Часть I

Я мечтал о смерти, и вот я умер. Я уже не ощущаю этого мира и еще не коснулся другого. Я медленно скрываюсь под морскими волнами, совсем не чувствуя ужаса удушья. Мысли мои ни с тем миром, который я оставил, ни с тем, к которому я приближаюсь. На самом деле это нельзя сравнить с мыслями. И на сон это не похоже. Это, скорее, рассеяние, диаспора: распустили узел, и сущность рассасывается. Да это и не сущность больше. Я стал дымком от дорогой сигары и как дымок растворяюсь в прозрачном воздухе, а то, что осталось от сигары, рассыпается прахом.

Генри Миллер. Сексус

Тело человека содержит в себе кровь, слизь и желчь, желтую и черную; из них состоит природа тела, и через них оно и болеет, и бывает здоровым. Бывает оно здоровым наиболее тогда, когда эти части соблюдают соразмерность во взаимном смешении в отношении силы и количества и когда они наилучше перемешаны. Болеет же тело тогда, когда какой-либо из этих частей будет или меньше, или больше, или она отделится в теле и не будет смешана со всеми остальными, ибо, когда какая-либо из них отделится и будет существовать сама по себе, то по необходимости не только то место, откуда она вышла, подвергается болезни, но также и то, куда она излилась, переполнившись, поражается болями и страданием. И если какая-нибудь из них вытекает из тела в количестве большем, чем требует переполнение, то опорожнение ее причиняет боль. А если, напротив, произойдет опорожнение, переход и отделение от прочих частей внутри тела, то, как выше сказано, она по необходимости возбуждает двойную болезнь – и в том месте, откуда вышла, и в том, где преизобилует.

Гиппократ. О природе человека

 
Что войны, что чума? – конец им виден скорый,
Им приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
 

Анна Ахматова

Смерть – похититель всего.

Глава 1
Багрянец в небе, багрянец на земле

А ведь она здорово похожа на глаз некоего бога или демона, глядящего на мир сверху.

Луна высоко в небе была красной. Багровым отливали тучи, медленно стягивающиеся вокруг нее, точно края разверстой раны; того же цвета были плескавшиеся о борт волны.

Плюх! Весло погрузилось в воду.

На минуту Энсадуму показалось, что сейчас оно поднимется, все красное, истекающее каплями крови, словно кусок мяса, но, разумеется, этого не произошло. Красный цвет неба всего лишь предвещал перемены в погоде.

В детстве маленький Энса часто смотрел на небо. Тогда луна казалась ему как будто ближе. С помощью подаренного отцом телескопа он даже смог разглядеть темные пятна на ее поверхности; он представлял, что видит города, квадратики возделанных полей и проложенную между ними сеть дорог. Еще некоторое время, после того как он узнал, что луна – это бесплодный камень, а телескоп стал ненужной игрушкой, он продолжал с тоской поглядывать вверх. Однако теперь Энсадум с удивлением обнаружил, что не делал этого уже много лет.

Попутно он разглядывал лицо лодочника. Плоский нос и почти полное отсутствие ушей выдавало в нем шивана, но разве их материк не горел непрерывно уже без малого сотню лет? Наверное, это был один из тех шиван, что селились здесь до Разрушения.

Энсадум позволил мыслям течь медленно, прикрыл глаза и постарался расслабиться. Почти сразу перед его мысленным взором возникло лицо куратора. Чиновник открыл рот, чтобы заговорить, но тут его глаза расширились: Энсадум прервал контакт. И все же за мгновение до этого разгневанный куратор успел послать ему картины из собственного сознания: бесформенные тени корчились и рыдали, объятые языками пламени.

Энсадум дернулся всем телом, открыл глаза и сел, не обращая внимания на испуганный взгляд лодочника. Ему всегда было непросто выносить вторжение этих существ в свой разум.

– Говорят, вы можете читать мысли,– осторожно произнес лодочник.– Вы читали мои мысли, господин?

Интересно, о чем ты думал?

Однако Энсадум не стал отвечать. На самом деле даже кураторы не могли читать чужих мыслей, хотя и были способны пробираться в другую голову так же легко, как любовник, проскальзывающий под одеяло. Энсадуму это всегда казалось странным: все равно что слепцу явиться в библиотеку. Единственное, на что он способен,– это ощупать корешки книг.

Спустя некоторое время впереди показались стоящие на приколе у берега темные громады барж. Похоже, ими давно не пользовались, и суда успели стать частью окружающего ландшафта. К запаху реки здесь примешивался железистый привкус ржавчины.

Лодочник сплюнул в воду и сильнее налег на весла.

Прежде чем стемнело, Энсадум наблюдал за проплывающим мимо берегом, подмечая все новые детали: деревню, все дома в которой стояли над водой на длинных сваях; древний мост, теперь почти разрушенный, но по-прежнему удивлявший сложностью архитектуры. Он жалел, что у него нет времени ненадолго задержаться и зарисовать в блокнот что-либо из увиденного. Блокнот, как и прочие вещи, необходимые в дороге, лежал в саквояже у его ног. Там же, в специальном отделении, хранились инструменты: стекло и сталь, иглы и колбы. Всякий раз, когда Энсадум касался потрепанной кожи, они тихо звякали, словно украдкой напоминая о цели его путешествия.

За бортом плескались волны: протяни руку и коснешься воды. Однако Энсадум не стал этого делать. Эта река, как и многие другие, подобные ей, была безжизненной. Теперь он вспомнил, что где-то читал, будто Разрушение началось именно отсюда. Заброшенные баржи, гниющие у берега не один десяток лет, были лишним тому подтверждением.

Он не впервые оказался в Пустошах, но, пожалуй, лишь теперь смог ощутить всю глубину тоски, окутавшей эту землю. Наверняка нечто подобное должен был испытывать и лодочник. Прежде чем превратиться в пылающую пустыню, родина шиван была цветущим краем.

Так что же случилось? Этого не знал никто.

Энсадум не мог вспомнить, когда в последний раз видел зеленую траву. Это же касалось и птиц в небе. Раньше, в ту пору, когда он не расставался с подзорной трубой, он мог без остановки перечислять виды пернатых: сипуха, дятел, жаворонок, береговушка, скалистая ласточка и другие; теперь не мог вспомнить и одного-двух имен. И хотя в его блокноте сохранились рисунки большинства из них, он почти туда не заглядывал.

Баржи остались далеко позади. Над водой поползли клочья тумана, стало холодно. Лодочник плотнее запахнул ворот накидки; то же самое сделал Энсадум, спрятав подбородок в складки шарфа. Еще некоторое время он продолжал вглядываться в темноту, гадая, что может скрывать эта пустынная земля. Какие тайны прячутся за завесой тумана? Или здесь уже не осталось тайн? Так и не найдя ответов, он задремал.

Он так и не смог как следует отдохнуть. За те несколько часов беспокойного сна, что ему удалось выкроить, Энсадум просыпался дважды, и оба раза – из-за пронизывающего холода, от которого не спасали ни накинутое на плечи одеяло, ни теплая куртка под ним.

– Как называется эта земля?

Лодочник не ответил. Вместо этого он привалился к широкому камню у воды, достал из кармана плитку белой смолы, отломил кусочек и принялся разминать в пальцах.

Употребление кека было обычным делом среди городской бедноты. По рассказам, сок тростника для него собирали на юге, где-то глубоко в болотах. Затем его смешивали с паутиной местного жучка для придания вязкости, а полученную массу оставляли на открытом воздухе, пока она не затвердевала. Смола уже много лет находилась под запретом, однако от этого спрос на нее не становился меньше.

Некоторое время Энсадум разглядывал берег. Усеянная галькой прибрежная полоса переходила в песчаный откос. На его вершине росла пара чахлых кустиков, ветви которых трепетали под порывами ветра. Незадолго до рассвета пошел снег, и теперь на земле тут и там лежали островки грязной кашицы.

До этой минуты Энсадум был уверен, что увидит нечто совсем иное: дорожку, ведущую по склону к самой воде, или деревянный пирс. Пока же все здесь мало отличалось от того, что попадалось ему на глаза прежде.

Но хуже всего была тишина. В городе он привык слышать десятки звуков – даже ночью или на рассвете: цокот копыт и грохот колес по мостовой, крики разносчиков, скрип отворяемой где-то двери, отголоски пьяных песен, доносящиеся через улицу или две. Здесь же не было других звуков, кроме монотонного скрипа весел в уключинах и плеска волн. Словно в целом мире не осталось ничего, кроме тумана, реки и их лодки. Странное ощущение не покинуло Энсадума даже после того, как отыскав под слоем тряпок фонарь, шиван запалил его, а затем подвесил на специальный штырь на носу лодки. Теперь за стеклом трепетал крохотный язычок пламени, которого едва хватило бы, чтобы согреть окоченевшие пальцы.

Чиркнула спичка, и из полумрака выступила закутанная в мокрый плащ фигура. Энсадум поклялся бы, что мгновением раньше на берегу никого не было.

Незнакомец сделал знак следовать за ним и, не говоря ни слова, принялся взбираться по склону.

Энсадум вернулся к лодке, чтобы взять саквояж. Мгновение размышлял, стоит ли захватить фонарь, однако рассудил, что тот будет только мешать. Промокшее одеяло тоже пришлось оставить.

Взобравшись на вершину склона, он огляделся. Рваные клочья тумана разметались низко, подобно знаменам поверженной армии; лежавшие повсюду валуны и камни поменьше казались остатками пожарища, а пепельно-серый цвет земли и неба только усиливал это впечатление. И по-прежнему ни следа дорожки или жилища.

Огонек фонаря был в двадцати шагах впереди и продолжал удаляться. Энсадуму не оставалось ничего, кроме как двинуться следом.

Они шли настолько долго, что ему начало казаться: вот-вот, и появятся цепи мира, которыми земная твердь крепится к своду небес.

Впереди и в самом деле проступили некие тени. Они росли и удлинялись, будто разлитые по бумаге чернила, пока не превратились в нечто, что казалось ребрами гигантской грудной клетки. Словно кто-то выгнул их изнутри, отчего они встали почти вертикально.

Однажды он уже видел такие большие кости. Их привозили торговцы с юга, а те покупали у странников, находивших в пустыне целые города, обитатели которых по-прежнему не покидали своих жилищ: все, что от них осталось,– это занесенные песком гигантские скелеты.

Однако это оказались вовсе не чьи-то останки. Приблизившись, Энсадум увидел развалины корабля. Поперечные балки – шпангоуты – поднимались на высоту роста двух взрослых мужчин. У основания они крепились к продольному брусу киля, словно настоящие ребра – к позвоночнику. Ему пришло в голову, что он смотрит на остатки древнего пиршества, будто насыщалась сама природа: ветер и колючий снег обглодали дерево, а сырость и туман довершили начатое. Оставалось загадкой, каким образом судно подобного размера оказалось вдали от большой воды, да еще на таком расстоянии от берега. В порту он видел краны, способные поднять вес в десятки тонн, однако сомневался, чтобы нечто подобное использовалось здесь.

Коснувшись дерева, Энсадум отдернул руку: оно было холодным и твердым как камень.

Говорят, вы можете читать мысли.

Его нынешний спутник не проронил и этих нескольких слов. Единственным звуком, который Энсадум слышал, был шорох его плаща. Он уже начал жалеть, что и сам не надел что-то похожее: тогда ему не пришлось бы вздрагивать всякий раз, когда промокшая одежда липла к телу. Еще существовала надежда, что в месте, куда они направлялись, найдутся разожженный очаг и кружка теплого питья. Энсадум подумал, что готов отдать все за полчаса в горячей ванной, хотя наверняка обрадовался бы и тазу с губкой.

За все время они остановились лишь однажды – когда Энсадуму понадобилось избавиться от камешка в обуви, но и тогда проводник не произнес ни слова. Теперь саквояж в его руке весил в два раза больше. Дождь то начинался, то прекращался, и даже в редкие минуты затишья в воздухе висела морось, сквозь которую было ничего не видать.

Вы читали мои мысли, господин?

Он едва не рассмеялся в ответ. На самом деле любой практик умеет читать мысли не лучше какого-нибудь восточного нобиля, разбирающегося в сортах вина. Едва пригубив бокал, тот может сказать, из какого сорта винограда оно сделано и даже то, на какой стороне склона произрастал виноградник.

Давно известно, что на сетчатке мертвеца сохраняется изображение последнего, что он видел при жизни. Известно и о воздействии различных ядов. И о том, что волосы и ногти непостижимым образом продолжают расти даже после смерти. А еще о том, что могут рассказать костный и спинной мозг, околоплодная жидкость, тщательно собранный пот или слезы, флегма, слюна, черная и желтая желчь, моча, семя… кровь.

С таким набором инструментов он мог сойти за безумца, которому нравится пытать и убивать людей. Пробирки и колбы, длинные ножи и совсем миниатюрные скальпели, иглы, крючки. Все, чем можно колоть, резать, протыкать. Одно орудие для того, чтобы проникнуть в спинной мозг, другое – чтобы забраться внутрь черепа, до самого мозга, не сделав при этом ни единого надреза. Длинные иголки, короткие. С загнутым кончиком, закрученные спиралью, прямые. Маленькая пила для костей. Большой тесак для мышц и хрящей. Щипцы, ножницы. Десяток лезвий: все пронумерованы и уложены – каждое в специальное отделение.

В Друннане, где тела мертвецов было принято бальзамировать, похожими инструментами пользовались жрецы. Для начала извлекались и раскладывались по отдельным сосудам внутренние органы. Для каждого была определена емкость своего особого цвета. Красный – для мозга, синий – для сердца, зеленый – для легких, желтый – для печени, черный – для почек, белый – для желудка. Затем на протяжении трех дней тело покойного коптили, поочередно сжигая перья, бумагу, прошлогодние листья. Орудия своего ремесла друннанские жрецы носили на поясе, словно знаки отличия.

Помимо инструментов в сумке лежали другие принадлежности: медная горелка, масленка, деревянная чашка для смешивания порошков, весы, десяток склянок – пустых, но с необходимыми пометками. Позже он заполнит их все, закупорит, а пробки зальет воском – в точности как предписано Процессом.

Внезапно ему вспомнилась деревянная рама на лодочном причале в начале пути. Такие рыбацкие жены используют для потрошения рыбы, только на этот раз на толстых цепях были подвешены куда более страшные трофеи: существа с подобиями человеческих лиц; с плавниками, которые заканчивались длинными отростками, напоминающими кисти рук; чудовища без головы; без тела, состоящие из одних перекрученных жгутов…

Энсадум внутренне содрогнулся, поймав на себе взгляд одного из них: единственный уцелевший глаз уставился на него с немым укором. Одни были совсем свежими, другие провисели под открытым небом не одну неделю, и их кожа высохла, обтянув тонкие кости. Потом он узнал, что некоторых из этих существ вынесло на берег во время паводка, других поймали в свои сети рыбаки. И поступили, как поступали всякий раз, когда на свет появлялся трехногий щенок или слепой теленок: тут же проломили голову…

Глава 2
Между «А» и «Б»

Разрушение – так это назвали.

Разрушение.

Первыми перестали работать простые механизмы – часы, печатные машинки. Затем настал черед более сложных, вроде тех, которыми пользовались кураторы. Их инструменты хоть и казались чудесными, все же оставались устройствами, изготовленными руками человека.

Никто не знал, почему это происходит; никто не мог сказать, сколько это продлится и тем более – когда закончится. Меньше чем за десять дней остановилось буквально все. Это напоминало умирание целого организма, когда один за другим гибнут внутренние органы и жизнь в теле постепенно угасает. Единственная городская газета поспешила объявить о конце света – за день до того, как перестала существовать сама: типографские станки не напечатали больше ни строчки. После этого оставались лишь слухи: телеграф отключился еще раньше. Поезда остановились. Некоторые сошли с рельсов или столкнулись друг с другом. Корабли дрейфовали в море, не в силах вернуться в порт, ведь навигационные приборы тоже были механическими.

Как ни странно, погибли немногие. Кто-то получил ранения из-за внезапно вышедших из-под контроля механизмов, кто-то оказался заперт в открытом море или глубоко под землей – в шахтах, откуда можно было выбраться лишь с помощью специального лифта. Другие пропали без вести, и их никто не искал, по крайней мере, о таком не сообщалось.

Первые огни появились, когда Энсадум уже отчаялся увидеть нечто подобное.

Пожалуй, еще никогда он не встречал столь неприветливой архитектуры. Дом производил гнетущее впечатление. Его формы казались нагромождением ломаных линий. Флигель на крыше едва слышно поскрипывал, хотя не было видно, чтобы он двигался. На нижнем этаже из распахнутого окна выдуло занавеску, и она повисла, прилипнув к влажному камню. Серое здание выглядело на фоне тусклого неба угольным наброском, сделанным второпях. Подумав об этом, Энсадум решил и в самом деле зарисовать его и даже определил место в блокноте: между двумя незаконченными эскизами человеческого тела в анатомическом разрезе.

Никто не вышел их встречать. То, что Энсадум вначале принял за путеводные огни, оказалось окнами второго этажа, в которых горел свет. Пока он смотрел, свет в одном из них померк, а затем разгорелся в другом – так, будто кто-то переходил из комнаты в комнату с зажженной свечой в руке.

По-прежнему не говоря ни слова, проводник махнул рукой, указывая в сторону дома, а сам свернул к видневшимся в стороне постройкам угрюмого вида.

Не обнаружив на двери колокольчика или молотка, Энсадум размахнулся и несколько раз ударил по обшарпанному дереву. Стук отозвался в глубине дома гулким эхом. Какое-то время ничего не происходило. Ему уже начало казаться, что он проделал весь этот путь зря, но затем дверь неожиданно распахнулась, и в прямоугольнике света возникла человеческая фигура.

Когда Энсадуму исполнилось шесть лет, практик явился к ним домой. Это был день, когда умер его брат.

Сколько он помнил, Завия всегда болел. Кажется, брат заболел еще до рождения самого Энсадума, но со временем дела становились только хуже.

Обычно раз или два в неделю пара слуг выкатывала худое, сгорбленное тело брата во двор. Завия ничего не делал, просто сидел в своем кресле на колесах и смотрел перед собой. Основную часть времени Энсадум старался избегать общества брата, и обычно это ему легко удавалось. Однако несколько последних недель Завия не покидал своей комнаты, и это стало настоящим испытанием для всех домашних. Когда он не кричал от нестерпимой боли в конечностях, которые будто выворачивал кто-то невидимый, он громко стонал – даже во сне, словно страдания преследовали его и в сновидениях. Единственной, кого это, кажется, не пугало, была их мать. Она даже перенесла свою спальню ближе к комнате Завии.

Однажды, проходя по коридору, Энсадум заметил, что дверь в покои брата приоткрыта. Он заглянул внутрь и увидел шкаф, книжные полки, ночной столик, кровать. Все было почти как у него в комнате. И все же что-то отличалось. Книги были другими, большая часть из них так никогда и не открывалась. Постельное белье было разбросано, дверцы шкафа никто не удосужился затворить плотно. На письменном столике, там, где у самого Энсадума стояла лампа и лежали письменные принадлежности, выстроились ряды микстур и лекарств в бутылочках всевозможных форм и размеров – молчаливое воинство. Но главным был запах. Он тоже отличался. В доме пахло деревом, пачулями, волокна которых вплетались в ткани для защиты от моли, закваской для пирогов, а иногда, когда становилось слишком холодно,– дымом и золой из камина. Однако в комнате брата запах был другим. Здесь пахло потом, мочой, кровью. Болезнью.

Энсадум не сразу заметил брата. Тот сидел спиной к двери, у окна. Его голова, всегда наклоненная влево, покоилась на плече. Могло бы показаться, что Завия спит.

Некоторое время мальчик смотрел на голый череп с пучками тонких волос, чудовищно вывернутые руки и ноги, на раздутые колени. Хватало мимолетного взгляда, чтобы понять: брату не становится лучше.

Очевидно, в этот момент Энсадум сделал некое неосторожное движение или каким-то иным способом выдал свое присутствие, поскольку брат повернул голову и посмотрел прямо на него. Губы Завии растянулись в улыбке. Наверняка он думал, что брат зашел проведать его, и обрадовался… Но затем что-то изменилось. Возможно, он прочел выражение лица Энсадума…

Боль исказила черты Завии. По его телу пробежала судорога, глаза закатились, на губах выступила пена. Ноги мелко застучали по полу, пальцы вцепились в мягкий материал кресла.

В следующее мгновение чьи-то руки оттолкнули Энсадума от двери, и в комнату вбежала мать. Обхватив голову брата руками, она заставила его откинуться в кресле и держала, пока судороги не стали утихать. Попутно она отдавала распоряжения слугам: принести воду и чистые полотенца, разжечь в камине огонь. Энсадума оттеснили вглубь коридора, откуда он все еще мог обозревать краешек комнаты. Последнее, что он видел,– это мать, баюкающая брата на коленях…

Завия умер несколько дней спустя. Энсадум спрятался вверху лестницы и наблюдал, как комнату брата поочередно покидают слуги, доктор, ночная сиделка. Последней вышла мать. Минуту она неподвижно стояла у двери, будто не зная, куда идти дальше, а затем поднесла руку ко рту. До слуха Энсадума донесся едва слышный всхлип.

В тот же вечер на их пороге появился практик. Сидя двумя пролетами выше, Энсадум наблюдал, как тот поднимается по ступеням. Снаружи шел дождь, и насквозь промокший плащ гостя волочился по полу, оставляя на досках хорошо заметный след… Словно полз слизняк. В руках у практика был потертый саквояж.

Неудивительно, что в жизни практик не был похож на тот образ, что так упорно рисовало мальчишеское воображение. Когда Энсадум думал об этом, ему почему-то представлялся долговязый старик в потрепанном котелке и с лицом таким морщинистым, что оно напоминало гнилое яблоко. Его глаза наверняка скрыты линзами темных очков. На руках перчатки: они могут скрывать обезображенную язвами кожу, ожоги или нанесенные самому себе порезы…

В воображении мальчика практик всегда был вооружен иголкой и ниткой. Игла была изогнутой, точно рыболовный крючок. Энсадум почти видел, как, прищурившись из-за линз своих темных очков, практик продевает в иголочное ушко нитку. Как будто, подобно персонажу одной сказки, желает пришить к телу мертвеца его давно отлетевшую душу. Что, конечно же, невозможно, ведь всем известно: души умерших подобны упорхнувшим из клетки птицам – они никогда не возвращаются.

В тот вечер мать так и не покинула своей комнаты. Старый слуга был единственным, кто входил в покои брата, и то лишь затем, чтобы забрать кое-какие вещи.

В доме воцарилась странная тишина, в которой отчетливо слышались доносящиеся из комнаты брата звуки: шорох одежды, звук зажигаемой спички, щелчки застежек и главное – тонкий и мелодичный, почти музыкальный, перезвон стали. Заработал насос. Энсадум прислушивался к его тихому гулу, пока тот не сменился другим характерным звуком, словно кто-то тянул остатки жидкости через соломинку.

Энсадум зажал уши руками, но этого оказалось недостаточно, и тогда он зажмурился…

Глава 3
Несколько слов напоследок

Дверь открыл слуга.

Шагнув за порог, Энсадум оказался в просторном холле, где свободно могла поместиться вся канцелярия Курсора вместе с клерками. Справа и слева уходили ввысь две полутемные лестницы, ступени на самом верху тонули во мраке.

Слуга проводил Энсадума на второй этаж. Все то время, пока они поднимались, слуга шел впереди, высоко поднимая подсвечник с единственной свечой и останавливаясь лишь для того, чтобы запалить очередной светильник. Вскоре на этаже горели все лампы, но светлее от этого не стало – даже они не могли рассеять пыльный полумрак, царивший вокруг.

Внутри было почти так же холодно, как и снаружи, и Энсадум невольно подумал, что содержать такой дом неимоверно дорого: понадобились бы сотни свечей, чтобы осветить каждый угол, а также топливо для печей и каминов.

В доме пахло сыростью, старыми вещами, чем-то незнакомым. Запах был терпким, горьким и напоминал аромат полыни. Во время встреч с кураторами Энсадуму приходилось вдыхать разные запахи: приятные и не очень. Кураторы постоянно экспериментировали: сжигали травы, растворяли в кислоте волосы, кости, ногти, замораживали кожу и плоть, воспламеняли жир – животных и человеческий, испаряли кровь, мочу и слюну, иногда по отдельности, иногда смешивая, чтобы понаблюдать, как внутри прозрачных трубок струится новая субстанция. Энсадум постарался, чтобы этот новый запах остался у него в памяти. Некоторые люди коллекционируют запахи, как это делают те, кто собирает произведения искусства. У одних они связаны с воспоминаниями о давно ушедших днях, другие, наоборот, ищут свежих впечатлений. Трудно сказать, к какой категории принадлежал Энсадум. Наверное, к той, что считает, будто знакомые запахи делают мир более обустроенным, упорядоченным и предсказуемым. Безопасным.

Проходя по коридорам дома, Энсадум обращал внимание на двери. Большинство были закрыты и наверняка заперты, но те, которые оказались приоткрытыми, предваряли пустые комнаты, где не угадывалось никаких очертаний. Они представлялись отверстыми пещерами, темными норами, в которых до поры таится нечто страшное.

Тикали часы, под ногами постанывал пол.

Все это были звуки безжизненного дома, белый шум подводного мира. С того момента, как Энсадум переступил порог, он чувствовал, будто погружается в океанские глубины – стены подступают со всех сторон, потолок нависает все ниже…

В конце концов слуга толкнул перед ним одну из дверей, и та распахнулась с жалобным стоном.

Комната была скудно обставлена. Одна деталь не подходила к другой. Складывалось впечатление, что мебель просто снесли отовсюду из дома, не заботясь о соответствии одного предмета другому. Например, в углу стояло трюмо, а у стены выстроился ряд совершенно ненужных там стульев с высокими спинками. Судя по потертой во многих местах обивке, некоторыми из них давно и активно пользовались, другие же были совсем новыми. Роднило разношерстные предметы лишь обилие пыли. Пыль лежала повсюду, она же витала в воздухе. Стоило сделать шаг и ступить на мягкий ворс ковра, как в воздух поднялось бы хорошо заметное облачко.

Шторы были задернуты. Единственное зеркало в комнате, бывшее частью туалетного столика, оказалось занавешено плотной тканью. Наверняка причиной этого было некое суеверие, смысла которого Энсадум не понимал. Впрочем, у него имелись свои причины не смотреться сейчас в зеркало. Из-за темных волос его лицо, и без того бледное, всегда казалось еще бледнее. А теперь, после нескольких часов, проведенных на холоде, оно наверняка превратилось в маску смерти, способную напугать кого угодно. Промокшая одежда висела мешком – что там под ней, уж не кости ли? Поймав внимательный взгляд слуги, Энсадум откинул со лба влажный локон.

О ногах даже думать не стоило. Понимая, что он уже преодолел половину дома с обувью, которую, казалось, не чистили целый год, Энсадум все же переминался с ноги на ногу. К счастью, слуга оказался не столь щепетильным, чтобы заставить гостя разуться еще у порога.

– Сюда,– сказал он.– Пожалуйста. Проходите.

В комнате горело полдюжины свечей. От них поднимался запах ладана, призванный скрыть тяжелый дух смерти. Возле кровати был поставлен лишний стул. Рядом водрузили наполненный водой таз, с края которого свешивалась пара тряпиц.

Его явно ждали. Это само по себе было хорошим знаком, ведь встречались случаи, когда родственники усопших тайком хоронили или прятали тела родных, надеясь, что кураторы не узнают. Но они узнавали, всегда. И посылали практиков сделать свою работу.

Водрузив ношу на столик, Энсадум раздвинул стальные челюсти саквояжа. Слуга остался у входа. Глядя на него, Энсадум не обнаружил привычного в таких случаях волнения. Обычно люди с куда меньшим спокойствием воспринимали происходящее, а большинство и вовсе предпочитали оказаться в этот момент где-нибудь подальше. Что ж, решил Энсадум, он здесь для того, чтобы сделать свою работу.

Мертвец был прямо перед ним. Лежал на кровати, прямой как стрела – руки вытянуты вдоль тела, угловатый подбородок смотрит вперед. С ходу было сложно определить возраст: мужчина за шестьдесят, сохранивший толику прежней красоты, которая стала особенно заметной после смерти: черты лица заострились, под глазами и у краев губ пролегли глубокие тени. Издали могло показаться, что перед ним не тело человека, который еще недавно жил и дышал, а вырезанная из мрамора статуя. И, надо сказать, скульптор поработал на славу, придав этому лицу величественное и отрешенное выражение.

Одет мужчина был в штаны из мягкой ткани и рубашку свободного кроя. Наверняка его переодели уже после смерти. Энсадум обратил внимание, как небрежно сидит одежда. На пальце поблескивал перстень с драгоценным камнем – единственная яркая деталь в облике. Что-то неестественное было во всем этом. Энсадум всегда полагал, что украшения носят из-за тщеславия, но какое тщеславие может быть у мертвеца?

В этот момент, приподняв голову покойного, он обнаружил бурый след, пересекающий шею под подбородком. Только один способ умереть может оставить подобный след.

Повешение.

На то, что это именно повешение, а не удушение, указывал тот факт, что след от веревки был не замкнут на затылке,– если бы несчастному накинули петлю на шею сзади, отметина располагалась бы вкруговую.

Значит, все же самоубийство.

Энсадум мог припомнить дюжину случаев, когда практики узнавали об убийстве, но было уже слишком поздно. Некоторые убийцы предпочитали избавиться от любого свидетеля, ведь рано или поздно воспоминания стали бы достоянием кураторов, и тогда все узнали бы об их злодеянии.

Поэтому логичным было не допустить такой возможности: тела сжигали, засыпали известью, пытались растворить в химикатах, даже топили в водоемах с хищными рыбами, способными очистить скелет до костей за какие-то мгновения. А иногда из них выкачивали кровь, но чаще шли по наименее сложному пути: убивали самого практика. Ведь тогда некому было забрать кровь жертвы.

Работать пришлось долго. Взяв из саквояжа очередной инструмент, Энсадум тщательно осматривал его, протирал, если это было нужно, а после использования клал на тряпицу рядом. Вскоре ткань, на которой высилась горка хирургической стали, потемнела от влаги.

В последнюю очередь Энсадум извлек из саквояжа насос. Почти такие же используют для прямого переливания крови, разница лишь в том, что этот не имеет второго раструба. Вся кровь, которую удастся собрать, остается в емкости, а не перекачивается снова в вены. По мнению Энсадума, чью работу часто путали с работой врача, эта разница была чем-то большим, чем просто конструкционным расхождением. В конце концов, именно это и отличало его от любого из эскулапов: кровь мертвого останется в банке и послужит иным целям.

Кровь уже начала свертываться. Энсадум качнул насос, и несколько сгустков упало на дно емкости с отчетливым звуком. Он качнул повторно. На этот раз из раструба потекла кровь – темная и густая, словно сироп. Емкость стала наполняться.

– Это все еще он, верно?

Энсадум вздрогнул от неожиданности.

Сначала он не понял вопроса, но, проследив за взглядом слуги, догадался, что тот имел в виду.

– Не больше, чем рука или нога – это мы,– ответил он, подумав, что говорит в точности как его наставники. Его не впервые спрашивали о чем-то подобном, разве что раньше вопросы были более прямолинейными.

А кто такие «мы»? Наши тела, наша внешность, пол, возраст? Наша индивидуальность? Наши личности? Привычки, склонности, талант либо его отсутствие? Опыт? Мечты, планы, невысказанные желания?

Слуга лишь кивнул, будто соглашаясь с этой мыслью. Тени в комнате едва заметно качнулись.

– Но ведь это может быть им, правда?

Энсадум ответил не сразу:

– В той или иной мере. Сложно сказать. Наверняка – только после Превращения.

Слуга вновь кивнул, словно и в самом деле понимал, о чем речь. Даже сам Энсадум не знал всех тонкостей Превращения. Знали их, пожалуй, только кураторы, но они ревностно хранили все свои секреты, а не только те, что касались их ремесла.

Энсадум смотрел, как стекающая в емкость темная струйка постепенно истончается. Перед ним была сама метафора жизни или, может быть, любого существования: все имеет предел, все заканчивается. Таков естественный порядок вещей. Тогда, возможно, то, что делают кураторы, противоречит этому порядку?

Однажды человек, который умер, а затем внезапно ожил на глазах своих ошеломленных товарищей, рассказывал, что в те несколько минут, когда он оставался мертвым, ему виделись яркий свет и движение. Будто бы его тело падало или летело – и он совершенно точно знал это. Энсадум слышал подобные истории несколько раз, и все они были похожи друга на друга: смерть, падение, яркий свет, чудесное пробуждение. Даже вопросы, задаваемые слушателями после,– и те мало отличались друг от друга: люди хотели знать, видел ли умерший бога или богов, а если да, то каких, и как выглядит загробный мир, и каково это – умереть и знать, что ты умер.

Однажды на одном из таких собраний руку поднял некий человек и, получив разрешение говорить, спросил, не чувствует ли оратор, что в буквальном смысле задолжал Смерти. Закончилось тем, что под крики толпы его вышвырнули на улицу. Энсадум вышел следом. С тех пор он избегал тех, кто верит в чудесные воскрешения, жизнь после смерти, астральные путешествия и переселение душ.

Если и существовала некая «душа», размещалась она явно не в мышцах и сухожилиях. Тогда, может быть, в крови? Ведь он собирал для кураторов кровь, которую те превращали в эссенцию, способную хранить воспоминания человека на протяжении многих лет. Было это продолжением жизни вне тела или только притворялось таковым?

Насос издал последний хлюпающий звук и перестал качать. Емкость была заполнена наполовину. В скудном свете кровь казалась черной, но стоило поднести сосуд к свету, и содержимое начинало переливаться, словно внутренности рубина.

– Кто осуществит Превращение?

Энсадум вздрогнул от неожиданности. Оказалось, пока он качал насос, слуга подошел ближе и теперь стоял с противоположной стороны кровати. Практик чувствовал, как внутри зарождается смутное беспокойство, а вместе с ним новая и тревожная, но пока далекая от завершения мысль…

Над его головой громыхнуло. Звук был таким, будто этажом выше уронили тяжелый куль.

Услыхав странный шум, слуга, казалось, забеспокоился. Он бросил быстрый взгляд вверх, затем посмотрел на приоткрытую дверь, словно пытаясь решить, что делать дальше.

Звук повторился. На этот раз Энсадум готов был поклясться, что его источник переместился, будто на верхнем этаже и в самом деле двигали что-то тяжелое и громоздкое.

Сверху послышались звуки возни, несколько голосов о чем-то приглушенно заспорили. Странно, до этого момента практик и не догадывался, что в доме есть кто-то еще.

Быстро пробормотав извинения, слуга бросился в коридор. Энсадум слышал его шаги, думая, что, если подождать некоторое время, они наверняка раздадутся у него над головой.

Выбегая, слуга захватил фонарь. Единственным источником света в комнате остались свечи, половина из которых почти догорела. Что ж, его работа окончена, и он не собирается дожидаться, пока слуга вернется. Разобрав насос и упаковав вещи в саквояж, Энсадум направился в коридор.

Здесь было еще темнее. Идти пришлось на ощупь. Левой рукой он касался стены – единственного ориентира в окружающем мраке. Поэтому, когда внезапно стена кончилась и рука провалилась в пустоту, у Энсадума перехватило дыхание. Оказалось, это была всего лишь приоткрытая дверь, одна из тех, куда он заглядывал. Теперь он жалел, что не догадался захватить с собой хотя бы огарок свечи.

Добравшись до лестницы, он огляделся. На площадку этажом выше падал свет из приоткрытой двери, но его было недостаточно, чтобы осветить лестницу под ногами.

Энсадум начал спускаться.

Уже на середине лестницы он вдруг обнаружил, что движется на ориентир: серые узкие окна, находящиеся по обе стороны двери. Сквозь мутные стекла внутрь попадало немного дневного света. Дверь оказалась не заперта. Покидая дом, Энсадум думал, что вполне способен вернуться к лодке и без посторонней помощи.

Он уже приготовился проделать весь обратный путь к реке в одиночестве, однако распахнув дверь, неожиданно обнаружил стоящий у крыльца экипаж. Его недавний провожатый стоял рядом. Сняв с ноги ботинок, он выковыривал небольшим ножиком застрявшие в подошве камни. Увидев Энсадума, он спрятал нож, натянул ботинок, а затем приглашающе махнул рукой.

Энсадум чувствовал себя беглецом, понимая, что спешит покинуть это место как можно скорее. И все же, опуская ступню на подножку экипажа, он ощутил укол совести: уже не впервые он чувствовал себя вором, похитившим самое ценное – чью-то душу.

Склянки в его саквояже звякнули. Странно, но в этот раз в их звоне ему слышался чей-то стон, словно десятки голосов одновременно выдохнули на единой скорбной ноте.

Глава 4
Водные процедуры

Не проходило ни дня, чтобы из канала не выловили очередного утопленника. Большинство тел были бледными, распухшими, и почти ни у кого из них не осталось зубов – следствие долгого употребления белой смолы. Торговцы кеком с перерезанными от уха до уха глотками, избитые до смерти бродяги, проститутки с выпущенными наружу кишками, так что вокруг их тел, когда они находились в воде, плавали розовые и серые ленты, точно лоскуты материи у танцовщиц, дававших представление на празднике в честь его отца в прошлом году.

В прошлом? Или это было в позапрошлом?

Подумав немного, Спитамен решил, что это не имеет значения. Сидя на мостовой в тени дома, окна которого выходили на канал, он достал из кармана плитку смолы, отломил кусочек и принялся разминать в ладонях. Людей вокруг становилось все больше: голосистые торговки с корзинами товара спешили на рынок; мальчики-посыльные торопились по десяткам поручений; брели вечно усталые рабочие с красными глазами и отупевшими взглядами; их обгоняли служащие, и у каждого в руках была папка или чемоданчик с бумагами – работа, взятая на дом. Возвращался помощник пекаря: он только что развез свежий хлеб, а в пекарне уже дожидалась новая партия; проехала упряжка: угрюмый возница подгонял лошадей, хотя в повозке никого не было; некий человек с растрепанными волосами бросился ей наперерез и едва не угодил под колеса. Фонари погасили, однако в воздухе по-прежнему витал запах газа.

Перекатывая кислый шарик во рту, Спитамен скосил глаза в сторону канала, туда, где уже начала собираться толпа. В ней выделялись трое в красных солдатских мундирах. Пока они из последних сил старались не подпускать зевак слишком близко к краю, четвертый их спутник, во всем черном, стоял у парапета и, заложив руки за спину, смотрел под ноги. Спитамен понял, что взгляд его устремлен вниз, к тому, что плавает в воде.

Наверняка ему не стоило так откровенно глазеть, поскольку один из «мундиров» внезапно обернулся и, заметив его, сделал знак подойти:

– Эй, ты! Ступай сюда!

К несчастью для Спитамена, он уже успел ощутить действие смолы. Его мысли плыли неторопливо, словно облака в погожий день. Поэтому, когда над ним нависло темное от гнева лицо «мундира», он только и смог, что моргать и нелепо улыбаться.

– Ты оглох? Я к тебе обращаюсь!

Теперь взгляды всех присутствующих были обращены в их сторону. Послышались смешки, кто-то показывал на него пальцем, кто-то качал головой.

У стражника было широкое смуглое лицо, над губой тонкой черточкой темнели подвитые кверху усы. Спитамен уловил исходящие от него запахи: промасленной кожи, специй, пива, застарелого пота. Двое других «мундиров» также смотрели в их сторону. Один снял шлем и провел рукой по взмокшему лбу, другой поправил саблю на ремне.

Удар настиг его неожиданно. Прежде чем Спитамен успел опомниться, он очутился в пыли. Второй пинок пришелся по его пожиткам. Тарелка для подаяний с грохотом покатилась по камням, а лежавшие в ней медяки разлетелись в стороны.

Ему и раньше доставалось от солдат. Однажды пара подвыпивших офицеров поколотили его так, что еще месяц потом сломанные ребра не давали Спитамену покоя. В другой раз со свистом, криками и топотом на него наскочил отряд кавалеристов, причем тот из них, что ехал впереди – в ярко начищенном шлеме с развесистым плюмажем,– специально повернул лошадь так, чтобы Спитамен угодил под копыта. К несчастью для солдат, жертва оказалась проворнее и отряд с улюлюканьем пронесся мимо. Лишь последний солдат выхватил из ножен саблю и плашмя ударил ею Спитамена,– похоже, какому-то нищему не полагалось радоваться удаче остаться в живых.

Чьи-то руки дернули его за шиворот, поднимая на ноги. Ткань затрещала и порвалась. Затем его подтолкнули к ограждению. В воде плавало нечто, что он вначале принял за обычный мусор.

– Полезай вниз! – велел солдат.

С годами канал заметно обмелел. На его стенах остались горизонтальные отметины – следы того, как из года в год понижался уровень воды. Никто не мог с уверенностью сказать, насколько канал глубок сейчас. Когда-то давно Спитамен слышал, что его вырыли в годы белого тлена, чтобы иметь возможность избавляться от тел погибших. Течение уносило трупы за пределы города. Теперь бедняки мылись, стирали белье, а то и вовсе брали в канале воду для питья. Даже если ему повезет, и он не переломает ноги о дно, выбраться наружу без посторонней помощи будет невозможно. Потребуется лестница, а об этом никто не подумал…

Спитамен собирался сказать об этом солдату, но не успел раскрыть и рта. Резкий толчок бросил его вперед. Перевалившись через ограждение, он полетел вниз. Последнее, что Спитамен успел заметить,– это то, как веселье на лицах наблюдавших за ним людей сменяется недоумением.

А потом он рухнул в воду.

Позже Спитамен вскарабкался на крышу одного из стоящих рядом домов, чтобы высушить одежду под лучами солнца и немного согреться.

Снизу звучали голоса. Не гул с улицы – его он давно перестал замечать, а настоящие голоса из здания под ним. Однажды Спитамен понял, что слова прокрадываются сквозь щели подобно насекомым. Как и большинство насекомых, слова были безвредны. Но некоторые из них таили опасность. Они казались ему жучками, вроде тех, что бегали по его рукам, когда он стягивал мокрую рубашку. Он знал наверняка, что пищей им служат дерево, из которого сделаны балки этого здания, опоры на пристани, полы в здании городской администрации.

Внизу ссорились дочь с отцом. Она хотела пойти на свидание с кем-то по имени Кевакия, а старик запрещал ей это. Постепенно голоса становились все громче, звенела посуда, хлопали двери.

Мокрую одежду он разложил вокруг, раздевшись догола. Борода щекотала грудь. Волосы Спитамен стянул вместе, кое-как собрав непослушные пряди в подобие хвоста. Все, что было в карманах, безнадежно погибло. Остался лишь небольшой кусочек кека, завернутый в бумагу: его он решил приберечь на потом.

Его блюдце закатилось неизвестно куда, монеты разлетелись в стороны и наверняка стали добычей уличных мальчишек. Вдобавок он лишился одеяла.

Теперь Спитамен вспоминал, как это было.

Рухнув в канал, он наглотался воды, от которой его тут же вырвало. Кислый вкус кека вместе с остатками смолы вымыло изо рта, оставив лишь жгучий вкус желчи. Барахтаясь, он случайно задел что-то, отпихнув его от себя, но тут же ощутил, как встречной волной это прибивает назад. На сей раз он оттолкнулся обеими руками, чувствуя, как кончики пальцев касаются чего-то мягкого и податливого.

Сверху что-то кричали, но он не мог разобрать, что именно. Вода попала в глаза, и на некоторое время он лишился зрения, успев в последний момент разглядеть: то, что он вначале принял за обычный мусор, было плавающим вниз лицом человеческим телом…

Это точно не было похоже на бассейн в доме его отца, а у воды стояли не мраморные статуи, изображавшие юных дев, а смеющаяся и улюлюкающая толпа.

Спитамен попытался плыть, при этом его руки сами вцепились в тело утопленника, которое оказалось на удивление легким. Сверху продолжали кричать. Похоже, те люди хотели, чтобы он толкал тело к парапету.

Затем в толпе появился человек с багром. Спитамен знал его – он был из числа тех, кто спозаранку ходит от дома к дому и будит жильцов громким стуком в окно. Разумеется, не забавы ради – горожане платили ему за то, чтобы быть разбуженными вовремя. Этот человек поднял багор высоко над головой (очевидно, ту самую палку, что служила инструментом его профессии) и резко опустил. Крюк на ее конце клюнул воду в паре локтей от Спитаменовой головы.

Длины багра оказалось недостаточно.

Сверху вновь прокричали, чтобы Спитамен подтолкнул тело.

До этого он не раз видел почерневшие от постоянного холода руки прачек, но не подозревал, насколько студеной может быть вода. Держаться на поверхности становилось все труднее. Сделав усилие, он ухватил мертвеца за край одежды и потянул. Мокрая ткань лопнула с громким треском.

Конец багра вновь погрузился в воду, а затем вынырнул, едва не подцепив самого Спитамена.

Уворачиваясь от злополучного орудия, Спитамен потревожил тело, и оно перевернулось.

Было слышно, как наверху выдохнула толпа.

Стали видны искаженные смертельной гримасой черты синюшного, почти черного лица. Неизвестно, какого цвета у утопленника глаза или какой формы были губы – и то и другое отсутствовало. Наверняка потрудились рыбы из канала (некоторая часть из них попадет в качестве улова на столы горожан победнее уже сегодня вечером). При этом чудовищно раздутое лицо оказалось гладко выбритым, а бакенбарды, вошедшие в моду в последние несколько лет, даже побывав в воде, сохраняли ту форму, которую им придали бритва и ножницы парикмахера,– видимо, благодаря какой-нибудь специальной помаде для волос.

Кожа на лице мертвеца, если не считать участков вокруг глаз и губ, сохранилась, чего нельзя было сказать о руках, и, как догадался Спитамен, не из-за рыб.

Во-первых, руки мертвеца были связаны. Толстый красный шнур впился глубоко в плоть. Кожу вокруг покрывали многочисленные отметины – следы от ожогов. Кончики пальцев мертвеца были странного сизого цвета, и Спитамен с опозданием понял, что видит то, что осталось от ногтей.

Все это были следы пыток, причем, судя по количеству ран, пытали несчастного долго. Значит, хотели выведать нечто важное. А получив желаемое, убили, после чего бросили тело в канал. Подобное случалось сплошь и рядом, разве что обычные похитители действовали с куда меньшим терпением, обычно сразу переходя к отрубанию конечностей.

– Ну же, парень, тащи его сюда!

Это кричал человек с багром, который по-прежнему замахивался своим орудием. Чтобы подцепить утопленника, ему не хватало совсем немного.

Спитамен посмотрел наверх.

На набережной появились торговцы, продававшие мясо на палочках, сладкие пирожные и засахаренные фрукты. Вдали виднелся яркий колпак водоноса. Скорее всего, вода в его ведрах была ненамного чище той, в которой плескался сейчас Спитамен.

Отшвырнув бесполезный лоскут, Спитамен поискал, за что бы ухватиться, и обнаружил на поясе мертвеца кожаный ремень. Уж он-то точно не должен был порваться.

Ремень был широким, и с одной стороны его покрывали металлические клепки, а с другой оба конца были скреплены бляхой.

Спитамен взялся за пояс и потянул.

Под поясом обнаружилось нечто вроде потайного кармана. И этот карман не был пустым. Внутри пальцы Спитамена нащупали мешочек наподобие тех, где торговцы хранят монеты. Сотни таких мешочков ежедневно переходят из рук в руки на любых рынках, и никто не удосуживается развязать один из них и проверить содержимое – обычно торговцы опытны настолько, что по весу определяют нужное количество монет.

– Ну чего ты там барахтаешься?

Вновь смех, хлопки. Кто-то несколько раз прерывисто свистнул.

– Обними его покрепче!

– Голубки!

– Как водичка?

И все в таком же духе. Кошель тем временем незаметно перекочевал из потайного кармана за поясом Спитамену за пазуху.

Вынырнув на поверхность, он обнаружил, что солдат стало как будто больше. Теперь они выстроились в линию вдоль набережной.

Странное дело, но о нем, похоже, забыли. Он видел, как солдаты начали теснить зевак от парапета, подталкивая прикладами ружей. Кто-то негромко возмущался, кто-то старался увернуться и по-прежнему стремился к ограждению, однако большинство повиновалось.

Внезапно сверху послышались крики. Поначалу Спитамен принял их за все то же бурное ликование толпы, но затем прогремели первые выстрелы.

Один выстрел, второй, затем сразу несколько. С того места, где он находился, Спитамен видел лишь край набережной, который заволокло пороховым дымом. А мгновение спустя из клубящегося тумана возникла фигура солдата с оружием в руках. Недолго думая, он прицелился в направлении Спитамена и выстрелил.

Спитамен нырнул. Воду рядом прорезали пули.

Спустя некоторое время – один или два удара сердца – в воду рядом рухнуло первое тело. Все это время Спитамен находился под водой. Воздуха в легких не хватало, но вынырнуть было бы самоубийством.

Несчастным, тело которого опускалось сейчас на дно, был человек, еще недавно орудовавший багром. Его глаза были широко распахнуты, из открытого рта поднималась струйка крови. Почти сразу же рядом рухнуло другое тело: какая-то женщина.

Бешено работая руками, Спитамен попытался плыть. И хотя он больше не видел мертвецов в мутной воде, он чувствовал их присутствие. Один раз совсем рядом мелькнула чья-то рука, и ему пришло в голову, будто один из них пытается дотянуться до него. Спитамен отпрянул, закричал, выпуская из легких остатки воздуха, рванул вверх. Его уже не пугало, что, вынырнув, он станет мишенью для солдат. Гораздо страшнее было остаться здесь, в темной воде, наедине с мертвецами.

Он все плыл и плыл, но так и не достиг поверхности. Холод окутал его, струи воды скользили по коже. Дернувшись в последней отчаянной попытке, он натолкнулся на преграду. Словно кто-то поставил между ним и миром снаружи стену, не желая выпускать из этой темной промозглой обители.

Перед тем как его сознание померкло, Спитамен понял, что тонет. Откуда-то со дна этого холодного, безжизненного ничто поднялась ласковая рука, обняла его и увлекала за собой…

Спитамен медленно приходил в себя. Он лежал на берегу канала, окруженный мусором, как жадный божок – мелкими подношениями своих почитателей. Неподалеку две женщины стирали белье. В стороне от них, стоя по колено в воде, мылись несколько мужчин.

Внезапно бок пронзила острая боль. Оказалось, пока он лежал, к нему подобралась стайка мальчишек, и один из них ткнул его острой палкой. Спитамен вскрикнул от боли, чем до смерти напугал оборванцев. Те бросились врассыпную. Женщины прекратили стирать и подняли головы, мужчины отложили мочалки и направились к нему.

Спитамена подняли на ноги, усадили, после чего одна из женщин подала ему чашку воды. Как будто он недостаточно нахлебался, плавая в канале! И все же Спитамен не стал отказываться.

Ему с легкостью удалось уйти от расспросов, тем более что спрашивать-то было особенно не о чем. Потягивая мутную жижу, он задумался: зачем солдатам понадобилось стрелять в толпу?

Наконец женщины потеряли к нему интерес и отправились по своим делам, унося корзины с бельем. Мужчины ушли еще раньше. Даже оборванцы, все время наблюдавшие за ним издали, и те утратили интерес. После того как ушли взрослые, они пробовали швырять в него камни, подобранные на берегу канала, но, не дождавшись реакции, оставили это занятие.

– Полоумный,– прозвучало в его адрес.

– А может, одержимый?

– Ага, как тот тип, что потрошит людей по ночам.

Оборванцы уходили. Спитамен смотрел на их потемневшие от грязи спины. Наверное, до поздней ночи будут бродить в поисках вещей, которые могло вынести течением. Что там кто-то из них сказал о потрошителе?

– А вдруг это он и есть? – расслышал Спитамен слова одного из мальчишек.

Три нечесаные головы повернулись в его сторону. Хоть их и разделяло приличное расстояние, по спине у Спитамена пробежал холодок. Что ж, снайперами они оказались неважнецкими, может, и копейщики из них не лучше?

В самом деле, что им стоит вообразить, что он представляет опасность? Их родители (если это действительно были они) только что вытащили грязного, ослабшего, до смерти напуганного человека из канала. Так почему бы ему не оказаться тем самым потрошителем, который, по их словам, убивает людей?

– Не, этот на душегуба не похож. Больше на придурка смахивает.

Один из оборванцев пнул в его сторону груду мусора, другой плюнул, третий, видимо, чтобы не отставать от первых двух, выставил средние пальцы обеих рук в общеизвестном жесте.

Спитамен еще некоторое время сидел, стараясь перевести дыхание, но каждый раз его мысли возвращались к стрельбе у набережной и к словам детей о ночном потрошителе.

– Эй! – крикнул он вслед уходящим оборванцам.– А этот потрошитель – он многих убил?

Грязные лица вновь повернулись к нему. Теперь они казались ему удивительно взрослыми.

– А тебе что?

Спитамен пожал плечами, притворяясь, что ему и в самом деле безразлично. Однако что-то внутри него клокотало и кричало, пытаясь вырваться на волю: вот оно! Точно такое же чувство он испытал, когда коснулся плавающего в воде мертвеца. Особенно запомнился ему красный шнур, которым были связаны руки несчастного. Спитамен до сих пор помнил, как покачивались в воде его распущенные концы, похожие на густые кисточки или на диковинные морские водоросли.

В тот момент, когда вокруг началась суматоха и ему пришлось спасаться, видение шнура начисто выскользнуло из его памяти. Но теперь картинка вновь всплыла у него перед глазами: посиневшие до черноты руки, стянутые у запястий красной бечевой…

Что-то было в этом шнуре… Что-то неправильное.

И знакомое.

Говоривший мальчишка подступил еще на шаг. Этого оказалось достаточно, чтобы Спитамен ощутил исходящий от него рыбный запах. Сам он давно жил на улице, но, похоже, эти дети родились здесь.

И умрут, так и не покинув своего тесного мирка, подумал он.

Вряд ли кто-то из них способен отправиться в путешествие, разве что на рыболовной шхуне… Или умеет читать. Или годен на что-либо, кроме того, чтобы пополнить и без того богатый преступный мир города.

Спитамен наблюдал, как мальчишка делает еще шаг. Не дойдя до него пары саженей, тот остановился и, размахнувшись, вонзил в землю свою палку. Острие вошло в грязь с отвратительным чавканьем, и Спитамен поморщился: примерно с таким звуком недавно пули прорезали толщу воды.

– А может… – протянул оборванец, показывая коричневые зубы, будто его рот был набит шоколадом, однако Спитамен не обманывался: в таких местах и не слыхивали ни о чем подобном.– Может, ты неспроста спрашиваешь.

Спитамен ответил:

– Может.

Некоторое время юнец смотрел ему в глаза, затем отвел взгляд. Было видно, что он только пытается казаться бесстрашным в глазах сверстников.

– Семь…

– Семь человек?

Оборванец пожал худыми плечами:

– Последнего здесь нашли, неподалеку. Думали, ты восьмой.

Семь человек…

Нет, их и в самом деле восемь, если считать труп в канале.

Хотя чему удивляться? В этой и других частях города убийства случаются постоянно. Драки, закончившиеся смертью одного или нескольких участников, заказные убийства, убийства из ревности, из корысти или же вообще без всякой причины.

– Что, нечего сказать?

Спитамен покачал головой. Интересно, кем считают его эти трое? Еще одним жалким, никчемным бродягой? Хорошо, если так. Вряд ли им придет в голову ограбить его, но, случись это, содержимое забранного у мертвеца кошеля может стоить ему жизни. И наверняка его тело так же останется плавать в канале лицом вниз…

После того как дети покинули его, Спитамен еще некоторое время прислушивался к их голосам, звучавшим из широкой, в рост человека, трубы, в которой исчезал тот жалкий ручеек, в который превращался канал. Удостоверившись, что мальчишки действительно ушли, а не наблюдают за ним тайком, он достал из кармана кошель, развязал шнурок и запустил пальцы внутрь…

Теперь, сидя на крыше, Спитамен держал находку между большим и указательным пальцами и разглядывал, поворачивая так и сяк.

Как ни странно, он не мог понять, что перед ним. Деталь механизма – да. Но вместе с тем предмет казался живым. Это был шар чистейшего пламени, не больше детского кулачка, и почти невесомый.

Парадоксальным образом он напоминал одновре-

менно мерцающий уголек, икринку, доверху наполненный сосуд и механические часы. Внутри переливалась вязкая жидкость, густая как смола и плотная настолько, что помещенные в нее крохотные элементы не тонули и не льнули к стенкам, оставаясь в одном и том же положении относительно друг друга, как бы Спитамен ни поворачивал сферу.

Перекатывая предмет между пальцами, он наблюдал, как содержимое шара меняет цвет. Неторопливость и непоследовательность этих изменений наводила на мысль, что все они происходят по воле случая.

Спитамен вертел сферу и так и этак, пока ему не надоело. Вещица, конечно, необычная, однако какой от нее прок, если он не сумеет ее продать? К тому же, вспомнив, что солдаты устроили на набережной, Спитамен хотел избавиться от находки побыстрее. Возможно, стоило попытаться осторожно разузнать цену. К счастью, он знал одного торговца. Галантерейщика, владеющего небольшой лавкой к югу отсюда.

Ткань была еще влажной, когда он натянул рубаху и штаны на тощее, покрытое грязными разводами тело. Даже купание не помогло, с тоской подумал он.

Спустившись с крыши, Спитамен скользнул в прохладу узких улочек.

Е