Возмездие/рок («мотор» и Командор) расположены непосредственно за границами этой комнаты. Стремительный вход Командора («настежь дверь») разрушает границы между комнатой и тем, что непосредственно примыкает к ней, вытесняя тяжкий занавес и туман, окружавшие и обособлявшие внутреннее пространство стихотворения до этого момента.
отношения поэта к истории, выраженного в ключевых по важности заключительных строках: «Донна Анна в смертный час твой встанет / Анна встанет в смертный час». Предположительно преображающее мир пробуждение донны Анны, Девы Света, обольщаемой недостойным, распутным Дон Жуаном (с его посюсторонними/лихими любовницами), вступает в сложную, едва уловимую причинную связь со смертью героя, которая сама имплицитно необходима для спасения мира
Разногласия поэтов касаются природы и структуры истории и времени, роли личности в истории, характера идеала, этики и отношения мира к эзотерической правде.
Петербург оказывается всесторонне открытым храмом («Я в ночи советской помолюсь»), что переносит в грозное настоящее и неизвестное будущее сокрытое откровение искусства, видимое тем, кто видит
в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…» — видел в нем, похоже, потенциал для той инверсии маскарада, которая была telos’ом мифопоэтических символистов: для мистерии
Это могло бы быть лишь искажением мандельштамовской поэтики, в которой, как писал поэт в «Разговоре о Данте» (1933), «смысловые волны-сигналы исчезают, исполнив свою работу: чем они сильнее, тем уступчивее, тем менее склонны задерживаться» (II, 364). И все же емкий и центральный семантический и функциональный слой стихотворения еще только предстоит обнаружить, и раскрытие этого слоя имеет ключевое значение для того, чтобы адекватно понять отношение Мандельштама к Блоку в ту фантастически продуктивную для него осень 1920 г.
В Петербурге мы сойдемся снова…», вместо того чтобы интегрировать Блока в целительную культурную традицию, представленную сокрытым ночным солнцем из этого стихотворения, наглядно подчеркивает непримиримые различия, разводящие в разные стороны их поэтики и их личности.
Войти в Нотр-Дам — значит стать католиком; прочесть «По звездам» — значит стать символистом. Заклятием «Так проклят будь» Мандельштам пытается снять эти чары, поскольку разрушить систему, как это сделали Вийон и Верлен, невозможно: «Ни с какой стороны к ней не подступиться, чтобы разбить ее или разбиться о нее».
Гоголь писал: Вступая в священный мрак этого храма, <…> поднявши глаза кверху, где теряются пересекаясь стрельчатые своды один над другим, один над другим, и им конца нет, — весьма естественно ощутить в душе невольный ужас присутствия святыни, которой не смеет и коснуться дерзновенный ум человека
В «Паденье…» мы видим не отражение этого крайне индивидуального прочтения «Problème» Тютчева, а синхронический снимок развития этого семантического поля в поэзии Мандельштама. В фигуре монаха во второй строфе Мандельштам воплощает противоречия слабой веры. Традиционная, эмблематическая поза идущего монаха подразумевает склоненную голову. Этот взгляд вниз («Булыжники и грубые мечты») противопоставляется подобающим монаху устремленным ввысь мыслям. Но даже при взгляде вверх вера не укрепляется, ибо в готическом приюте «потолком входящий обморочен»
