Оглавление

Светлой памяти родителей посвящаю.

Предисловие

Мы еще многого о прошлом не сказали.

Б. Окуджава

Зеленый островок покоя в десяти минутах езды от центра города — старое православное кладбище Ташкента. Первые могилы появились здесь еще в конце девятнадцатого века, когда в Туркестанский край хлынули потоки русских эмигрантов. Город рос, и вот уже первая улица пролегла рядом с кладбищем. Ей дали имя известного клинициста, врача Боткина Сергея Петровича, а кладбище стали называть просто Боткинским.

Я прихожу сюда давно, сколько себя помню. Сначала с родителями к бабушке Анне, а теперь вот к ним, к маме и папе. Дорожка к закутку с нашими могилами идет от ворот в дальний край кладбищенской карты, несколько раз поворачивая и петляя между массивными мраморными памятниками, под которыми похоронены богатые цыгане. За старыми металлическими оградами — заброшенные в большинстве своем могилы русских. Еще сохранились совсем старые памятники из серого гранита с надписями на немецком языке. Поистине — пути господни неисповедимы! Как попали в наш край те люди, чей прах остался в этой земле, а имена едва угадываются на шершавой поверхности камня?..

Я рассматриваю надгробия, читаю имена, даты и думаю о жизни. Что она есть на самом деле? Какой она была у тех, от кого остался только прах, сокрытый землей?

Сколько могил, столько судеб. Все мы идем своим путем, проходим свой отрезок нескончаемой спирали жизни, один из витков которой замкнул на мне прошлое и будущее нашего рода, стал связующим звеном между судьбами отцов и дедов и детей и внуков.

Иногда ушедшие родные — те, кого я не знала, не видела — вдруг оживают в моей памяти, и я отчетливо представляю себе не только их образ, но и то, как они чувствовали, мыслили, что их тревожило, что радовало. Оставаясь наблюдателем, я, как в немом кино, вижу эпизоды их жизни и пытаюсь понять ее смысл, смысл жизни, промелькнувшей искрой во времени или протянувшейся чередой долгих дней в истории семьи.

Храня свои тайны, от которых, возможно, зависела судьба следующих поколений, они унесли многие из них с собой в могилу, тем самым оставив потомкам неразрешимые загадки. Но они — те, кто давно спит вечным сном под двухметровым покрывалом земли, когда-то были такими же жизнерадостными, как мы, так же, как мы, любили и боролись за жизнь.

Наши предки достойны памяти и возвращения из небытия хотя бы потому, что они просто БЫЛИ, и мы обязаны им своей жизнью.

Глава 1
Начало пути

О дни, где утро было рай,

И полдень рай, и все закаты!

Где были шпагами лопаты

И замком царственным сарай.

Марина Цветаева

Предчувствие чего-то нового, что должно изменить жизнь, не покидало Анну с самого утра. Управившись с домашними делами, она побежала к старшей сестре, которая обещала дошить к воскресенью ее новое платье.

В городе гуляла весна тысяча девятьсот двадцать девятого года. Сладкий запах цветущих акаций обострял чувства, а ожидание веселого воскресного вечера опьяняло.

Анна застала сестру за работой.

— Федор обещал в воскресенье прийти со своим другом, — наклонившись над машинкой, сообщила она.

Покрякивающий звук опускаемой иглы затих, и Мура, закрепив шов, оторвала нитку.

— Вот, готово!

Платье, облаком взметнувшись над головой, падая, заскользило по фигуре. Голубые цветы с тонкими зелеными листочками, разбросанными по белому полю ткани, словно осыпали Нюру, собираясь в букеты на рукавах-фонариках. Юбка-восьмиклинка прошелестела по бедрам и, прикрыв колени, расправилась фалдами. Аня рассматривала себя в прямоугольном зеркале, поворачиваясь то одним, то другим боком. Ее полная грудь, поддерживаемая ситцевым лифчиком с широкими бретелями и обтянутая полупрозрачной тканью, возвышалась над тонкой талией, а красивый фигурный вырез приоткрывал декольте.

— Ничего, что так открыто? — спросила Аня, расправляя неприметные складки у проймы.

— Самое то! — не задумываясь, ответила Мура. — Глаз не отвести! Какая же ты у нас красавица, Аннушка!

— Ой, Мурка, я такая счастливая!

Аня закружилась по комнате; легкая юбка поднялась, оголяя ноги, и вновь упала, обволакивая их ситцевой нежностью.

— Ладно, снимай, — любуясь сестрой, нарочито строго, сказала Мура, — завтра вечером оденешь, на танцы.

— А что за друг? — как бы невзначай спросила Аня, высвобождая руку из платья.

Мура помогла ей. Аннушке уже исполнилось восемнадцать, и сестра подумывала, как бы выдать ее замуж. Хоть и некуда торопиться, как казалось, но озорство непоседливой сестренки, ее кокетство и невероятно веселый нрав, привлекали к ней парней. Мура, как старшая и замужняя, беспокоилась, чтобы кто непутевый не увлек Аню. Вот она и попросила мужа познакомить ее с кем-нибудь с завода.

— Саша, — Мура сложила платье и завернула в газету, — работает с Федей в одной бригаде. Петр его тоже знает. Недавно пришел из армии, танкист. Поляк, между прочим. Красивый парень!

Аня уже сидела на подоконнике и посматривала на улицу. Мимо дома пробежали мальчишки, догоняя собаку.

— Тебе не интересно? — Мура подошла к сестре.

— Интересно, интересно! Поляк, красивый… а он танцевать умеет? — поворачиваясь, игриво спросила она.

— Посмотрим. Бери свое платье и иди домой, а то у меня еще дел полно. Скоро Федя придет. На, купи по пути чего-нибудь Вовчику и Коле.

Мура протянула деньги и сверток.

— Спасибо, родная! — Аня поцеловала сестру и, помахав на прощанье, убежала.

Предстоящая встреча сулила новые приключения. Красивый поляк рисовался в воображении статным молодцем с загадочной улыбкой. Мысленно Анна представляла, как он пригласит ее на танец, и они вместе закружатся в вальсе под мелодию «Амурских волн».

Следующий день пролетел незаметно. Аня помогла матери со стиркой, разобралась с упражнением по русскому, которое никак не давалось младшей сестренке Наде, сбегала в магазин отоварить карточки и, наконец, достала из шкафа новое отутюженное платье. Пока Аня одевалась, пришла Мура.

— Нюра! — окликнула она, заглядывая в комнату. — Ты готова?

— Все, все, бегу, — тряхнув короткими волнистыми волосами, отозвалась Анна и, кинув последний взгляд на свое отражение в зеркале, выбежала из комнаты.

Старые парусиновые туфли, тщательно натертые мелом, скрывающим темные пятна, слегка поскрипывали при движении. Аня степенно шла рядом с Мурой, невпопад отвечая на ее вопросы и украдкой поглядывая на свои ноги. Белые носочки, белые туфли, белое платье… ее наряд оттенял загорелую кожу. Аня в отличие от сестры, которая пряталась от жаркого украинского солнышка под летним зонтиком, стараясь сохранить естественный цвет кожи, с удовольствием подставляла лицо под ласковые лучи.

— Ты бы хоть шляпку надевала, — поучала Мура, — а то станешь как сапог: черный и сморщенный.

Анна рассмеялась:

— Сапог! Ну, что ты такое говоришь, Мурка. А плавать, бегать, с парашютом прыгать тоже в шляпке? Или, нет, с зонтиком!

— Ты все смеешься! Потом вспомнишь мои слова, да поздно будет!

Аня отмахнулась. Ее жизнь только начиналась. Молодость бурлила горячей кровью, заставляющей сердце гулко стучать от возвышенных чувств; упругое тело требовало активных движений; сладкие мечты прикрывали розовой дымкой все неурядицы.

Мура легонько толкнула Аню локтем в бок.

— Вон, смотри, видишь, Федя стоит с парнем? Это Саша.

Сестры подошли к парку, в котором с открытой площадки яхт-клуба уже слышалась музыка. У входа под раскидистым старым каштаном стоял муж Марии — черноволосый, высокий, под стать ей. А рядом с ним, боком к девушкам, другой парень: чуть пониже ростом, с зачесанными назад непослушными русыми волосами. Он проводил по ним рукой, поправляя упругие пряди растопыренными пальцами. При этом открывался его высокий чистый лоб.

Федор заметил приближающихся сестер и помахал им рукой. Саша обернулся. В его необычайно светлых глазах застыл восторг. Он не мог оторвать взгляда от Аннушки, словно плывущей в белом облаке. Их взгляды встретились. Сердце Анны забилось чаще. Она потупила взор, стараясь не выдать своего интереса, но зарумянившиеся щеки и часто вздымающаяся грудь предательски обнажали чувства.

Федор представил Александра. Аня протянула ему руку. Пожимая, он задержал ее в своей чуть дольше, чем надо бы при первом знакомстве. Аня ощутила тепло его ладони, которое обожгло сердце.

— Какая у вас рука горячая, — высвобождая свою, проговорила она, мельком взглянув в глаза Саши.

Он улыбался.

— Мороженого хотите, девчата? — Федор, сглаживая затянувшуюся паузу, обнял жену и Анну за плечи, заглядывая под зонтик своей Муры.

Она легонько отстранилась от него, взяла под руку, и, оглядываясь на сестру, повела в парк.

— Можно и мороженое, да, Аннушка?

Рука Федора соскользнула с плеча Ани и он, словно извиняясь за это, виновато улыбнулся.

— Анна… какое у вас красивое имя, — Саша пошел рядом с ней, покусывая сладкий стебелек сорванной травинки.

— Имя, как имя, — пожимая плечами, ответила Аня, справившись с волнением и игриво приосанившись.

— Мою сестру тоже зовут Анна, — сознался Александр.

— Правда?! И мою!

Пришла очередь удивляться Саше.

— Как так? Вы Анна и сестра Анна?

— Ты знаешь, сколько у них сестер? — Федор сообщил, как открытие: — Пять!

— И все такие красивые? — Саша окинул взглядом фигуру Аннушки.

— Все, все, не сомневайся! — Федор балагурил, а Мура сжимала его руку и поводила глазами в сторону, намекая, что пора бы и оставить молодежь наедине. — А мороженое? — не поняв ее намек, озадачился Федор.

— Вон там продают! — Аня кивнула в сторону тележки с мороженым, что стояла под зонтиком около клумбы с розами. — Мне сливочное!

— Вы, парни, идите за мороженым, а мы здесь в тенечке постоим, жарко что-то, — Мура достала платочек и замахала им у лица.

— Пошли, Саня!

Как только мужчины отошли, Мура спросила:

— Ну как?

— Что? — Аня смотрела вслед Саше, с удовольствием отмечая про себя, какой он широкоплечий.

— Я вижу, Саша тебе понравился, а?

— Ничего, симпатичный, — Аня улыбалась во весь рот, — понравился, понравился, а я ему, как ты думаешь? — заговорщически зашептала она.

Мура одарила сестру теплым, ласковым взглядом.

— Да он глаз с тебя не сводит! Ладно, тихо, возвращаются.

Сестры переглянулись и застыли в ожидании.

Довольно быстро прохладный ветер с лимана прогнал дневной жар. Солнце окрасило воду золотом и пурпуром; краски, то смешивались в набегающих волнах, то разделялись штрихами ряби, создавая волшебство, окутавшее туманной дымкой лиман, парк яхт-клуба и Аню с Сашей, жизнь которых с этого вечера обрела единый смысл. Теперь каждый день проходил в предвкушении встреч, а, встречаясь, они не могли расстаться, подолгу стоя у палисадника перед домом Ани. Саша любовался Аннушкой, как драгоценной вазой, не решаясь прикоснуться к ней, словно от прикосновения его крепких рабочих рук она могла расколоться и рассыпаться. Но его неудержимо влекло к ней, он тонул в золоте ее глаз, терял голову от дурманящего запаха свежести и молодости ее тела.

В один из вечеров, Саша решился и привлек к себе Аннушку, обвив рукой ее талию. Аня не оттолкнула его, напротив, трепетно прижалась к нему грудью, тая в объятиях и чувствуя, как ослабли ноги и закружилась голова. Саша легонько прикоснулся к ее губам. Их дыхание слилось в поцелуе. Весь мир превратился в сказку. Душа ликовала. Любовь вырвалась на свободу и закружилась в радужном танце, прославляя жизнь.

— Нюрка, шасть до дому! — голос отца опрокинул сказочный мир вверх тормашками.

Аня отпрянула от Саши и, смущаясь, пробежала мимо отца в распахнутую дверь, закрывая ее за собой.

Семен Николаевич Деркаченко — высокий, худощавый, моряк, с пышными седоватыми усами, долгое время проработал на торговом флоте в Одессе, откуда ушел с семьей в Николаев еще в начале девятисотых годов. Родом он был из черногорского города Котор. А жена его — Екатерина Терентьевна Гнённая родилась в селе Варваровка, близ Николаева. Ее отец — запорожский казак из Миргорода, что на Полтавщине, — женился на турчанке. В воспоминаниях внуков — детей Екатерины — осталась бабушка, поражающая воображение сказочной внешностью: черноволосая, строгая, одетая в многочисленные яркие юбки, со звенящими на шее монисто и с неизменной трубкой во рту. Екатерина унаследовала от матери черный цвет волос, глубокий задумчивый взгляд бархатных, как беззвездная ночь, глаз и восточную стать. И дети у Деркаченко, что мальчики, что девочки, рождались красивыми. Каждый из них получил хоть какую-то черту от матери и от отца.

Семен Николаевич присел на лавку, закрутил «козью ножку», чиркнул спичкой и, прикурив, позвал Сашу.

— Садись, погутарим.

— Здрасьте, дядь Семен, — садясь, Саша протянул руку.

— Будь здоров! — Семен ответил рукопожатием. — Куришь?

— Нет.

— Оно верно… а я курю, — он затянулся и, прихватив папироску двумя пальцами, так, что она оказалась внутри ладони, опустил руку на колено. — Любовь у вас с Нюркой что ли? — напрямик спросил он.

Саша пригладил непослушные волосы, закинул ногу за ногу.

— Любовь, — ответил эхом.

— Это хорошо, — Семен снова затянулся. — А ты серьезно, или так — потискать?

Саша напряженно вздохнул.

— Серьезно…

— Отт, оно как!

— Я пойду, дядь Семен… — Саша встал.

— Иди, — Семен затянулся поглубже и бросил окурок, придавив его носком, — коль жениться надумаешь, приходи свататься, отдам за тебя Нюрку

У Саши земля уплыла из-под ног. Его чувства смешались. Женитьба меняла жизнь. Но радость перекрыла смятение, рассеяла страх. Именно сейчас Саша понял, что без Анны его жизнь уже не имеет смысла. Он улыбнулся, кашлянул, пряча улыбку в кулак. Оглянулся на притихший дом Дергачей, как звали семейство в округе. Из распахнутого настежь окна, прикрытого короткими ситцевыми занавесками, послышался девичий смешок, шепот.

— Приду, и не сомневайтесь, — твердость в голосе прозвучала стальными нотами.

Семен тоже встал.

— А я и не сумневаюсь! Завтра в плавание ухожу, вернусь, приходи!

Обменявшись взглядами, они разошлись.

Над городом поднялся новорожденный месяц. Тонкий серпик отразился в темных водах Южного Буга, несущего свои воды на морской простор. Светлая дорожка колыхалась в такт волнам, теряясь в прибрежном песке. Река бежала на встречу с Днепром; объединившись в лимане, они единой водой впадали в Черное море.

Саша возвращался домой с новым чувством перемен. Маленький дом Войтковских стоял на самом берегу реки, от которой ветер приносил запах рыбы и придонного ила. Камыши пели нескончаемую песню, соло вступали лягушки, аккомпанементом трещали цикады. Саша любил уединенность своего дома. Город оставался в стороне и, казалось, что все тоже оставались за чертой, разделяющей людскую суету и природу, которая обволакивала покоем тех, кто жил с ней рядом.

— Санько! — окликнул отец.

Он сидел на ступеньках, за его спиной темнел проем двери, открывающий вход в сонное царство ночи. Саша улыбнулся, представляя, как сладко спят Женька и Анютка — его младшие брат и сестра. Как старший в семье, Саша заботился о них с малолетства, по сути, заменив им мать. Она умерла при рождении дочери, оставив о себе туманные воспоминания как о фее, о волшебнице из далеких детских снов.

— Здорово, батя! Чего не спишь?

Михаил поднял подбородок и почесал шею под довольно-таки длинной бородой.

— Да вот, думаю завтра сеть поставить спозаранку.

— Добре, поставим, — Саша присел рядом. — Батя, я жениться надумал, — глядя перед собой, выпалил напрямик.

Отец опустил голову, посмотрел на сына исподлобья.

— Хозяйку, значит, в дом приведешь…

— Приведу.

— И кто ж она?

— Аня Деркаченко, ты ее брата знаешь, Петра, работаем вместе.

— Добрый парень, знаю, да я и отца их знаю, Семена, правильный мужик, — Михаил помолчал. — Так говоришь, Анной дивчину зовут, — он ухмыльнулся, — Вот ведь как бывает… сестра Анна и жена — Анна. Годков-то ей сколько?

— Восемнадцать.

Отец поджал губы, отчего его борода приподнялась.

— Мамке твоей тоже осьмнадцать было, когда замуж за меня пошла. Да и Анютке нашей столько же! — он засмеялся в усы. — Как-то они поладят, а?

— Да, поладят, обе неугомонные, познакомились уже, — Саша вспомнил, как сестра с Аней сухо поздоровались при встрече, но отцу решил об этом не рассказывать, и спросил, переводя разговор:

— А с матерью ты как познакомился, а бать?

Всегда общительный, шумный в компании, как только речь заходила о жене, Михаил становился задумчивым и молчал. Почти двадцать лет прошло, а его Анна так и осталась в воспоминаниях молодой и красивой, как на том портрете, что сохранился на память о ней. Случалось, он подолгу вглядывался в ее лицо, то ли мысленно разговаривая с ней, то ли вспоминая только ему известные моменты их жизни.

— Обыкновенно, — тихо ответил он, — ходил на спектакли, где она играла. Раз цветы подарил, она тогда посмотрела на меня как-то по-особенному, сердце у меня и зашлось. В следующий раз мы уже разговорились, ну и… — отец встал. — Спать пошли, время позднее, завтра поутру сети ставить.

Камыш прошелестел им вслед, затем ветер прошуршал травой у крыльца, ударился в закрытую дверь, ослаб в недоумении и, оставив спящий дом, улетел на простор.

Глава 2
Зарницы перемен

Тревожных дней не перечесть.

Судьба тасует их, как карты.

Ей в масть кровавые закаты,

Но в козырях — любовь и честь!

Саша торопился домой. Одна только мысль об Аннушке теплой волной согревала сердце. Он купил небольшой букет весенних цветов — степных, пахнущих лугом и травами, и представил, как жена поднесет его к лицу, вдыхая нежный аромат.

С такими мыслями Саша прошел всю оставшуюся часть улицы, свернул во двор, где сушились сети, пробежал под веревками с развешанным бельем и, наконец, оказался у крыльца родного дома.

С тех пор, как у них с Анной родился сын, которого они назвали тоже Александром, дом наполнился особой суетой, той беспокойной, но счастливой жизнью, когда все внимание и все заботы домочадцев обращены к ребенку. Шурик рос крепким здоровым мальчиком. Не только родители, но и все тетки и дядьки, и особенно бабушка и деды, с трепетной любовью нянчились с малышом, радуясь его первому слову, его первому шагу, его веселому смеху.

— Аннушка, Сашенька, я дома! — Саша открыл незапертую дверь и, разуваясь в прихожей, прислушался.

Из комнаты послышался шепот:

— Иди, иди, папка пришел!

В проеме двери, обрамленном цветастыми занавесками, появился сын в черных сатиновых трусиках. Он остановился, потупив глазки и засунув пальчик в рот.

— Шурик, иди ко мне, мой хороший!

Саша протянул руки, и сынишка весело заверещав, подбежал к нему, падая в распахнутые объятия. Отец подхватил его, подкинул к потолку к великому удовольствию мальчика, и усадил на руку. Подошла Анна. Саша обнял ее за плечи так, что букет оказался у самого лица. Она прикрыла глаза, вдыхая аромат цветов.

Они прожили вместе четыре счастливых года, а нежность отношений ничуть не угасла. До тех пор, пока Аня не забеременела, они купались в своей любви, погружаясь в нее, как в реку: безудержно, с восторгом, с пылкой страстью. Красивая молодая пара была украшением компании друзей, с которыми они проводили свободное время. Аннушка прекрасно пела и играла на гитаре, Саша не уступал ей и подыгрывал на мандолине. Частенько по вечерам молодежь собиралась на берегу Буга около их маленького дома, чтобы поговорить о жизни, попеть песни, пожарить рыбу, что парни ловили вместе с отцом Саши, почти не отходя от дома, прямо в камышовой заводи у берега.

А как запевали все вместе, так голос их поднимался над лиманом, чистыми нотами разливаясь над водой, в которой на закате купалось солнце, не спеша, луч за лучом, окунаясь в реку, пока вся вода не превращалась в позолоченный померанец, черной полосой берега разделенная с таким же небом на горизонте.

Дивлюсь я на небо тай думку гадаю:

Чому я не сокил, чому не литаю,

С чувством выводили парни, а девушки подхватывали звонкими голосами:

Чому мени, Боже, ти крилець не дав?

Я б землю покинув и в небо взлитав!

Глубокий проигрыш гитары спорил с мягкостью голоса мандолины, и песня, на мгновение повиснув над исполнителями, летела вслед за течением Буга в лиман, подхваченная ветром и им же разбитая на тысячи звуков, в конце концов, погружающихся в морскую глубь вместе с солнцем.

С рождением сына душевные посиделки стали реже, а восторженность любви Анны и Александра уступила место более глубокому чувству. Вся нежность родителей перешла к малышу; он связал их крепче страсти. Теперь их было трое. Если после женитьбы Саша впервые сердцем ощутил ответственность за жизнь другого человека, то после рождения сына в нем проснулось первобытное чувство защитника своего клана, своей стаи, своей семьи.

Аня взяла букет.

— Батя дома? — спросил Саша, передавая ей сына.

— Нет, еще не пришел. Анка забегала с подружками, Женя пошел сети проверить, порвалось там что-то, — доложила Аня. — Ты его не видел?

— Нет, — Саша скинул рубашку, взял полотенце, — я умоюсь, Женьку позову.

— Ужинать будем?

— Батю подождем.

Саша вышел во двор.

Аня посадила сына на кровать, поставила цветы в банку. Выглянула в распахнутое окно: Саша шумно умывался, разбрызгивая воду и стуча носиком подвесного умывальника, когда подошел брат. Они поздоровались. Издалека раздался зычный голос свекра, окликнувшего сыновей. Аня улыбнулась и решила, что пора накрывать на стол.

С тех пор, как партия призвала страну к коллективизации, а зажиточное трудовое крестьянство объявили врагами народа и рьяно принялись раскулачивать, уничтожая добротные хозяйства, снабжающие города хлебом, маслом, не говоря уже о мясе или сахаре, ужин в семье рабочих стал скудным. Жителей Николаева спасал Бугский Лиман. Все, кто умел ловить рыбу — а этому нехитрому делу мальчишки обучались с раннего детства, следуя примеру отцов! — ею и питались.

Войтковские, как заядлые рыбаки, ловили и для еды, и для продажи. Но чаще просто обменивали свежую или вяленую рыбу на муку, сахар или какие мелочи, необходимые в хозяйстве. Анна сама пекла хлеб, щедро разбавляя муку отрубями. Те продукты, что удавалось получить по карточкам, она бережно хранила, распределяя их на каждый день так, чтобы хоть как-то разнообразить еду не только для сына, но и для всей семьи.

— Ух, хороша ушица! — как всегда, хвалил свекор, шумно втягивая вытянутыми в трубочку губами, приправленный горстью пшена горячий суп из карасей.

Сашенька сидел у матери на коленях. Анна выбирала косточки из рыбьего бока и, смешав белое мясо с бульоном, кормила сына.

— Давай еще ложечку, за папу, — приговаривала она, поднося ложку к его ротику. Саша, как все дети, морщился, отворачивался, но мать настойчиво доводила дело до конца.

Поужинав, мужчины вышли покурить, взяв с собой малыша. Аня принялась за посуду. Стараясь не греметь мисками, она прислушивалась к разговору у крыльца. Поведение мужчин в последнее время ее озадачило. Свекор стал особенно задумчивым. Он подолгу о чем-то разговаривал с сыновьями, но на вопрос Анны, что случилось, Саша отмахивался, переводя разговор на другую тему.

Сейчас со двора доносились обрывки фраз, сказанных в полголоса и оттого непонятных, смех сына и громкие одобряющие возгласы Саши, затеявшего с ним игру в танкистов.

Они двигали выпиленные Сашей деревянные танки навстречу друг другу по ступеньке, сопровождая это соответствующими звуками, и потом таранили, отчего Шурик заливисто смеялся и требовал еще.

Вскоре мальчик утомился, и Аня уложила его спать. Прикрыв дверь в горницу, она вышла на крыльцо, прислонилась к косяку, с удовольствием вдохнула воздух, насыщенный запахами реки. Саша с отцом стояли поодаль и с жаром спорили. Аня хотела было подойти к ним, но остановилась, прислушиваясь. Не очень-то ей хотелось мешать беседе отца и сына.

— А я тебе еще тогда говорил: ничего хорошего от этой затеи не жди! И что? Прав оказался, а? — вопрошал свекор.

— Батя, в Кремле дальше видят, чем мы с тобой здесь вокруг себя, а партия, она за всю страну в ответе, — защищался Саша.

Но это только еще больше распаляло отца.

— Вот именно — в ответе! Только отвечать не торопится! Посмотри, за два года сколько люду померло с голодухи! Люди такое рассказывают… Это нас лиман спасает, а в степях, на Кубани что творится, знаешь?

Саша молчал.

— Хаты бросают, уходят из сел, так и в том преграды. Вон паспорта ввели. Так ведь городским! А мужик деревенский, как рабом был, так и остался.

— Батя, ты со словами-то осторожно! Услышит кто, сам знаешь…

— Да знаю, — отец отвернулся, — Санько, ты знаешь что, — он положил руку сыну на плечо, — ты, когда паспорт[1] получать будешь, запишись хохлом.

— Как это? — удивился Саша. — Все ж знают, что поляки мы.

— Ну, а ты попробуй, дело говорю. Органы в каждом поляке шпиона видят. Сам знаешь. Им Польша, как оскомина, хоть и договор о дружбе[2] подписали, а жить спокойно не дают. — Михаил посмотрел в глаза сыну.

В тусклом свете из зашторенного окна, что едва освещал их фигуры, лицо Саши казалось восковым, а глаза блестели. Сердце старого поляка екнуло. За себя он не думал, жизнь прожита — так ему казалось! А вот Санька, Женька, Анютка — за них душа болела. Он всяко передумал, как детей от беды защитить, одно только на ум пришло — оградить от себя самого! Да отдалить подальше, чтобы ничьи поганые руки не дотянулись. — И, знаешь, еще что, съезжали бы вы с Анкой отсюда. Чем черт не шутит — меня заберут, да и вас прихватят.

Саша опешил.

— Батя, я никуда от тебя не поеду, так и знай!

— А ты не кипятись! Я тебя не гоню, я дело говорю! Лучше заранее соломки подстелить, чтоб не убиться, когда упадешь. Я вот как рассуждаю: Анютка наша замужем, ее не тронут, думаю. Женька тоже сам со своей семьей. Вроде, как в стороне. Может, пронесет, избежит лиха. А ты о своей семье наперед думать должен! Ты ж у них на крючке, сынку, в самое гнездо осиное попал!..

Аня стояла в дверях не шевелясь. Страх холодными змеями заполз в грудь, обвил сердце. В висках застучала кровь, мешая сосредоточиться. Ей и в голову не могло прийти, что ее Саша — честный гражданин, военный, танкист, получивший направление на спецкурсы ОГПУ[3], как один из лучших рабочих завода, может быть «на крючке» у органов! И за что? За то, что его отец поляк!

В глубине дома всплакнул Сашенька. Аня очнулась и, повинуясь материнскому инстинкту, побежала к сыну.

— Ладно, батя, айда в дом.

Свет в окне погас. Они стояли в темноте под звездным небом. На неспокойной поверхности реки мелькали блики от далеких огней. Отец взял сына за руку.

— Погодь, Санько. Вот еще что. Если меня возьмут, тебе от допроса не уйти, — Михаил вздохнул так, словно его грудь придавил тяжелый камень.

С тех пор, как на заводе разоблачили преступную группу, поставляющую в Германию сведения о строящихся судах, он жил неспокойно. Группа та была организована еще до Первой Мировой. Руководил агентурной сетью некто Верман, а с завода к нему примкнули инженера Шеффер, Линке, Феоктистов. Михаил не раз видел Шеффера, даже беседовали как-то. Нормальный мужик, грамотный, трудно было представить, что он — вредитель. После того, как группу взяли, на заводе пошли повальные аресты. Огпушники забирали всех, кто вызывал малейшие подозрения. На верфях Николаева строили не рыбацкие корабли — военные! Потому и поляк был на виду, да еще и такой, что за словом в карман не полезет: правду-матку — в лоб!

— Ты с ними не спорь, меня не выгораживай! — наказал сыну. — Ни к чему это. И мне не поможешь, и себя загубишь. Так что, если что прикажут подписать — не робей и не ерепенься — подписывай! Это я тебе, как отец, говорю!

Темный силуэт отца будто съежился, ощетинившись растрепанной ветром пышной шевелюрой и широкой бородой, как у сказочного старца. Саша резко обнял, прижался к нему, как в детстве, когда обида какая грызла, а словами не сказать. Только тогда он в живот ему лицом закапывался, пряча слезы, а сейчас склонился к плечу, сжав зубы, проглатывая комок, что застрял в горле. В смятении чувств было и желание защитить, заслонить собой родного человека, и самому спрятаться от надвигающейся бури, сметающей на своем пути каждого, кто попадал в ее завихрения.

— Прорвемся, сынку, не сумневайся, прорвемся! — успокаивал отец, похлопывая его большой узловатой ладонью по спине. — Мы с тобой вон как живем, дружно, прорвемся… — Михаил смолк, промокая слезу крепко сжатым кулаком.

Саша взял себя в руки. Отстранился от отца. В доме тихо спали Анна с сыном — его оплот, его крепость, которую он будет охранять всю свою жизнь, стараясь сделать жизнь близких красивой и безоблачной, насколько сможет.

— Батя, я на курсах до конца лета буду. Когда смогу, прибегу. А Анка пусть у своих поживет. Мне так спокойней будет, там народу много, если что — защитят. Женьке скажу, он за тобой присмотрит…

— Не надо! Я что ребенок малый, чтоб за мной смотреть! — обиделся Михаил.

— Ну, ладно, батя, не сердись, не хочешь, не надо, Женька и так сюда каждый день заглядывает, — Саша грустно улыбнулся. — Да, а паспорт мне не положен, военный я человек. По окончании курсов дадут мандат, направят куда-нибудь. Сейчас чистка идет. Поснимают немало… потому нас и призвали, замену готовят.

— И пускай отправят куда подальше! — обрадовался отец. — Там затеряешься, или еще как, и забудут о тебе. Главное, не вспоминай, что ты поляк. Говори мало, с друзьями будь осторожен, не привечай кого ни попадя, с начальством не спорь. Держи свое при себе, — он еще много чего хотел наказать сыну, но замолк. Видел: не маленький уже, да и умом господь не обидел.

Усталость от трудного дня дала о себе знать.

— Ну, на боковую что ли? Жинка тебя заждалась, или уснула? — стараясь замять неприятный осадок от разговора, Михаил пошутил.

Саша только посмотрел на него, улыбаясь одними глазами.

— Пусть спит, устает она одна на хозяйстве. И малец беспокойный, без присмотра не оставишь.

Они вошли в дом; стараясь не шуметь, разбрелись по своим углам. Саша быстро скинул одежду, забрался к Ане под теплый бочок. Кровать отозвалась скрипом, словно жалуясь на тяжкую долю. Аня прижалась к мужу, уткнувшись носом в его грудь, обняла и застыла так, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить ту гармонию, которая возникает между двумя любящими людьми, когда их тела сливаются и становятся единым целым.

Свекор еще повозился в своей комнате, повздыхал, повертелся на постели и затих: то ли уснул, то ли задумался, глядя в потолок, который в темноте словно отодвигался все выше и выше, превращаясь в дремлющем сознании в безграничное ночное небо.

Отец оказался прав. Не прошло и месяца, как чудовищная машина смерти — слепая, глухая, подминающая под ржавые гусеницы всех, кто оказался на пути — засосала его в ненасытное, зловонное брюхо. Саша верил — нет, он хотел верить! — что это чудовище выплюнет его отца, как кусок непригодной для него пищи, как нечто, что оно не сможет переварить, потому что слопало это без разбора, проглотило впопыхах, просто случайно подцепив его с кем-то еще. Но этого не произошло.

С того момента, когда «черный ворон» высмотрел Михаила Войтковского у заводских ворот и, сложив крылья, камнем упал на него — еще живого, еще жаждущего жизни, — он больше домой не приходил. Анна сообщила мужу, что отца арестовали. Петр, брат, рассказал.

С тех пор дни и ночи проходили в тревожном ожидании. Саша дисциплинированно ходил на курсы, слушал лектора, который с пылом рассказывал об угрозе молодой Cтране Cоветов, о шпионах, которые только и думают, как бы продать, своровать, оболгать, навредить рабоче-крестьянскому государству, только-только вставшему на ноги и свободно вздохнувшему от сброшенных пут царского беспредела и дворянского произвола.

— Бдительность! Бдительность! И еще раз — бдительность! — кричал лектор, всматриваясь в глаза будущих следователей, многие из которых совсем скоро будут ломать человеческие жизни, как прутья между пальцами, забыв о морали и нравственности.

Зло фонтаном било из людей, получивших власть, забрызгивая всех, кто по воле случая оказался в пределах перерытого во всех направлениях огорода ОГПУ.

Не избежал этой участи и Александр. Каждый день он ожидал ареста. Но указующий перст ОГПУ корявым когтем пробивал чужую грудь. Всевидящее око монстра словно не замечало молодого поляка, почти готового встать у руля одного из его подразделений.

Брата и сестру тоже не трогали. Жизнь сосредоточилась на ожидании. Саша, как разведчик в тылу врага, ходил по улицам города, напряженно всматриваясь в лица прохожих, прислушиваясь к рокоту машин, останавливался, ожидая страшной фразы: «Пройдемте, гражданин!», когда какая-нибудь тормозила рядом.

Жене он сказал, чтобы ничего плохого об отце не думала. Скорее всего, это ошибка, как все выяснят, его отпустят, а им пока лучше не встречаться. На вопрос Анны о том, что случилось, Саша ответил только, что так надо. И все. Он не мог рассказать ей большего. Не знал, как объяснить то, что сам до конца не понимал. Но Аня, казалось, поняла его. Она тоже замерла в ожидании, но старалась никому не показывать свою тревогу. Занималась хозяйством, сыном, избегала душевных разговоров с сестрами и братьями. Отец ни о чем не спрашивал, а мать только вздыхала.

Но в один из августовских дней тысяча девятьсот тридцать третьего года все разрешилось, и ветер перемен ворвался в их жизнь. В этот день Саша поспешил в дом Деркачей, где пока жили Аня с Сашенькой.

Время было за полдень, сын спал, Анна помогала матери со стиркой. Саша подошел к ней, обнял, сомкнув руки на ее груди.

— Аннушка…

Аня оставила белье и так и стояла, опустив руки, с которых стекала мыльная вода. Саша почувствовал, как мелкая дрожь пробивает ее тело.

— Ну, что ты так растревожилась, родная… — он развернул ее, прислонил руки к ее лицу и с жаром расцеловал глаза, лоб, — все хорошо, милая, прости меня… — обняв ее, крепко прижал к себе, — теперь все будет хорошо, обещаю тебе.

— Саша, — Аня уткнулась в его плечо носом, вдохнула тепло от его гимнастерки.

— Успокойся, Аннушка, ну, что ты?

— А ты не пугай! — она отодвинулась, посмотрела в его глаза. — В газетах только и пишут: там раскрыт заговор, тут обнаружена группа вредителей. Саша…

— Тихо, тихо, — остановил вопросы Саша, — собирайся, пойдем домой. Я так соскучился…

Аня, не опуская глаз, смотрела на него, словно, хотела прочитать по выражению его лица все, что он думает, о чем сейчас нельзя говорить. Потом засуетилась, схватила тряпку, обтерла руки.

— Я сейчас, быстро… только Сашенька спит…

— Ничего, пусть спит, — успокоил Саша, мы подождем.

Он решил пока ничего не говорить. Просто потому, что не знал, как сказать и с чего начать.

Когда его вызвал к себе начальник курсов, Саша приготовился к самому страшному. Он знал, что разговор пойдет о его отце, но не ожидал того, что ему предложил следователь, сидевший в кабинете у начальника, который, как только Саша вошел в кабинет, сразу оставил их наедине.

Следователь оказался немолодым человеком. Подтянутый, суховатый, с пронзительным взглядом, от которого сразу стало не по себе.

— Садитесь, — не спуская глаз с курсанта, предложил он, и сразу в лоб: — Догадываетесь, зачем вы здесь?

— Так точно! — по-военному ответил Саша.

— Садитесь! — приказал следователь. Открыл личное дело Александра, которое лежало перед ним на столе. — Служил… после демобилизации работал на судостроительном, откуда направлен сюда, отличник, дисциплинирован… мда… и как же нам с тобой быть, а?

Саша молчал, не зная, что отвечать. Сердце предательски гулко стучало в груди.

— Что? Молчишь? И правильно делаешь! — одобрил следователь. — В твоем положении лучше всего молчать!

Саша сжал челюсти. Уставился в пол. Между широкими крашеными досками кое-где образовались щели. «Шпаклевать надо» — подумалось некстати, и тут же появилась уверенность в том, что его не арестуют и все будет хорошо. Саша не смог бы объяснить, откуда пришло такое чувство, но волнение ушло, ему на смену пришло ироничное любопытство: «И как он будет со мной разговаривать, если сам же советует молчать?»

Следователь положил перед Александром чистый лист бумаги, на него кинул ручку, пододвинул чернильницу.

— Пиши.

Саша, не уступая в резкости, прищурив глаза, в упор посмотрел на следователя.

— Что писать?

Тот приосанился, выставляя грудь вперед, сжал кулаки и, опустив их на стол перед носом Саши, наклонился к его лицу и, чеканя слова, негромко, едва не шипя, продиктовал:

— Я, Александр Михайлович Войтковский, тысяча девятьсот шестого года рождения, командир взвода военной моторизованной части, выпускник спецкурсов школы ОГПУ, довожу до сведения Особого Отдела, что взгляды своего отца, Войтковского Михаила[4] не разделяю, о его шпионской деятельности ничего не знал и в его преступных делах участия не принимал. Точка, — он выдохнул.

Саша сидел, не шевелясь.

— Пиши, мать твою! — заорал следователь.

— Моего отца обвинили в шпионаже? — спросил Александр.

Следователь выпрямился, оправил китель, как ни в чем не бывало, отошел к окну.

— Да, — разглядывая что-то за окном, подтвердил он.

Вдруг резко развернулся и подошел к упрямому курсанту. Тот встал. Они оказались так близко друг к другу, что Саша почувствовал запах табака в дыхании огпушника.

— Вот что, сынок, — почти шепотом начал тот, — напиши отказ от отца. Ты парень хороший, не хочется ломать твою жизнь. Сам понять должен, что к чему. Пиши и уезжай подальше. Разнарядка есть по шестому отделению, на Дальний Восток. Сегодня же получишь мандат. Не только себя спасешь, но и семью свою. Понял?

Позже, вспоминая те тяжелые минуты, Александр всегда чувствовал, как липкий пот покрывает спину. Он подписал отказ от отца и получил назначение, похожее на ссылку, но так необходимое для того, чтобы на время скрыться от всех до поры, когда, возможно, все уляжется, и ничто не будет угрожать его семье.

Анна шире распахнула окно. Свежий воздух вечера обдал ее запахом земли и моря. Этот особенный запах она будет помнить всю жизнь. Только в Николаеве такой воздух!

Ее родной город был заложен князем Потемкиным так, что с севера к нему подступали широкие украинские степи, из которых ветер приносил терпкий аромат трав и прогретой земли. А южные границы ласкали воды Бугского лимана — узкого языка пресной воды, образованного устьем кормильца Южного Буга и Ингула. Ниже косы Бугский лиман встречался с Днепровским, и две могучие реки, объединив свои воды, впадали в Черное море. Южный ветер подхватывал соленые морские брызги, поднимаемые волнами, и стремглав мчался к городу, чтобы подарить его жителям освежающий бриз.

Саша подошел к жене, обнял; вдыхая прохладу вечера и аромат ее волос, тихо сказал:

— Мы едем на Дальний Восток.

Анна обернулась. За последнее время красивое лицо Саши потускнело, глубокая складка меж бровей без лишних слов говорила о тяжелых переживаниях. В глазах светилась печаль.

— Дальний Восток… — Аня вспомнила, как еще совсем недавно, они с друзьями мечтали поехать на строительство Комсомольска-на-Амуре. Тогда великая стройка представлялась как начало новой жизни, захватывала неизвестностью, казалась азартным приключением. И вот теперь давняя мечта может осуществиться… Аня не могла поверить в это. Арест свекра, тягостная неизвестность, напряженное молчание мужа научили ее сомнению. — Тебя туда направляют… органы? — догадалась она.

Саша молчал, только согласно кивнул. Аня села на табуретку, беспомощно положила руки на колени. Заплакала — беззвучно, поджав губы, только слезы катились по щекам. Саша присел перед ней, положил голову на ее руки.

— Знаешь, я больше так не могу, — Аня втянула воздух в себя, останавливая рыдания. Шумно выдохнула. — Ты должен мне все рассказать, Саша, понимаешь? Хуже, чем жить в неведении, понимая, что происходит что-то страшное, не может быть…

— Понимаю, родная, я расскажу, — он сильнее прижался щекой к ее рукам.

Страх, стыд, душевный бунт, обида — все смешалось в его чувствах. Саша не мог рассказать Аннушке того, что ему пришлось пережить. Вместе с тем он понимал, что молчать дальше не имеет права — ведь она его жена! Но он видел, что после того, как арестовали отца, в ее глазах вместе с недоумением появилось непонимание. Она, как и большинство советского народа, верила всему, что писали в газетах, к чему с пылом призывали на митингах, и Александр не хотел лишать ее веры, хотя бы ради ее же блага. Сомнение в правильности политики и курса партии могло привести к трагедии. Права старая поговорка: «Меньше знаешь, крепче спишь!»

— Аня, — он встал, пододвинул другую табуретку, сел напротив, — Меня направляют на работу в один из… — он замялся. Как сказать жене, что им придется три года жить в одном из сел Уссурийского края, куда его назначили начальником комендатуры местного отдела ОГПУ[5]? Как объяснить, что произошло?

— Саша, почему ты молчишь? На какую работу тебя направляют?

— Аня, меня направляют на строительство железнодорожных станций в самой дальней части Транссиба, в Уссурийский край…

— Но, — Анна хотела было сказать, что и Комсомольск-на-Амуре где-то там, но Саша перебил ее.

— Эти станции строят заключенные. Меня назначили начальником участковой комендатуры.

— Это в лагерь? — Анна вскинула брови.

— Нет, моя хорошая, не совсем. Не пугайся. Мы будем жить в поселке ссыльных, недалеко от станции. Мне сказали, что семьи начальников устраивают хорошо, возможно, дадут отдельный дом.

— А как же Шурка? — она с испугом посмотрела на кроватку, в которой безмятежно спал их сын.

Мальчик разметался во сне. Слабый свет от прикрытого темным платком абажура освещал часть его пухлого личика. Тонкая решетка тени от сетчатой стенки кроватки расчертила простынку на светлые ромбы.

— А Шурик поедет с нами, — шепотом сказал Саша, — мы все будем вместе.

Они стояли у кроватки сына и любовались им.

— Он же еще совсем маленький… — Аня поправила простынку.

— Не беспокойся, мы справимся!

Саша обнял жену, и поцелуй остановил все вопросы, которые хотела задать Анна. Сильные руки Саши защищали ее, как стены крепости. На смену тревоге пришла другая мысль: «Какая разница — где жить, как жить?» Главное, что они едут вместе, всей семьей! Она привыкла во всем полагаться на мужа, доверяла ему без оглядки. То, что он сказал, растревожило, даже испугало и осталось неясным, но пока… пока они здесь, рядом, нега разливается по телу от сладости ласк, счастье наполняет сердце, покрывает сознание необъятной нежностью. А дальше — будь, что будет! Лишь бы вместе….

 Выдача паспортов в СССР началась в 1932 году (Постановление СНК СССР от 27 декабя 1932 года «О выдаче гражданских паспортов на территории СССР»). Паспорт выписывали на основании Свидетельства о рождении, Удостоверения личности (введены в 1924 году), профсоюзной книжки. При отсутствии документов паспорта выдавали при подтверждении личности кем-то из граждан — соседи, сослуживцы, управдом. Поэтому графы «национальность», «социальное положение» и пр. могли быть записаны со слов. Военным, инвалидам и жителям сельской местности паспорта не выдавали. Так же вводилась обязательная прописка паспортов.

 Договор о дружбе и торговом сотрудничестве между СССР и Польшей был заключен 15 июня 1931 года.

 В начале тридцатых годов рабочих привлекали к службе в ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление при СНК СССР) в качестве должностных лиц в исправительно-трудовых лагерях и поселениях. В 1930 году вышло Постановление ЦК ВКП (б) о направлении на учебу с последующим зачислением на службу в органы госбезопасности 1000 передовых рабочих-производственников. В 1930—33 годах была создана центральная школа на основании разработанной системы подготовки командных, политических и технических кадров. Обучение проводилось от 3-х месяцев до 2-х лет.

 Отчество Михаила Войтковского неизвестно

 Должность Александра точно не известна, потому это лишь предположение, основанное на следующем: рабочих, окончивших спецкурсы ОГПУ направляли в ИТЛ и ТП (исправительно-трудовые лагеря и трудовые поселения) сроком на три года на должности начальников лагерей, комендантов, начальников районной, участковой, поселковой комендатур ОГПУ, в том числе и в Уссурийский край (место службы — это биографический факт), — где в 1933 году силами заключенных и поселенцев прокладывали вторые пути Транссибирской железнодорожной магистрали.

Глава 3
На другой конец страны

Да, не на всех нисходит благодать,

Не всем благоприятствует теченье.

Да здравствует, кто сможет разгадать

Не жизни цель, а свет предназначенья!

Булат Окуджава

На станцию Тахтамышская[1] поезд прибыл поздно вечером. Александр оставил жену на перроне, а сам пошел к дежурному выяснить, куда им ехать дальше.

А