаза красные, он явно перед этим долго плакал. Может быть даже всю ночь.

Что с ним произошло этой ночью? Что его почти убило? Он явно не грезил в ту ночь спасением человечества! Как же надоела ей эта его шиза великого миссионера русского народа. Андрей считал, что он должен спасти русский народ, чтобы доказать всем его «богоизбранность»? Да! Он свято в это верил. Но кому нужна была эта «богоизбранность»? Евреям? Арабам? Немцам? По какому собственно праву, мы возомнили себя избранными? Миссионерами? Не слишком ли много Андрей и такие, как он, на себя брали! Хотя бы в этот момент, когда он так разозлился на неё, не кривил бы душой, не корчил бы из себя наблюдателя за её и за собственной жизнью. Хоть бы после этого, что сегодня произошло, признал, что и он в её жизни есть. Но никогда не признает он этого. Ему больше прельщает мысль оставаться «богоизбранным», живущим в империи, чем любящим и нуждающимся в любви ближнего, слабым и ранимым. Рыцарям Прекрасной Дамы это не престало.

Тут Оля остановилась, так зачем же Андрей взял её тогда в свой путь?

Глава 15.
Демон

Из Олиных записей в дневнике:

— Чёрт! Эта живая вода! Она уже не действует, — со злости сказал кто-то у меня за спиной.

Я обернулась. Ну как же! Как же! Опять она! Родимая! Я даже вздрогнула, ощутив на себе её холодный взгляд.

— А меня Андрей бросил, — шмыгнув обиженно носом, сказала я.

— Я знаю, — равнодушно сказала собака, словно разговор шёл о прошлогоднем снеге.

— Ты что?! Не слышишь?! Меня бросили! Он бросил меня!

Собака молча кивнула.

— Я знаю, — сказала она всё так же отрешённо.

— Ну и что теперь? Что мне делать?

— А что? Мир перевернулся? Что-нибудь в твоей жизни кардинально изменилось?

— Как что?! Да всё! Всё! — я уже закипала. — Ради кого теперь всё это?! Небо! Земля! Звёзды!

— Ради самой жизни. Ради твоего чувства жизни. Разве этого недостаточно? — спокойно ответил пёс.

— Вот спасибочки! Удружил! А не пошёл бы ты к чёрту со своими советами!

— Спасибо. Но я как раз оттуда. И скажу тебе по секрету. Не стоит туда ходить. Не кодируй пространство почём зря. Как там у вас говорят? На безрыбье и рак рыба. Да и какие нынче рыбы-то! Погляди. За большой рыбой очередь стоит, а за мелкими… Ну, да кто о них горюет! Мелко плавающие, да и только. Глубоко не берут. А мужик твой всё ж при деле будет. Мир хочет изменить. Он кстати своего добьётся. Мэром станет. Так что я тебе как друг скажу, не меняй коней на переправе!

— Да мне ничего уже и не хочется от него! Чужой он мне, понимаешь?! Совсем чужой! Он меня бросил! Просто так бросил. Понимаешь?!

— Просто так ничего не бывает. Ты не позорь его своими изменами и не будет бросать. Ты ж сама понимаешь, на что он злится. То, что дозволено мужчине, женщине не пристало. Так всегда было, — произнесла собака.

— Ой-ой-ой! Опозорила! Надо же! Мне не «статусность» его нужна, а чтоб всё по справедливости.

— Значит, в жёнах мэра не хочешь ходить?

— Нет! — подскочила я. — Ну какая из меня жена? Да ещё и мэра! Погляди! Потомственная дочь алконавтов! Мне роль чёрной невесты только светит.

— А почему ты роль белой невесты для себя уже исключила?

— Так ведь с Андреем уже всё кончено. Роль белой невесты мне уже не светит! Рай на двоих — не про нас сказочка. А! — махнула я рукой, тревожно взглянув на насупившееся небо. — Это место проклято! Здесь людям чёрное кажется белым, а белое чёрным. Ну, кому я здесь нужна, скажи? Ворона белая.

— Как кому?! Мне! Ты мне нужна!

— Вот-вот. Меня только беспризорные собаки и согревают.

— Наверное, ты права. Не стоит тебе за этого кабеля держаться. В мэрах ему всё равно недолго ходить. Найдёшь себе другого кабеля. Кабели они ведь тем и хороши, что взаимозаменяемы.

— Недолго? — поперхнулась я. — Ты сказал, недолго мэром пробудет? Его что? Уберут?

— Ну да. Свои же подставят. Взятку подсунут! В коррупции обвинят. У вас это в скором времени сплошь и рядом будет. Борьба с коррупцией называется. Всех неугодных власти по этой статье сажать будут, — ухмыльнулся пёс.

Собака будто всё уже знала наперёд. Всегда удивлялась, откуда у неё такая чуйка. Понятие времени для неё отсутствовало. Прошлое, настоящее, будущее — она вдыхала одним глотком, как единый, преходящий миг. Откуда она скачивала эту информацию? Из какого источника? Я давно заметила, что собака говорит о будущем как о случившемся факте. Когда я поняла это, мне стало не по себе. Я с полной ясностью осознала, что собака и про меня всё знала. Наверняка! Почему ж тогда молчала? Оберегала будто?

Мы снова передвигались по тропинке, размышляя каждый о своём.

— Не молчи. Почему ты молчишь? — спросила я.

— Я думаю. Думаю о тени. Ты никогда не думала? У вас в России женщина функционирует как объект, объект от субъекта по имени мужчина, то есть как его дополнение. Она как его тень. Его непрожитые сумерки. Неосознанный опыт, если хочешь. Она всего лишь оттеняет его жизнь вместо того, чтобы проживать свою, общаться со своей тенью. И вот наступает момент, когда муж смотрит на свою женщину и узнаёт в ней свою тень. Ему не очень это по душе: она напоминает ему о его собственных недостатках. В этот момент, бывает, кончается любовь и начинается привязанность, но, к сожалению, чаще всего другое — раздражение, агония любви. Мужчина не хочет разговаривать со своей женой. Жена незаметно превращается в козла отпущения. Он ищет другой кров — другое отражение себя. А жена продолжает всё так же безнадёжно его жалеть, сама не ведая о том, что давно уже жалеет не его, а свою загубленную мечту, молодость, — озвучила свои размышления собака.

— Значит! Ты хочешь сказать, я проживаю со своим Андреем не свою жизнь? — задумалась я.

Собака убедительно кивнула.

— Быть может, ты и права. По крайней мере, в этом что-то есть. Ведь за мои сумерки души, за мою тень я обязана платить! Я сама и никто больше, — продолжила я. — А может, любимые люди потому и нужны друг другу, чтобы общаться с собственной тенью, которую они в темноте видят в другом человеке. Может, они так приближаются к себе. Может, когда любимые признают и в другом человеке тень, принимают её как свою собственную, и есть высокий смысл любви? Может, они, неся на себе следы сумерек другого, дают любимому человеку возможность общаться с этим своими неосознанными сумерками? Может, эти два сумеречных мира, взаимодействуя друг с другом, начинают вырабатывать другого рода энергию. Свет. Может, этот свет помогает им в пути различать белое от чёрного? Может, это общение теней даёт любимым силы и смысл бороться за свои идеалы? Может, когда другому на самом деле не безразличны твои смыслы, твои идеалы ты чувствуешь, что ты сама, твои слова, поступки твои имеют значение для другого и наполнены глубоким смыслом.

— Может быть. И, может быть, эти смыслы подменяются веществом существования, если такой родственной души человек не имеет, — продолжила мою мысль собака и добавила. — Мир разбился на осколки. Осколки мутных воспоминаний. Давай оставим это, а то мне грустно. Пойдём-ка лучше повоем.

— В смысле?

— Повоем на луну.

И не успела я опомниться, как собака рванула вперёд. Мне ничего другого не оставалось, как помчаться за ней следом.

Наконец мы очутились возле самой большой сопки. Мы вскарабкались на самый верх. Собака села на задние лапы, подняла пасть к небу и…

— Уууууууууууууууу! — взвыла она.

Болото замерло, приготовившись к сакральному общению живого с живым, органа с организмом. Личное общение органически соединяло с целым миром.

Полная луна висела над нами, как женское, улыбающееся лицо. Казалось, до него можно было дотянуться рукой.

— Уууууууууууууууу! — снова завыла собака, обратив свой взор на луну, словно там находился её Бог. Лунный Бог. Вдруг она повернулась ко мне и, довольная, глотая слюну, торжественно сказала: — Присаживайся.

Я присела по-славянски на корточки.

— Уууууууууууууууу! — снова включилась собака в диалог с вселенной.

Вдруг во мне что-то заклокотало, забурлило. Я расслышала у себя внутри то, что собака хотела до меня донести. Тревога. Я почувствовала тревогу. Крик Мунка отдыхал по сравнению с той тревогой. Случилось непостижимое. То, что по законам природы не должно было случиться.

— Уууууууууууууууу! — мой рот вдруг непроизвольно открылся, и я органически слилась с этим лунным прекрасным в единое целое.

— Уууууууууууууууу! — подхватила я, всей душой прирастая корнями к этому прекрасному.

Я чувствовала, как моё тело освобождается от чего-то такого, что мёртвым грузом тянуло меня все эти годы вниз. Из меня лился бурный поток нечленораздельных звуков. Звуки уходили в небо. К звёздам.

Это был транс! Транс души моей! Он сливался со всем живым, сакральным, мною так до конца непостижимым.

— Уууууууууууууу! — взвывала к небу душа.

— Уууууууууууууу! — резонировала в пространстве печаль Вселенной.

Мы величаво переглянулись. Я и моя собака. Я и Вселенская печаль.

Собака не вилась больше вокруг меня, не успокаивала. Она лишь душераздирающе выла. И всхлипывая от отчаяния, я снова присоединилась к вою. Так мы выли и плакали, плакали и выли, пока слёзы не высушили наши глазницы, пока не стали бесцветные дыры вместо глаз. И тогда нам полегчало. Боль Вселенной отпустила. Мы сели, прислонившись друг к другу, прислушались к одухотворённой тишине.

— Кто она? — через некоторое время спросила я, глянув умиротворённому зверю в глаза.

— Ты о ком?

— Та девчонка по ту сторону болота? Помнишь, я здесь её раньше видела? Вон у той сопки.

— Не твоего ума дела! — вскипела собака.

Она явно не желала об этом говорить.

— Отведи меня к ней, — не уступала я.

— Зачем? Забудь о ней! То, что вы тогда пересеклись — чистая случайность.

— Мне показалось тогда, что наш разговор не окончен. Она хотела мне что-то сказать.

— Значит, ты всё-таки с ней общалась, — сжав зубы, пробурчала собака. — Хорошо. Я отведу тебя к ней, если ты вспомнишь кое-что. Если ты вспомнишь историю тех камушков, что собираешь на болоте.

Я постаралась напрячь память, но как всегда память, когда от неё требовалось что-то конкретное, предательски молчала.

— А я тебе напомню, — собака достала кристаллики из кармана и добавила: — Когда-то, давным-давно в детстве, ты закапывала вот эти стекляшки в землю. Помнишь? Эти разноцветные стёклышки возле своего дома? Ты клала их в землю со всякими фантиками, листочками, цветочками? Ты их звала секретиками и своей блестящей красотой. Ну?! Вспомнила?!

В мозгу промелькнуло мимолётное слово «секретики». Ну да. Что-то припоминаю.

— Вспомнила! — вспыхнула от радости собака. — Помнишь, ты посвящала в их существование только тех, кому очень доверяла. Ты посвящала в них избранных. Это было самое сокровенное, самое личное в твоей жизни. Вспомнила! Вспомни ещё, о чём ты тогда думала, когда закапывала свои секретики в землю? Что загадывала?

Я задумалась. Собака этим моим секретикам придавала такое высокое значение. Даже неловко.

Я помню, как моя подруга первый раз раскрыла свой секретик, как она научила меня закапывать его в землю, хоронить его до лучших времён. Я помню, как выкапывала ямку, как аккуратно вкладывала туда какой-нибудь блестящий фантик из-под конфет. Это была своего рода подстилка для красоты. Потом я клала туда цветочек или прозрачный камушек, накрывала всё это стекляшкой и бережно закапывала. Мне кажется, вместе с этим я закапывала частичку самой себя, своей зародившейся красоты.

Но вот что я при этом загадывала, о чём в тот момент думала, хоть убей, не помню.

Наверное, сперва зародилась красота, потом появилось желание кого-то в неё посвятить. Возможно, это и было самое главное в тайне — красота, а ещё знать, кого в неё посвятить.

Мне вдруг сделалось страшно. Ну почему самое главное в себе я забываю? Я забыла о своей внутренней красоте. Неужели я человек от себя ушедший. Моё тело как-то даже обмякло. Я потеряла нить со своим прошлым, с той другой Олей, с Олей ребёнком, что резвилась на солнышке и творила из валявшегося под ногами мусора красоту. Я теряла связь со своими детскими ощущениями. Почему? Может, мне в том мире что-то угрожало? Может, ум понял, что не стоит туда ходить? Прошлое мне чем-то угрожало. В нём жила другая девчонка.

Я чётко помню, с каким трепетом я смотрела на свои секретики, как я их оберегала от постороннего глаза. Наверное, важнее всего было не то, как эти секретики выглядели для моих подруг, а то, что я вкладывала в них свою душу. Осколки самой себя… Я дарила их тем, кто был мне на самом деле близок, кому важна была я, моё доверие, кто ценил моё стремление с ними сблизиться. Несомненно, в этом было нечто личное, интимное. Прошло столько времени, а в этих секретиках таилось столько моей личной энергии, моей любви к миру.

Я задумалась. Посвящение — важное таинство, ритуал во взаимоотношениях. Посвящение себя, своего сокровенного кому-то. Посвящение! Вот что тянуло меня сюда, в болото! Вдруг я поняла, что уже давно мне некому себя посвящать. Мои секретики никому не важны, кроме этой жалкой, бездомной собаки.

Я огляделась по сторонам. Не слишком ли много времени я провожу здесь, на болоте?

Я растерянно глянула на собаку, а с чего это она вдруг взяла, что здесь моё счастье? И вообще, почему у неё такой длинный хвост? Откуда он взялся? Когда успел вырасти? Собака что? Не собака вовсе? У собак не бывает таких длинных хвостов. А, может, это…

И тут мне показали оскал. Животный оскал. Животное прорычало, ноздри расширились. Вот-вот нападёт. Вурдалак?!

С испугу глаза забегали.

Мой друг что ли теперь недруг?

— Да не бойся ты нас! — сменил пёс оскал на снисходительную улыбку. — Мы людей не едим. Мы их оберегаем.

Тут я непроизвольно подняла голову и с недоумением взглянула на него. Оберегаем?! Что это значит?

А пёс заржал, как лошадь:

— Ха! Ха! Ха! Ха-ха-ха! О-бе-ре-га-ем!

«Гаем… Гаем!» — резонировало эхо в межзвёздном пространстве.

Тут мои руки задрожали, глаза затуманились, вот-вот и выкатиться слеза. Меня не надо оберегать! С чего он взял, что я нуждаюсь в его опеке?

— Ууу! Что-то, девочка, ты у меня совсем расклеилась. Ты зря о нас так плохо думаешь. Не вурдалаки мы, а санитары леса. Вечно нас все путают. А ну, пойдём-ка к нашему доктору! Он вмиг тебя вылечит.

И этот санитар, как трансформер из игровой приставки, снова вырос до гулливеровских размеров. Он подбросил меня на спину и отправился со мной «встряхнуться» по галактическому пространству.

Я чувствовала себя с ним, как колибри на крыле орла. Было жутко интересно. Тиканье часиков замирало. Миг разжимался до необъятных размеров. Обуревало дикое желание совершить сверхбезумный ход. Подвиг. Подвиг, вообще, не представлялся даже подвигом. Это было естественным состоянием души. Совершить подвиг не ради кого-то, а просто от того, что распирает изнутри.

Как безумный мореплаватель при приближении бури, я находила в себе силы восхищаться угрожающей стихией мига, зажигалась бороться за этот миг жизни. Возможно, я утверждалась в этой борьбе. Я укрощала таким образом своё эго.

Когда я сталкивалась лицом к лицу с опасностью или с шокирующей меня непредвиденной картиной мира, в этот момент мною двигал один мотив — это было неодолимое желание раздвинуть занавес, взглянуть, что же там — за ним. Что там за нашим горизонтом? Какая картина мира? Какие скрытые возможности таит тот мир? Как он поможет нам соединить несоединимое.

Впереди забрезжил свет. Приблизившись к нему, я заметила, перед нами выросшую из неоткуда стену. Она тянулась по болоту бесконечно и была прозрачная, как лёд.

Собака остановилась, резко присела, со всей силы подпрыгнула, и наконец мы очутились по другую сторону стены

Мы стояли на красивой, лесной поляне. Пасторальные тона новой картины мира начали обволакивать туманом мой разум. Картина действовала, как мираж! Как оазис моих грёз! Мир снова засиял радужными красками, стал круглым и безопасным, как в детстве. Лесная лужайка утопала в цветах. Я никогда не видела такого обилия васильков да лютиков — цветов из моего детства.

И вот посреди этого радужного многоцветия вдали замерцал мужской силуэт.

Я подумала: «Ну конечно! Так и должно было быть. Вот он — мой рай! А вот мужчина! Он идёт ко мне! Несомненно ко мне! Это был он! Мой потерянный рай! Он идеально вписывался в эту картинку. Стройный, как Аполлон, могучий, как Прометей, голый, как Адам. Мой Адам, а я его Ева!»

— Ну здравствуй, Тамара, — сказал он, прикрывая своё «мужское достоинство» фиговым листочком, и, подмигивая моим мыслям, добавил: — Я долго наблюдал за тобой.

Казалось, не слова, а божественная симфония лилась из его уст. Откуда-то оттуда из самого подземелья души.

Мой пёс почему-то снова трансформировался в маленького, беспомощного щенка. Он суетливо кружился вокруг появившегося мужчины, облизывая его ноги. Заискивал, низко виляя хвостом.

— Не правда ли? — обратился снова Адам. — Этот пёс — само очарованье?

— Вам нравится, что он вас очаровывает? — спросила я.

Мужчина самоуверенно кивнул.

При встрече с этим голым человеком пёс кардинально изменился! Он оживился. Я взглянула внимательней на животное. Его глаза блестели, как весёлые, живые угольки. Он бодро резвился на поляне, визжал от удовольствия, прыгал, нюхал траву, чесал о землю спину, рвал траву в клочья, играл с бабочками, скатывался кубарем с пригорок! Было похоже на то, что он просто наслаждался жизнью. Но я почему-то подумала, интересно, пёс кайфует потому, что он у себя дома или потому, что не чувствует здесь смерть? Как бы то ни было, но, почувствовав в воздухе атмосферу любви, я оживилась. Его радость заразила нас всех.

— Да, — констатировала я. — Ему здесь хорошо. А когда я его встретила, он был таким жалким. Таким беспомощным.

— О да! Он иногда слишком входит в эту роль. Я говорю ему: «Ты когда-нибудь доиграешься!» Собственно говоря, это не бездомный пёс. И как ты уже заметила, не пёс вовсе.

— А кто? Вурдалак?

— Нет, конечно. В собачьей шкуре заколдованный проводник. Я подобрал его в другом обличии. Ещё тысячи лет назад. В своё время он ослушался одного старца — съел заколдованную змею. На неё было наложено проклятье. Проклятье сработало, и мужчина-проводник сам превратился в то, что съел. Я встретил его ещё в змеиной шкуре. Люди от него шарахались, как от огня. А потом он встретил тебя. После тебя он попросил превратить его в собаку. Он почему-то был уверен, что ты любишь бездомных собак больше, чем людей. Ты ведь, и правда, доверяешь им больше. Вот так мы сделали его собакой. Поверь мне, он ничего плохого тебе не хотел. Ему хотелось просто стать твоим другом, сопровождать тебя между тем миром и этим.

— Он и есть мой друг. Единственный друг.

— А ещё он мой подчинённый. Так что ты эти вещи не путай, пожалуйста, — хладнокровно сказал полуголый мужчина.

Мои пазлы в голове начали складываться.

— Скажи, так это ты его ко мне отправил? Значит, ты хотел меня сюда.

— Да. Хотел.

Значит, пёс появился в моей жизни не как друг. Он был при исполнении.

— А зачем ты его за мной послал?

Человек молчал. Он искренне смотрел мне в глаза, простодушно улыбаясь. Он уверен был, что я обо всём сама скоро догадаюсь. Мужчина старался держать себя открыто, как на ладони, но у него это плохо получалось: что-то в нём всё же отталкивало. Я не могла понять что, но это что-то грызло меня изнутри. Мне не нравился этот заплесневелый, отвратный смрад погреба! Им буквально смердело всё его тело.

А ведь я его уже где-то видела, пришло тогда мне на ум, и вонь эту чуяла.

— Слушай, а мы раньше с тобой не встречались? — спросила я, практически уже не сомневаясь.

— Встречались. Причём довольно часто. Имя Одноглазый Джо тебе не о чём не говорит?

Я задумалась. Одноглазый Джо… Что-то до боли знакомое. Ну да! Конечно! Мы были с ним в походе! Искали что-то в лесу! «Лягушек» в озеро кидали!

Я взглянула ещё раз на стоящего рядом мужчину и увидела, что он ещё чего-то ждёт.

И тут в памяти начали всплывать другого рода картинки. Нечёткие кадры подвального мира. Там были ребята из тусовки — Мировские. Они пели рокенрольные песни под гитару. Я почему-то в тех картинках вела себя неадекватно, странно как-то. Я ржала, как полохонутая, валялась откинув голову на скамейке во дворе, целовалась со всем составом подряд — в общем, полный Садом и Гоморра. За этим кадром всплыл другой кадр. Там я всё время чесалась, нервничала, моё тело было мокрое от пота, а глаза бегали туда-сюда, туда-сюда, как у бешеной собаки. Хотелось вырваться из своего тела, оно душило изнутри. Всплыл кадр, как я трясу одного парня. Вымогаю, выпрашиваю у него что-то. Он ведёт меня на знакомую мне квартиру. Я забегаю в подъезд. Квартира Одноглазого Джо на первом этаже — грязная, вонючая, ничего в ней нет, кроме старой мебели. Меня интересовало только одно — кухня. В кухне стоял Одноглазый Джо у плиты, что-то химичил, бодяжил что-то в кастрюле. Наконец он разливал это что-то по сосудам, заворачивал в пакетик и давал его мне. Я тут же его распечатывала — проверяла. И уже в подъезде дрожащими руками брала это что-то — что-то для меня очень важное, что-то интимное, многообещающее, как молоко матери, приятно нащупывали пальцы. Открывала. Потом… Потом… Хоть убей, не помню.

— А потом приходил наш общий друг, — ответил вместо меня мужчина. — Он отводил тебя на болото. Ко мне. Мы друг другу были нужны. Нам хорошо было вместе.

— Я начинаю припоминать, — я вся съёжилась, закупорилась от осознания происходящего.

Я чувствовала, как давно уже пребываю в чьих-то тисках. Железные лапы неумолимо сжимались. Этот мужчина… Он меня использует. Но в чём? Мне не нравилось, что он, как и собака, всё про меня знает. У него словно был доступ к моему блоку памяти. К моему блоку души. Меня зазнобило.

— Вообще-то, я не звал тебя. Ты сама пришла. Пёс лишь сопровождал тебя в качестве Сталкера. Первый раз ты сама сюда напросилась. Ты захотела, чтобы тебя отвели в сумеречный мир, потому что тебя никто не понимает. Пёс много раз притаскивал тебя сюда на своём горбу. Ты приходила из своего мира людей такая разбитая, такая полуживая, словно по тебе прошлось стадо буйволов. Ты задыхалась от несправедливости, от неправильности мира. Тебе всё время хотелось заглянуть за горизонт вашего видения, за горизонты знакомого всем миропонимания. Ты носилась по комнате, не находя себе места. А потом я давал тебе живую воду. Я настаивал её специально для тебя на окситоцине. Ты быстро наполняла свой опустошённый сосуд. И летала. Я наслаждался твоей эйфорией. Ты не могла летать долго. Когда звонил колокол, ты уходила. Уходила обратно к людям умирать, а потом уличала момент чтоб ко мне вернуться. Ваши встречи с псом участились. Ты приходила, и я тебя снова оживлял. Я летал вместе с тобой, а ты ощущала со мной бесконечный ход часиков — ход в бесконечность.

Что он такое говорит? От напряжения я вся сжалась. Меня колотило от внутреннего озноба. Боже, как же страшно! Кто этот человек? Я теряла контроль над собой. Мир этого мужчины поглощал меня. Но куда? В сострадание? В чью-то боль? Раскол! Когда в моей голове произошёл раскол?

Когда я начала раскалываться или даже раздваиваться? Почему моё сознание начало искать другое восприятие реальности? Другие пути принятия жизни. Что не устраивало в той прежней картине мира?

— А где в это время был он? Мой друг? — поинтересовалась я.

— Пёс куражился, наслаждался жизнью, как сейчас, — молодой мужчина повернул голову в сторону пса. — Взгляни на него.

Я повернулась тоже. Пёс почему-то прекратил играться. Он наяривал круги вокруг поля. Всё быстрее и быстрее. По пасти животного стекала пена, какая бывает у взбесившихся псов.

— Ему нравится быть здесь, — продолжал мужчина. — Он любит кувыркаться, гоняться за бабочками, щекотать себе лапы утренней росой, играть в войнушку с местной тварью. Здесь он как дома.

Но я заметила другое. Пёс носился по болоту так, словно набирал разбег. С ярым бегом он разрастался, как туча. Глаза его цепко смотрели в одну и ту же точку. Он не обращал внимания на то, что происходит вокруг. Одержимый, подумала я. Внутреннее его напряжение словно зашкаливало. Он пребывал не с нами. В какой-то иной реальности.

— Сдаётся мне, он здесь всё же не у себя дома. Погляди, у него душа не на месте. Он слишком напряжён, — рискнула возразить я.

А в это время пёс уже всё больше набирал обороты озверелости. Он носился по кругу, как бешеный, фыркал, разрывая всё в клочья на своём пути. Зверел. Казалось, ничто не в силах было остановить этот его лютый бег.

— А ты знаешь, что он сейчас делает?

— Бегает?

— Нет, он не просто бегает. Он от тебя убегает. Изгоняет тебя из своих мыслей.

— Как это? — опешила я.

— А вот так. На болоте не должно быть привязанностей. Здесь каждый сам по себе. Разве он тебе об этом не говорил?

— Ага, говорил. Мдаа… У него это плохо получается. Он что? Так и будет здесь нарезать круги, чтоб от меня отвлечься? Кого-то он мне очень напоминает, — сказала я, думая уже о другом человеке.

Вдруг я как-то споткнулась об одну мысль. Я даже осмелилась её произнести вслух. Шёпотом.

— Кажется, у нас такой пёс по всей стране уже давно бегает, и, кажется, у нас также никто не в силах остановить его бег. Бедный он! Одинокий! Нормальные люди от него шарахаются.

— Ты верно подметила. Тот человек, что тебе напоминает собаку, они с нашим псом заодно. Кстати, ты заметила, и у того человека, и нашей собаки есть незаменимый дар — дар красноречия. Они оба любого заболтают. У человека создаётся иллюзия, что обращаются именно к нему, но на самом деле, разговаривая с толпой, они оба умеют обращаться к пустоте каждого в отдельности. Заметила?

Я кивнула. Про того, другого пса, я давно это заметила.

— Моя школа! Это я их научил ораторскому мастерству.

— Ты не учитель! Ты манипулятор! Я хочу уйти от тебя! Хочу обратно к людям!

— Поздно мотыльку на огне крылышками порхать. Я весь в предвкушении вкушения. Не обламывай меня.

И тут голый мужчина встал. Его фиговый листочек упал, и он кое с чем оказался прямо напротив моих глаз. Я почувствовала огромную энергию за ним. Его желваки заходили, как у Геракла. Он попытался выдавить из себя улыбку.

— На что ты намекаешь? — дрожащим голосом спросила я.

— Пойдём, — приказным тоном сказал он. — Я покажу тебе кое-что.

И я послушно встала, поплелась за ним. Я попала в чужую «матрицу». Меня уже начали преследовать в ней живые маньяки. Один маньяк уже есть передо мной, и я на своё горе плетусь за ним, сознавая, что ничего хорошего меня уже не ждёт в этой жизни, что мне уже всё равно.

Мы шли по плантации, которая была засажена какой-то пахучей травой. Этот дурманящий запах… Он теперь повсюду.

— Марихуана, — сказал он.

— Не дура! Догадалась.

Я оглянулась по сторонам. Как много людям надо для счастья, как мало им хватает для этого. Сколько смертей произошло из-за этого зелья, а люди всё никак не уймутся.

Тут я оступилась, нога соскользнула с тропинки, очутилась меж гряды. Она в чём-то увязла. Я нагнулась чтобы посмотреть, в чём она. Но, о Боже! Я отпрянула в сторону, как ошпаренная. Из гряды торчала человеческая кость! Меня чуть не вырвало. Мой живот заурчал в негодовании, но я сделала вид, что ничего не произошло. Промолчала. Я, как мартышка, лишь тупо уставилась в спину своего удава. Я зашагала, тупо подстраиваясь под строевой шаг своего конвойного. Теперь я не смотрела больше вниз, старалась не о чём не думать. Просто маршировала за своим «удавом» и всё.

Вскоре мы очутились на бескрайнем просторе. Это было огромное поле, поделённое на маленькие грядки. Грядки тянулись бесконечно до конца горизонта.

— Вот здесь на грядках покоятся твои друзья, — сказал спокойно мужчина, внезапно остановившись посреди поля.

Я взглянула вниз под ноги. Там на грядках, как в могилках, неподвижно лежали человеческие тела. Они были даже немного присыпаны землёй.

— Покоятся?! Они что? Умерли?

— Нет. Они и не живы и не мертвы. Им просто хорошо здесь. Они спят и очаровываются снами. Твоим друзьям абсолютно уже всё равно, что их сюда привело, что их не устраивало там — в мире людей. Главное, что они обрели своё место, свой потерянный рай, здесь. Я выделил им каждому по грядке с веществом существования. Они о нём мечтали, как и ты, и вот теперь их мечта сбылась. Им больше ничего не надо.

— Да, но эта мечта совсем увела их от людей!

— Ну и что! А кого это нынче волнует! Я дал им спокойно уйти из мира кривляющихся чтобы залечь на дно и никого не беспокоить. Так они хоть мешать никому не будут! Не будут кодировать почём зря пространство. Взгляни, они так кротко спят! Ну, разве они не ангелы?! Я выделил каждому из них по гряде, и вот, видишь, они уже практически срослись с землёй. Как ангелы, стали частью этого мира.

Я подошла к грядкам поближе. Друзья спали сном младенца. Их лики уже давно замерли, как улыбки юродивых во Вселенной.

— Ты не хочешь к ним?

— Нет! — категорично отрезала я. — Этот покой не для меня! Думай, как хочешь, но я этого так не оставлю!

Я не могла на это спокойно смотреть. Меня уже мало интересовало, как мои друзья докатились до такого образа жизни. Мне хотелось им просто по-человечески помочь. Я уверена была, что они нуждаются во мне, как в своём друге.

— Привет, пацанам! — оживлённо стукнула я по плечу спящего Славяна.

У Славки ни одна жилка на лице не дрогнула.

— Э-э-э-эй! Алё! Гараж! Ты что совсем обдолбался? — начала я его трясти за плечи.

Все парни, как по команде, повернулись ко мне. Я испугалась. В их взглядах сквозила одна лишь пустота. Покемоны на подзарядке!!! Роботы! Да они зависли в своей нирване. Надо было их как-то растормаживать — выводить из этого транса.

— Эй вы! Торчки! — раздражённо крикнула я. — Вы что! Совсем оборзели! Да что с вами? Со всеми? — трясла в отчаянии я Славяна.

Но тут у Славяна одно веко приоткрылось, потом другое. В мутном взгляде мелькнул проблеск человеческой мысли, или это мне показалось. Славка сморщил лоб, напрягшись с непривычки. Наконец, он родил слово, и слово было: «О…»

— О… О… О-ля, — расплылся он, как колобок от радости.

Оля растерянно посмотрела на него, потом повернулась к другим ребятам.

— Да Оля! Оля, конечно! Вы собираетесь выбираться из этих своих могил?

Ребята на грядках все, как по команде, открыли глаза и, как по команде, улыбнулись.

— Оля, — повторили они в один голос, как и Славка, блаженно улыбаясь.

Я подумала, наверное, это хорошо пребывать на единой эмоциональной волне со всеми. Наверное, хорошо жить в стае синхронно. Наверное, это такой стадный рефлекс, он им нравится.

Мировкие принялись задорно друг с дружкой переглядываться и потихоньку вылезать из земли. Они выкарабкивались оттуда, как черепашки из воды, отряхивая «лапки». Ну, наконец-то, подумала я, дошло до них. Но Мировские явно никуда не торопились. Наоборот, искали самое нагретое место под солнышком. Там, где поудобней можно было пристроиться.

Я взглянула Слону в глаза, потом посмотрела на других. У ребят была, словно одна на всех стеклянная мысль. Ребята смотрели на меня и не видели. Интересно, подумала я, а что они там видят в этом своём стеклянном мире? Кому так умиротворённо улыбаются?

— А ну! Вон из пляжа! Ты загораживаешь моё солнце, — сказал вдруг раздражённо Славян.

Но в его глазах всё также ничего не отражалось — ни злобы, ни ненависти, ни боли.

— Наше солнце! — поправила его я.

Славка на это никак не отреагировал. Он лишь вперил свой умоляющий взгляд на стоящего со мной рядом мужчину.

— Славка! Слав! А ты помнишь, как мы с тобой целовались в первый раз в жизни?

Но Славка, как робот, по слогам проскандировал:

— Не помню. Я ничего не помню! Я тебе сказал, ты загораживаешь мою картинку, а ну отойди!

— Оставь их! — сказал мне проводник, на которого они теперь все смотрели, как на Лунного Бога. — Ты же видишь, они больные! Им тяжело думать о прошлом. Они не хотят в него. Они хотят обратно на грядку. Что ж… Пришла пора напоить мой народ. На этот раз я смешал живую воду с окситоцином.

Полуголый мужчина своим треугольным подбородком указал друзьям место на грядке, и те послушно засеменили обратно к своим «могилам.

Выходит, я зря их разбудила. Вылезать из своего дна им вовсе не хотелось. Зачем? Ведь и тут кайфово! Ну какой смысл мне было возвращать их к людям? Разве там могут дать то, что может предоставить здесь один человек?! Здесь в тепле и безопасности не было ни ругани, ни ненависти. Здесь не бередили душу червяки сомнения. Никто не распространял негатив. Здесь все друг друга любили. Мир был настолько слит с ними в одно единое целое, что я на минуту даже засомневалась, а зачем людям вообще борьба? К чему она приводит? Только к розни. К новым жертвам. Ведь всё равно конечного результата мы никогда не застанем. Нам никогда не будет дано по заслугам потчевать на лаврах. А Мировские прямо-таки излучали гармонию и любовь. Казалось, миру было хорошо оттого, что Мировские были у этого мира, и Мировским было хорошо оттого, что мир был у них, вернее в них самих.

— Значит, ребя, вы меня кидаете? Вы оставляете меня одну? — заключила я, сознавая всю глубину своего провала.

Казалось, здесь всех всё устраивало, только мне почему-то от этого было мерзко на душе. Эта приторность ненатуральна!

— Тише! Тише! Не гони волну! Оно этого не любит, — сказал стоящий рядом мужчина.

— Кто оно? — недоумённо взглянула на них я.

— Болото!

— Пацаны! Вы слышите меня! Вы попали, пацаны! Вы в болоте! Вам надо отсюда выбираться! Причём самим! И чем скорее, тем лучше, — закричала я в отчаянии.

Но тут полуголый мужчина крепко схватил меня за руку. Он зыркнул своими искрометательными глазищами, а потом отвёл меня в сторону и сказал:

— Чтоб тебе понять их, нужно самой побывать в их шкуре. Ты этого хочешь?

Я глядела на них в оцепенении. А мужчина подошёл ко мне ещё ближе, обнял и начал что-то нашёптывать на ухо. В ухе приятно защекотало. Стало тепло. Я заулыбалась, вспомнив, как меня щекотали в детстве, но потом очнулась и в испуге взглянула на мужчину.

— Нет! Н-е-е-ет!!! — кричала я изо всех сил, выпихивая мужчину из своих объятий.

— Чёрт с тобой! — процедил сквозь зубы мужчины и плюнул со всей злости в сторону. Мне показалось, что за плечами у него даже прорезались чёрные крылышки.

— Тогда пошли! — спокойно сказал он.

Он тяжело вздохнул — крылья исчезли. А мы снова шагали в ногу по плантациям. Марихуана прорастала сквозь «человеческие одежды». На это было невозможно смотреть. Кладбище неприкаянных душ, да и только.

— Давно они здесь?

— Давно. Я привёл твоих друзей сюда ещё задолго до твоего появления. Поначалу они осторожничали, сопротивлялись. Как и ты, не решались остаться. А потом как распробовали вкус эйфории, сами прорыли сюда лаз. Тот туннель, через который вы сюда пришли — это ведь их рук дело. Моей собаке ничего не надо было делать. Твои друзья сами всё сделали. А потом твои друзья сюда забегали, как ягнята на водопой. Я предложил им остаться. Они согласились. Теперь их отсюда и палкой не отгонишь. Вся их жизнь тут вокруг вот этих грядок вертится. Все ожидания, все разочарования, смыслы — всё вокруг созданного мною мира, искусственного рая.

— Ты жестокий человек!

— Ой, вот только не надо мне вашей морали! Давай ты не будешь мне говорить, кто я, а я не буду тебе говорить, куда тебе идти. Они хотели вещества существования. Они его получили. Что ещё надо! Не тебе их жалеть. Они не нуждаются в твоей жалости, а я в твоих приговорах! Ты лучше посмотри, рядом с кем ты стоишь! Это я, а не Бог осуществил их мечту! Ведь они здесь все мои дети. Я люблю их! А тебя в особенности! С каждым разом всё сильней и сильней.

— Любишь? Что ты имеешь в виду?

— Что имею, то и введу, — намекнул он. Глаза его приторно заблестели и спрятались в томной поволоке.

Я вгляделась в стоящего передо мной полуголого мужчину. Этот его взгляд с истомой. Он меня заводит. Почему? Кто этот мужчина?

Мужчина уже волновал меня. Его запах… Родной запах. Он уже стал для меня родным.

— Как же нам сделать так, чтобы и тебе было хорошо, — вкрадчиво улыбаясь, спросил он, — И мне.

— Как сделать так, чтобы нам всем было хорошо, — улыбнулась я и спросила: — Скажи, кто ты? Демон-искуситель? Или просто местный индивидуалист?

— Я говорил тебе, ты не так глупа, как самой себе кажешься. Догадалась, наконец, — сказал полуголый мужчина. — Ты никогда не думала, что в мире за всё приходится платить. Я не столь бескорыстен, как ты думаешь, — продолжал он. — Твои друзья не могут просто так всё время находиться под моим покровительством. За это они должны дать мне кое-что взамен.

— Что ты хочешь?

— Мне нужны их мозги! Вернее, та часть мозгов, что связывает их с внешним миром, что обрабатывает эмоциональную информацию и переводит её в блок памяти. Мне нужны «датчики» мозга, что передают информацию о внешнем мире и дают сознанию ресурс адекватного реагирования. Мозг обрабатывают информацию из реального мира, соображает, что с ней делать, реагирует на полученную информацию об изменённой действительности и помогает нам приспособиться к окружающей среде. Хотя… Ты знаешь, я до сих пор не могу понять, как вам это удаётся? Как вы умеете после стольких ошибок, войн и разрушений вдруг взять и приспособиться, вырулить из клоаки? Даже на диком острове вы находите своего Пятницу и строите с ним цивилизованный мир.

Этот мужчина… Это просто бестия какая-то. Он очень опасен, подумала я. И чтобы он мне стал менее опасен, мне надо было с ним подружиться. Сбежать отсюда пока не удастся.

— Я не очень поняла? Тебе нужна информация? — спросила я, решив потянуть время.

— Да нет. Информацию я могу итак извлечь у кого угодно, перемешать эту правду с кривдой. Теперь благодаря интернету это на раз, два, три делается. Не составляет труда узнать, что кому пообещать, к примеру, 72 жены, 72 родственницы, а на Западе уже и 72 мужика ждут. Но вот то, как вы реагируете своими нейронами на действительность, как вы получаете эти сигналы из вне, как доносите полученную информацию до мозга, чтобы приспособиться к внешним изменениям мира, это для меня пока остаётся загадкой. Когда я пойму это, я смогу управлять не только искусственным интеллектом — это я итак умею. Я смогу воздействовать напрямую на окружающий мир. Я! Я! Я буду управлять Вселенной! А пока я не могу напрямую воздействовать на реальность, я вынужден довольствоваться лишь тем, что воздействую на ваше восприятие мира, на то, КАК вы воспринимаете полученную из внешнего мира информацию и как пропускаете её через себя, через свой субъективный опыт. Я могу сделать так, что чёрное в ваших глазах будет видеться белым, а радуга будет казаться вечным проливным дождём. Ваш внутренний мир я могу без труда изменить по своему хотению. Но я пока ещё не могу напрямую повлиять на ваш предметный мир. Изменить его так, как я хочу. Я смогу сделать это, когда вы сами без меня не сможете думать. Мне нужен реальный мир — мир материи.

Я обратила внимание, что этот сумасшедший уже заметил мою тревогу.

— Чего ты хочешь? — спросила я. — Зачем тебе власть?

— Я хочу порядка. Установить иерархию. Чтобы все ей подчинялись. Люди, мухи. Все! А для этого всё должно быть под контролем одного человека. Да не бойся ты меня! Я не сделаю ничего против твоей воли!

— Скажи, а зачем тебе я? Почему ты хочешь контролировать надо мной? — спросила я.

— Как зачем? Чтобы небо больше не падало на тебя. На вас с Андреем.

— Небо? Откуда ты про это знаешь?

Я принялась судорожно искать глазами своего пса. Куда же он запропастился? С ним что-то случилось? Пёс не заставил себя долго ждать. Пришёл мигом. Но лучше бы он не приходил. Я его еле узнала. Пёс рычал, скалился, будто шакал.

— Что с ним? — непроизвольно вырвалось у меня. — Он не в себе. Он здесь уже не как дома.

Мне пришло в голову, пёс, наверное, переусердствовал со своим щекотанием нервных клеток на болоте. В сердце кольнуло, а как же друзья? Из них что ли правда сделают подопытных кроликов? Хотелось этому воспрепятствовать.

Я скользила отрешённым взглядом по плантации, как вдруг в голову пришла одна отчаянная идейка.

— Можно я тебя об одном попрошу, — обратилась я к полуголому мужчине. — Давай поиграем. Дай, пожалуйста, моим друзьям право выбора. Дай его им в последний раз, а там посмотрим, что будет.

— Хорошо. Будь по-твоему. Если хочешь, ты можешь присутствовать при этом. Я при тебе попрошу их отказаться от своих мозгов, ты увидишь, что твоя борьба уже давно лишена смысла. Но за это ты выполнишь моё желание.

— Ок.

— Тогда закрой глаза. Держись за мой пояс.

Мы мгновенно долетели до грядок, в которых пребывали вяло функционирующие человеческие тела. Ребята лежали, преспокойненько нежась на солнышке, как черепашки.

— Дорогие мои сыны, — начал своё обращение мужчина с фиговым листочком. — Мы приехали к вам с дурной вестью. Наша великая грядоимперия в опасности! Наши грядки хотят захватить враги. Чужие люди! Они воруют наши лучшие умы, разрушают нашу память о прошлом наших грядок, отравляют живую воду. Настало время дать отпор невидимому врагу, ударить нашим оружием по вражеской силе! Это время для вас, дорогие мои сыны Отчизны! Время для ваших подвигов! Великая слава ждёт вас!

— А, — махнул рукой Славян, — забей! Мы забили, и ты забей! Вон у тебя какой забор, — указал он подбородком в сторону стены. — На наш век хватит, а там хоть трын-трава.

— Да в том-то и дело что не хватит! Забор не достроен, а враг уже сейчас подступает к стене. Мне нужна ваша помощь.

— А поконкретней? Что от нас требуется? Мы ведь ничего делать не хотим.

— А почему это, — не удержалась от любопытства я.

— Нам лень, — в один голос ответили Мировские и от души засмеялись: — Нам лень!

— Что вам лень?

— Хотеть лень.

— Вы что, думаете! В сказку попали?! — попыталась достучаться до них я.

— Да вам ничего делать не надо, — продолжал уговаривать полуголый мужчина. — Чтобы одолеть врага, мне нужно выяснить, какими нуждами живёт народ. Мне всего лишь нужно понаблюдать за вашим мозгом. Я вставлю в ваши мозги микрочипы с сетями. Эти устройства будут передавать мне всё, что вы думаете. Когда я пойму, как происходят эти мыслительные процессы у вас в голове, я смогу овладеть и сознанием врага. Ведь он скроен так же, как и вы. Я придумаю для него новое киборг-оружие, которое будет проникать в вражеское коллективное сознание. Враг даже не догадается, что его мозги уже обработаны. Ну что? Вы готовы спасти градоимперию? Вы согласны на подвиг?

— Ну… Если тебе от этого будет легче, валяй. Мне лично для тебя ничего не жалко! — с радостью сказал Слон. — Ты для меня как отец родной.

Другие «черепашки» в унисон закивали:

— Да! Да! Нам для тебя ничего не жалко!

Я опешила. Овощи! Планктоны! Тьфу! Ну как так можно! Как они могли так спокойно дать себя обмануть! И ведь даже не сопротивлялись. Этот человек с фиговым листочком их попросил, и они без лишних слов согласились, не думая, какой приговор себе подписали.

В это время мужчина смотрел на них, самодовольно поглаживая свою волосатую грудь, победоносно молчал.

— Всё верно, — заказала я через некоторое время. — Ты для них неопасный человек. Ты для них родитель.

— Да! А теперь ещё и любимая. Они меня будут любить, но любить неосознанно, как дети малые. И как дети, не будут отвечать за свои чувства. Зачем, — довёл свою мысль полуголый мужчина.

Признаться, это его умозаключение насторожило меня. Я и сама заметила, что все те, с кем я сталкивалась в этом болотном мире, были так и не повзрослевшие люди. Они словно возвращались в детство, так и не научившись преодолевать шок, разочарования и собственную надломленность души.

Я задумалась. А ведь многие люди живут так, как Мировские. Они намеренно отказываются принимать участие в деятельной доброте, отказываются от борьбы со злом, потому что им претит сама идея, ради которой люди борются со злом, — эта идея самоутверждения своего эго. Они не хотят ради себя бороться. Им лень! Не знаю, может, им прививка индивидуалиста не была в детстве привита. Может, любовь к себе противоречит их понятию о доброте. Для борьбы со злом им нужны были более высокие смыслы. Конечная цель что ли… А иначе какой смысл выбираться из болота, если всё равно рано или поздно в него снова угодишь.

Глядя на них, я поняла, что по-настоящему добрый человек — это тот, кто активен в проявлении своей доброты и своей жизненной позиции. Иначе как он может утверждать, что эта позиция у него есть? Как он может чувствовать себя включённым в единый творческий процесс осознанной реальности, ведь он же живёт несознательно?

Я взглянула ещё раз на Слона. Он сосредоточенно смотрел в одну и ту же точку. И этой точкой было вещество существования. Живая вода! Глазные яблоки у него всё больше и больше сужались, как у кошки на прицел.

— Не пытайся объяснить необъяснимое, — сказал полуголый мужчина. — Твои друзья сделали свой выбор. Они сами сказали: «Им лень думать!» Что ж… Это их право! Лень так лень! Да будет так! Теперь за них я буду думать! Понятно?!

— Я тоже сделала свой выбор — закричала сквозь внезапно поднявшийся ветер я. — Твоя печаль — не моя печаль! Твои проблемы — не мои проблемы. Я ухожу от тебя, Демон! Искушай других ангелов смерти!

Из последних сил я заставила себя встать, очертила на земле пальцем круг вокруг себя и со словами «Сгинь нечистая сила!» бесстрашно взглянула этой силе в лицо.

Пёс в этот момент присел, поджал хвост и чуть слышно заскулил. Он весь напрягся в ожидании бури.

— Сгинь нечистая сила! — ещё раз повторила я.

Я прищурилась — всё наполнилось кругом ярким светом. Я присела на корточки в ожидании чуда. Но чуда не произошло. Заклятие наших предков не сработало. Странно даже…

А «нечистая сила» взглянула в мои округлившиеся от страха глаза и чуть не задохнулась от злости.

— Что?! Книжек начиталась, дрянь! Ты ещё Бога вспомни. Или Иван Царевича на помощь позови. Наивные вы всё ж люди! Всё в сказки верите. А ведь мы, Оля, с тобой не закончили разговор. Я тебе сказал, в этом мире ничего не делается просто так? Сказал! Так вот! И с тобой у нас не всё так просто. Договор платежом красен.

— Что тебе нужно? Кто ты? — спросила я неуверенно, ложась на землю.

Я уже слабо соображала, что делаю. Тело перестало меня слушаться. Оцепеневшее от страха, оно рухнуло наземь и теперь слушалось только его — моего врага. Я чувствовала его силу, его власть надо мной. Противник захотел, чтобы я положила голову на его плечо, и я положила.

— Кто я?! Я твой Идеал, Оля! Отверженный ангел, которого ты предпочитаешь любить больше. Даже больше чем себя! Помнишь Люцифера, о котором ты писала у себя в дневнике? — спросил он, самоуверенно улыбаясь.

На ум пришёл Андрей. Это о нём я писала. А кто этот человек? По телу пробежала дрожь. Что за бред он несёт?! Но тут я почувствовала холодное прикосновение чьих-то губ. Тепло на шее. Лёгкое жжение. Мутное воспоминание. Я вспомнила! Укус!

По телу пробежало тёплая нега. Боже! В сознании промелькнул образ мужчины, который любил меня. Это был ангел.

У меня подкосились ноги. Хотелось исчезнуть, умчаться отсюда прочь! Но тело, как и прежде, мне не принадлежало. Оно подчинялось ему.

— Ну вот, хорошая девочка. Наконец-то, в твоём мозгу всё встало. Да. Это я. Твой раненый ангел. Я приходил к тебе, когда ты была с Андреем, насыщал твой пустой «сосуд» живой водой. Вода давала тебе силы. Ты пила и улетала. Ты была так соблазнительна. Сначала я просто наблюдал за тобой, когда ты летала. Ты была прекрасна, как ангел, спустившийся с небес! Я закрывал глаза и представлял, как мы летаем вместе. Ты и я! Мне так хотелось побывать в тебе, стать с тобой единой частью целого. И вот однажды я не удержался. Я не заметил, как это случилось. Это произошло случайно. В одно прекрасное полнолуние я обнаружил, что летаю вместе, вместе с тобой. Так впервые я попробовал… Попробовал… Попробовал тебя!

Попробовал меня? Я чувствовала, как сердце сжалось в комок. Я в ловушке. В ловушке. Чёрт побери! Ангел пил меня, как кровавую Мэри. Он каким-то образом проник в моё тело, и теперь его оттуда никакой палочкой-выручалочкой не выкуришь.

Тело, как и прежде, меня не слушалось — оно слушалось его! А я думала, что никто никогда не узнает о той моей потаённый лазейке.

Голодный мужчина снова глянул на меня. Теперь это был беспристрастный взгляд судьи.

Я заметила, что из сосуда, как ключ, заструилась чистая, родниковая вода. Мне тут же захотелось пить.

— Ну же! Очаруй меня, детка! Хочу вдыхать твой зов плоти. Твою кроткую улыбку. Тамара, на, — протянул он мне сосуд с водой, — выпей это.

— Но я не хочу тебя очаровывать! — осмелилась возразить я.

— Раздевайся, Тамара! Настал мой черёд.

Тут меня словно парализовало. Он что? Хочет меня изнасиловать? Но я-то! Я! Я же не хочу этого! Не-е-е-т!!!

— Но я тебя не хочу! — прошептала я дрожащим голосом.

— Раздевайся!

— Отпусти меня! — взмолилась я.

— Раздевайся! Я сказал!

Мужчина рассвирепел. Он принялся силой стягивать с меня одежду, что-то нашёптывая на ухо.

Сомнений не было — скоро меня будут пить. Он кинул меня на землю. Поднёс сосуд. Живая вода, усмехнулась я. Так вот, значит, какой ценой она достаётся.

Надеюсь, на том свете мне больше не надо будет думать об этом. Я схватилась за сосуд и принялась с жадностью пить, надеясь, что это мои последние глотки, что скоро всё закончится.

Я пила, пила, пила но жидкость почему-то всё не кончалась, не кончалась и не кончалась.

Я помню, как упала, как всё помутнело вокруг.

Сначала появились сумерки, потом наступила пустота. Потом вспышка света. Издалека. Свет начал разрастаться. Яркий. Повсюду. По телу снова разошлась сладкая нега. Мне стало всё равно, что со мной будет дальше. Со мной и с моим миром. Мой прежний мир остался за кадром. У меня был теперь новый мир. Впрочем, это было уже никому всё равно.

— Ну вот ты снова моя! Иди ко мне, детка! — донёсся мужской голос из глубин сознания, оттуда, где вечно сияет свет.

Сквозь свою эйфорию я услышала тихую просьбу мужчины.

— Полетай со мною, детка! — шепнул он.

Я шепнула:

— Да!

Голос продолжал шептать и убаюкивать:

— Люди полагают, что их Идеал находится где-то вне их, — говорил он. — Снаружи. Они создали для этого искусственную реальность. С тех пор, как они нарисовали себя идеального в той искусственной среде, они упорно пытаются контролировать эту свою иллюзию, свой выдуманный идеал. Вместо того, чтобы любить себя реального, вечно теряющего и вечно находящего, вечно меняющегося и стремящегося взглянуть за горизонты своего видения, они лишь всё больше работают над совершенствованием искусственного интеллекта. Когда люди отвергли эту часть себя, себя уязвимого, живого, я заменил им эту часть, чтоб они не грустили. Я стал их Идеалом. И как подобает Идеалу, я возвращаю им здесь их потерянный рай. Только вот в одном люди просчитались. Они полагают, что, обретая меня, они будут властвовать надо мною вечно, что они смогут контролировать мой мир. Чёрта с два! Золотое правило Люцифера: сначала люди имеют меня, а потом я имею их. Это такой эксперимент. Мы имеем друг друга, Тамара, уже много лет.

Слова раздавались эхом у меня в ушах, и я улетала от этого заботливого, хриплого голоса.

Потом я приземлилась ему на грудь и, разрываясь от собственного блаженства, спокойно сказала:

— Я есть! Слышишь?! Есть! И я не твоя Тамара! Слышишь?! Я Оля!

Полуголый мужчина вдруг оторвался от моей шеи, вытер испачканные кровью губы, а потом, присобачивая свой фиговый листочек на место, плюнул в сторону и заявил:

— Ты моя Тамара, и тебе пора домой. Собирайся к людям.

— Но я не хочу к ним! Мне теперь всё равно!

— А мне нет! Ступай. Принеси мне свои слёзы. Они у тебя кончились. И свежую кровь принеси. И лёгкое дыхание бриза, полёты бабочек принеси. Принеси мне всё то, что тебе хочется переживать в том мире, но у тебя не получается этого сделать. Я хочу это чувствовать здесь. С тобой. Ведь мы теперь с тобой одной крови!

Я помню, как отвернулась тогда от мужчины, помню, как в отчаянии принялась искать глазами собаку. Помню, как собака тут же ко мне подбежала — её глаза излучали одновременно боль и страх. Помню, как она забилась в угол, и, поджав под себя хвост, заскулила.

Загнанная скотина, подумала я, посмотри, в кого превратил тебя твой Люцифер.

Но, к счастью, когда я так подумала, Люцифер уже куда-то исчез.

— И что теперь делать? — спросила я.

Собака встревоженно помотала головой.

— Не знаю, — ответила она. — Уйти, конечно, ты можешь. Тебя тут никто не держит. Он тебя любит, поэтому ты нужна ему живой. В этом твоя сила. Только ты ведь опять сюда придёшь. К нему. Сама, как миленькая!

— Ни за что!!! Никогда не приду сюда больше! Как ты можешь об этом даже думать! Друг называется!

— Как у вас говорят, никогда не говори никогда.

— Помоги мне лучше выбраться отсюда. Ты, вообще, со мной? — вдруг засомневалась я.

— Да! Правда, после того как я помогу тебе, это будет наша последняя встреча. Но я доставлю тебя на другой берег. К людям. Извини, но избавить тебя от власти Люцифера не в моей власти. Это уже не от меня зависит, а от тебя самой.

— Ну так что? Как нам отсюда выбраться?

— Закрой глаза и вспомни, кого ты сильно любишь, но перед кем ты чувствуешь себя в долгу, с кем ты хотела бы восстановить былую связь. Порванные отношения. Представь этого человека здесь. Сейчас. Рядом. Попроси у него прощения.

Я закрыла глаза и попыталась призвать на помощь свою совесть, но совесть молчала. Наверное, она с моей памятью не дружила. Один СПАМ лез в голову.

— Ну же! Представь того, кто тебя всегда ждёт, но кого ты обидела когда-то, а прощения забыла попросить.

Я глянула на собаку. У него были такие грустные глаза, прям как у моей мамы.

— Мама! Мамочка!

— Правильно! Ты угадала! Садись. Нас ждёт дорога домой. Мы едем к маме.

Я с облегчением вздохнула — наконец-то, скоро всё закончится!

Мы бороздили межзвёздные пространства, то и дело перескакивая с одной звезды на другую. Иногда мы попадали в зону турбулентности, тогда нас потряхивало. На переходах из чёрных дыр в белые я расслаблялась. Пёс допрыгивал до какой-нибудь звезды, вдыхал полной грудью их местный воздух, делал рывок вперёд, и мы оказывались снова в вакууме.

Я без боязни смотрела вниз на огромную чёрную паутину под ногами. Её называют у нас тёмная энергия сетей покоя. Собака сказала, что пустота в чёрных дырах хоть и называется сетью покоя, но она неспокойна. Она гиперактивна. Никто не знает, что там в этих зазорах, но они имеют свойство засасывать. В чёрных дырах таится мощная энергия.

Пока я думала обо всём этом, я совсем отвлеклась. Забыла, где я. У меня выскочило из головы, что мы бежали от того несчастного человека, которого Отец когда-то вышвырнул из дома и теперь он не может найти пристанище для своей души, свой дом для скорби.

А между тем Отверженный ангел и не думал забывать обо мне. Заметив «бунт на корабле», он тут же бросился в погоню за нами.

Что-то мне подсказывало, что я ему нужна была, чтобы вернуть свою прерванную связь с людьми. Интересно было бы знать, с кем конкретно он хотел восстановить отношения?

Люцифер хотел того же, что и все мы. Он стремился вернуть свой потерянный рай.

Хотел, чтобы в мире наступил порядок, как это было раньше. Но с тех пор, как Божий эксперимент удался — на земле появился человек, мир утратил гармонию и совершенство. Ангел утренней зари, Люцифер, позволил себе усомниться в делах Божьих. Он отказался помогать Богу в его эксперименте, потому что с момента сотворения Адама идеальная жизнь в царстве Божьем закончилась. Люцифер попытался ещё образумить Бога. Он кричал ему: «Разве ты не видишь, что ты натворил! Остановись, опомнись пока не поздно!» Но Богу не пристало слушать своих подчинённых. И тогда Люцифер перестал понимать Бога, а Бог, Люцифера. Ангел утренней зари восстал против Бога. Он принялся подговаривать других ангелов уничтожить человека. Стереть его с лица земли как разрушающий элемент системы. Про его план проведал Бог. Он был очень разгневан. Ведь Люцифер был для Бога его правой рукой и его самым лучшим учеником. Чтобы восстановить иерархию в Божьем Царстве, Богу пришлось изгнать Люцифера. Люциферу ничего другого не оставалось, кроме как отгородиться от Царства Божьего и создать свой Эдем.

Казалось бы, для сотворения собственного мира у него было всё. Но не было главного — не было связи с настоящей жизнью, с живыми людьми. С себе подобными. Той связи, в которой ощущаешь себя единым целым с органическим миром, с обычным течением времени. И вот для этого ему понадобилась я — человек по другую сторону луны, человек-образ. Человек не отверженный…

Я догадывалась, что он уже собрал свору голодных волков, запряг их и направил свою карету в нашу сторону. Собака тоже знала это, поэтому изо всех сил мчалась со мною прочь! Прочь отсюда! Гонимые инстинктом самосохранения, мы старались избежать неминуемого.

Собака бежала, разгребая своими лапами космическую пыль, перепрыгивала, как облако, из одной планеты на другую, с сопки на сопку.

«Что станет со всеми нами в этом космическом хаосе? — подумалось мне. — Мы все скоро умрём.»

Одно лишь бегство могло нас спасти.

Но вдруг собака вся съёжилась от напряжения. Шерсть её стала холодной, липкой от пота. Она набрала воздух и из последних сил сделала рывок до ближайшей планеты. Ступив на поверхность, она тут же распласталась на сером песке, как корова на льду. Этот рывок оказался последним, на что она была способна. Она попыталась ещё несколько раз встать, но не смогла.

— Силы покинули меня, — сказала она.

В холодном поту, еле живая, собака лежала и беспомощно скулила. Как бесформенную амёбу, она распласталась по поверхности.

Вдруг не отрывая взгляда от земли, она прошептала:

— Расскажи мне что-нибудь. Что-нибудь хорошее.

— Что именно?

— Про вас с Андреем. Расскажи, как у тебя с ним было?

— Хорошо, — сказала я, про себя удивившись.

Я носила в кармане всегда с собой тетрадь для заметок и рисунков — привычка из детства. Я достала тетрадь и принялась читать то, что больше всего было по душе самой.

«Каждый вечер перед сном Андрей проделывал один и тот же ритуал: включал компьютер, открывал программу Excel и считал, сколько ему ещё осталось.

Открыв своё частный бизнес, Андрей знал как свои пять пальцев бухгалтерию, научился вести переговоры с неадекватными людьми, заключать крупные сделки с масштабными политиками, но он так и не научился понимать её. Впрочем, и себя тоже.

Андрей подошёл к компьютеру, нажал на клавишу Enter. Чёрный квадрат ожил. Мужчина попытался сосредоточиться на открывшемся файле. Там одна колонка была разграничена словом «Дебет», другая — «Кредит». Андрей производил бухгалтерские подсчёты. Ему надо было добавить в расчётную таблицу новые цифры, но ни с того ни с сего в мозгу появились побочные шумы — в сознании сквозь шум зазвучало какое-то радио.

«Я иду к тебе! Иду вопреки себе! Потому что знаю, что ты меня ждёшь!» — доносилось оттуда.

Андрей оторвал голову с экрана. Встряхнул шевелюру. В чём дело? Потом понял — опять она, Оля, снова вторглась в его стройный ход мыслей и упорядоченную логикой жизнь. Несомненно, это была она. Андрей решил дать своему мозгу волю, чтобы тот пофантазировал, сформулировал конкретней, чего хочет. Может, пора разрядиться? Андрей достал из холодильника холодный виски, небрежно глянул: «Я надеюсь, это поможет!» Залпом сделал большой глоток. Мысли, оживившись, импульсивно завибрировали. Они строили всякие догадки, предположения, рассуждая с Андреем насчёт Оли. Андрей мысленно себя убеждал, что Оля хотела бы видеть возле себя другого мужчину, не Андрея. А другая сторона сознания вещала ему, что они ещё встретятся, что всё будет хорошо и что он добьётся своей цели.

«Я приду к ней, припаду к её ногам, а она улыбнётся мне и скажет:

— Ну вот и всё! Небо больше не падает на нас!

А! — махнул Андрей. — Всё понятно! Это она, Оля, снова проникла в мозг. Шумы… Ненужные шумы. Это она мешает мне жить. Не выйдет!»

Андрей снова сделал большой глоток «Смерти под парусом» и сказал:

«Ок. Я принимаю эти волны. Я принимаю её назойливость, но на любовь у меня нет ресурса. Так что, извини, Оленька, и убирайся-ка ты по добру по здорову из моей головушки!»

И всё же, пока он разговаривал сам с собой, тело совсем распоясалось. Тело теперь её изо всех сил хотело. Он с упоением уже смаковал эту мысль. Представлял, как сейчас, волнуясь, разденет её и займётся с ней любовью. Чего только стоили её сексуальные бёдра! А попочка! А её умение жить нараспашку! Иногда ему даже казалось, что не он, а она управляет его настроением, его волей к жизни.

Любила ли она его? Скорее да, чем нет. Но почему-то всё время ускользала. Андрей не хотел разбираться, почему она это делала. Зачем. Он считал себя выше всего этого. И вообще, он дал себе слово, что пока не наведёт порядок в городе, у него просто нет права на личное счастье. Он не заработал его. Андрей часто возвращался в мыслях туда, где им обоим было хорошо — в тот их последний вечер. Она тогда ему открылась. Открыла всё своё небо.

С тех пор небо всё труднее было удержать. Небо хмурилось, падая на него всё ниже и ниже. И чтобы договориться с небом, Андрей трудился, как проклятый. И денно и нощно. Каждый день он вставал, чистил зубы, смотрел на себя в зеркало и думал, что он борется за завтрашний день не зря, что они ещё встретятся. Обязательно встретятся! Небо ждёт их.

Друзья называли его миссионером. Возможно, это так и есть. Но если не он, то кто же? Кто и когда примется разгребать весь этот мусор?! Поэтому, он в своё время решил, пока не добьётся своей цели, сосуществование с ним под одной крышей бессмысленно, да и будет просто невыносимо. На пиар самого себя уходило практически всё свободное время. Разумней, по его мнению, будет восхищаться Прекрасной дамой издалека. Он не заметил, как стакан виски опустел в его руках. Потихоньку приходила смерть под парусом — это дурацкое состояние опьянения.

И всё же… И всё же… Андрей не подозревал, что за всеми его разъяснениями самому себе скрывался обычный мальчишка, мальчишка, который боялся причинить боль любимому человеку и не хотел лишать себя личного пространства. В этих страхах была лишь одна нестыковка — как сейчас, когда он сидел один на один напротив своего чёрного квадрата, и пытался понять, откуда он снова просочился.

Это происходило по ночам. Ночь для того и создана, чтоб мечтать, а днём, сочиняя свои пиаровские речи, планируя очередной доклад, Андрей и не подозревал, что ночью снова будет мчаться за исчезающим её ликом, будет бежать, глотая снег и слёзы, снова и снова, превозмогая непогоду, собственные страхи и угрожающие ночные тени. Сердце громко пульсировало, как звонарь, призывая его на сходку.

Ежедневно, ежесекундно Андрей в мыслях карабкался по своей карьерной лестнице до новых вершин, пробирался, как сквозь джунгли, в кулуары власти и, как настоящий фаталист, верил в удачу и в свой успех.

А, между тем, Оля перестала к нему приходить с того вечера, как он её прогнал. Говорят, она даже уехала из города. Она уехала, а он всё не переставал в мечтах бежать за ней, мчаться беспрестанно, спотыкаясь и падая по ночам в объятия других женщин. Он бежал за ней тайно. Другого выхода у него не было.

А вечером перед сном он проделывал всегда один и тот же ритуал: включал компьютер, открывал программу Excel, считал, сколько в его жизни осталось дебета, сколько кредита, выключал свет и нервно глядел в потолок — на свой чёрный, пустой квадрат.»

Пёс слушал меня всё это время молча. Он глубоко дышал, внимая каждому моему слову. Я закончила свой рассказ, подняла голову, и тут я вдруг заметила. Пёс не улыбался, глядя на меня — он скалился. Глаза его излучали злорадные искры.

Интересно, кто из нас чьей жизнью живёт, подумала я. Пёс моей или я его?

— Что ты улыбаешься? Почему ты так странно улыбаешься, когда я рассказываю тебе про нас с Андреем?! И почему ты всё время норовишь заглянуть в наши с ним отношения? — завелась я.

— Не знаю. Наверное, меня утешает, что Боги тебя выбрали, а не меня.

— Что ты городишь?! Значит, ты тащишься тут оттого, что я жертва?! Да?! Меня выбрали в жертву для Бога?

— Не знаю. Но я заметил одно. Когда ты мне рассказываешь про вас с Андреем, я оживаю. У меня появляются силы двигаться вперёд. В твоём рассказе я вижу и своё отражение, и что я есть и что я тебе нужен. Ведь только благодаря мне появилась эта твоя история с Андреем.

— Нет! Я придумала свою историю с Андреем не благодаря тебе! А вопреки тебе! Это не твоя история, а моя! Собственная!

Теперь я твёрдо была уверена, тогда, когда я ему открывала душу, он подпитывался моей энергией души, моей болью. Парадокс, но в этот момент у него появлялись крылья. Он окрылялся надеждой.

Мне вдруг припомнилось, что пёс всегда появлялся, когда я грустила по Андрею.

— Это ты всё испортила — не то вопросительно, не то утвердительно сказала я.

Пёс растерянно смотрел на меня, молчал.

— Да ты знаешь, что тебя вообще нет! Нет! Нет! И быть не может!

— Весь ужас в том, что я есть, Оля! — вздохнул пёс, и, потупив взгляд в сторону, продолжил: — И всегда буду. Я и твои не родившиеся дети.

— Какой бред! А не пошёл бы ты к чёрту! — выдохнула я, с тревогой взглянув на иссиня-чёрного, отпугивающего своим видом пса.

— Садись! — подскочил он и решительно произнёс: — Я хочу лишь одного, чтобы ты выбралась отсюда. Нам нужны силы! Когда не светит солнце, люди переходят на замедленный режим и начинают подпитываться от чёрных дыр.

Жизнь моей собаки состояла из бега по кругу. Собака вращалась вокруг единственного объекта — вокруг меня. Её бег был как-то связан с тоской. Я заметила, собака приходила, когда была голодна. Но это был другого рода голод — голод духовный, голод по родной душе, по человеческому теплу.

И тут я подумала, а, может, нам стоило поменяться с ней ролями? Может, мне начать вращаться вокруг неё? Прислушиваться к тому, чего она хочет, но не всегда идти у неё на поводу? Может, мне стоит её приручить? Может, стоит держать её на большом поводке, отпускать осторожно погулять, наблюдать за ней во время прогулки, чтоб она никому не причинила вреда?

Вокруг меня почему-то всё время блуждали люди, которые, как скиты, сами не желали не к кому привязываться. Тут уж поневоле загрустишь.

А может, мы русские все такие, подумала я, любим погрустить. Может, мы боимся нарушить человеческой борьбой последние признаки гармонии? Может, мы не любим хаотичных движений. Ведь хаос порождает только хаос, поэтому мы втихаря тоскуем о мире ином, порождаем платонизм и бездействуем. А может, мы просто зациклены на одном видении мира, которое в нынешней ситуации уже утратило свою актуальность?

Ещё мне подумалось, что было бы хорошо, если у меня был бы живой человек, с кем я могла бы поделиться своей тоской. Что мне не мешало бы с ним подружиться. Но для начала мне предстояло подружиться с собой, со своей тоской, чтобы больше меня Люцифер не смог настигнуть.

Стоило мне вспомнить о Люцифере, как из темноты нарисовалась надвигающаяся на нас тень. Люцифер вместе со своей волчьей свитой затмил огромной тенью горизонт. У меня задрожали руки, а тело оцепенело от ужаса.

— Вы слыхали, что Кидалово попадает в лапы к Попадалову?! — крикнул он в бешенстве, когда приблизился к нам.

— Оля! — крикнул в тревоге пёс.

Я обернулась. И вдруг в собачьем облике я заметила красивого мужчину. Он смотрел на меня испуганно. Я узнала его. Тело его было в каких-то странных иероглифах. Кто это? Я встряхнула головой и открыла глаза — видение исчезло.

Люцифер достал из кармана волшебный артефакт и нацелился на мужчину, который скрывался в собачьем обличии.

Я не могла этого больше терпеть! Заворочалась, запыхтела, нащупала пальцами вокруг меня что-то мягкое, хлопковое, потянула на себя и поняла, что это ватин, вернее одеяло, — я сплю. Чтобы окончательно проснуться, я заставила себя пошевелиться, повертелась на кровати.

— Пить. Пить, — чуть слышно попросила я.

Глава 16.
Передоз

Оля приоткрыла глаза. Яркий свет резал в глаза. Смутное очертание падающих предметов наваливалось на её мир.

Что это? Провода на мне… Провода во мне… Кругом провода. Чёрт! Повязал-таки, дьявол! Это его проделки! В уголках глаз замелькали расплывающиеся, как амёбы, звёздочки. Всё закружилось в слепящем свете. Жива! Значит, жива! Девушка облизала пересохшие губы, с трудом открыла глаза. Лампочка. Яркая. Стена.

Стена, — наткнулась она взглядом на прозрачную перегородку. Надо разрушить стену!

Она схватилась рукой за край кровати, пытаясь подняться.

— Ой, мамочки, как же больно!

Девушка выдернула шнур, опутывавший её вены. Встала. Посмотрела перед собой. Стена. Та самая. Между тем миром и этим. Там, за стеной, остались её друзья. Туда! Скорей!

Что-то больно кольнуло в груди, но тело никак не это среагировало — тело уже привыкло не замечать боль. Но сейчас не до рассуждений. Надо спасать! Спасать Мировских!

Оля на четвереньках доползла до стены и стукнула со всей силы головой о стенку. Бум! Ещё бум! Чёрт! Не пробивается! Будь она проклята! Она нащупала рукой какой-то холодный предмет. Схватила его. О Боже! Какой же он тяжёлый! Набрала воздух в лёгкие и со всей силы метнула в стену.

Загрохотало, задребезжало. Стёкла, как брызги, разлетались повсюду.

Наконец-то! Она сделала это — разбила стену между тем миром и этим. В дребезги! В хлам! Теперь-то она точно знала, что власть Демона не вечна.

Но откуда в Люциферовом мире паркет? Опустила она глаза на пол. На полу тянулся выложенный ёлочкой паркет. Оля принялась оглядываться по сторонам. Чёрт! Где она? Белизна стен подсказывала ей, что, возможно, она у Бога, однако на землю спускал запах хлорки. Она смутилась. Обшарпанные стены, капающий кран в углу, тиканье часов по соседству, вонь хозяйственного мыла, застиранное, серое постельное бельё — всё указывало на то, что Оля в обычной больнице. Вокруг пищали разбитые приборы, визжали сирены. На руку что-то капнуло. Что это? Кровь! Её кровь?! Но откуда? Она тронула голову. Так и есть! Пряди порядком намокли.

— А ну-ка, сюдой! Сюдой скорей все! Бабоньки, психозник очнулся!

Полная женщина в белом проворно прошмыгнула за Олину спину и в это же самое время вывихнула ей руки за спину. По сноровке было видно, что ей это не впервой.

— Тебя кто просил вставать! — сказала она, пыхтя на Олю прошлогодним перегаром.

Но тут в палату ворвалась другая женщина и со словами «Маша, твою мать! Опять психозника не доглядела!» ударила Олю плоским предметом по голове. Оля, падая на пол, с облегчением вздохнула: «Люди!», — и от всей души расплылась в улыбке, а тело уже рухнуло на пол.

Одна из женщин тут же натянула на Олю белую рубашку с длинными рукавами. Олю перенесли, как младенца, до кровати, рукава, на всякий случай, привязали к поручням.

— Почему опять из палаты вышла! — крикнула та, что постарше. — Посмотри она нам ЭКГ раздолбала. Что теперь Семён Семёновичу скажем?

ЭКГ было одно на всю больницу. Медработники загрузились, но вскоре опомнились.

— А я что?! Я у Сергей Сергеевича с утра спросила, как мне мочу больному мерять — с пеночкой или без? Он сказал с пенкой, — закудахтала та, что моложе. — Так что, Света, извини, но я по делу отлучилась. Пенка ведь — дело такое, тонкое! Зазеваешься — убежит.

— Дура ты, Маша! И Сергей Сергеевич твой тоже дурак! Ты что не поняла, что он прикалывается?

Пока Оля слушала, видимо, привычную для этих женщин перепалку, взгляд то и дело падал на бусы из жемчуга. Они висели на шее молоденькой медсестры.

Девушка подумала, что-то похожее она уже где-то видела. Камушки были знакомые.

— Откуда у тебя это? — спросила она.

— Да так… От одной кикиморы по наследству досталось. Страшная она была, правда, прям как моя жизнь.

— А она что-нибудь тебе говорила?

— Да трындела всякую ерунду. Дурында болотная! Советы давала. Не прячь, говорит, красоту свою, не зарывай талант в землю. Странная она была. Не то девочка, не то старуха. Хрен поймёшь!

— Значит, кикимора мне не привиделась. Живая, — заключила Оля.

— Живая?! Да не то слово! Палкой не убьёшь! Да она нас всех переживёт! На Валааме у нас по домам ходила, как старуха, с клюкой побиралась, а как на свидание бегать, так клюку, фить, в канаву кинет и, как девочка, опять.

— Ну передавай ей привет.

— Не могу. Не живём мы там уже. На Валааме-то. Да и Валаам уж не тот. Асфальт там, попы на джипах ездят, Главному грехи его отпускают. Кикимору ту, поди, выселили давно, как и всех нас. Говорят, она на болоте скрывается, — сказала девушка задумчиво. Потом положила что-то в рабочий шкаф и вышла из палаты.

Оля глянула в сторону окна. Тяжёлые, тёмные занавески бесконечно падали на кровать. Стены тоже падали. Закружилась голова. Оля нажала на кнопку вызова. Она хотела продолжить беседу с добродушной женщиной, чтобы можно было спокойно дышать, но в палату вошла уже другая медсестра.

— Отпустите меня! Я не хочу здесь оставаться.

— Девочка, родная, потом. Всё потом. Потерпи, поспи немного. Тебе надо поспать. Скажи ещё спасибо Семён Семёнычу. Если бы не он, тебя б уже в живых не было.

— А что со мной?

— Передоз. Тебя с разрывом сердца привезли. Да лежи ты, лежи! Тебе сейчас нельзя вставать. Он тебе «на живую» искусственное дыхание делал. Вот здесь разрезал тебе грудь и массировал твоё остановившееся сердечко. До операционного стола тебя бы не донесли.

Оля подумала, что значит, не донесли.

— Ну… Ничего! — продолжала утешать медсестра. — Не переживай. Скоро мама твоя придёт.

Медсестра уже приготовила укол и за разговором незаметно его вколола, смазала ваткой ранку, натянула на пациентку трусы и исчезла восвояси.

«Мама! Дай мне знак, мама. Подай хоть какой-нибудь знак, что ты есть.»

Девушка стянула с другой койки покрывало, накинула на себя

«Мама… Я увижу маму. Она скоро придёт и выключит этот долбанный кран», — заверила себя девушка, проваливаясь в сон.

Молоденькая медсестра по кличке «Я с Валаама — мне всё можно», по имени Мария смотрела на Олю и пыталась себя убедить, что то, что она видит, неправда. Она дорожила своим знакомством с Олей, берегла свою память о ней. Последний раз они виделись в строительном вагончике. Года два назад. Машка тогда сильно бухала. Ей всё время хотелось быть похожей на Олю. Для Машки Оля была самой красивой девчонкой на свете, тусовки только были у них разные. Оля всё с мажорами тусовалась, а эти парни в свой круг таких страшненьких, как она, не брали. И вот за эти два года, что они не пересекались, местная красавица превратилась в какую-то кикимору болотную. Машке стало страшно. Боже, как же она устала.

Мария погружалась в иную картину бытия. Когда ей было плохо, она представляла себя в разрушенном Храме — возвращалась к своим воспоминаниям из детства. Там… На Валааме. В старом Верхнем храме она любила прятаться ото всех. Там она раскачивала своё сознание медитацией и ловила вспышки иного света — вспышки Божьей любви.

Верхний храм по-сиротски стоял с выбитыми окнами, дверьми. Потрескавшиеся от мороза фрески были живыми свидетелями другого времени и подтверждали мысль о том, что настоящая красота нетленна. Рука Создателя чувствовалась на ней. Храм дышал пустотой величием человеческого духа.

Как бы мать не пыталась доказать, что за островом жили опасные люди, буржуи проклятые, ей не удалось перебороть в Машке эту бесхребетную доброту. Машка была полна любви ко всем людям.

В своей жизни она слышала много пустозвона. Много шумовых помех в своём ментальном «радио». Фальшивые голоса всё время пугали, то внешним врагом, то внутренним. Машка любила прятаться от этих голосов за стены Верхнего храма. Здесь она слышала другой голос. Этот голос был прекрасен. Этот голос ей был родным. Голос вещал: «Там на другом берегу есть человек. Он такой же, как ты. Он, как и ты, хочет совершить подвиг». Голос сливался с единым многоголосьем, гармонично резонировал в небесном пространстве мощной энергией, и Машка растворялась в этом безбрежном пространстве. Голос внушал уверенность, и это придавало ей силы.

И вот сейчас, когда Машка снова мысленно вернулась в тот Валаамский Верхний Храм, она вдруг подумала: «Есть люди, которые всю жизнь мечтают попасть в тот Храм, чтобы уловить хоть раз в жизни этот голос. Я желаю, чтобы Оля когда-нибудь обрела покинутый людьми свой личный храм, храм, созданный человеческими руками. Навечно.»

Больная на койке проспала до утра. Утром она сходила в туалет. Там, как и у них в палате, тоже пахло хлоркой. Из крана также капала вода. Здесь невозможно лечиться, здесь только умирать, заметила Оля, не испытывая никаких эмоций на этот счёт. Вернувшись с туалета, она снова легла на больничную койку и задремала, а когда проснулась, увидела возле себя маму. Она сидела, тихо всхлипывала и вытирала слёзы.

— Мама! Ты пришла, — сказала, Оля, пытаясь в бессилии натянуть улыбку на лицо. — Давай развяжи мне руки. Я с Люцифером не договорила. Ты про Андрея ничего не знаешь. Это Люцифер сделал из Андрея миссионера. Я знаю. Я хочу убить эту заразу. Если я его не убью, то он не только Андреем будет управлять. Он будет управлять всеми нами.

— Кто этот Люцифер?

— Ангел. Падший ангел. Очень любознательный и вечно голодный.

— Оля, время смотреть сны закончилось. Настало время просыпаться.

— А как же моя собака? Мой Люцифер?

Мать в отчаянии вздохнула и, не зная, что сказать, уставилась в окно, смотрела уныло в одну точку. Потом в голову пришло слово «миф», она подумала, почему оно вдруг просочилось. Миф… Миф… Может, потому что сама жизнь — миф?

— Давай придумаем с тобой новых богов, — сказала она вдруг дочери, — и новых демонов. Только не таких опасных для здоровья, как твой Люцифер.

Мать сидела рядом с дочерью, гладила её отчаянно по голове, непонятно кого из них больше жалея.

— Твой Демон… Собака… Им тесно там. Они должны выбраться из твоего мира. Наружу. К людям. Ты не хочешь им помочь? Расскажи нам о них.

— Я ничего не помню, мама. Почти ничего, — сказала Оля. — И там я тоже ничего о вас не помнила. О тебе забыла. Странно…

— Это просто. Ты была там в другой матрице. В другом измерении. Ты не жила там со мной, а, значит, меня не было. Там не было нас. Ну что там нас с тобой могло связывать?

Оля смотрела на маму. Слушала её пряничный голос и растворялась в нём. Кажется, мама о чём-то важном сейчас говорила. Ах да! Связь! Оля глянула внимательно на маму. И вдруг перекосило — она узнала в мамином взгляде до боли знакомую ей грусть. Взгляд словно застыл в невесомом пространстве. «Неприкаянная любовь коровы. Священной коровы. Где-то это уже было», — пришло девушке на ум.

— Мама, — облизав сухие губы, прошептала Оля, — мама, почему ты пьёшь, скажи? Что тебя не устраивает?

— Не знаю! Я и новая жизнь — понятия несовместимые!

— Бросай пить, мама. У тебя ужасные мешки под глазами.

— А ты завязывай игры с собакой. Ты про неё всё время думаешь.

Оля отвела взгляд в сторону, вздохнула и непонятно кому, глядя куда-то вдаль, прошептала:

— Ну этого я тебе пообещать не могу.

— Это всё из-за Андрея? Да? Из-за него ты замкнулась, ушла в свой мир! Он не любит тебя, Оля. С этим давно пора смириться. Он, вообще, не способен на такое. Он не умеет отдавать в любви. Такие люди, как моральные инвалиды, живут в другой матрице.

Оля смотрела на маму и думала: «Мне хочется болеть всегда. Чтобы мама ко мне приходила. Чтобы со мной разговаривала. И чтобы этот миг не кончался».

«Кто утешит моё дитя, когда я уйду», — думала в то же самое время Софья Николаевна, укрывая дочь своим телом. Она знала, когда наступит её время уходить, «пуповина» между ней и дочерью должна быть окончательно разорвана. На смену матери к дочери должен прийти другой родитель — родитель духовный, который поможет дочке обрести равновесие среди людей, свою духовную связь с ними. Этот человек должен будет ей помочь. Но никогда! Никогда он не сможет заменить её дочке мать!

Оля снова облизала пересохшие губы.

— Мам, расскажи мне что-нибудь хорошее.

Но мать Олина уже не могла остановить неуместный разгон мыслей. Она вспомнила про свой вчерашний сон. Она видела в нём молодую женщину. Женщина стояла посреди поля, одетая в крестьянскую, рваную робу. Одна, и в неё целился из конца поля из винтовок мужики. Соседи-односельчане. Вдруг тишину разорвал выстрел, и вороны, взметнувшиеся с верхушек деревьев, взорвали своим грубым кличем округу. Женщина рухнула на грязное поле и, окровавленная, как недобитая корова только лежала и мычала от боли. Корове так и не дали преставиться, женщина тупо вперила взгляд в своих убийц-соседей.

Олина мать подумала, откуда взялась эта недобитая женщина? Этот образ коровы? Кто это? Лицо из их бабского прошлого или из будущего? Она подозревала, что этот сон неспроста был, что это недоверие мужскому полу, как генетический код, уже давно из поколения в поколение передаётся женщинам их рода и мешает им жить свободно. Мешает ей выпускать свою дочь из объятий в этот мускулистый мужской мир.

Оля лежала с перебинтованной головой и смотрела с любовью на маму. Оле вдруг так захотелось прижаться к маминой груди, чуть-чуть прикоснуться к маминой грусти.

— Расскажи мне, мама, что-нибудь хорошее, — попросила она ещё раз.

— Хорош