Несмотря на свою надменную мрачность, он иногда охотно втягивался в какую-нибудь забавную чепуху.
Как-то вспомнили школьную забаву:
- Почему говорят гимн-Азия, а не гимн-Африка? Почему чер-Нила, а не чер-Волги?
Его мертвые глаза видели многое, живым глазам недоступное и ненужное
Раз как-то пришел он ко мне с Георгием Чулковым. Я была в самой лютой неврастении. Чулков ничего не заметил, а Сологуб странно пристально присматривался ко мне и все приговаривал:
- Так-так. Так-так.
Вечером пришел снова и настаивал, чтобы я пошла с ним в ресторан обедать, и оттуда повел по набережной.
- Не надо вам домой торопиться. Дома будет хуже
Чувствовалась в нем затаенная нежность, которой он стыдился и которую не хотел показывать. Вот, например, прорвалось у него как-то о школьниках, его учениках: "Поднимают лапки, замазанные чернилами". Значит, любил он этих детей, если так ласково сказал. Но это проскользнуло случайно
- Что она там такое читала?
- А вот только то, что в программе. "Моя любовь, как странный сон".
- Чего же они, чудаки, так волнуются? Ведь это же ейная любовь, а не ихняя.
Звериное Царство, он, Дон Кихот, не смог уже претворить в мечту, в прекрасную Дульцинею, как делал из жизни, "бабищи румяной и дебелой"
. Он долго умирал, несколько лет. Судьба, дописав повесть его жизни, словно призадумалась перед тем, как поставить последнюю точку
Всем известная фраза его "Что мне еще придумать? Лысину позолотить, что ли?" вполне определяет наступившую для него душевную пустоту
Мы слушали с благоговением и не отрицали, что роскошная шевелюра и стройный стан суть необходимые атрибуты народного вождя. Мы тогда еще не видали ни Муссолини, ни Гитлера, этих грядущих Аполлонов. Нас можно простить
Да, мой метафизический возраст был тринадцать лет.
- А мой? - спросил Сологуб.
- Конечно, шестьсот, и задумываться не о чем.
Он вздохнул и промолчал. Очевидно, согласился
