Оглавление

1. Моя карма
2. ЧАСТЬ I
   1. Глава 1
   2. Глава 2
   3. Глава 3
   4. Глава 4
   5. Глава 5
   6. Глава 6
   7. Глава 7
   8. Глава 8
   9. Глава 9
   10. Глава 10
   11. Глава 11
   12. Глава 12
   13. Глава 13
   14. Глава 14
   15. Глава 15
   16. Глава 16
   17. Глава 17
   18. Глава 18
   19. Глава 19
   20. Глава 20
   21. Глава 21
   22. Глава 22
   23. Глава 23
   24. Глава 24
3. ЧАСТЬ II
   1. Глава 1
   2. Глава 2
   3. Глава 3
   4. Глава 4
   5. Глава 5
   6. Глава 6
   7. Глава 7
   8. Глава 8
   9. Глава 9
   10. Глава 10
   11. Глава 11
   12. Глава 12
   13. Глава 13
   14. Глава 14
   15. Глава 15
   16. Глава 16
   17. Глава 17
   18. Глава 18
   19. ЭПИЛОГ
   20. АННОТАЦИЯ

Человек в мире
изменённого сознания

Не всё, что мы переживаем, можно

объяснить логикой или наукой.

Линда Вестфал

ЧАСТЬ I

Глава 1

Омский железнодорожный вокзал и привокзальная площадь. Город времён писателя Достоевского и конструктора ракет Королёва. Лидер белого движения Колчак и «золото Колчака». Городок Нефтяников. Иван Карюк и его родители. Мои «особые» способности. Из учителей в рабочие.

Поезд, конвульсивно дергаясь и лязгая колесами, наконец остановился, и нетерпеливые пассажиры, которые еще до прибытия стали выстраиваться в проходе вагона к выходу, теперь с облегчением покидали свой временный дом на колесах, вываливаясь с вещами на дощатую платформу, и она вдруг заполнилась, превратившись в шумную колышущуюся массу. И так же быстро опустела.

Я с рюкзаком и небольшим чемоданом стоял в сторонке, не решаясь двинуться в незнакомый город вслед за толпой. А в уши настойчиво лез перестук колес. В поезде я это перестал замечать, как не замечают тиканье часов на комоде, но стоит прислушаться, и тиканье заслоняет все остальные звуки, а потом долго не отпускает слух. Казалось, стук колес записался на магнитной ленте памяти и теперь воспроизводится непроизвольно. Двое суток тряски в душном вагоне пассажирского поезда утомили и требовали хотя бы небольшого отдыха.

Немного придя в себя, я вскинул рюкзак на плечи, взял чемодан и направился в здание вокзала. В буфете, отстояв недолгую очередь, я взял стакан чая и два бутерброда с сыром, нашел свободное место за высоким столиком с круглой мраморной столешницей и с аппетитом проглотил бутерброды, запивая горячим, но слабым чаем, который буфетчица наливала из огромного медного самовара.

Выйдя на привокзальную площадь, я прошел мимо сквера с памятником Ленина туда, где толпились люди в ожидании транспорта. Спросив у какого-то мужчины, я дождался троллейбуса до Нефтегородка, где жил мой институтский товарищ Ванька Карюк и где я собирался поработать пару месяцев до начала учебного года, чтобы определиться с работой по своей специальности учителя английского и немецкого языков согласно диплому об окончании ЛГПИ им. Герцена.

Из окна троллейбуса город мне показался невзрачным, несмотря на солнечный день, и я невольно вспомнил Достоевского, который писал в письме брату, что «Омск — гадкий городишко. Деревьев почти нет. Летом зной и ветер с песком, зимой буран… Городишко грязный, военный и развратный в высшей степени…»

Это дословно. Память меня не подводила и оставалась тем, что называют феноменальной. Был период, когда я на какое-то время терял свой дар предвидения и видения прошлого, но с памятью не возникало проблем, и она оставалась, надежно служа мне в учебе…

Cо времен Достоевского прошло более ста лет и многое изменилось. По крайней мере, грязи я не заметил, а деревьев и кустарника было достаточно. Что касается летнего зноя и бурана зимой, то я знал, что климат в этой широте континентальный, то есть, лето жаркое, а зима холодная, и был готов к этому.

О городе я знал лишь то, что можно было найти в Большой Советской энциклопедии, то есть, что город возник на слиянии двух рек и стоит на Иртыше, в который впадает Омь, а также, что это бывшее место военных и ссыльных, среди которых были писатель Достоевский, конструктор ракет Королев, этапированный сюда в 40-х годах из Магадана. Здесь отбывал срок в тюрьме композитор, автор романса «Соловей» Алябьев. Недаром Омск в шутку расшифровывали как Отдаленное Место Ссылки Каторжан.

Однако больше меня интересовала история лидера белого движения Александра Колчака. Это благодаря ему Омск получил звание столицы Сибири. И недаром: в 1918-20-е годы более сытного и богатого города за Уралом было не найти. Тем более что здесь красных не любили, и после военных действий расстреляли всех большевиков, которые не успели убежать. Жители Омска вообще не верили, что какие-то голодранцы могут победить офицеров, купцов, промышленников. Тогда Колчака встретили балом. Но Красная Армия выбила Колчака из города, а затем белого адмирала расстреляли в Иркутске.

Но еще больший интерес у меня вызывала история с золотом. Во время бегства на Восток адмирал растерял часть золотого запаса Российской империи; состав золота угнал Чехословацкий корпус, служивший у белых в качестве наемников; часть золота досталась красным, но никто не знает, куда девались все остальные слитки. Говорят, что белогвардейцы спрятали перед бегством огромный клад в Омске. Клад неоднократно пытались найти, но безрезультатно. А может быть, никакого клада и не было?

Но не будем забегать вперед. С этим я еще столкнусь в моем повествовании.

Нефтегородок тоже не произвел на меня впечатления. Это был тип микрорайона, приспособленного под обслуживание нефте- и газоперерабатывающих предприятий, в основном с четырёх и пятиэтажными кирпичными постройками…

Трамвай довез меня до улицы Энтузиастов, и я без труда нашел дом своего институтского товарища. Двери открыл сам Иван. Он сначала остолбенел и от неожиданности потерял дар речи. Потом бросился обнимать меня.

— Не позвонил, не написал. Дал бы телеграмму, что-ли… Как с неба, ей богу! — растерянно запричитал Иван.

Сюсюканий и соплей я не любил и в отличие от Ивана сдержанно принял проявление его телячьего восторга: в таких сиюминутных выражениях мне всегда виделась некая фальшь, и, может быть, именно от того, что они сиюминутны. Я терпеливо дождался, пока он отпустит меня, и с усмешкой сказал:

— Да ты не напрягайся, Вань. Я у тебя на пару дней, пока устроюсь как-то. Это возможно?

— Что ерунду говоришь, — обиделся Иван. — Я мог бы встретить тебя. Город-то незнакомый. Как добирался?

— Нормально. От вокзала троллейбусом, здесь трамваем.

— Есть хочешь?

— Спасибо, я на вокзале чаю выпил.

— Чай — не еда. Давай, тащи вещи в мою комнату и пошли на кухню пельмени есть.

В комнате Ивана с трудом помещались кровать, шифоньер и однотумбовый письменный стол. Я запихнул рюкзак под стол, чемодан поставил рядом так, чтобы не загораживать проход.

— Мне б помыться, — попросил я.

— Прости, не сообразил, — хлопнул себя ладонью по лбу Иван. — Иди в ванную, я сейчас принесу полотенце.

После душа ели пельмени, выпили по рюмке водки из графинчика, который Иван достал из серванта, и болтали, вспоминая студенческие будни.

— А чего ты приехал летом-то? — спросил Иван. — Ты же собирался к сентябрю.

— А поработаю до школы где-нибудь. У тебя же отец начальник отдела кадров? Поможет?

— Да запросто! — согласился Иван.

— Родители-то знают, что я могу завалиться к вам татарином? — спросил я.

— Почему татарином?

— Да ведь говорят, «незванный гость хуже татарина».

— Не бери в голову, — засмеялся Иван. — Достаточно того, что они про тебя знают. Разберемся…

Вечером пришли с работы отец и мать Ивана. Иван представил меня, сказав, что я буду работать в школе учителем.

— Какая школа, — пожал плечами отец Ивана Сергей Николаевич. — Июнь месяц только пошел.

— Да я поработать хочу до осени. Поможете?

— А что я вам предложить могу? Разве что рабочим, а у вас диплом о высшем образовании.

— Так я на другое и не рассчитываю, — заверил я. — Пару месяцев физического труда только на пользу пойдут.

— Похвально, — одобрил Сергей Николаевич. — Рабочих рук у нас всегда не хватает. И когда вы хотите приступить к работе?

— Да хоть завтра, — сказал я.

— Идет! Завтра жду к десяти в отделе кадров. Ванька покажет, где наше управление.

Может и ты, Вань? — повернулся Сергей Николаевич к сыну. — Заодно с приятелем. Чего без толку дома сидеть?

— Ты, что, отец, сдурел, — вступилась мать Тамара Петровна. — Ему школы по горло хватит.

— Не, батя, я погожу, — засмеялся Иван. — Это Володька. Он у нас особенный, с чудинкой. А я лучше на диване поваляюсь, книжки почитаю, да на речке позагораю в свое удовольствие.

— И по девкам побегаешь, — недовольно буркнул отец.

— Серёж! — Тамара Петровна строго посмотрела на мужа.

Ванька только ухмыльнулся, но промолчал.

Пили за знакомство из того же графинчика и снова ели пельмени, правда, прежде съели по тарелке наваристого борща.

Тамара Петровна водки не пила и в разговоре участвовала неохотно. Только спросила в конце ужина:

— Это правда, что вы, Володя, обладаете каким-то особым даром? Ваня говорил, что вы можете лечить руками и предметы двигать взглядом.

— Ну что вы! Иван вам наговорит. Что-то могу, хотя ничего необычного здесь нет. А так больше разговоры.

Я по-прежнему старался быть осторожным. Я помнил письмо физика Френкеля, которое в своё время напугало отца. Тогда отец в осторожной форме написал о моих способностях и, в частности, о способности предвидения в Академию Наук СССР и получил ответ профессора Н. Блохина: «У меня позиция была и остается твердой: с научной точки зрения в этом феномене ничего нет. Чудесами и мистикой мы не занимаемся». Френкель же на письмо ответил мягко, но ответ его прозвучал, как предупреждение и напугал отца: «…обстановка в науке настолько сложна и опасна для открытого обсуждения этих сложных проблем, что приходится скрывать информацию в стенах лаборатории, хотя лаборатория поддерживается профессором А. Д. Александровым… Поэтому ни в коем случае не следует никому нигде рассказывать… Все будет расценено, как распространение лженауки».

Сейчас, конечно, не то время, чтобы бояться репрессий за то, что твоя психика отличается от общепринятой нормы и за то, что природа наделяет кого-то особыми способностями, тем более, неизвестно, дар это или проклятие. Ведь даже в той памяти, которой я обладаю, мне стыдно признаваться, и я, как раньше в школе, в институте на экзаменах по таким предметам как политэкономия, например, старался переставлять слова и предложения, чтобы не казалось, что я вызубрил главу наизусть, хотя текст представал перед моими глазами фотографической картинкой, который я мог читать с закрытыми глазами…

Спать меня устроили на кухне на раскладушке. С дороги и после двух рюмок водки я уснул скоро, но обладая тонким восприятием, чутко уловил скрип кухонной двери и открыл глаза. Из комнаты в коридор и в кухню через щель не закрытой плотно двери проникал свет, а потом я услышал шёпот Тамары Петровны:

— А он что, будет жить у нас?

— С чего ты взяла? — так же шёпотом ответил Сергей Николаевич.

— Так он в школу пойдет только в сентябре, — тот же шёпот Тамары Петровны.

— Успокойся! Завтра я ему выпишу направление в общежитие как рабочему строй-монтажного управления.

— Ну, тогда ладно!

— Тебе что, не понравился молодой человек?

— Нет, почему же? Вполне симпатичный и видно, что самостоятельный. Только эти его какие-то подозрительные способности. Как бы беды не случилось.

— Не говори глупости. Володька тоже дружить с кем попало не станет. И потом, в институте не стали бы кого зря держать. А они дипломированные специалисты, высшее образование. Это мы с тобой до техникума только и дотянули.

— У нас время было другое. Война. Сейчас другие возможности… Зато у тебя шесть медалей и два ордена.

— Ладно, давай спать, — тяжело вздохнул Сергей Николаевич.

Еще некоторое время в комнате слышалась возня, скрип кровати, и всё скоро успокоилось.

Утром я стал собирать раскладушку, освобождая кухню до того, как встали хозяева. Пожелав Сергею Николаевичу и Тамаре Петровне доброго утра, я нырнул в комнату Ивана, чтобы не мешать им собираться на работу.

После завтрака мы с Иваном поехали на работу к его отцу. Кабинет начальника отдела кадров представлял собой небольшое пространство с большим двухтумбовым столом, двумя шкафами с папками и рядом стульев с черными дерматиновыми сидениями и спинками вдоль стены. Такой же стул стоял у стола. Сам Сергей Николаевич сидел в жестком кресле, похожем на стулья, только с деревянными подлокотниками.

— У тебя трудовая книжка есть? — доброжелательно спросил Сергей Николаевич, переходя на «ты», что совершенно меня не обидело: ведь я был товарищем и одногодком его сына.

— Есть, я же в сельской школе два года поработал — сказал я, протягивая трудовую книжку.

— А зачем же ты сюда-то приехал. Чем же дома было плохо? Или нашкодил? — Сергей Николаевич подозрительно сощурился.

— Да что вы Сергей Николаевич! Как вам в голову такое могло прийти! — обиделся я. — Посмотрите, у меня даже благодарность за хорошую работу в книжке записана.

— Да, действительно, — удивился почему-то Сергей Николаевич, найдя запись в конце моей трудовой книжки. — Тогда, чего тебя потянуло к перемене мест-то?

— Я, Сергей Николаевич, нигде еще не был. Вот вы пол-Европы с войной прошагали. Столько повидали, — польстил я. — А я нигде еще не был. А больше всего на Сибирь хотел посмотреть. И Иван много рассказывал, скучал по своему городу.

— Да-а, Сибирь — это, брат ты мой, сила. Мы, сибиряки, и в войне своей земли не посрамили… Твой-то отец воевал? — строго спросил Сергей Николаевич.

— А как же, воевал, — неохотно сказал я. — Только на другом, секретном фронте.

— Это что же, разведчик, что-ли?

— Что-то вроде этого. В Тегеране. Только он почти ничего нам не рассказывал. Говорит, подписку давал.

— А-а, понимаю, понимаю. Вон оно как, значит. Конференция трех держав, товарищ Сталин и все такое.

Он посмотрел на меня с уважением, будто это я служил в Тегеране и обеспечивал конференцию трех держав. Но я не стал говорить, что отца во время этой исторической конференции в Иране уже не было, потому что он, смертельно контуженный, лежал в госпиталях, сначала в Тегеране, потом в Ашхабаде.

— Я тебя оформлю слесарем-трубоукладчиком, — Сергей Николаевич словно извинялся передо мной. — Особой квалификации здесь не требуется. В основном земляные работы. Будешь, что называется, на подхвате.

И, наверно, чтобы ободрить меня, добавил:

— Летом у нас жарко, говорят, триста солнечных дней в году. Как в Сочи. В Сочи был?

— Не был, — сказал я.

— Ну вот, в траншеях, которые роет экскаватор для укладки труб, чистая холодная водичка, не хуже, чем в море. Так что, кроме здоровья никакого вреда, — весело заключил Сергей Николаевич.

— Да все нормально, Сергей Николаевич. Что, мы не работали что-ли. Вань, помнишь, как на ликероводочном заводе вкалывали?

— Что-то мне Ванька про это не говорил, — видно словосочетание «ликероводочный» отца Ивана насторожил, и он как-то подозрительно посмотрел на Ивана

— А что говорить-то? Мы ж не пить туда ходили. Подрабатывали. Студентов охотно и брали на временную работу, потому что они не пили.

— Ну ладно, всё, — повернулся ко мне Сергей Николаевич. — Иди в отдел кадров, дверь рядом, оформляйся. Я сейчас позвоню. Как оформишься, зайдешь. Я дам тебе направление в общежитие. У нас, сам видел, тесновато. Да и тебе, я думаю, неудобно у нас толкаться.

В отделе кадров меня встретила молодая женщина.

— Это насчет вас звонил Сергей Николаевич? — приветливо спросила женщина. — Идите к моему столу. Она попросила паспорт и Трудовую книжку, удивленно вскинула брови, прочитав последнюю запись, где значилось, что я учитель, но ничего не сказала и сделала новую запись: «Принят на работу в качестве слесаря-трубоукладчика 3-го разряда» и число, скрепив всё печатью.

Сергей Николаевич лично заполнил мне направление в общежитие и, прощаясь, пригласил:

— К нам заходи, милости просим. Ты парень, вижу, толковый, так что Ваньке от тебя только польза.

Глава 2

Общежитие. «Баянист» Корякин. Градообразующий завод. Новый район и его история. Испанец Антон, Степан Захарыч и чуваш Талик Алеханов. Коммуна четырёх. Пьяница Колян.

Общежитие находилось в двух кварталах от Ванькиного дома, но довольно далеко от завода, куда мы с ним добирались трамваем. Это было четырёхэтажное кирпичное здание, в торце которого разместилась бакалея, что казалось мне удобным: не нужно будет тратить время на дальние походы, по крайней мере, за хлебом и молоком.

Я показал направление пожилой вахтёрше, и она, надев очки, стала придирчиво изучать бумагу, читая её про себя, шевеля губами, и даже на всякий случай перевернула листок на другую сторону, а потом строго оглядела меня поверх очков и отправила к коменданту на второй этаж.

— А как зовут коменданта? — спросил я.

— Валентиной Васильевной зовут, — чуть помедлив ответила вахтёрша, бросив на меня подозрительный взгляд, будто решала, открывать мне эту «государственную тайну» или нет.

Комендантша, довольно симпатичная не старая ещё женщина, оказалась более доброжелательной, чем вахтёрша.

— Мне насчёт вас звонил Сергей Николаевич, — с улыбкой сказала комендантша. — Но я не представляю, куда вас поместить. — Лицо её приняло строгое выражение. — У меня свободно только одно место в комнате на шесть человек. Один рабочий уволился и вчера съехал. Возможно, скоро освободится место в комнате поменьше, тогда я вас смогу перевести туда… Я так и объяснила Сергею Николаевичу.

— Ничего страшного, Валентина Васильевна, — успокоил я комендантшу. — Поживу и в этой.

— Ну, тогда ладно! Тем более, что там народ, в общем, можно сказать, культурный, чего не скажешь о некоторых других комнатах. Оставляйте паспорт — я вас оформлю. Вещи потом сдадите в камеру хранения. Возьмите, что нужно, а остальное сдайте.

И она повела меня по длинному коридору в конец общежития.

— А Сергею Николаевичу вы кем доводитесь? — поинтересовалась Валентина Васильевна.

— Я с его сыном в институте учился, — не стал скрывать я. — С осени буду преподавать в школе. А летом хочу поработать.

— Ну, тогда понятно, — кивнула головой Валентина Васильевна, и лёгкая усмешка скользнула по её лицу. Комендантша в моём решении поработать пару месяцев видела просто блаж.

— У нас живут люди разные. Есть завербованные, есть бывшие зеки. Бывает пьянство, мордобой, — пугнула меня комендантша.

— Завербованные не всегда плохие люди, а зеки есть везде, — философски изрёк я.

Валентина Васильевна пожала плечами.

В просторной комнате стояло шесть кроватей, застеленных кое-как коричневыми с синими полосками байковыми одеялами. Возле кроватей в изголовьях стояли тумбочки. В середине комнаты расположился прямоугольный стол с голой, ничем не застеленной фанерной крышкой и четырьмя стульями вокруг. С потолка свисала лампочка на витом электропроводе без плафона. Проводка шла по верху от выключателя и закреплялась на керамических роликах.

На кровати сидел ражий веснушчатый малый с баяном. Перед ним стоял стул с прислонённым к спинке самоучителем игры, и он сосредоточенно разбирал ноты.

— А ты, Корякин, чего не на работе? — спросила комендантша.

— А у меня сегодня отгул, — недовольно отмахнулся Корякин, не отрываясь от своего занятия.

— Где у вас свободная койка?

— Это вместо Васьки «Круглого что ль? — поднял голову Корякин.

— Да, вместо Круг’лова, — поправила комендантша.

— Его кровать у окна была, только её занял Колян, а Коляново место вон, у стенки.

— Я задвинул чемодан с рюкзаком под кровать, на которую указал Корякин и, сняв туфли, завалился на неё поверх одеяла. Я устал после всех сегодняшних походов и тело требовало отдыха…

После оформления на работу в отделе кадров мы с Иваном Карюком шли пешком. Я хотел поближе познакомиться с городом, где предстояло какое-то время жить. Строительно-монтажное управление, куда я устроился на работу, как и множество других предприятий, обслуживало нефтеперерабатывающий завод. Оно находилось недалеко от завода и оттуда хорошо была видна его огромная территория, которая впечатляла своими размерами.

— 1200 гектаров. 1800 футбольных полей, — сказал Иван. — Одних автодорог 150 километров.

— Вижу, что предмет тебе знаком, — улыбнулся я.

— А как же! Все мы в какой-то мере зависим от завода, ведь и наш городок вырос вокруг его строительства, недаром он и называется городок Нефтяников.

Лес труб возвышался над кирпичными заводскими строениями, изрыгая в небо густой дым, который клубился и извивался от лёгкого ветра, а потом расползался и растворялся в вышине, заполняя всё пространство до горизонта. Яркое пламя факела, похожего на гигантскую свечу, превращалось в черную тучу дыма и тоже уходило в небо.

— И всё это идёт в атмосферу? — спросил я, глядя на причудливую игру плотного, будто вылепленного из пластилина, дыма.

— А куда денешься? Все вредные примеси на город. Да ещё и со сточными водами от нефтепереработки в поверхностные воды поступает до хрена всяких сульфатов, фенолов и другой дряни.

— Как же здесь можно жить?

— Живём, как видишь. Да и не вечно же так будет. Придут новые технологии, появятся новые очистные сооружения. Что-нибудь придумают… Зато здесь надёжная работа и хорошие заработки. Завод обеспечивает больше двух тысяч рабочих мест, а если со всеми подрядными организациями, то, считай, раза в три больше.

— Я слышал, нефтезавод строили зеки, — сказал я.

— Почему только зеки? В строительстве участвовало много рабочих, в том числе и зеки. Сюда ехали молодые специалисты со всей страны. Кстати, на стройке работал в числе заключённых Лев Гумилёв, который отбывал срок в Омске…

Мы шли по улицам, название которых часто отражало специфику городка: улица Химиков, Нефтезаводская, улица Энергетиков, улица Энтузиастов.

— Район наш ещё строится, — рассказывал Иван, — хотя, в основном, всё, что нужно, здесь уже есть… А ты знаешь, когда я уезжал в Ленинград учиться, здесь ещё не было ни троллейбусов, ни трамваев, а теперь, смотри, и трамваи, и троллейбусы.

Действительно, мимо нас громыхали трамваи, трезвоня педальными звонками; высекая искры дугами, шли троллейбусы, и вообще дыхание города ощущалось в полной мере: люди, заполняя тротуары, спешили по своим делам, сигналили грузовые и легковые автомобили. Всё двигалось, всё работало. Радовали глаз зелёные газоны и молодые дерева сквериков.

— Представь, что всего какой-то десяток лет назад, здесь была деревня с одной школой, одним магазином, да почтой, а теперь настоящий современный город с детсадами, школами, библиотеками, поликлиниками.

В центре района на проспекте Мира возвышался Дворец культуры нефтяников, отражая стеклянным фасадом площадь перед собой.

— Раньше здание украшали колонны, но когда стали бороться с архитектурными излишествами, колонны снесли. Теперь вместо них — высокое крыльцо… С колоннами было красивее, — посетовал Иван.

С проспекта Мира мы через парк спустились к песчаному пляжу Иртыша, и я, наконец, увидел величественную сибирскую реку. Широкая и спокойная, она тихо несла свои воды от границ Китая в Обь, куда и впадала, пройдя огромный путь более, чем в четыре тысячи километров, что я знал из энциклопедии, вычитывая сведения о сибирской столице, когда окончательно созрело решение ехать сюда.

По реке в обе стороны проплывали белоснежные теплоходы, в сторону Омска шла баржа с лесом.

— На берегах Иртыша жили древние племена, и в курганах долины реки до сих пор при раскопках находят изделия из золота, — сказал Иван. — А ты знаешь, в нашей реке водятся почти все виды рыб, даже осетровые. Хотя из-за загрязнений рыбы становится меньше. Да ещё браконьеры.

— Ну я не рыбак, так что меня можно не опасаться, — пошутил я…

Домой мы вернулись к обеду. Иван накормил меня вчерашним борщом и пельменями, и я, взяв свои вещи, пошел устраиваться в общежитие.

Иван хотел идти со мной, но я решил, что он будет мне только мешать, и отговорил его, сказав, что мне проще уладить волокиту с устройством в общежитие одному…

Корякин мучил инструмент, долго прилаживая пальцы к кнопкам баяна сначала правой клавиатуры, потом левой, и наконец извлекал неуверенный аккорд.

Звуки повторялись с какой-то определенной последовательностью, спонтанно образуя своеобразный ритм. Глаза у меня стали невольно слипаться, и я, сам не замечая того, уснул…

Проснулся я от голосов, которые вдруг заполнили комнату. Это пришли с работы мои соседи: их было трое, не считая Корякина, с которым я уже успел познакомиться, — два молодых и пожилой, мне показалось, старик, мужчина.

— Новенький? — спросил меня в упор невысокого роста парень с монгольскими скулами и обветренным лицом.

Я молча пожал плечами.

Мужики вывалили на стол консервы, ливерную колбасу и хлеб, разошлись по своим кроватям, полезли по тумбочкам, и на столе появилась алюминиевая кастрюля значительных размеров, макароны в кульке, сало.

— Антон, — сказал пожилой, — тебе варить макароны.

— Э-спасибо. Пусть Толик варит, я вчера варил, — возразил Антон.

— Иди-иди, — усмехнулся Толик. — Я два дня подряд картошку жарил.

— Ладно. Раз так, хорошо, пойду. Но завтра не пойду.

Говорил он с лёгким акцентом быстро и эмоционально, и слова почти сливались в предложении. «Р» в начале слова он произносил раскатисто, «ч» у него выходило как «тч», а «в» у Антона похоже было больше на «б». Перед словом «спасибо» он вставил «э».

— Eres espanol? — спросил я.

Он удивлённо посмотрел на меня.

— Si. Habla espanol?

— Un poco. No hay practica cinversacional.

— La practica sera. Encantado de conocerte[1]. Cómo sabes que soy español?

— Por acento.

Я заметил напряжённое внимание Степана и Толика, которые с удивлением слушали наш разговор на чужом языке. Это их смущало, и я добавил по-русски:

— У вас нет звука «сп», поэтому ты произнёс «э-спасибо».

— Я как-то на это не обращал внимания, — сказал довольный Антон и ушел с кастрюлей на кухню варить макароны.

Языки мне давались легко. Когда я ещё учился в своём родном городе, мы с моим другом Юркой ходили на факультатив испанского, который вёл наш преподаватель Зыцарь, а потом, уже в Ленинграде, куда перевёлся после первого курса иняза, я, уже обладая некоторыми знаниями языка и каким-то словарным запасом, на спор с одним из старшекурсников выучил испанский за три месяца. Ну, может быть, «выучил» — громко сказано, не выучил, но мог более-менее прилично объясняться на испанском, имея в виду бытовой уровень, что оказалось не очень и сложным. Правда, в течение трёх месяцев мне пришлось оставаться после лекций, и я ходил в лингвистический кабинет, где слушал пластинки с уроками испанского, которые мне давал наш преподаватель Марк Маркович Сигал, чтобы освоить произношение.

Принимал экзамен он же. Беседовали на испанском десять минут, и Сигал безоговорочно признал, что я пари выиграл…

Когда с дымящейся кастрюлей вернулся Антон, все сели за стол.

— Новенький, — повернулся ко мне пожилой, — садись с нами, знакомиться будем.

Я было стал отнекиваться, мол, неудобно.

— Иди-иди. «Неудобно задом наперёд ходить», — сказал пожилой.

— Давайте я хоть за бутылкой схожу, — предложил я, видя, что на столе появилась бутылка водки.

— Поставишь, когда получку первую получишь, — остановил меня пожилой. — Да и мы особо в будни не пьём — работать потом тяжко.

— Меня зовут Степан, по батюшке Захарыч, но все зовут просто Степан. И ты так зови… — Испанца зовут Антоном, а если по-ихнему, то Антонио.

— А это Анатолий, художник, — показал Степан на парня с азиатскими чертами лица. — Фамилия его Алеханов, чуваш.

— У меня мать русская, а Алехан по-чувашски значит защитник, — пояснить Анатолий. — А Анатолий — это по-русски; по-чувашски: Талик или Таляк.

Говорил он, растягивая слова и ставя ударение в конец предложения.

— Работает этот защитник, куда определят, а больше по земляным работам. Хотя часто зовут писать призывные плакаты… Ты, часом, не из идейных?

— Да вроде нет, — пожал я плечами…

— А чего Корякин не с вами? — спросил я.

Корякин, как только сели за стол, оставил свой баян, бережно упаковал его в футляр чемоданного вида и вышел.

— Он сам по себе. Жлоб, жмудик. С нами в долю не входит. Он и на баяне учится, чтобы на свадьбах играть, да капусту рубить по лёгкому. На зоне таких не любят.

— Сам-то ты как? Хочешь, примыкай. Ты, я вижу, парень не простой, грамотный. Ну, дак и мы тоже не простые, потому что битые.

— Хорошо, — не раздумывая, согласился я. — А что я должен?

— Мы здесь только завтракаем и ужинаем, обедаем в столовой. Свой автобус возит. Кому ехать неохота, обходится батоном, да бутылкой молока… Значит, так, сбрасываемся с получки по четвертному на чай, пельмени, макароны, сахар, ну, там, ещё колбасу берем, сало. Если выпить — это, понятно, отдельно.

Степан, проговорив всё это, посмотрел на меня.

— Ну, как ты ещё не заработал, — внесёшь после.

— Зачем после? Я, Степан Захарыч, отдам сейчас. Немного денег у меня есть с собой.

— Ну и лады, — одобрил Степан.

Я видел, что ему нравится моё почтительное обращение к нему.

— В комнате есть ещё один жилец, Колька. Так ты с ним не водись. Дурак, хоть и техникум кончил, и пьяница. Бухает каждый день.

— Да хорошо бы просто бухал, как нормальные люди, а бухает-то вдумчиво и серьёзно, с надрывом, будто перед светопреставлением, — добавил Толик. — Говорит, осенью в армию идти, так хоть напоследок погуляю.

— Ага. А до осени ещё два месяца, так что допьётся до белой горячки, — серьёзно сказал Степан.

— И не в армию, а в психическую лечебницу попадёт, — вставил своё слово Антон.

— В дурдом, — поправил Толик.

От водки я отказался, но поел плотно. Все сидели ещё за столом, но стали говорить о каких-то своих делах, которые меня не касались, я почувствовал себя лишним, поблагодарил и ушел в свой угол. Меня не задерживали.

Из коридора донёсся шум, недовольный говор, что-то упало, кто-то невнятно матернулся, и в комнату ввалился пьяный малый.

— Колян. Лёгок на помине, — засмеялся Толик.

— Не поминай чёрта, он и не появится, — буркнул Степан.

Колян тупо обвел всех невидящим взглядом. Зрачки его закатывались, так что виделись лишь мутные белки, расстёгнутая рубаха вылезла из штанов. Он заплетающимся языком проговорил «здрассте» и, с трудом удерживая равновесие, направился к своей кровати, причём, забыв, видно, что кровать поменял, хотел пристроиться на свое прежнее место, но наткнулся на меня, удивился, с минуту стоял, держась за спинку кровати, пока Толик взял его за плечи и отвел на его новое место. Толик помог Коляну снять ботинки, и тот, как был в одежде, завалился навзничь на кровать и захрапел.

— Оставь ему чуть на опохмелку, — сказал Степан Толику, когда тот стал разливать оставшуюся водку по стаканам. — А то утром на работу не встанет.

— Когда хоть успел, — недовольно сказал Толик.

— Так они с Ряхой и Валетом из девятой комнаты сразу после смены пошли, а до этого в перерыв поллитру раздавили.

После ужина Толик с Антоном стали собираться в кино, звали меня, но я отказался, соврав, что пойду к приятелю — мне хотелось побыть одному, может быть, посидеть в каком-нибудь скверике и подумать, поразмыслить над обстоятельствами, в которых по своей воле оказался. А Степан достал из тумбочки книгу, прилёг на кровать и углубился в чтение.

[1] — Вы испанец? — Да. Говорите по-испански? — Немного. Нет разговорной практики. — Теперь будет. Очень рад знакомству. А как ты узнал, что я испанец? — По акценту.

Глава 3

Объект «Траншея». Шефство Талика Алеханова. Секреты «мастерства». Страна басков в огне. Дети Испании в России. Быт испанских детей. Учёба и образование. Страшные дни эвакуации. Болезни и голод. «Невозвращенец».

Автобус доставил нас на голый участок с траншеей и вагончиком для рабочих. Старенький автобус трясло на неровной дороге, а на ухабах кренило так, что, казалось, он неминуемо развалится, но в конце концов мы благополучно добрались до места. Большинство рабочих вышли раньше, у проходной завода, и вместе с ними Степан и Антон, а мы, несколько человек, поехали дальше.

Прораб, Александр Борисович, молодой ещё человек, с выгоревшей до соломенного цвета шевелюрой и обветренным, но приятным лицом, записал меня в журнал, выдал резиновые сапоги и робу и провёл короткий инструктаж, который сводился к следующему:

— Возьмешь лом, полезешь в траншею и будешь пробивать отверстия в дренажных трубах, а что дальше, скажу.

— Я покажу, — согласился Толик взять надо мной шефство.

Мы спустились в довольно глубокую траншею, почти по колено заполненную чистой, профильтрованной через глину и песок водой, и Толик показал, как долбить ломом трубы, чтобы пробить в них отверстия.

— Так всё время и будем трубы долбить?

Толик посмотрел на мою постную физиономию и успокоил:

— Укладку и монтаж труб тоже делаем мы. Только ты сначала ломом дырки подолби — тоже сноровка нужна, а за день, если всё время ломом махать, намахаешься так, что рук не поднимешь… Да ты не бойся, мы часто меняемся. В укладке тоже сложного ничего нет, главное, не зевай, а то трубой башку снесёт: когда экскаваторщик опускает трубу или муфту, он на тебя не смотрит.

Вскоре я приловчился и бил ломом также лихо, как и другие рабочие, поднаторевшие в этом деле за долгое время работы.

Толик стоял радом со мной и разрaвнивал лопатой щебёнку, которую насыпал экскаватор; через некоторое время лопату брал я.

— Толь, — спросил я, — а как Антон оказался в Омске?

— Вывезли из Испании вместе с другими детьми, когда там шла гражданская война.

— Это я понял. Как он в Омск попал?

— Представления не имею, — пожал плечами Толик, — Завод большой, платят неплохо… Не знаю. Зачем тебе?

— Да так, интересно… А чего он не вернулся на родину, когда стало возможным? Многие ведь вернулись?

— Не многие. Их же не выпускали.

— Как это не выпускали? — искренне удивился я.

— Там же установился франкистский режим… Куда ж их, к фашистам? А когда они становились совершеннолетними, принимали советское гражданство, а с советским гражданством попробуй уехать… Это уже при Хрущёве, кто хотел, разрешили вернуться. Но, говорят, вернулось меньше половины из всех детей. Многие погибли на фронте, а кто, как Антон, у которого никого там из родных не осталось, осели у нас… а кто умер от болезней и голода.

— От голода? — недоверчиво переспросил я.

— Спроси Антона, он тебе расскажет.

Я понял, что от Толика большего не добьёшься, и оставил свои расспросы. Но то, что я услышал от него, шло вразрез с тем, что я знал. А то, что я знал, было окружено героическим ореолом: республиканцы боролись с военными мятежниками, на помощь республиканцам отправились воевать наши добровольцы, потому что мятежникам помогали Италия и Германия. В Испании шла кровопролитная гражданская война, и испанцы, спасая своих детей, отправили их на время в другие страны, в том числе и в СССР. У нас для испанских детей создали особые детские дома, где хорошо кормили, учили и вывозили на юг в пионерлагеря, и прежде всего — в «Артек». Какой может быть голод!..

Но как-то мы остались с Антоном в комнате одни. Все разошлись по своим делам, и только Колян крепко спал после очередной гулянки по случаю выходного.

Время от времени мы с Антоном говорили по-испански: он с удовольствием переходил на родной язык, а для меня это был хороший повод улучшить знание этого красивого певучего языка без крикливых интонаций, как это свойственно итальянцам. Хотя чаще всё же мы говорили на русском языке, которым Антон владел свободно, правда, с лёгким характерным акцентом.

Обстановка располагала к откровенности, и я завёл разговор о том, что меня так удивило в рассказе Толика.

— Это правда, что многие испанские дети погибли от болезней и голода? — задал я вопрос, гвоздём сидевший в моей голове.

— Было такое, — неохотно подтвердил Антон и как-то сразу сник, замолчал, а я пожалел, что затеял этот разговор. Но он вдруг поднял голову, посмотрел, словно пронзил меня взглядом своих черных глаз, и спросил:

— Ты про Гернику слышал?..

Я кивнул.

— Ну вот, — это мой родной город в Стране Басков, которая была разорена и разрушена, а от фашистских бомб от моего города остались одни руины.

Антон чуть помолчал, и, видно, ему было даже мысленно нелегко возвращаться в своё испанское детство, хотя и прошло четверть века, и, казалось, всё ушло безвозвратно, однако оставило горькую память и незаживающую рану в душе.

— Мы жили бедно, — начал свой рассказ Антон, — мои родители не были настоящими республиканцами, то есть не входили ни в какой «Народный фронт», но сражались за республику, как и все баски, против франкистов и фашистов, которые поддерживали мятеж генерала Франко… Это я знаю хорошо. Ведь мне было уже десять лет, когда я попал в Россию… Война, когда свои бьют своих, — это страшно. Наши родители в этой мясорубке уже не думали о себе, они хотели спасти хотя бы нас, детей. Многих тогда отправили во Францию, Бельгию, Англию, в другие страны, а я попал в Россию…

— В Россию ты сам захотел?

— Почему? Отправкой занимался Красный крест и Совет по эвакуации. Кто откликнулся, туда нас и везли. В России нас, между прочим, было отправлено меньше трёх тысяч, а, как мы знали от наших воспитателей, Франция, например, взяла двадцать тысяч детей. Бельгия и то приняла около пяти тысяч… Но встретили нас здесь хорошо. Когда пароход входил в порт, встречали цветами…

Разместили в специальные интернаты или детдома — называли кто как. Кто-то из нашей партии попал в Москву, кто-то в Ленинград или на Украину. Я попал в подмосковный детдом. Кормили хорошо, а среди учителей и воспитателей было много испанцев… Знаешь, после того, что мы видели на родине, это был рай. Мы не нуждались ни в чем. У нас даже был сад и футбольное поле. Но те, кто оказался в детдомах далеко от Москвы или Ленинграда жили похуже. В Куйбышеве, я знаю, первое время даже голодали из-за того, что местные власти не смогли наладить нормального снабжения. Потом, правда, всё образовалось… Среди нас были и больные туберкулёзом; говорили, что в других пансионатах тоже много туберкулёзников и даже открыли специальный детдом в Крыму для таких больных, но мест там не хватало.

— Да что я тебе рассказываю! — спохватился вдруг Антон. — Что было, то было… Да тебе, наверно, это и не интересно.

— Ну, что ты! — горячо заверил я Антона. — Очень интересно. Мы же многого не знаем. Одно дело газеты или радио, из которых нам известны лишь сухие факты, и совсем другое — живой участник событий.

— Это конечно, — согласился Антон, помолчал и сказал: — Ну, слушай.

Учились мы на родном языке, а русский учили как иностранный. Школа, в которой мы могли учиться в Испании, сильно отличалась от школы в СССР. Нам трудно было усваивать вашу школьную программу, которую переводили на испанский… Некоторые, которым уже исполнилось 14—15 лет, учились только в третьем классе. Большинство составляли дети бедных семей шахтёров, и в нашем интернате была лишь начальная школа, поэтому почти никому не удалось поступить в какое-нибудь техническое училище. Я, например, окончил ФЗУ.

В каких-то пансионатах, правда, были средние школы, и кто-то поступал даже в институты… Но, скажу честно, у себя в Испании я бы не смог получить и такого образования. Не поверишь, но многие из нас не могли ни читать, ни писать. Да что далеко ходить, мой дед окончил всего четыре класса.

А ещё нам трудно оказалось приспособиться к вашим порядкам, и мы бунтовали. Мы, например, не хотели вступать в комсомол… В Мексике детям было легче хотя бы потому, что там большинство говорит на испанском. Да и дети там жили в семьях, а не в детдомах… А семья — это семья, хоть и чужая, а с любым детдомом, даже самым что ни на есть хорошим, не сравнить…

— А ты сам вступил в комсомол? — спросил я Антона.

— Не вступил… Да какая разница? Мог бы и вступить. Просто в нас всех говорил дух протеста. Недовольных было много. Говорили, что в Ленинграде детдомовцы даже создали организацию, которая называлась «Комитет народного фронта Испании». Это называлось «проявлением испанских нравов» и жёстко пресекалось. Преподавателей, которых мы любили, вдруг увольняли и даже арестовывали, как «недостойных» … Один из наших воспитателей сказал кому-то из комиссии, которые постоянно приходили с проверками, что хорошо бы поменьше давать детям марксизма, а побольше математики. На следующий день его уже у нас не было… У нас, действительно, без конца проводились политбеседы и всякие семинары по ознакомлению с основой советского строя…

— А почему же ты не вернулся в Испанию? — задал я вопрос, на который не очень вразумительно пытался ответить Толик.

— Вообще мы все думали, как и наши родители, что скоро вернёмся домой, но получилось так, что многие из нас на родину так и не вернулись… Когда у нас окончилась гражданская война, пошли слухи, что из других стран дети возвращаются домой, а нас не выпускали. Мы были недовольны и опять бунтовали.

— Но ведь в Испании победили путчисты, установился франкистский режим, и вас бы ждали там репрессии и тюрьмы, — неуверенно возразил я.

— Глупости, — усмехнулся Антон. — После того, как война в Испании закончилась, почти все дети, которых приняли другие страны, вернулись домой, и ничего с ними не случилось. Можно подумать, что сталинский режим был лучше. Вы же сами осудили Сталина после его смерти. А тогда, стоило нашим учителям поднять вопрос о возвращении, как их начинали считать опасными, называли троцкистами и арестовывали… Не знаю, что с ними было дальше. То ли отправили в лагеря, то ли посадили, а, может, вообще расстреляли. Ты знаешь, для детей после шестнадцати устанавливался особый режим, и они постоянно находились под негласным надзором… Конечно, мы все были для педагогов не подарками, и они с нами намучились вволю. Мы дрались с астурийцами[1] на вилках, враждовали с «богачами». Сейчас мне кажется это смешным… Да и какие это были богачи? Им в Испании было только чуть лучше, чем нам, которые из совсем бедных семей. Вряд ли это было богатство, скорее — просто достаток. А мы, сами из бедных, быстро зажрались, вообразив, что нам всё можно. Если нас заставляли подмести в спальне или подежурить в столовой, мы это принимали в штыки. Дома нас за такое драли бы нещадно, да поставили бы на горох, а здесь никто не смел трогать. Наши испанские учителя попробовали, так им быстро объяснили, что можно делать, а что нельзя. Может быть, эта безнаказанность привела к тому, что после войны некоторые сели в тюрьму за воровство. Даже, говорили, поймали целую воровскую банду. И на заводах наших, бывало, судили за нежелание нормально работать, за постоянные прогулы и воровство.

— А как ты оказался в Омске?

— Когда началась война, нас эвакуировали, кого в Среднюю Азию, кого в Поволжье, на Кавказ. Я попал в Сибирь… Вспоминать не хочется. Вообще, если до войны мы всё же жили прилично, то с началом войны нам пришлось хлебнуть горя по полной.

До места добирались около месяца. Нас почти не кормили, и мы сидели голодными по несколько дней. От сырой и тухлой воды многие заболели дизентерией. Мы были так истощены, что некоторых выносили из вагонов… Разместили в холодных общежитиях, в небольшой комнате кроме меня поместили ещё пять человек. Труднее всего было привыкнуть к холоду. Русский климат для нас оказался непривычным; к тому же, мы ехали в легкой демисезонной одежде. А местные начальники гоняли нас на сельхозработы, где условия были невыносимые…

В Подмосковье нас вернули только в конце войны.

— Что же, никто не мог позаботиться об одежде и еде?

— Да в это время везде царил такой бардак, что до нас вообще никому не было дела. О нашем положении знал даже нарком НКВД… Слушай, кому мы тогда были нужны, если даже после войны, наша Доллорес Ибаррури палец о палец не ударила, чтобы способствовать нашему возвращению домой… Не знаю, сколько нас выжило. Кто-то погиб на войне, потому что старшие выпускники детдомов, как граждане СССР, отправлялись на фронт, когда достигали призывного возраста… Многие из наших погибли от немецкой пули — а кто-то, может быть, и от испанской. Ведь испанцы воевали на стороне фашистов. Многие умерли от болезней. Были случаи, что кто-то вешался…

Но ты знаешь, у меня нет никакой обиды. Так сложилось. Несмотря ни на что, мне нравится Россия, и вряд ли в Испании мне было бы лучше… Да, тиф, голод, болезни, холод уносили жизни моих испанских братьев, но ведь то же самое испытывали и русские или украинские дети. И почему наша жизнь должна была отличаться от жизни ваших детей?.. Одно слово — война. Гражданская война у нас в Испании, мировая война, которая принесла разруху в Россию…

— А ты сам пытался вернуться на родину?

— Хотел, но мне сказали, что там сразу посадят в тюрьму, потому что мои родители — республиканцы. А потом, когда разрешили свободный выезд, я узнал, что мои родители погибли, — мне так сказали — и возвращаться стало некуда. И я оставил это дело… Да к тому времени я уже и сам считал себя больше русским, чем испанцем. От Испании у меня остался только язык и песни, которые я уже не пою, — грустно улыбнулся Антон, обнажив ровный ряд белых зубов. — Хотя многие вернулись, не только в Испанию, некоторые — в Мексику или в Латинскую Америку, где оказались их родственники, но немало нас осело в России, а кто-то из вернувшихся в Испанию жить там так и не смог, и приехал назад в СССР, который, как и для меня, стал им второй родиной.

— Так как же ты всё-таки оказался в Омске? — повторил я вопрос.

— Приехал строить нефтезавод, да так и здесь и остался. Работаю токарем. Я же ФЗУ закончил. У меня пятый разряд. Зарабатываю прилично, стою на очередь на квартиру. Может, еще и женюсь. А Сибирь мне понравилась.

— Да, тебе досталось, — искренне посочувствовал я Антону.

— А кто сказал, что жизнь лёгкая штука? — просто сказал Антон, и живые и выразительные глаза его, менявшиеся в течение печального рассказа от скорбных и грустных до суровых и даже грозных, мечущих молнии, засветились весёлыми искрами жизнелюбия и излучали оптимизм, как у человека, философски принимающего жизнь такой, какая она есть.