О моем светлом принце теперь только вспоминать:

мое сердце о боли, а память об именах.

Стены замка держали крепким меня замком,

но был тверже его державший людской закон.

Если я лишь русалка, то мне не положен принц?

Говорят в пол смотреть и не сметь поднимать ресниц,

говорят, что прибудет другая, чтоб стать женой.

И любые их фразы лезвием мне в живот,

это стократ больней хождения по ножам.

Я стояла смотрела, в ладони кинжал зажав,

как спит рядом она, кто все выиграл, не играв.

Впрочем, тот победил, кто сумел дожить до утра.

Была алой, как кровь, в утро то в небесах заря.

Мои пальцы, воткнувшие нож, до сих пор горят,

но их холод остудит, царящий на морском дне,

ведь он был изначально мне принцев любых родней.

Принц хочет в море, русалка мечтает в небо,

в итоге застряли с друг другом на берегу,

и псами вокруг ходят собственных же желаний,

следят, не сбылись чтоб, без устали стерегут.

А нужно ведь было сказать тогда ведьме прямо,

что принц ей не нужен, мол, неба мне дай простор!

И вышла бы сказка без нужных жертв и метаний,

пусть не романтичной, но славной бы и простой,

про то, как двоим довелось повстречать друг друга,

а после легко разминуться без лжи и слез.

Но, кажется, в сказки такие не верят люди,

и даже русалки воспримут их не всерьёз.

Им все подавай печалей бы, да побольше,

трагедий и ран — чтобы лезвием каждый шаг!

В итоге выходит история, где все плохо,

и даже любовь не способна им помешать.

В сказках не рассказывали об этом —

только о победе зла над добром.

Ни строки в них нет ни о поражении,

что злодей захватит в финале трон.

Мама объясняла, что, если сердцем

будешь чист и будет душа чиста,

то твоя история воплотится

золотыми строчками на листах,

станет в них легендою о бесстрашии,

о любви с прекрасным таким концом.

Но пока герой мой идет по трупам,

и никто не знает его в лицо.

Но пока герой мой идет, и меч в руке

все сильнее день ото дня дрожит,

сил достанет только его сложить.

Как трава утром мокрая от росы

Как трава утром мокрая от росы,

так от крови рубаха на нем темна,

что вернулся ко мне нынче мертвым сын —

это, стало быть, только моя вина.

Я растила его всех других смелей,

мудрость сказок с пеленок ему внушив

про дракона, и деву, и острый меч,

чтобы зло не могло его устрашить.

И тогда он искать стал и драк, и бед,

и нашелся по душу его дракон.

Вышла горькой цена всех его побед,

но ее заплатил и взошел на трон.

И страшнее чудовища мой сын стал,

жаждал крови подаренный острый меч,

а я, видя в глазах отблески костра,

от пожара пыталась нас уберечь.

И я сказки ткала ему о добре,

но осталось лишь савана полотно.

Что придется мне сына в него облечь,

стало ясно однажды и мне самой.

Уж как солнцу следы испарять росы,

так унялся, спалить не успев, огонь,

Меня просит о сказочке младший сын.

И какую я выберу для него?

Один был, словно день: пряди — тонкий степной ковыль,

кожа белая, как нетронутый первый снег.

Его жаркое сердце было ему броней,