Войти в Нотр-Дам — значит стать католиком; прочесть «По звездам» — значит стать символистом. Заклятием «Так проклят будь» Мандельштам пытается снять эти чары, поскольку разрушить систему, как это сделали Вийон и Верлен, невозможно: «Ни с какой стороны к ней не подступиться, чтобы разбить ее или разбиться о нее».
Гоголь писал:
Вступая в священный мрак этого храма, <…> поднявши глаза кверху, где теряются пересекаясь стрельчатые своды один над другим, один над другим, и им конца нет, — весьма естественно ощутить в душе невольный ужас присутствия святыни, которой не смеет и коснуться дерзновенный ум человека
В «Паденье…» мы видим не отражение этого крайне индивидуального прочтения «Problème» Тютчева, а синхронический снимок развития этого семантического поля в поэзии Мандельштама.
В фигуре монаха во второй строфе Мандельштам воплощает противоречия слабой веры. Традиционная, эмблематическая поза идущего монаха подразумевает склоненную голову. Этот взгляд вниз («Булыжники и грубые мечты») противопоставляется подобающим монаху устремленным ввысь мыслям. Но даже при взгляде вверх вера не укрепляется, ибо в готическом приюте «потолком входящий обморочен»
Великий поэт для Мандельштама не писатель, а переписчик
Мандельштам находит мерило подлинности произведения не в трансцендентном Идеале, а в предсуществующей форме самого стихотворения, которую художник должен разгадать и воплотить («Слово и культура»)
Но Идеал останется — в форме гула истории («ухо к земле») и стихийного «духа музыки». Когда эта музыка становится неслышной, поэт и сам почти полностью умолкает
Другое мерило подлинности произведения искусства для Блока — в той мере, в какой он причастен к «реалистическому» символизму Вячеслава Иванова, — это отношение произведения к трансцендентному Идеалу.
Для Мандельштама «откровенность» — нерелевантная категория. Во всяком случае личная откровенность воспринимается негативно, даже если утверждение Мандельштама «Память моя враждебна всему личному» (II, 99) нужно понимать как гиперболу
Блоковская поэзия дает образ почти пугающей откровенности, которая основана на кажущемся насилии над «интересами» творческого «я»
Для Блока один из ключевых локусов подлинности произведения искусства — личность художника. Блоковский идеал «человека-артиста» («Крушение гуманизма») очень определенно демонстрирует важность для него художника как неординарной личности. И не случайно, он смотрит на почти все свое лирическое творчество как на «трилогию вочеловечения» (СС8, VIII, 344).
