Оглавление

Сумеречное Дао

Начало осени в этих краях очарует любого. Е.Г. был, как всегда, прав, когда говорил, что мне непременно надо побывать здесь в сентябре. Уже на следующий месяц сюда приходят холода, и довольно резко. Но главное, здешняя природа, впечатляющая в любое время года, именно в сентябрьские дни становится просто сказочной. В чём я и убедился, проделав достаточно длинный путь.

Северные предгорья алтайского хребта Иолго — место малолюдное. По крайней мере, оно не до такой степени оккупировано бесчисленными турбазами, как окрестности любого другого населённого пункта на Алтае. Наверное, Е.Г. руководствовался прежде всего этим обстоятельством, когда выбирал, где построить свой реабилитационный центр. Надо сказать, место он нашёл очень удачное. До ближайшего посёлка — сто семьдесят километров, так что вокруг почти никто не нарушает первозданные тишину и спокойствие. Изредка забредают сюда отдельные искатели приключений, но те сами бегут от городского шума и суеты.

«Центр физиологической и психологической реабилитации» — так, кажется, именуется официально это заведение в реестрах Минздрава. А его название — «В сердце мира», такое сказочно-поэтичное, — придумал мой давний друг доктор Е.Г., его основатель и нынешний директор. Ну, оно и понятно, сам Алтай называют «сердцем мира» — и не без оснований: если это географический центр не всего мира, то уж Евразии точно.

Я приехал сюда отчасти по приглашению Е.Г. (приглашение перманентное — мол, когда сможешь и захочешь, всегда рад), а частью и по собственной инициативе. Приехал уже в третий раз; до того однажды гостил летом, а последний раз, года три назад — зимой. Но тогда бывал просто так, отдохнуть. А сейчас мне предстояло совместить приятное с нужным, и нужное здесь было, пожалуй, на первом месте. Собственно, этот визит можно было бы назвать служебной командировкой, если бы я предпринял его по рабочей надобности. Однако я находился в отпуске. Тем не менее, моей целью было не только встретиться со старинным товарищем и насладиться красотами местной природы. Я намеревался сделать то, что давно уже задумал: составить репортаж о новом направлении в деятельности центра.

Надо сказать пару слов о самом заведении. «В сердце мира» совмещает черты государственного и частного учреждения. В основном находится на финансировании из федерального бюджета, но зарабатывает и самостоятельно, существуя на равных в статусе частной клиники. Здесь поправляют здоровье бывшие военные и МЧС-ники, приходят в себя космонавты после полётов и подводники после долгих походов. Собственно, и люди совсем не героических профессий могут здесь пройти курс всестороннего обследования и, если надо, медицинской помощи. Но удовольствие отдохнуть здесь под присмотром врачей — не из дешёвых, а потому доступно лишь людям состоятельным. Есть средства — плати, подписывай договор и приезжай, места почти всегда есть. Многие так и делают, предпочитая «В сердце мира» любым другим домам отдыха и пансионатам. Доводилось мне здесь встречать спортсменов, бизнесменов, высокопоставленных чиновников и даже известных деятелей киношной и музыкальной среды (уж не буду называть).

У центра — двенадцать лет успешной деятельности с момента основания в 2005 году. В том прежде всего заслуга Е.Г., который за это время проявил себя как толковый администратор и хозяйственник. Есть, разумеется, и помощники; есть команда увлечённых и знающих своё дело людей, но повторюсь: без его управленческих способностей «В сердце мира» был бы в лучшем случае заурядным санаторием. Оборудовано здесь всё по последнему слову. Например, есть даже установка для МРТ, чем похвастает не всякая хорошая клиника. Персонал тоже квалифицированный и тщательно отбирается, абы кто на работу сюда не попадёт. Бытовые условия тоже на приличном уровне. Долго расписывать не буду, а вернусь к цели своего визита.

На сей раз я ехал главным образом затем, чтобы разузнать о новых научно-исследовательских разработках, которые с недавних пор начали проводиться здесь под руководством Е.Г.

Надо сказать, мы знакомы на протяжении тридцати с лишним лет, и никогда не теряли связи. Поступили в своё время на один курс медицинского университета, и, обнаружив общие интересы, довольно быстро подружились. Однако у меня врачебная карьера закончилась, не начавшись: три года отучился, но потом понял, что это не моё, и ушёл. Поступил в другой вуз, стал учиться на журналиста. Не хочется хвастаться, но, пожалуй, могу сказать, что я более-менее себя реализовал на этой стезе.

Что касается Е.Г. — вот уж кому действительно есть чем гордиться. Он окончил медицинский с красным дипломом (специальность — психотерапия), работал в разных клиниках. Потом закончил ординатуру, защитил кандидатскую и стал заниматься наукой, совмещая её с частной практикой и предпринимательством. Е.Г. всегда был способным парнем, причём разносторонне, и при этом очень целеустремлённым — редкое сочетание качеств, которое почти с гарантией приводит их обладателя к успеху.

Хотя наши дороги в жизни в плане занятий сильно разошлись, дружба осталась. Периодически перезваниваемся, обмениваемся сообщениями, а иногда и встречаемся. С годами всё реже — как ни печально, это жизнь, у каждого она своя со своими заботами, которые затягивают всё больше.

Так вот, года этак полтора назад он сообщил мне в письме, опуская подробности, что начал заниматься чем-то радикально новым в области практической психотерапии. По его мнению, это вообще как метод, как подход — относительно новое слово в науках, чей предмет есть внутренний мир человека. Направление мало исследованное (по крайней мере, в отечественной медицине), но очень перспективное, и скорее всего, за ним будущее. Меня это сильно заинтересовало, и я начал было расспрашивать, что да как. Но Е. Г. ясно дал понять, что эта тема не для переписки, а мне лучше приехать самому и познакомиться с материалом, что называется, вживую. «Может, это будет главный репортаж твоей жизни» — полушутя добавил он, но я понимал, что по пустякам он бы не стал меня беспокоить — не такой это был человек. То, что он предлагал, наверняка было что-то стоящее. Ну и плюс ко всему это отличный повод снова увидеться.

Я был всецело за, но сразу тогда приехать не мог — мешали всякие текущие дела и заботы; мы договорились, что я приеду при первой возможности. Но визит пришлось отложить в долгий ящик. Всё было как-то не до того, — то одно, то другое… Прошло больше года, прежде чем я в конце концов собрался. Но всё же это произошло. Может, оно и к лучшему, что представилась возможность посетить «В сердце мира» в такое время.

*

Пятичасовая поездка на джипе от Бийска (едва ли не половина которой составила тряска по бездорожью) изрядно меня утомила. Недавние дожди размыли грунтовку, поэтому добираться до пункта назначения оказалось дольше и труднее, чем я предполагал. Радости моей не было предела, когда я наконец разглядел издалека знакомое трёхэтажное строение. Оно располагалось на вершине одного из пологих, но довольно высоких холмов, в окружении лиственниц — пока зелёных, но начинающих понемногу желтеть. Собственно, это главный, административный корпус, а вообще «В сердце мира» — это комплекс из нескольких зданий разного назначения.

Последние километры дорога плавно, но неуклонно ползла вверх. Насколько я помню, центр находится на высоте примерно четыреста метров над уровнем моря. Место выбрано так, чтобы было достаточно высоко, но не слишком. Пока джип неторопливо поднимался по склону, преодолевая последние метры долгого маршрута, я в который раз думал, какой всё же молодчина Е.Г., и как здорово, что судьба послала мне в друзья такую созидательную личность. И как замечательно снова встретиться, как в старые добрые времена, погостить в этом замечательном месте, а заодно расширить свой кругозор.

Правда, размышления мои несколько смущало одно странное обстоятельство. Три дня назад мы с Е.Г. общались по телефону, обговаривали дату приезда и вопросы моего пребывания в центре. Вроде обо всём окончательно договорились, он заверил меня, что готов встретить меня как полагается. Вроде бы дальше не должно возникнуть каких-либо проблем.

Отправляясь из Бийска, я сделал контрольный звонок по сотовому, чтобы сообщить: вот, мол, выезжаю, скоро буду. Не дозвонился — Е.Г. не отвечал. Ну ладно, подумал я, мало ли чем человек может быть занят. Немного погодя повторил попытку, потом в дороге ещё несколько раз — безрезультатно. Зная обязательность Е.Г., я несколько обеспокоился. Он вообще-то сам бы мне перезвонил в любом случае. Но потом я подумал, что может, это связь здесь плохая, он, помнится, предупреждал… Действительно, как сейчас показывал мобильник, она была далека от наилучшей, — но всё же сохранялась на уровне «один столбик из пяти».

Автомобиль остановился около пропускного пункта. Территория комплекса огорожена, у въездных ворот и прохода для посетителей дежурит охрана. Всё, как и положено в серьёзных учреждениях. Я рассчитался с водителем, поблагодарил его за доставку и вылез. Забрав свой чемодан, я некоторое время смотрел вслед удаляющемуся автомобилю. Почему-то вдруг на секунду кольнуло тревожно-тоскливое чувство, будто меня здесь вообще оставили одного в целом мире. Но я тут же отогнал это умонастроение. Ведь я уже прибыл, и в какое замечательное место!

Да, вид отсюда отрывался потрясающий. Если смотреть на север — в направлении, откуда я приехал — на необозримом пространстве раскинулись великолепные альпийские луга. До самой линии, где небо смыкается с землёй, тянется сплошной, пока ещё пёстрый ковёр разнотравья. Только тёмная тоненькая ниточка грунтовой дороги прочерчивает его, постепенно теряясь из виду, да ещё кое-где встречаются россыпи валунов — предшественники начинающегося возвышения. Далеко внизу, где ещё плоскогорье не начинается, блестит на солнце водная гладь нескольких озёр. Их здесь великое множество — небольших углублений в земле, наполненных кристально чистой талой водой, сбегающей с горных ледников. Справа и слева зеленеют такие же холмы, склоны которых густо поросли карликовыми берёзами, можжевельником и разными хвойными деревьями, уже позолоченными первым дыханием осени. А если повернуться на юг — где-то далеко из-за горизонта вздымается горная гряда Иолго, устремляясь в небо величественными заснеженными вершинами, и среди них Альбаган, самая высокая точка хребта.

Какое-то время, забыв обо всём на свете, я глазел по сторонам и вдыхал полной грудью. Потом вынул сотовый, набрал номер Е.Г., и ждал, пока снова не высветилась удручающая надпись: «Абонент не отвечает». Хоть здесь и ловит еле-еле, ответить мне всё же можно было. Ну ладно, теперь не столь важно, коли уж приехал.

Я подошёл к воротам и позвонил. Представился подошедшему сотруднику охраны — рослому пожилому дядьке, показал документы. Тот хмуро посмотрел на меня, открывая дверь и пропуская внутрь.

— Да, предупредили, что место вам зарезервировано, — сообщил он мрачным тоном. — Но у нас тут, видите ли, случилось ЧП…

— Что такое? — оторопел я.

— Директор сейчас не может вас принять. Он, как бы вам сказать… не в состоянии.

Я ожидал чего угодно, только не такого поворота.

— То есть как «не в состоянии»? Я три дня назад с ним разговаривал, и всё у него было в порядке! Он заболел, что ли?

— Нет, хуже… — покачал головой охранник.

— Да что случилось? — воскликнул я, уже не на шутку встревожившись. — Он жив?

— Жив, но… — на суровом лице мужчины возникло нечто вроде замешательства, — я вам точно не могу сказать, что с ним. Наше дело маленькое — соблюдать пропускной режим. Вот, идите в третий корпус, — он указал рукой, — там вас встретит его заместительница по работе с клиентами, Тамара Сергеевна, она всё и объяснит. А вы уж сами решайте, оставаться вам у нас или нет.

*

Я эту даму помню ещё с прошлого посещения. Не уверен, помнит ли она меня. Клиентов тут до и после меня были сотни, разве всех упомнишь? Но неважно, сейчас главное узнать, что произошло. А сначала — унять мелкую гадкую дрожь во всём теле, которая враз накатила от такой ошеломляющей новости.

Третий корпус я нашёл быстро; разыскать кабинет Тамары Сергеевны тоже не составило труда. К счастью, она оказалась на месте. Женщина лет сорока пяти, стройная, ухоженная, одетая в деловой бежевый костюм. Она сидела за компьютером, что-то строчила на клавиатуре. Её серые глаза изучающе глянули через очки в модной оправе.

— А, так вы тот самый старый друг, о котором…

— Да-да, тот самый, — кивнул я. — Так что с Е.Г.?

— Вы понимаете… Он сейчас в коматозном состоянии. Знаете, что это такое?

— В коматозном… — механически повторил я, так как сознание отказывалось принимать услышанное. — Как же так? Ведь мы с ним ещё седьмого числа говорили…

— Всё и было нормально. А восьмого он провёл очередной свой эксперимент, только с увеличенным временем. Он же на себе всё испытывал. Не знаю, в курсе ли вы… Сенсорная депривация. И во время эксперимента впал в глубокую кому. Почему — не знаем.

— Вот чёрт… — я выдавил это, потому что ничего лучше в голову не пришло.

«Сенсорная депривация» — да, мне был знаком это термин. Е.Г. упоминал его несколько раз, когда речь заходила о том самом новом направлении его исследований. Однако в подробные пояснения он ни разу не вдавался, каждый раз закругляя разговор на эту тему в том духе, что мне нужно приехать и узнать всё на месте. Ну, вот я и приехал…

Конечно, я заранее предпринял некоторые усилия, чтобы узнать, что это за штука такая. В своём журналистском деле я всегда считал нужным хоть немного быть осведомлённым насчёт темы, в кою намерен влезть с профессиональным интересом. Поэтому кое-что прочитал. Не могу сказать, что изучил предмет углублённо, но некоторое общее представление о нём составил.

Насколько я понял, сенсорная депривация — это такой специфический метод воздействия на психику, или, как говорят специалисты, психоэмоциональной регуляции. Суть в том, что человека искусственно изолируют от всех внешних раздражителей. То есть он находится какое-то время в таких условиях, что к нему не поступает никаких сигналов извне. Якобы такое воздействие, а вернее, ограждение от всяких воздействий, очень интересно влияет на работу центральной нервной системы. В небольших дозах это благотворно сказывается на психике, успокаивает и расслабляет. Но если депривация длится долго, мозг изменяет свою работу, — и чем дольше, тем сильнее. Происходит следующее: мозг, поскольку его работа не прекращается, использует собственные резервы, и, образно говоря, заполняет образовавшуюся сознательную пустоту собственным содержанием. При этом сознание как бы перенаправляется внутрь и вытаскивает оттуда всякое такое, что в обычных условиях спрятано в глубинах нашего существа. Вот тогда и происходят самые интересные вещи. Человек получает совершенно необычные переживания, которые зависят от его индивидуальных качеств, от его личности. Возможны и побочные эффекты, и отрицательные последствия типа галлюцинаций, неврозов и прочих неконтролируемых состояний. Так что подвергать человека такому испытанию надо со всеми мерами предосторожности.

Ещё я запомнил, что такие опыты начали проводиться ещё в пятидесятых годах в США. Не сказать, чтобы во всём мире депривацию стали широко применять. Хотя оздоровительный эффект от неё считается доказанным: она помогает бороться со стрессами и комплексами, способствует обретению уверенности в себе и даже якобы стимулирует творческий потенциал личности. Опять-таки, если проводить её грамотно и осторожно. Но с официальной медицинской наукой этот метод как-то не очень стыкуется, — видимо, по причине того, что затрагивает области за её пределами. Вероятно, также из-за тех самых отрицательных последствий.

Всё же к возможностям сенсорной депривации всегда сохранялся интерес, особенно со стороны всяких неформалов от медицины и исследователей изменённых состояний сознания. На Западе она давно вошла в арсенал отработанных психотерапевтических методик. А в нашей стране не особо где применяется. Да, депривацию используют в процессе тренировки космонавтов, и вообще тех, кто вынужден по роду деятельности долго пребывать в замкнутом помещении. Скажем, нахождение в сурдокамере — это и есть частичная депривация. Но вот так, чтобы полностью, на всю катушку, — о таком в отечественной медицине мне слышать не приходилось. Может, это где-то и практиковалось, но мне на эту тему ничего накопать не удалось. Е.Г. был единственным из известных мне соотечественников, который этим всерьёз занимался.

«Был…» Я вздрогнул, когда это слово мелькнуло в моих мыслях.

— Так вы хотите сказать, что это с ним случилось из-за… этих его экспериментов? — пробормотал я наконец, собравшись с мыслями.

— Наверняка, отчего же ещё? — пожала плечами женщина.

— Может, у него были какие-то проблемы со здоровьем, о которых никто не знал? — предположил я, хотя такое казалось и мне самому не очень-то правдоподобным.

— Да не имел он никаких проблем! Сами ведь тоже периодически обследуемся, так что все были ли бы в курсе, если что. Ну, немолодой уже мужчина, за пятьдесят, понятно. Но повторяю, у него-то всё было в порядке. Он вообще вёл здоровый образ жизни: не пил, не курил, йогой занимался, обливался холодной водой… Ходил много по окрестностям, почти ежедневно. В этом плане даже образец был, можно сказать. Так что да — полагаю, и не только я — он себя довёл до ручки с помощью длительной депривации. Не рассчитал свои силы…

Я помолчал минуту, соображая, как вести себя дальше. Ситуация выглядела до дикости абсурдной. Что же, я проделал такой долгий путь в эту глушь, чтобы выслушать это печальное известие и убираться восвояси? А с другой стороны, какой смысл мне тут оставаться и что делать? У меня тут, кроме Е.Г., никого нет, да и приехал-то я, собственно, к нему и с его подачи. И вот такое…

— Тамара Сергеевна, — осторожно прокашлявшись, наконец произнёс я, — а он сейчас где? Я могу его увидеть?

— Пока в отделении интенсивной терапии. Посторонним вход туда запрещён, сами понимаете. Проводим меры по выводу из комы, но пока безуспешно. Удалось только стабилизировать дыхание… ну и другие основные функции организма. Что ещё сказать… Главные рефлексы сохраняются. А в сознание так и не приходит.

— М-да, плохо всё это… — протянул я, скорее, чтобы заполнить паузу: в голову не приходило никаких дельных мыслей по поводу происходящего.

— Самое скверное, — добавила Тамара Сергеевна, — что мы не можем понять причину, по которой он впал кому. Собрали консилиум, мониторим состояние непрерывно уже третьи сутки… но пока ясности нет. Возможно, это нарушение мозгового кровообращения. С другой стороны, отдельные признаки свидетельствуют о резкой гормональной недостаточности гипофиза… Ладно, не буду вас пичкать медицинской терминологией. В любом случае, это только симптомы, а что их вызвало, мы не знаем. Вообще, подобные клинические случаи, насколько я знаю, в отечественной медицине не описаны. По крайней мере, ни я, ни мои коллеги не сталкивались.

— Вы имеете в виду…

— Я имею в виду случаи, когда депривация приводит к таким последствиям. По логике вещей, такого не должно быть. Но сами видите, реальность оказывается сложнее, и мы не всё знаем.

— Да уж, сложнее, это даже и не врачу понятно… — хмыкнул я. — Слушайте, может это прозвучит глупо… но что если он проводил этот эксперимент как-то по-особому? Ну, с какими-нибудь дополнительными нагрузками, допустим?

Тамара Сергеевна покачала головой.

— Вы знаете, это ведь далеко не первый его опыт сенсорной депривации. Весь последний год он этим активно занимался. Он всегда всё сначала отрабатывал, что называется, на собственной шкуре. Как настоящий учёный. Я могу сказать, что таких погружений он провёл не меньше пятидесяти. Погружался не только сам, — допускал и некоторых сотрудников, и даже посетителей нашего центра. Так что методика была хорошо отработана к настоящему моменту. И, конечно, всё делалось под наблюдением. Если бы была хоть какая-то опасность, — уж поверьте, он первым бы это запретил.

— Вы сказали «погружения», — заметил я. — Это вы так депривацию называете?

— Да, у нас помещение для депривации находится ниже первого этажа, заглублено метра на три в грунт. Поэтому и называем так.

Вот оно что! Е.Г. мне об этом не рассказывал. Наверное, собирался меня удивить при встрече. Но не встретил, и удивляться мне приходится совсем по другому поводу.

— Вы спросили про какие-то другие условия эксперимента, — продолжала женщина. — Я уже вам сказала, что необычным в этом погружении было только длительное время. Не менее четырёх часов. Но он ведь шёл к этому долго, постепенно увеличивая время пребывания в камере. С первого раза мало кто выдерживает более пятнадцати минут. Подают сигнал, что им уже хватило.

— Да, я читал, что мозгу к такому режиму сразу привыкнуть трудно, — кивнул я.

— Это гораздо более серьёзное испытание для психики, чем может показаться, — усмехнулась Тамара Сергеевна. — Известны случаи, когда люди, вынужденно проводившие долгое время в шахте или пещере, просто сходили с ума.

— И я что-то о подобном слышал…

— Но то психика ломается, а тут мы столкнулись с прямым физиологическим воздействием, понимаете? И этот случай беспрецедентный.

— Понимаю, — вздохнул я, — но кому как не вам знать, что психологическое и физиологическое тесно связаны? Ну, самовнушение, гипноз и всё такое?

— Вы правы, — грустно согласилась Тамара Сергеевна. — Вопрос степени и качества этой взаимосвязи… Знаете, один из самых тёмных в медицине. Да и вообще в науке.

Мы помолчали. Я мучительно соображал, какие вопросы ещё уместно было бы задать. Понятно, что ей сейчас не до меня с моими расспросами, и затягивать разговор не стоило бы. Но хотелось сразу как можно яснее представить себе картину того, что произошло.

— Так он пробыл там все четыре часа?

— Все четыре, — подтвердила она, — и даже немного больше. Когда они истекли, — а наблюдавшие, естественно, знали, что именно на такое время было рассчитано очередное его погружение, — так вот, когда это время закончилось, ему подали специальный звуковой сигнал. Так уже много раз было. Но на сей раз он не отреагировал. Мы поначалу не придали значения, ведь показания всех датчиков — а они во время сеанса подключены к телу, — были в норме. Подождали еще несколько минут, снова посигналили — никакой реакции. И вот тут кровяное давление у него начало резко падать, а пульс и дыхание замедляться. Операторы наблюдения всерьёз забеспокоились. По инструкции в случаях, если что-то пошло не так, человека немедленно извлекают из камеры. Так пришлось поступить и с вашим другом. Кстати, первый раз за всё время, как была оборудована камера для депривации. Когда его достали, он был без сознания и уже почти не дышал. Пришлось на время подключать его к аппарату искусственной вентиляции лёгких, запускать сердце, колоть адреналин… Ну весь стандартный комплекс мер по реанимации. Главные жизненные функции удалось восстановить, но, к сожалению, не более того.

— А прогнозы какие? — осторожно спросил я, поймав себя на мысли, что боюсь услышать ответ.

— Прогнозы… — женщина развела руками. — Никто ничего определённо сказать не может. Нет ясной клинической картины — в этом всё дело. Пока поддерживаем состояние «скорее жив, чем мёртв». А как долго это может продлиться и чем закончится — ну, что сказать… будем делать всё возможное и надеяться на лучшее.

Я сидел несколько секунд и переваривал свалившуюся информацию.

— Понятно… — пробормотал я. — Спасибо, Тамара Сергеевна, за разъяснения. Я всё-таки, с вашего позволения, не буду уезжать сразу. Хотя бы потому, что никто меня обратно прямо сейчас не повезёт. Да и мне всё-таки хотелось бы с ним повидаться, пусть он меня сейчас не узнает. Я же к этому визиту давно готовился…

— Конечно, — впервые за всю беседу она улыбнулась, — раз вы наш гость, то, несмотря на всё случившееся, мы должны вас принять. Сколько вы рассчитывали у нас пробыть — две недели, кажется?

— Да, мы с Е.Г. договаривались, что я приеду на пару недель. Без всяких сопроводительных бумаг, естественно… Но раз стряслась такая беда, то вряд ли столько пробуду. Не вижу смысла.

— Как вам будет угодно. Но в любом случае, в пределах этого срока имеете право проживать у нас и пользоваться услугами центра. О том было прямое распоряжение Е.Г. до того как… ну, понимаете. Ваша комната семнадцать в пятом корпусе. Вот ключи, можете прямо сейчас идти и располагаться. Если у вас ко мне больше нет вопросов.

— Вопросов пока нет, благодарю вас, — ответил я, принимая ключи. — Но может, ещё будут.

*

Номер оказался классным. Одноместный, хорошо оборудованный, со всеми удобствами. Обзор из окна со второго этажа мало чем уступал виду с горы, которым я любовался недавно. И, что мне особенно понравилось, было тихо. То ли соседи никак себя не проявляли, то ли их вообще не было — но в корпусе стояла умиротворяющая тишина. Мне она как раз была необходима, чтобы собраться с мыслями.

По-прежнему я пребывал в растерянности и не мог решить, как проводить время, отведённое мне здесь. Состояние внутренней раздраенности усугублялось усталостью с дороги. Но то было, в общем-то, пустяками по сравнению с тем, что случилось с моим старинным приятелем. Вот это грызло душу по-настоящему.

В который раз я задавал себе вопрос: как он, человек настолько расчётливый и предусмотрительный, мог загнать себя в такую яму? И выберется ли он оттуда?

Зачем вообще ему всё это было нужно? Неужели им двигало только любопытство исследователя?

Я даже не задавался вопросом, могу ли я чем-то ему помочь. Ситуация, даже обрисованная его заместительницей вполне ясно, была совершенно вне моего разумения.

Холодный душ и потом три часа сна помогли прийти в себя. Потом я вышел наружу, побродил по территории центра, сходил в столовую на ужин. Там отметил, что посетителей не так много, как я предполагал. Но тем лучше — ни тесноты, ни толчеи, которых хватает в других местах. Приглядывался к людям, надеясь увидеть хоть одно знакомое лицо — никого.

Всё было, как и в прошлые посещения, — уровень обслуживания как в хорошем отеле, и кормили качественно, и прочее. Но тогда мы приезжали с женой, и было веселее. Не говоря о том, что мы были в компании Е.Г.

В этот раз супруга не смогла со мной поехать, а в отношении Е.Г. жизнь преподнесла такой вот неприятный сюрприз. Смогу ли я теперь когда-нибудь поговорить с ним?

У него, в отличие от меня, семейная жизнь как-то не сложилась. Это, наверное, единственное, что у него в жизни получилось неудачно. Впрочем, кто знает наверняка, что удачно, а что нет?

Он женился рано, сразу после того, как закончил вуз. Прожили меньше года и развелись. Не знаю до сих пор, почему, да и знать не хочу. Детей на свет не произвели. После того Е.Г. никогда женат не был, и даже не предпринимал попыток обзавестись семьёй. Говорить на эту тему он не любил, и если речь о том в дружеской компании заходила иной раз, то предпочитал отшучиваться. Или же отпускал сентенции в том духе, что семейная жизнь и настоящая наука плохо совместимы, поэтому нужно выбирать что-то одно, и он выбрал для себя последнее.

Как знать, размышлял я, шагая по дорожкам, аккуратно посыпанным гравием и украшенным первыми опавшими листьями. Может, он в этом и прав. Каждому — своё. У меня супруга, с которой живём, можно сказать счастливо. Уже двадцать два года, дочь и сын почти взрослые. А ему и без того всегда было хорошо. Его жизнь наполнена другим содержанием, наверное, ничем не худшим. Он всегда был увлечённой личностью, и всё, чем он занимался, вполне заменяло ему пресловутое тепло домашнего очага.

Я опять поймал себя на мысли, что думаю о Е.Г. в прошедшем времени. «Чёрт побери, — подумал я с внезапно нахлынувшей непонятно на что злостью, — неужели это фатально? Неужели умный, образованный и полный сил человек может вот так, ни с того ни с сего, превратиться в овощ? И неужели ничего нельзя с этим поделать? Я, его давний друг, ничего не могу сделать? Но если врачи не могут, я-то что могу?»

Но какая-то часть меня, вопреки здравому смыслу, упорно отказывалась принимать случившееся. Я не мог это чётко себе сформулировать, но что-то подсказывало: тут некий особенный, даже исключительный случай, и подхода только с медицинской стороны недостаточно. Вполне вероятно, что произошедшее с Е.Г. имеет отношение к нему не столько как к человеку из плоти и крови, сколько к его личности. А эту личность я знал лучше, чем любой из его нынешних коллег.

Надо хотя бы попытаться разобраться во всём этом, и если получится… Что получится? Понятия не имею, но нечто такое, что повлияет на ситуацию к лучшему, поможет врачам вернуть Е.Г. к нормальной жизни. Или хотя бы в сознание. Да, вот это придало бы смысл моему пребыванию здесь. А иначе — ради чего болтаться тут ещё какое-то время и уехать ни с чем?

Но для начала необходимо больше узнать о том, что занимало Е.Г. последние полтора года. Его эксперименты с погружениями. Собственно, я за этим сюда и ехал. Если не помочь ему самому, то хотя бы узнать, чего он достиг, и донести это до широкой читательской аудитории.

Ведь он наверняка дал бы мне возможность самому пройти через данный опыт. Только так и можно составить представление о том, что я хотел узнать и обнародовать. Вообще, это моё профессиональное кредо — как можно ближе знакомиться с предметом, о котором будет идти речь, а лучше всего иметь дело непосредственно. В этом мы с Е.Г. совпадаем во взглядах. С чужих слов — уже не то. С таким же успехом можно добыть информацию из специальной литературы или интернета, благо она общедоступна и её хватает.

Итак. Во-первых, мне нужно получить доступ к тем результатам, которые к настоящему времени получил Е.Г. в ходе своих исследований. Во-вторых, мне нужно пройти хотя бы через одно погружение.

Но пойдёт ли мне навстречу администрация? Ведь понятно же, что сейчас им всем не до меня. С другой стороны, я никому не помешаю, и не вижу веских причин, по которым они бы мне отказали. По крайней мере, попробовав договориться, я ничего не теряю.

С этими мыслями я вернулся к себе в комнату и остаток дня провёл, прикидывая так и этак свои дальнейшие действия. Заснуть долго не мог: впечатления последнего дня вихрем роились в голове. И когда всё-таки провалился в объятия Морфея, мне приснился довольно странный и пугающий сон.

Мне приснилось, что мы с Е.Г. в аквалангистском снаряжении ныряем в то ли озеро, то ли в море на большую глубину. Там на дне лежит давно затонувший корабль, а в трюме, как мы предполагаем, находятся некие сокровища, которые мы намерены достать и вытащить на поверхность. Вода холодная и тёмная, и на этой глубине почти ничего не видно, однако у нас есть подводные фонари. И вот мы уже у цели, видим эту тёмную громаду — галеон или фрегат, наполовину зарывшийся корпусом в придонный ил. В корпусе сбоку зияет чернотой огромная пробоина, и мы заплываем туда. Долго обшариваем нутро корабля, но не находим ничего стоящего. Уже хотим подниматься, но тут Е.Г. находит нечто такое, что привлекает его внимание, и подзывает меня. Я подплываю и вижу некий артефакт, напоминающий уродливую человеческую статуэтку, довольно большую — в половину человеческого роста, и сделанную из неизвестного мне материала, похожего на тёмный металл. Я почему-то сразу понимаю, что она создана не людьми, а какими-то другими существами с чужеродным разумом и гораздо более могущественными. Мне становится очень страшно, — я чувствую опасность, исходящую от этой штуковины. Я пытаюсь дать понять Е.Г., что нужно скорее уплывать отсюда. Но тот продолжает осматривать и ощупывать странное изделие. И вдруг оно оживает, как в зловещем кукольном мультфильме, и хватает моего друга за руку. Одновременно на бесформенной голове статуи проявляется отвратительная устрашающая морда, она скалится и злобно гримасничает. Е.Г. отчаянно дёргается, пытаясь освободиться, но тщетно. Я бросаюсь ему на помощь, теперь мы вдвоём силимся вырвать его руку, но жуткий идол вцепился мёртвой хваткой и не отпускает. Ни приподнять, ни сдвинуть с места проклятое изваяние не получается — оно то ли прикреплено к днищу, то ли невероятно тяжёлое… А время идёт, и кислорода в баллонах становится всё меньше. В какой-то момент мы оба понимаем, что из дьявольского капкана вырваться у Е.Г. не получится. Я вижу сквозь маску на его лице выражение обречённости, он жестами показывает мне, чтобы я поднимался. Я нахожусь в ужасе и отчаянии, хочется орать, но кислород на исходе, я задыхаюсь, слёзы бегут из глаз… Но в конце концов не выдерживаю, выплываю через пробоину из корабля и устремляюсь наверх, к поверхности, откуда просачивается солнечный свет.

А Е.Г. остаётся там, внизу, в мрачной холодной темноте. Один. Пока живой.

Я ничего, ничего не смог поделать. Я оказался вынужден оставить его там, чтобы не погибнуть самому. Сознание этого было настолько душераздирающим, что я забился в истерике, завопил во весь голос…

…и проснулся. Сердце бешено колотилось, и я чувствовал, что мне реально не хватает воздуха. Было тихо, и за окнами стояли серые предрассветные сумерки.

Боже, какой кошмар, думал я, сидя на кровати и глядя перед собой в темноту номера. Такого давно мне не снилось. Сновидение было очень реалистичным, словно бы всё случилось наяву. Понятно, что оно навеяно последними событиями, ассоциациями с термином «погружение»… Но может, оно означало нечто большее? Кто его знает…

До утра я уже не заснул.

*

На следующий день сразу после завтрака я отправился в административный корпус. Мне стоило немалых трудов добиться аудиенции у главврача (это был первый заместитель Е.Г., на данный момент исполняющий его должностные обязанности). Ещё труднее было договориться, чтобы он разрешил мне посетить палату, где сейчас находился мой друг. Всё же я получил всемилостивейшее согласие, благо Е.Г. своевременно позаботился о том, чтобы известить управляющий персонал о моём визите.

Просить сейчас о чём-то ещё мне казалось совсем уж беспардонным. Поэтому я решил отложить на ближайшее будущее то, что хотел сделать. А пока нужно было навестить старого приятеля, пусть даже и находившегося в таком состоянии.

Отделение интенсивной терапии находилось на первом этаже двухэтажного корпуса. Переоблачившись в халат, шапочку и бахилы (и даже специальную маску пришлось напялить), я прошёл в большую комнату с кафельным полом и белыми стенами, уставленную всевозможной аппаратурой непонятного мне назначения. Признаться, за долгие годы работы журналистом мне довелось побывать в разных местах и повидать всякое. Но в таком помещении я был впервые.

И в первый раз я видел Е.Г., находившегося без сознания.

Он лежал на койке, наполовину прикрытый простынёй. От головы и груди тянулись провода ко всяким следящим устройствам. Экран кардиографа на столике рядом показывал сердечные ритмы — тонкая светящаяся линия периодически судорожно дёргалась пиками. Ещё один тонкий шланг капельницы был присоединён к руке.

— Как он? — шёпотом осведомился я сидевшей рядом медсестры, словно боясь разбудить его.

— Ну, как видите, — тоже негромко ответила она. — Состояние стабильное. Сейчас, скажем так, угрозы для жизни нет. Дыхание редкое, хотя уже самостоятельное. А пульс слабый, в сознание не приходит.

— И как вы думаете, долго он так… пробудет? — не смог не спросить я, внутренне морщась от глупости сказанного.

— Кто его знает, — вздохнула медсестра. — Делаем всё необходимое. Но пока нужной положительной динамики не наблюдается. С такими параметрами, как сейчас, он может находиться в этом состоянии неопределённо долго.

Я кивнул — мол, понятно, хотя ничего конкретного и обнадёживающего не услышал. То же самое говорила мне вчера и Тамара Сергеевна.

Я подошёл поближе. Е.Г. мало изменился за то время, пока мы не виделись. Всё та же стрижка ёжиком. Правда, седины на висках, как мне показалось, прибавилось. И сейчас его лицо выглядело заметно похудевшим — запали глаза, ввалились щёки, обострились скулы, и уже заметно серебрилась на них щетина, которую Е.Г. в сознании носить себе не позволял. Грудь еле-еле и медленно, но всё же вздымалась вверх-вниз — действительно, он дышал сам.

— Здравствуй, дружище, — пробормотал я. — Вот уж не ожидал застать тебя таким…

Конечно, он никак не отреагировал, но я всё же в глубине души надеялся, что Е.Г. меня слышит. Глаза были закрыты, однако я заметил, что веки слабо подрагивают. Может, до его затерявшегося неизвестно где сознания мои слова как-то доходят?

— Ладно, ты давай держись, — произнёс я немного громче. — Я верю, что ты выкарабкаешься. Мы ещё повоюем!

Е.Г. лежал всё так же, в своём глубоком забытьи, и я напрасно вглядывался, стараясь уловить у него хоть какие-то признаки контакта с внешним миром. Сейчас это было только туловище — бесчувственное и бессознательное. Не просто непривычно, а даже страшно было видеть его, всегда живого и подвижного, в таком беспомощном положении.

Мне вспомнился ночной сон, и тут же стало совсем не по себе.

«С чем же ты встретился таким, в этом своём погружении, что не пускает тебя обратно?» — подумалось мне.

Если бы он мог как-то дать знать, как ему помочь!

Я постоял ещё немного, глядя в задумчивости на неподвижно распростёртое тело, потом повернулся и пошёл на выход.

Около часа гулял, собираясь с мыслями, а затем отправился к Тамаре Сергеевне. У меня созрел план. Я задумал сначала ознакомиться с отчётами Е.Г. об опытах с депривацией (зная его скрупулёзный подход к работе, я не сомневался, что он всё записывал). А потом самому пройти через этот опыт. Собственно, такое намерение у меня было с самого начала, но я рассчитывал на участие Е.Г. во всём этом. А теперь приходится докапываться до всего самому.

Опять-таки, если мне позволят.

Повторная беседа с Тамарой Сергеевной обнадёжила.

— Против доступа в его кабинет не возражаю, — сказала она, выслушав мою просьбу. — Судя по тому, как Е.Г. отзывался о вас и как готовился к встрече, нет причин вам не доверять.

— Спасибо, вот и отлично, — я даже не ожидал, что так быстро удастся договориться.

— Но я не знаю, где у него что, так что ищите сами, что вас интересует. Единственное, о чём я бы вас попросила — ничего оттуда не выносить. А то мало ли…

— Конечно, обещаю, что ни одна бумажка пределов его кабинета не покинет, — заверил я. — И я надеюсь, вы не против, чтобы и мне испытать погружение? Хотя бы раз?

— Насчёт этого… пока не знаю, — женщина нахмурилась. — С учётом того, что случилось… А если вдруг что-то ещё и с вами? Сами понимаете, мы не имеем права так рисковать.

— Тамара Сергеевна, послушайте, ведь у вас уже десятки людей имели опыт пребывания в камере депривации! И всё было хорошо. Если понемногу, это же безопасно, вы сами понимаете! Я уверен, что с Е.Г. — это что-то другое…

— Что «другое»? — иронически усмехнулась она. — У вас уже появились какие-то версии?

— Пока не знаю, но… я как раз хочу это выяснить. Документы документами, но личный опыт ничто не заменит, согласитесь! А Е.Г. предоставил бы мне такую возможность. Мне это необходимо, и не из чистого любопытства, а профессионально, понимаете?

— Понимаю, но… и вы нас поймите. Сейчас никто из администрации не возьмёт на себя такую ответственность. Уже из-за одного случая с Е.Г. наверняка все по шапке получим. Несмотря на то, что все эти опыты с погружениями были исключительно его собственной инициативой. А если пострадает ещё кто-то, да к тому же из посетителей — вы представляете, что тут будет? В лучшем случае заведение утратит репутацию. А скорее нас просто прикроют.

— Разумеется, и вы по-своему правы. — Я решил пойти напролом. — Всё же… Знаете, я уже давно не мальчик и привык отвечать за свои слова и поступки. Поэтому готов подписать загодя любой документ, по которому беру на себя всю ответственность за последствия погружения, каковы бы они ни были. Это вас подстрахует от наездов со стороны вашего начальства. А со мной ничего не будет.

— Вы так уверены в себе? — невесело улыбнулась Тамара Сергеевна.

— Уверен, — подтвердил я, хотя кроме интонации это сделать было нечем.

— Ладно, посмотрим… — сдалась она. — Если уж так желаете, может немного погодя. И совсем ненадолго.

— Вот и отлично, — обрадовался я. — Конечно, не прямо сию минуту. Пока мне нужно узнать, чего достиг Е.Г. в ходе опытов с депривацией. А это займёт, вероятно, не один день. В любом случае, благодарю вас за помощь.

— Да не за что, — заместительница встала из-за стола. — Пойдёмте, провожу вас в его кабинет.

*

Было понятно, почему Тамара Сергеевна не собиралась составлять мне компанию в поисках нужных материалов. Дел, разумеется, у неё и без того хватало. Но когда я снова увидел эти объёмистые шкафы, доверху забитые разными папками, появилась унылая мысль, что интересующее меня искать придётся долго. Впрочем, зная любовь Е.Г. к порядку, я полагал, что у него всё подписано, и это поможет мне сориентироваться. А времени у меня было достаточно.

Когда заместительница оставила меня одного, я не спеша прошёлся по кабинету, внимательно оглядывая интерьер. Мало что тут изменилось. Я уже бывал здесь, и не раз. Когда гостил в прошлые разы, мы с Е.Г. засиживались здесь допоздна за чашкой кофе, вели неспешные беседы о всяком-разном и играли в шахматы. Да, вот за этим самым столом…

Надо отдать должное Е.Г., он хорошо оборудовал своё рабочее место. Иной кабинет (а я их повидал) вызывает желание поскорее покинуть его, с порога отторгает пустынно-холодной казёнщиной и канцелярщиной. А здесь было по-мещански уютно: обои приятного песочного цвета с узором, в тон им занавески на окнах, на стенах — миниатюрные картинки-пейзажи в аккуратных рамках, на подоконниках — горшочки с кактусами (Е.Г. почему-то их очень любил), в углу лимонное дерево в кадке. Кожаные кресла — из тех, что одним видом манят плюхнуться и небрежно развалиться. Вдоль стены — аккуратно заправленная кушетка. Если устал, можно и прилечь, вздремнуть. Отдельный столик с чайными принадлежностями тоже приближал обстановку к домашней.

«Только клетки с канарейкой у тебя тут не хватает» — бывало, ухмылялся я.

Шкафы с документами картину не портили — даже они, сделанные из неизвестной мне породы дерева, выглядели как вместилище личной библиотеки. И действительно, книги там тоже были, и не только по специальности.

Все папки, как я и ожидал увидеть, были с подписанными ярлыками на корешках. Собравшись с духом, я принялся со всей внимательностью просматривать их. Я искал любые материалы, связанные с экспериментами по сенсорной депривации. Заняло у меня это около двух часов. Но мне удалось найти только труды американских исследователей в переводе — то были отрывочные сведения тридцатилетней давности. Но всё это я и сам читал, чего-то нового там для меня не было.

Не нашёл я ничего интересного и в документах, которые были разложены стопками на столе. Так, всякие рабочие бумаги…

Потом я включил компьютер Е.Г., надеясь найти что-нибудь там. Наверное, я поступил глупо, думалось мне, что потерял столько времени, ползая по шкафам. Надо было сразу начинать с его ноутбука. Обрадовало то, что войти в компьютер Е.Г. можно было без пароля (я отметил, что он не имел профессиональных секретов от коллег). Огорчило то, что некоторые файлы всё же не получилось открыть (значит, что-то там было не для всех), а из большинства тех, которые открылись, не удалось выудить никакой полезной информации.

«Да что ж такое, — с досадой думал я, — неужели ничего, совсем ничего об этом нет? Ну не может такого быть, чтобы он об этом не оставил никаких зафиксированных сведений!»

А потом вдруг меня осенило.

Мысль была до того простая, что я даже засмеялся над собой — ну как можно быть таким дураком! Почему это сразу не пришло мне в голову?

А с какой, собственно, стати должны остаться какие-то отчёты, если эти исследования были неформальными? Ведь Е. Г. проводил их в порядке частной инициативы. То есть вне и независимо от каких-либо государственных научно-исследовательских программ и основной медицинской деятельности центра. Он не должен был никому в этом отчитываться, точно так же как вообще не обязан был этим заниматься.

Другое дело, что это всё же было связано с его профессией, и важно для него по другим соображениям. И скорее всего, он хотя бы для себя где-то что-то записывал. Интуитивно я был почти уверен в том, потому что знал исследовательский склад ума Е.Г. и его систематический подход ко всему, за что бы он ни брался. Но если он не фиксировал результаты своих опытов в официальном порядке, то…

Само это занятие — рыться в чужих вещах — вызывало у меня чувство неприязни, но ситуация требовала переступить через него. Раз уж взялся раскапывать… Бывало, по работе и не в таком приходилось копаться.

Мысленно попросив у Е.Г. прощения, я выдвинул ящик его стола. Там тоже были какие-то документы, канцелярские принадлежности, всякие мелочи… Но среди всего этого мне сразу бросилась в глаза толстая тетрадь. На обложке красовалась надпись, выведенная толстым фломастером: ИНТРОСПЕКТУМ.

Слово мне ничего не говорило, но почему-то сразу я понял: это именно то, что ищу.

Я раскрыл первую страницу и прочитал заголовок: Исследование внутреннего пространства методом индуцированного альфа-тета резонанса в условиях сенсорной депривации. Опыт погружений и размышлений.

Далее отдельными кусками шёл рукописный текст. Вне сомнений, это записал Е.Г. — я знал его изящный стремительный почерк.

Основа метода не является новой. В настоящее время, если имеешь достаточно средств, можно оборудовать подобную камеру даже у себя дома. Принципиальная разница и преимущество моего подхода в том, чтобы сочетать метод с иными дополнительными факторами, влияющими на работу мозга. Они должны быть действенными и в то же время безопасными. Казалось бы, это взаимоисключающие требования. Однако я нашёл такой естественный фактор. Вот почему опыты с погружениями задумал, а потом стал проводить именно здесь. Дело в том, что на данном участке горного Алтая в верхних слоях земной коры не так давно обнаружены периодические колебания геомагнитного поля. Из специальных источников я узнал, что такое природное явление зарегистрировано ещё в нескольких регионах планеты. Причина его не выяснена. Есть версия, что оно вызвано циркуляцией расплавленных пород (магмы) на относительно небольших глубинах, но она не представляется мне правдоподобной. Я предполагаю, причиной его являются некие флуктуации, происходящие с самим ядром Земли, которое, как считается в геофизике, является генератором поля. Эти колебания чем-то напоминают давно открытые резонансы Шумана. Но последние вызваны электрической активностью атмосферы — это стоячий комплекс радиоволн, огибающих пространство вокруг Земли между её поверхностью и ионосферой. Пульсации, о которых пишу я, распространяются в литосфере — и не горизонтально, а вертикально — от глубины к поверхности. Причина, по которой они обнаруживаются не повсеместно, а всего на нескольких участках планеты, скорее всего, в особенностях тектонического строения земной коры. Где-то они таковы, что для одних регионов эти колебания сильно экранируются, для других (их меньше) — не до такой степени. Горный Алтай — вероятно, одно из мест, где поле ослабляется мало. Так вот, возвращаясь к этому загадочному явлению. У него есть нечто общее с резонансами Шумана, и тут мы подходим к самому главному. Одна из основных частот резонансов Шумана составляет около 8 Гц (т.н. первая гармоника). И такова же преобладающая частота того, о котором пишу я.

8 Гц — пограничная частота между альфа- и тета- фазами волновой активности головного мозга человека. Частоты в диапазоне 7—11 колебаний в секунду, по представлениям современной психофизиологии, соответствуют внутреннему опыту медитации и трансовых состояний. Такие проявления психики, как творчество, воображение, интуиция, тоже связывают с деятельностью мозга на данных частотах. Когда мозг работает в таком режиме, внимание целиком переключается с внешнего на внутреннее. Я бы сказал, 8 Гц — это «частота перехода», на которой сознание может активно взаимодействовать с подсознанием и, как мне удалось выяснить (о чём далее), с областями, которые назвал бы сверхсознательными.

Я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что традиционная наука к термину «подсознание» (и вообще ко всему, что относится к области подсознательного) относится с недоверием. Но я всегда думал: если сознательное заслуживает доверия, почему не заслуживает подсознательное, а тем более (пусть мне простят, если заблуждаюсь) сверхсознательное? Это просто градации чего-то такого, чего в науку (которая является исключительно плодом сознательного), не вписывается.

Возвращаясь к теме моих исследований: я предположил, что индуцировать и усилить такие колебания человеку здесь помогает сама Земля. Но колебания эти в обычных условиях очень слабы и не оказывают практически никакого влияния. Другое дело, если человек изолирован от внешних воздействий. Это подобно тому, как радиоприёмник переносится в зону, свободную от различных радиопомех, что позволяет его настроить на нужную волну. Тогда мы можем исследовать феномены функционирования мозга на частотах около 8 Гц, в, так сказать, «максимально очищенном» виде. И вот почему опыты с погружениями я решил проводить здесь.

Для создания резонанса в принципе можно создать такое устройство, которое бы генерировало переменное магнитное поле нужной напряжённости и частоты. Однако, консультируясь со специалистами, я пришёл к выводу, что применительно к моему методу это довольно сложная техническая задача. На данном этапе исследований проще и дешевле воспользоваться тем, что предоставляет природа.

Всегда находились особо чувствительные индивиды, способные улавливать эти вибрации: шаманы, экстрасенсы, искатели руд и воды под землёй (т.н. «лозоходцы») и прочие. Многие творческие натуры обладают повышенной чувствительностью в этом отношении. Кроме того, с незапамятных времён у всех народов выработаны эзотерические и духовные практики, направленные на то, чтобы развивать такую чувствительность. Известны также «места силы», подобные этому, которые людям в этом помогают. Недаром Алтай славится как магическое место, вотчина шаманов и колдунов, страна древних и скрытых знаний. Кажется, теперь я готов приблизительно объяснить, как воздействуют подобные «места силы» на человеческое восприятие. Волновая активность мозга, если в ней достаточно сильна составляющая «переходных частот», входит в резонанс с природной и таким образом многократно усиливается, как бы подавляя другие частоты и забирая у них энергию. Далее в результате такой «настройки» мозг проявляет максимальную волновую активность именно в этом диапазоне и вызывает соответствующие эффекты, о которых я писал выше. Это, конечно, примитивная и поверхностная схема. Реальные механизмы взаимодействия мозга и «места силы» наверняка неизмеримо тоньше и сложнее. Изучение этой области — дело будущего. Однако сейчас свою главную задачу я вижу не в объяснениях. Она в том, чтобы исследовать возможности усовершенствованного мною метода сенсорной депривации, а вместе с ним и новые возможности человеческой психики, которые как я предполагаю, он позволит проявить. Что очень важно, метод исключает грубое вмешательство в работу мозга, чреватое отрицательными последствиями (как, например, в случае употребления наркотиков). Главное же достоинство моего подхода в том, что открывает всякому нормальному, здоровому человеку естественный путь изучения собственного внутреннего пространства и раскрытия своего потенциала. Отсюда и название, которое я придумал для своего исследовательского проекта: «Интроспектум».

Я отложил чтение. Мысли в моей голове плясали беспорядочно. Хм, «место силы»… Е.Г. ничего подобного мне не рассказывал. Вот оно как, оказывается! Куда сложнее, чем я думал. И куда необычнее.

Профессия научила меня быть реалистом и отвергать всякое сверхъестественное. Да и по складу ума я всегда относился к подобным вещам, мягко говоря, скептически. И уж никак не думал, что они заняли такое место в научных интересах моего друга. Ладно, у всех бывают причуды, и даже выдающиеся умы заносит иной раз чёрт знает куда… Вон, даже Менделеев уделял серьёзное внимание спиритизму, а Ньютон занимался алхимией и писал богословские трактаты.

Но почему Е.Г. до сих пор держал меня (и, насколько я понимаю, коллег тоже) в неведении?

Возможно, он решил хорошенько проверить свои догадки, прежде чем доверять их мне или ещё кому-то. Просто хотел накопить побольше экспериментальных данных. А может, ничего не нашёл на этом пути и разочаровался в своём новом направлении. Решил, что это бесперспективно или вообще заблуждение.

Я вообще-то представляю, что будет, если об этих исследованиях рассказать широкой общественности. Как к ним отнесётся большинство солидных мужей от официальной науки. И метод, и сама область исследований сомнительны, результаты недоказуемы и проверке почти не поддаются. Это уже за гранью, отделяющей науку от мистики. А консервативный научный клан мало кому из своих адептов прощал подобное отступничество. Во всяком случае, трудно потом сохранить репутацию серьёзного учёного.

А может, по какой-то неведомой мне причине он вообще намеревался сохранить результаты своих опытов в тайне. Хотя бы до поры до времени. Не связано ли это с тем, что ним случилось?

Как бы то ни было, у Е.Г. не было резона посвящать других в свои опыты. А почему — сейчас он не скажет, и сможет ли когда-нибудь — вопрос. Мне предстояло разобраться в этом самому.

Я собрал внимание и вновь принялся читать.

Первое погружение я хорошо запомнил. Потом были ещё десятки, и всё более длительные по мере привыкания, и с более мощным и обширным опытом, который я получал раз за разом. Но первый раз — это… ну не знаю, с чем сравнить. Как впервые опуститься под воду с аквалангом или прыгнуть с парашютом. Меня хватило на двадцать минут. Если быть точным, около пятнадцати минут я погружался, т.е. постепенно мозг пытался приспособиться к абсолютной тишине и темноте. А уже потом со мной стало происходить нечто столь необычное, что внутри сработал некий стоп-сигнал. И я прекратил эксперимент.

Это была естественная реакция, что впоследствии подтвердили другие участники опытов. Практически все сначала чувствуют примерно одно и то же. Потом опыт становится у всех разным. Обычное состояние людей можно сравнить с крепостью, внутри которой все находятся и видят одинаковую обстановку. Но стоит выбраться за стены этой крепости (перескочить), как каждый видит нечто своё в зависимости от того, в каком месте оказался после прыжка.

Описывать опыт депривации, как и всякий опыт изменённых состояний сознания — занятие неблагодарное. Понимаешь слабость слов, и вообще неадекватность языка как средства выражения, когда имеешь дело с миром психических состояний. Это понятно: язык сформировался и служит для описания в основном того, что снаружи нас, для передачи внешней информации. Это банальность, уже тысячи раз высказанная многими, кто занимался самопознанием и получил сходный опыт с помощью разных психотехник. Но всё же повторю здесь: кто хочет знать, тому лучше испытать самому.

Я только могу сказать, что было ощущение, как будто я медленно растворяюсь в окружающей среде, как тает лёд в тёплой воде. Это было даже поначалу приятно. Но в какой-то момент нечто внутри запаниковало. Это был страх — слепой, панический ужас, которого я, пожалуй, никогда в жизни не испытывал. Страх полного исчезновения. Это, я думаю, разновидность или форма страха перед смертью. И в первое погружение я не смог совладать с ним. Я подал сигнал наблюдателям: мол, всё, пока хватит. И вылез из камеры.

Если бы я