автордың кітабын онлайн тегін оқу Телепень
Телепень
I
В старое время жили-были в землях оренбургских помещик и помещица: Ипат
Исаич и Марфа Парфеновна Туготыпкины.
У Ипата Исаича было трое крепостных: мужик Гавлий, кучер Мамонт и лакей
Гаврюшка.
У Марфы Парфеновны была одна крепостная душа, кухарка Эпихария, или
просто Эпихашка.
Было у них прежде у каждого по двадцати душ, но эти души оттягал у них
вместе с землицей сосед их, богатый помещик Иван Иванович Травников.
Прежде, еще не так давно, Туготыпкин и Травников жили душа в душу, были
друзьями-соседями, да поссорились, и вот из-за чего.
Вся беда началась из-за барана. У Ипата Исаича было голов сорок овец, и овцы
были наполовину русские, наполовину киргизские, с курдюками. И в
особенности вышел на диво у него один баран - чернохвостый, морда губастая, рога в два заворота, шерсть косматая, кудря - до шкуры не доберешься.
А на ту беду как раз Иван Иваныч добыл курдюковых овец. Пристал он к Ипату
Исаичу:
- Друг сердечный! Ипатушка! Продай барашка мне.
- Друг любезный, Иванушка-свет, подарил бы тебе, да самому мне надобен
баран. Погоди: осень придет, подарю я барашка тебе, какого душа изволит.
Но был Иван Иванович с гонором и с норовом. На соседушку смотрел свысока.
"Я, мол-ста, чуть не бригадир, а ты, мол-ста, кто такое?.. Голопух! - Тебе для
такого друга и барана жаль отдать. Подавись, мол, им. Щучья душа!"
- Нет, говорит, коли теперь барана не продашь, так мне и не надо-ти.
Замолк и пожевал губами, а это уж самый дурной знак был у него. Если он
губами пожует, то, значит, он крепко в обиду вошел.
Был Иван Иванович вдовец. Жену любил крепко и схоронил молодую. Оставила
она ему девочку лет пяти, и этой девочкой он жил и дышал, но и она через два
года померла. Остался Иван Иваныч бобылем круглым и с горя сделался сутягой
и кляузником. Тяжб у него была гибель, со всеми соседями - и ближними, и
дальними. И разоренье от этих тяжб всем было немалое.
У Ипата Исаича и Марфы Парфеновны детки не жили. Только одна и выжила
дочка Нюша. Шестой годок ей шел. Живая, бойкая, Юла Ипатовна - утешение
старичкам на старости.
Кроме крепостных душ жила у них и вольная душа, только башкирская.
Надо сказать, что земля Ипат Исаича к башкирским землям подошла. И
башкиры частенько к батьке Пат-Саичу приходили в своих нуждах жалиться.
Один раз, в морозный, крещенский вечер: стук! стук! стук! в оконце.
Отворила оконце с молитвой Эпихария:
- Кто, мол, тут такой?
Вошли два башкира. Совсем обмерзли. Малахаи заиндевели. Армяки
закуржевели. Старший Бахрай привел брата своего Тюляй-Тюльпеня.
Повалился в ноги Бахрай и брат туда же за ним.
- Сделай милость! - плачется слезно. - Добра чиловек! Пат-Саич! возьми брат
мой. Совсем возьми... в батрак возьми... Землю нет... Верблюда нет... Ашать
нечего... Юрта нет... Баран нет... Жена нет... девать куда нет... Сделай милость
бери... Пожалиста, бери!.. - И плачет Бахрай - разливается.
Посмотрел Ипат Исаич на Тюляй-Тюльпеня и видит - он башкир здоровенный, в
плечах косая сажень.
"Куда, мол, я его дену?"
А Марфа Парфеновна шепчет ему: Возьми, авось не объест. Все при доме
лишний человек будет...
- А что ты умеешь? - допрашивает Ипат Исаич.
- Все умешь... Кумыс делать умешь... Шашлык стряпать умешь.
- А пахать умешь? - спрашивает Тюляй-Тюльпеня.
- Лядна! Лядна!.. ашать умешь.
- Коней пасти умешь?
- Лядна! лядна. Коней ашать умешь...
- Рубить дрова умешь?
- Лядна! лядна!.. дрова курить умешь.
- Ну! лядна!.. - говорит Ипат Исаич. - Поживешь, посмотрим. Авось что-нибудь
и увидим. Оставайся, батрак будешь.
И остался Тюляй-Тюльпень. Только сперва Эпихашка, затем Гавлий, кучер
Мамон и лакей Гаврюшка, и все назвали его просто Телепнем. "Так, говорят, складней, да короче будет!"
И стал жить Телепень у Ипата Исаича.
II
Сперва, как взяли Телепня, так Эпихашка принялась было его обрабатывать.
Поднимет его ни свет, ни заря и заставит печку топить, и Телепень
добросовестно натолкает дров, так что всю печку до верху битком набьет.
Просто крысе повернуться негде.
Придет Эпихашка, всплеснет руками. Давай ругать Телепня на чем свет стоит.
А он слушает, ухмыляется, головой кивает и только приговаривает:
- Лядна! Лядна!
Раз он Эпихашку совсем огорчил.
После обеда, на масляной, вздумала она попраздничать, а Телепня заставила
посуду убирать. Принялся он, как всегда, с усердием, так что все чашки, горшки, ложки и плошки и пищат, и трещат.
Отлучилась Эпихашка за малым делом на полминутки. Прибежала, заглянула, руками всплеснула, ахнула.
Расставил Телепень все чашки, тарелки чинно рядком на полу, а Кидай и Ругай -
два пса здоровенных, волкодавы - все это взапуски лижут; а Телепень смотрит, руки в боки, и любуется.
- Батюшки мои! Что ты делаешь, окаянный!
- Не замай!.. Лядна... Она лишет... чисто трет... А-яй! Больно хороша будет...
Завыла Эпихашка, побежала к Марфе Парфеновне, в ножки кинулась.
- Матушка барыня!.. Всю посуду нехристь опоганил... Всю псам дал
вылизывать.
И пошел дым коромыслом. Накинулись все на Телепня: зачем посуду
перепортил?!
А чем Телепень виноват?
- У нас, говорит, добра чиловек... всегда так живет... собакам даем... собака его
лижет... языком трет... А-яй чиста быват!..
Вот и толкуй с ним.
И сколько было с ним проказ, что и в год не расскажешь.
Один только мужик Гавлий стоял за Телепня горой, из уважения к силище его
необычайной, да из-за любви его к коням.
- Ты, - говорит Гавлий, - животину уважь! Она тебе больше, чем человек, надо
будет.
А Телепень любил "животину". С лошадьми и спал в хлевушке. Встанет чем
свет. Уж он чистит, чистит, так что несчастную лошадь точно ветром качает, до
десятого поту прошибет. И в особенности любимый конь у Телепня был Гнедко.
С Гнедком он постоянно беседовал по-башкирски, иной раз даже до слез
договорится. Говорит, говорит и расплачется.
А не то, так песню ему башкирскую споет. Уж он тянет, тянет, - так жалобно, что даже мужик Гавлий слушает, слушает и, наконец, плюнет с досады.
- Ишь, поди ты! - скажет, - ажно нутро все вынудил!..
В первую весну, как стал жить Телепень у Ипата Исаича, то послали его в поле
пар пахать на Гнедке.
Показал Гавлий, как надо пахать, и ушел. Приходит через час и диву дался.
Телепень на поручни у сохи доску приладил, вожжами укрепил и навалил он на
эту доску камней пудов пять, впрягся сам в соху и пашет, а Гнедко под кустиком
привязан стоит, травку жует.
Захохотал мужик Гавлий, руками всплеснул:
- Ах ты, дурень, дурень! Что ты творишь?!
А дурень весь как есть взмок, и пот у него с бритой головы в три ручья льет.
- Я, добри чиловек, мала-мала пахал... Добри чиловек... Гнедко пущай
отдохнет... а я за него пахал... Добри чиловек!
Хохотал, хохотал мужик Гавлий.
- Ну! - говорит, - башкирское чучело. Давай вместе пахать. Ведь ты все равно, что скот. А?
И начал Гавлий пахать на Телепне, сбросил камни, взялся за поручни.
- Ну! ну! пошла, башкирска чучела!
И пошел Телепень пахать. Пахали, пахали, до полдень чуть не полдесятины
вспахали. Вот так "башкирское чучело"!
И с этих самых пор Телепень каждую весну и лето вперемежку с Гнедком, вместе с Гавлием и пахал, и орал, и боронил поля Ипата Исаича.
Сам барин и барыня и все соседи ближние и дальние приходили и приезжали, ахали и дивовались, как мужик Гавлий на "башкирском чучеле" землю пашет.
Один раз, осенью, заставили Телепня навоз убирать, на поле вывозить. Он не
только навоз весь счистил, но и землю под ним до самого сухого места всю
выскреб и все на поле свозил.
Приходит Эпихашка: где коровы? где барашки? чуть из земли видны. Глядь!
Они в яме стоят. Во всю длину сарая Телепень вырыл под ними громадную яму.
- Ах ты, дурень, дурень! - накинулась на него Эпихашка. - Хоть бы догадался, дурень, нам к избе навозу навозить. Стены бы прикрыл. Все зимой, чай, теплей
бы было... А он, гляко-сь, и навоз, и землю, все на поле стащил.
- Лядна! - говорит Телепень.
Просыпается на другой день Эпихашка.
- Что это, батюшки, на кухне-то как темно!.. Петухи давным-давно пропели, а
свету нет как нет.
Вышла на двор и руками всплеснула.
Телепень всю избу и окна навозом закрыл. Целых два воза на себе с поля
притащил и укутал всю избу.
- Ах ты, бритая башка! Как же мы будем жить-то целую зиму впотьмах.
- Зачем впотьмах... нет впотьмах... Ти, душа моя... лючина жги... светле будет.
- Тьфу! окаянный.
И заставила Эпихашка Телепня навоз очищать, окна мыть. Только с первого же
раза, как принялся он мыть окна с усердием, так два стекла чистехонько
высадил.
III
Когда Иван Иванович и Ипат Исаич были еще друзья, то Иван Иванович
нередко потешался над силой Телепня.
- Ну! Телепень, разогни подкову.
- Лядна.
И сейчас притащит подкову. Телепень возьмется за нее обеими ручищами, и
подкова затрещит и хрястнет пополам.
Притащат другую подкову. Телепень возьмет ее в лапу, так что и подковы самой
почти не видно, нажмет, и подкова хрустнет.
- Эка силища! - дивятся все.
В прежнее время, когда дружно жили друзья, то почитай каждый вечер или Иван
Иваныч сидит у Ипата Исаича, или он у Ивана Иваныча. Праздники непременно
вместе. Рождество, Новый год, Пасху всенепременно Иван Иваныч встречал и
провожал у Туготыпкиных. Иногда и ночует и живет по целым неделям. И, действительно, что ему было делать дома одинокому? Одурь возьмет. Походит, походит по залам, посвистит, и в восьмом часу вечера, вместе с птицами, заляжет спать.
У Ипата Исаича для Ивана Иваныча была даже особая горенка, угловая, с
большим окном прямо в сад. А сад был большой у Ипата Исаича. В нем и
яблони, и груши, и большие клены татарские и липы древние шатрами
раскинулись. И за всем за этим вдали видны ковыльные степи башкирские.
Но больше всего привлекала Ивана Иваныча в семью к Ипат Исаичу пятилетняя
Анюша. Напоминала она ему его собственную Анюшу, а с ней и семью и все, что потерял человек.
Тихо, пусто, мрачно стало все в душе Ивана Иваныча после смерти его девочки, точно в темном гробу у бобыля-покойника. И если бы другое время случилась
такая оказия, что Ипат Исаич обидел отказом в подарке, на который друг
закадышный напрашивался, то все бы обошлось смехом да шуткой - а тут, на-
поди, и разошлось, и расстроилось.
Как началось дело, как получил Ипат Исаич первый вызов от уездного
бузулукского суда, так он глазам не верил, а с Марфой Парфеновной чуть даже
удар не сделался.
Съездил Ипат Исаич в Бузулук и узнал, что почти вся его вотчина к соседу
отошла, "так, мол, суд решил; можете, мол, подавать на апелляцию".
Пробовал Ипат Исаич и на апелляцию подавать и даже сам в Оренбург съездил, но ничего у него не вышло.
Тяжелое было это время для Ипат Исаича. И похудел, и поседел он, и даже
думал Телепня на все четыре стороны отпустить, но Марфа Парфеновна
упросила.
- Оставь, Ипаша, что в самом деле, есть еще кусок хлеба, с голоду не помрем, а
парню деваться некуда.
Пережил этот лихой год Ипат Исаич с семьей и потихоньку помирился с своей
участью.
IV
Прошел после этого еще год. Ипат Исаич и вся семья и все домашние совсем
вошли в колею новой жизни и всю беду забыли.
- Мама! - спрашивает иногда Нюша. - А когда к нам опять приедет дядя Иваша?
- Никогда, Нюша, не приедет, никогда, моя ясочка бисерная. Дядя Иваша злой.
Он у нас всю землю оттягал. Никогда он не приедет.
- Нет! он добрый, и надо ему только сказать, мамочка. И я ему скажу. И он всю
землю нам опять отдаст.
- Да! Как бы не отдал, держи карман!
- Отдаст!
- Не отдаст, конопляночка!
- Нет! отдаст, мамочик.
И Нюша твердо была уверена, что дядя Иваша отдаст им опять землю. Да и как
же было ей не верить в силу своего слова, когда дядя Иваша, в угоду ей, сам, бывало, превращался в дитя малое. Он с ней в куклы играет. Он ее на
четвереньках возит. Он ее по всему саду на тележке катает. Бежит на своих
длинных ногах, точно журавль, а Ипат Исаич на балконе стоит - помирает
хохочет.
У Нюши полон угол игрушек, и все ей дядя Иваша подарил, - кукол нарядных, лошадок всяких, баранов, козлов, медведей, гусей, петухов... чего хочешь, того
просишь.
Как же ей было не верить, что он и землю назад отдаст?
"Он только пошутил, - думает она, - а папа с мамой думают, что он и взаправду
отнял".
Рождественским постом вдруг узнает Ипат Исаич из Бузулука, что на него опять
иск подан. Был у него один сват и старый приятель в судейском приказе, которому он к каждому большому празднику посылал кур, индюков, гусей и
тушу свиную.
"Должен известить я вас, сватушка, - писал приятель, - что снова на вас взводят
неприятности. Опять ваш злодей на вас поднялся и просьбу подал о том, будто
ваша усадьба на его дедовской вотчине выстроена, и планы и свидетелей тому
представил. А за куры и индюки и протчую живность низко кланяюсь моему
сватушке и милостивой государыне Марфе Парфеновне"...
Не дочитал до конца Ипат Исаич. Кровь у него в голову ударила, потемнело в
глазах. Послали в ближнее село к богатому помещику Криленкову за
цирульником и кровь метнули.
Целый вечер все в доме ахали, да вздыхали, даже Нюша плакала и почти совсем
решила, что "дядя Ивашка злой, волк ненасытый!"
А Рождество между тем приближалось. До Христова праздника оставалось всего
пять дней.
V
Приходит Нюша вечером к Марфе Парфеновне.
- Мамочка! - говорит, - ведь дядя Иваша рассердился за то, что папа ему барана
не подарил.
- Кто это тебе сказал?! - допросила Марфа Парфеновна.
- Мне Эпихашка это сказала... Ну! слушай, мамочка... Пусть папа этого барана
ему отдаст, а от меня вот ему еще барана. И она отдала картонного барана без
рогов и в лоскутки его обернула.
- Ладно! - говорит Марфа Парфеновна в раздумьи, взяла и положила барана на
подоконник, а сама думает:
- Разве и взаправду послать ему этого поганого барана, авось, смилостивится...
Ужели у него, прости господи, души человечьей нет!!.
Пошла она к Ипату Исаичу. Долго они тихохонько шушукались, что решили
неизвестно, но после этого через два дня принялся Ипат Исаич письмо строчить.
Нашли лоскут синей бумаги. В чернильнице, вместо чернил, мухи оказались: подлили в нее горяченькой водицы, и получился бурый экстрактец. И вот этим
экстрактцем Ипат Исаич настрочил письмо к соседушке. Целый день писал, -
даже голова разболелась - и написал он следующее:
"Милостивый государь мой, батушка свет Иван Иванович, на что, государь мой, так немилосердно разгневаться изволили, что я вам в те поры барана не продал, находя оного барана себе необходимым.
Уповаем, что вы гнев свой на милость перемените, оного барана к вам с
поклоном нижайше кланяемся и от нас с превеликим горем препровождаем.
Примите, государь милостивый, и не лишите нас крова родительского, из коего
мы на мороз лютый и убожество по грехам нашим изгнаны будем, а впрочем, остаемся, государь мой, вашего здоровья верные служители Ипат Туготыпкин.
Месяца Декемвриа 24 дня. Жена Марфа Парфеновна, посылая вам поклон
низкий, молит вас о том же, и младенец, дщерь Анна, также вам поклон шлет и
от своего младенческого сердца барана игрушечного, коего вы ей пожаловали, с
усердием и любовью посылает".
Написал Письмо Ипат Исаич, как раз в утро, в сочельник. Воском запечатал.
Мороз на дворе стоит здоровый. "Кого, думает, с письмом послать? А конец не
малый - двенадцать верных верст до усадьбы Ивана Иваныча. Думает: если
послать мужика Гавлия или кучера Мамонта - все народ православный, хоть
верхом пошлешь, а все прежде вечера не вернется, а тут праздник надо
встречать. Как будто и грех христианскую душу посылать под великий Христов
праздник.
И послали Телепня.
Посадили барана в мешок, а письмо положили за пазуху.
- Тащи баран к Иван... Кланяйся ему, баран отдай, письмо отдай... Понимаешь?!
- Лядна!
Снарядили, проводили, отправили.
Наступает рождественский вечер. Уже смеркаться стало. В большом доме Ивана
Иваныча скучища непроходная. Ходит он по залам, на все лады зевает, ко
всякой малости придирается. Всех людей своих расшугал. Экономка
отправилась в село Троицкое, к заутрене. Один как есть бобыль остался в
большом доме.
Ходит он, ходит и все думает: "Погоди же, ты, друг-приятель мой Ипат Исаич!
Вот тебя на праздниках, как таракана, из избы на мороз выгонят и садик твой и
домишко мне достанется. Не хотел ты, друг любезный, барана мне продать, так
и хата твоя и твой баран - все мне пойдет.
И от этой злой радости сердце у него трепещет и всю скуку долой гонит.
Отхлынет злая радость, и вспомнит былое Иван Иванович.
Вспомнит он, как Ипат Исаич раз его из полыньи на Каме вытащил, от смерти
лютой спас.
Вспомнит он, как он за ним и день и ночь ухаживал, от постели не отходил, когда он при смерти и в горячке лежал.
А тут мерещится ему кстати и покойница жена его Люба и дочурочка Нюша и
вспомнит он другую Нюшу.
Вздохнет, глубоко вздохнет Иван Иванович, и все лицо его станет грустным да
кротким.
Лег спать Иван Иванович, а сон не знай куда ушел. Возился, ворочался с боку на
бок, переворачивался и свечку гасил, и опять зажигал, огня высекал. Все не
спится и что-то чудится.
И чудится ему, что какая-то птица, не то сова, не то филин - близко тут, за
амбаром так жалобно пищит. Утихнет ненадолго и опять:
- Пи-ю-ю! Пи-ю-ю! Пи-ю-ю-ю!
Что такое за оказия?! Любопытство разобрало Иван Иваныча. Встал он, накинул
тулупчик, валенки натянул, подпоясался ремешком и вышел во двор.
Звездная рождественская ночь, точно морозный шатер, раскинулась над спящей
землей...
VI
А в это время у Ипат Исаича в доме не спали. Эпихашка все к празднику
приготовила. Кучер Мамонт, Гаврюша и даже мужик Гавлий убрались, принарядились, чистые рубахи понадевали, скоромным маслом волосы
примазали. Везде перед образами свечки и лампадочки зажгли и ждут не
дождутся, когда на старинных часах Ипат Исаича стрелки полночь укажут.
А Ипат Исаич и Марфа Парфеновна не с радостью, а со страхом душевным ждут
праздничка. Висит над их головами беда неминучая, и оба ждут не дождутся, что им принесет Телепень: горе или радость?
И Гавлий, и Мамонт, и Эпихашка то и дело выбегают за вороты: идет или
нейдет "башкирско чучело"?
- Как же, дождешься его! - говорит Мамонт. - Давно к своим башкирам сбежал и
барана стащил.
Но напрасно так они думают.
Только вошли они в избу, как немного погодя: скрип, скрип, скрип под
оконцами. Выскочили, бегут: что такое?
Тащит Телепень скорехонько, тащит большой мешок.
- Чего такое приволок?!
- Батюшки! Никак ему киргизских овец надавали!
- И то, с курдюками!
И все бегут за ним в горницу; ввалились, заскрипели, - морозный пар клубами
валит.
- Запирайте, - кричат, - двери-то! Все комнаты выстудили.
- Ну, где киргизски овцы? Кажи, "чучело"!
Телепень еле дышит, пыхтит. Пар от него, что из бани. Свалил он мешок на пол.
- Сичас... добри чиловек... годи мала-мала... вязать нет будем/
Развязал, распустил мешок. Из него показалась голова Ивана Иваныча!
Все ахнули, руками всплеснули.
Телепень вытащил Иван Иваныча, в тулупчике, и барана вытащил, рядом
поставил.
- Вот тебе... добри чиловек... Иван тащил и баран тащил...
- Ах ты, идол некрещеный!
- Ах ты, бухар, азият... нехристь!
- Ах ты, баран... дерево!..
И все кинулись к Иван Иванычу. Видят, что человек совсем обмерз. Слова не
может сказать, только мычит, стонет и руками машет.
Повели его в угольную, уложили, шубами укутали. К рукам и ногам горячей
золы приложили. Добрый стакан мятной в желудок впустили. Наконец, чаем с
малиной отпоили, отпарили. Обогрелся, успокоился, уснул, наконец, Иван
Иваныч.
Позвал Ипат Исаич остолопа башкирского. Насилу добудились его.
- Ах ты, богомерзкий истукан! Сказывай, зачем ты его притащил!.. Да не кричи!
ни! ни!..
- Дюша моя!.. Сама говорил... Слушай Телепень: баран тащи, Иван тащи... Я
Иван тащил, баран тащил... Чтоб тебе, дюша, весело был... Зачем бранишь?!
- Где же ты Ивана взял?
- А сам, дюша моя, ко мне пришел. Я его мала-мала манил... Угой (совой) кричал... Он ко мне шел... Я его маненька взял и мешкам клал.
- Зачем же я тебя, болвана сиволапого, с бараном-то послал?..
- А я думал... добри чиловек... Чтоб Иван один не скушна был... туда ему баран
клал... Иван сидит, сидит... пищит мала-мала... Я говорю ему годи... добри
чиловек... у тебя баран есть... Баран сидит, сидит... кричит мала-мала... Я ему
говорю... годи, баран, у тебя Иван есть...
- А письмо-то куда дел?
- Вот, дюша моя, и письмо... Нигде не ронял... Назад тащил... На его!
И вытащил Телепень письмо, смятое, размокшее от поту, и подал его Ипат
Исаичу.
Прогнали спать Телепня; ахали, охали, дивовались, шептались и даже смеялись
втихомолку и, наконец, все тоже спать полегли.
На другой день поднялись, когда уже ранняя обедня отошла.
Проснулся и Иван Иваныч, стал соображать, как он здесь очутился и как ему
поступить в этом случае.
Должно заметить, что вчера он крепко перетрусил, когда Телепень сгреб его и
засадил в мешок. Он думал, что его, раба божья, сейчас же притащат к проруби
и бух, прямо в озеро.
А утром очень уж обидно казалось ему, что его, как барана, насильно
притащили.
В угловой комнате было тепло, приятно, на дворе солнышко светило, в углу
перед образом тихим огоньком лампадочка теплилась. Хорошо было, отрадно; а
досада и злоба все-таки нет-нет да и наплывут, накроют сердце темной тучей. И
совсем уже он был готов рассердиться и потемнеть, как в это самое время дверь
тихонько отворилась, вбежала Нюша и прямехонько бросилась к нему на шею.
- Здравствуй, дядя Иваша! Вот тебе мой баран. Я тебе его вчера послала, да
дурень Телепень в мешок его положил... Слушай, дядя Иваша, ты моего папу, маму не обижай!.. Стыдно, грех тебе будет... Нас... нас... всех выгонят на
улицу... жить нам негде будет... - и она расплакалась.
А дядя Иваша взял ее на руки и начал целовать. И Нюша плачет, и дядя Иван
плачет.
И так ему легко, хорошо стало. Точно все прошло, и ничего не было, и старое
опять вернулось во всей его старой прелести.
Вошли тихохонько Ипат Исаич и Марфа Парфеновна, вошли, оба молча
низехонько поклонились.
А дядя Иваша подозвал их обоих, обнял и расцеловал.
И снова отдал Иван Иваныч, возвратил все, что оттягивал, и даже от
собственной землицы степной целый клин подарил.
- Вот, мамочка, видишь, - говорит Нюша. - Я говорила тебе, что дядя Иваша
только пошутил и все назад отдаст.
А вечером пришел Телепень и поклонился Ипат Исаичу.
- Прошшай!.. добри чиловек... домой иду.
- Как! Зачем? куда!.. домой...
- Ты меня все бранишшь... Я тебе баран тащил... Иван тащил... а ты все
бранишь...
И как ни уговаривали Телепня, - не остался.
- Да ты хоть подожди до утра, дурень! Куда, на ночь глядя, пойдешь?!
Замерзнешь дорогой!
Но не остался Телепень и до утра. Ушел в свои края вольные, на простор лугов и
ковыльных степей.
