Погрешность
Книга стихов
Владимир Карнаухов

«В моей душе стихи загрустили».

© Владимир Карнаухов, 2016

ISBN 978-5-4483-4020-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Устала, милая, присядь…»

 

Устала, милая, присядь,

В ногах от набережных зуд.

Бесцельно в прошлое шагать

Даёт всегда другой маршрут.

Нам не труднее, чем другим,

Путь нашего движенья,

Давай сейчас договорим,

Где село примиренье.

Тебе мешает острота?

И двойственность вопроса?

Присядь, и выручит беда,

Что остаётся с носом.

Усталость выдаёт тебя,

И рухнули порывы,

В маршруте этом нет меня,

И покидают силы.

 

«Наши редкие снимки прошедших времён…»

 

Наши редкие снимки прошедших времён

Мне милее напыщенной цифры,

Вижу я без прикрас завалившийся дом,

Белый сад от распущенной вишни.

Вижу сердцу любимых людей,

Что ушли от нас разными тропами,

Вижу сорванных с места коней

И отца в суете с огородами.

Чёрно-белое фото любви,

Свадьбу друга с улыбками милыми.

Вот как будто мы только вошли

С рукописными, легкими виршами.

Так и тянет в места потаённые,

Что на фотках зависли в веках,

Что по ветру судьбой разнесённые

С болью полной на наших глазах.

Образ жизни меняет цвета

И меняет души отражение.

Чёрно-белое будет всегда

В нашей памяти весточкой времени.

 

«Звонкой репликой погода…»

 

Звонкой репликой погода

Занесла деревья снегом,

И стоят они с восходом

Нарисованные в белом.

Всё прекрасное под боком,

И глазам своим не веришь,

Всё, что создано под Богом,

На весах ни с чем не взвесишь.

 

«Слишком много твоей души во мне…»

 

Слишком много твоей души во мне,

Светлых помыслов и честной любви,

Ты костёр мой, зажжённый во мгле,

Вложенный памятью в глаза мои.

Ты имеешь право быть первой.

Женщина, солидарная с будущим,

Всегда остаётся необыкновенной,

Держа руку на пульсе бушующем.

Мы чеканные на двух сторонах медали,

Не подбрасываем её в небо.

Я категоричный в твоём идеале,

Оставляю за собой трудное дело.

Потому что жизнь, сделавшая нас,

Определила дальность нашего полёта,

И что принято – как наказ.

Не должен делать резкого поворота.

 

«Ночной город огнями запах…»

 

Ночной город огнями запах,

Поцелуем воздушным, осенним,

И терялся возлюбленный взмах

С уходящим прохожим последним.

Относительность – странная вещь,

Отмечая свою очевидность.

Ночь пытается город зажечь,

А любовь прячет в осень невинность.

 

«В углу за печкой гостем ходит…»

 

В углу за печкой гостем ходит

И будет весточкой живой,

И в прошлое меня уводит

Дух безмятежный и родной.

Замёрзший иней на окошке,

Зима разбрасывает снег,

Позвякивает мама ложкой,

Мой самый нежный человек.

Буфетная накроет сладость,

Начало утра на столе.

Её извечная усталость

Начнёт с улыбки в тишине.

И тронет тёплая ладонь

Души озябшую печаль,

Как в детстве согревал огонь,

Сияющий мне через край.

 

«Круги на воде с нашими разговорами…»

 

Круги на воде с нашими разговорами,

Мы сидим рядом, добавляем в них активность,

Берег из кочек и кустов недоволен нашими спорами,

Навлекает костром шерстяную сонливость.

Комары развесёлые, почуяв с кровью тела,

Направили на нас жала, как мы – на шашлык,

Три укуса, противоядие одного стакана вина

Растворяет зуд, что уже в капилляры проник.

На поверхности ночи уже начинается блуд,

Сознание вымеряет шаги до плетёных нар,

Мыслишка мучает, как больной, воспалённый зуб,

Скорее бы выпустить взаимно-полюбовный жар.

Потом приходит тишина через остаток созвездий,

Откинутые головы с открытыми ртами,

Будущее, проникшее в хлам испарений,

Уже подсчитывает расходы рублями.

Так и закончилось без городского уюта лето,

У реки, забегавшей утром с прохладой,

Берег из травяных кочек с кустами ореха,

И мы, прихваченные винной забавой.

 

«Я просто выпил чашу не свою…»

 

Я просто выпил чашу не свою,

В которую мне намешали дряни.

Очнувшись во вселенной на краю,

Я возвратился с книгой со стихами.

Про автора не сказано ни слова,

Одной строкою проживаю год,

Но если я не пропускаю Бога,

То книга мне страницу выдаёт.

Так и живу, вплетённый в сеть извилин,

Прочитывая сложности стиха,

Я стал душой, открытой на помине,

Страдать от уязвимости греха.

И, принимая выплаканные слёзы,

Чужую боль, страданье от беды,

Я понял в ней мне не угрозы,

А только свежий след в моём пути.

И знать не зря мне намешали дряни,

И чашу поднесли не зря ко рту,

Чтоб я кому-нибудь с такими же стихами

Подсунул книгу во вселенной на краю.

 

«Давай порадуемся морю!»

 

Давай порадуемся морю!

Махнём его через плечо

И поплывём к его покою,

Где всходит солнца колесо.

Там, обрубив концы земному,

Определимся в чистоте

И, сбросив всё в морскую воду,

Оставим море на плече.

 

«Как быстро закроется небо…»

 

Как быстро закроется небо,

В которое мы влюблены,

И дождь вдруг пощёчиной серой

Хлыстать станет кроны листвы.

Мы спрячемся в старом подъезде,

Намокшие до неприличья,

И наше с тобой паденье

Оценивается тёмным затишьем.

Мы будем с тобой согреваться,

Прижавшись тесно плечами,

И люди с квартир ополчатся

С нескромными к нам речами.

Но мы не услышим их бреда,

И мокрых волос твоих дикость

Я буду терзать до победы,

Пока наша страсть не утихнет.

И вот уже небо над нами,

В которое мы влюблены,

Прольётся на нас вновь лучами

И запахом свежей листвы.

 

«Моя любовь с пустым ведром дорогу переходит…»

 

Моя любовь с пустым ведром дорогу переходит,

Я говорю ей: милая, постой,

Тебя разлучница по косогору водит,

Спустись к ручью, к водице ключевой.

Ты зачерпни и дай умыться мне,

Сама взгляни на наше отраженье.

Вся суть в серебряной воде —

Снять с наших лиц дурное настроение.

Мы привыкаем, мучаясь, к рутине,

Где всё уже, как старая кровать,

Обращено к истерзанной пружине,

Скрипит и стонет, не давая спать,

От свежести светлеют имена,

Вода созвучней наших с тобой ссор,

Есть волшебство от полного ведра,

Давай я сам спущусь за косогор.

 

«Самообман, положенный на лист…»

 

Самообман, положенный на лист,

Вдруг начинает грызть из середины,

И я стараюсь, как плохой артист,

Играть сюжет незначащей картины.

Не получается, и вот погнали прочь,

За перебранку с собственной душой,

За зря исписанную ночь

Мне незнакомой голубой луной.

Потом я надеваю бледный вид,

Намазываю колер пораженья.

Рву в клочья свой конфузный лист

Написанного стихотворения.

И начинаю заново корпеть,

Впрягаясь в утреннюю слякоть.

На всё уже по новому глядеть

И выжимать лирическую мякоть.

Самообман прикончил тут же степлер,

Одним щелчком со сладкой зевотой,

И правильно мне угодивший вектор,

Волнует душу силою живой.

 

«В огранке небесной дурнушка…»

 

В огранке небесной дурнушка,

Последней дорогой земля

Её награждала психушкой,

Она улыбалась всегда.

В ней, тоненькой и ясноглазой,

Для всех не кончалось добро,

И если она предсказала,

То счастье за дверью ждало.

Ходили к больнице с цветами,

Ругали беспутную власть,

И сотни людей окружали,

Пушинкой несли на кровать.

Дурнушка опять оживала,

С молитвы воспрянет душа,

И тихо на ушко шептала:

Молитесь и вы, господа.

Крестила прозрачною ручкой,

И хворь покидала людей,

Живинкой владела сподручно,

И всем становилось светлей.

С небесной огранкой дурнушка

Затихла вдруг ясной зарёй,

И все говорили, девчушка

Была непременно святой.

 

«На сброшенном плаще твои противоречья…»

 

На сброшенном плаще твои противоречья,

Твой гнев из целлулоидных масок,

Я признаю, что вычеркнутый вечер,

Как орган воспалённый для острасток.

Но только не кидайся сапогами,

Не зли судьбу и не стреляй в упор.

Пусть что-то остывает между нами,

Но всё затаптывать не надо в грязный пол.

Мы надкусили горькие плоды,

Где вечер безрассудство нам пророчил.

Да, начал я, но подхватила ты,

И колдовские ты открыла очи.

Мы виноваты, что теряли верность,

Твой танец непокорный на крови,

Раскинул всю тебя на грешность,

Раздел тебя на сувениры тьмы.

До перемен дотронемся с обидой,

Я приготовлю кофе, ты ложись,

Оставь свой яд на полочке, змеиный,

А я – прощение, в котором наша жизнь.

 

«Газетный вечер серый, серый…»

 

Газетный вечер серый, серый,

Дороги строчками легли.

Корреспондент статьёй умело

Дом редкий вырвал из петли.

Там сквер зелёный тихо жил,

Его уже с землёй сравняли.

Булгаков часто там ходил,

И что-то всё в тетрадь писали.

Кругом истерзанная память

И наших рук бесчеловечность,

Мы можем беспричинно ранить

И безрассудно изувечить.

Любой российский уголок,

Пропетый именем известным,

Кричит, чтоб кто-нибудь помог,

Чтоб не купил барыга местный.

Газетный вечер серый, серый,

Дороги строчками легли,

И улицы бегут несмело,

Чтоб только их уберегли.

 

«Неизвестность – твой конёк…»

 

Неизвестность – твой конёк,

Скинув лёгкие одежды,

Прилетаешь на денёк

И становишься волшебной.

Я любуюсь твоим светом,

Кожей бархатно-упругой,

Как контуженный при этом

Бью нечаянно посуду.

Пианино – сладкий голос,

И зелёные глаза,

Ты мой не открытый космос!

Ты безвестная звезда!

Я в закладе светлых истин

Ворошу свой мозг сравнением

И заправским шахматистом

Ставлю мат своим сраженьям.

Только вновь твои одежды

Зашуршат скользнувшей тенью,

И денёк, уже прошедший,

Лишь оставит впечатление.

 

«В моей душе стихи загрустили…»

 

В моей душе стихи загрустили,

Книжный червь, забрав свою вечную мудрость,

Перелез в уплотнения другие,

Чтобы грызть чью-то новую глупость.

Я не каюсь известной мне птице,

Что поэзией кличут веками.

Только некоторым бы синицу,

А другим – в высоте журавлями.

Как в нескладное хочется верить

И писать своим собственным миром,

Не раздумывая ответить,

Косяку быть дверному кумиром.

Серым волком иначе завыть,

В одиночном своём измерении

И попробовать полюбить,

Как своё, незнакомое пение.

Как же выдохнуть тяжкую думу?

На огрызок вчерашней газеты,

Где опять я не много побуду

Никому не известным поэтом.