Оглавление

Посвящаю Сарианиди Виктору Ивановичу.

С глубоким уважением и благодарностью

за великий труд во имя истории.

Предисловие автора

Маргуш, Моуру, Маргиана — все это названия одной страны, о которой сегодня известно не так уж много, если сравнивать с Египтом или странами Месопотамии, ровесником которых она является. Чуть менее полувека прошло с тех пор, как в 1972 году археолог Сарианиди Виктор Иванович начал раскопки самого первого города пятой цивилизации древнего мира в песках пустыни Кара-Кум. Но то, что за это время было найдено, стало сенсацией! Сегодня музеи Туркменистана хранят удивительные сокровища Маргуша, а раскопанные дворцы и храмы восхищают продуманностью планировки и оригинальными решениями сложных инженерных конструкций.

Ученые определили, что этот город существовал примерно с 2300 до 1500 года до нашей эры. Восемьсот лет в нем жили люди. Но пришло время, и город опустел. Пески Кара-Кум замели дворец и храмы, озера и тройной ряд защитных стен. Любопытно то, что город не был уничтожен во время войны или разрушен землетрясением. Люди просто оставили его, ушли с мест, освященных предками. Почему? Как оказалось, причина в том, что река Мургаб, в некогда плодородной дельте которой и был построен город, сменила русло. А без воды в пустыне нет жизни. Где вода — там и люди. Сегодня река Мургаб течет западнее своего древнего русла на несколько десятков километров. Ее берега так же зелены; так же, как и тысячи лет назад, люди строят жилье у реки, на сочных лугах пасут скот.

Но как жили люди в давние времена? Как менялись их верования, нравы, образ жизни? Ученые предположили, что первые поселенцы пришли в дельту Мургаба в период сильной засухи из стран Ближнего Востока. Они принесли с собой и свою веру, и свои обычаи. Об этом — о рассвете государства Маргуш — первая книга дилогии «Шепот Черных Песков». За несколько сотен лет жизнь в городе-храме претерпела изменения. И это подтверждено находками. В процессе раскопок археологи под руководством Виктора Ивановича Сарианиди нашли немало доказательств протозороастрийских верований живших там людей. Это, прежде всего храмы, в которых поклонялись огню и воде. Это особенности захоронений, в которых оберегали священную стихию земли. Это следы особого отношения к собаке, культ священного напитка жрецов хаомы и многое другое, о чем рассказано во второй книге дилогии, посвященной закату Маргуша.

На протяжении восьмисот лет меняются поколения людей, но остаются декорации, в которых продолжается спектакль жизни. Пусть с другими героями, но история Маргуша, начатая в первой книге дилогии, продолжается во второй.

Выражаю огромную благодарность великому археологу современности Виктору Ивановичу Сарианиди, труды которого послужили основой для написания этого романа. Низкий поклон ему и светлая память! Рукопись первой книги Виктор Иванович читал и консультировал автора. В то время, когда вторая книга только была начата, Виктор Иванович ушел из жизни.

Моя безграничная признательность его сподвижнице, антропологу, археологу Надежде Анатольевне Дубовой. Благодаря ее консультациям и рассказам о находках родился сюжет второй книги.

Огромное спасибо всем ученым, труды которых, размещенные в отчетах Маргианской археологической экспедиции, послужили основой для восстановления не только образа самого города-храма, но и образов его жителей, созданных моим воображением, но с реальными деталями: чертами лица, одеждой, украшениями, предметами быта.

Надеюсь, книга будет интересна как людям, посвященным в историю Маргуша, так и тем, кто впервые прочитал о нем в этом предисловии.

С наилучшими пожеланиями, Галина Долгая.

КНИГА ПЕРВАЯ
Маргуш: рассвет

Повели исчезнуть или появиться — и будет!

«Энума Элиш», эпос о сотворении мира

Пролог

1846 год, Англия, Лондон

«Говорит Дарий-царь: если ты увидишь эту надпись и скульптурные изображения и не разрушишь их, а будешь охранять по мере сил, пусть Ахурамазда[1] будет тебе другом и пусть твой род будет многочисленным, да будешь ты долголетен, и пусть Ахурамазда даст благой конец тому, что ты делаешь»[2].

Поставив точку, Генри Роулинсон[3] выпрямился и отложил перо. Затем поднял лист бумаги перед собой и торжественно прочитал первые слова вслух:

— Говорит Дарий-царь!

В тишину кабинета, в котором работал сэр Генри, словно ворвался поток горячего воздуха. Как наяву из поднебесья послышался пронзительный крик орла, и исследователь вновь оказался в Персии — там, где в скалах более двух тысяч лет тому назад были высечены письмена, расшифровкой которых и занимался молодой дипломат и исследователь.

Бехистунская скала, высотой более полутора тысяч футов, как длань старческой руки, венчает узкий хребет, отходящий от основного массива Загросских гор в Керманшахскую долину. В озере под скалой всегда холодная и чистая вода. Из глубины земли бьют ключи, и воды столько, что хватает на целую реку, вытекающую из озера.

Многие века к этому благодатному оазису стремились караваны. Отдыхая в прохладе, путешественники взирали на барельеф царя, выполненный талантливым, но безвестным мастером в полный рост и во всем величии победителя. Надписи над и под барельефом на Бехистунской скале видели современники Дария, воины Александра Македонского, арабские завоеватели. Но лишь в начале девятнадцатого века исследователи озадачились их смыслом, потерянным в веках. И сейчас один из них занимался расшифровкой части надписей, сделанных на древнеперсидском языке.

— Доброе утро, сэр Генри! — сдержанно-веселый голос молодого помощника вывел Роулинсона из задумчивости.

— Утро доброе! — ответил он и, пригласив гостя присесть, подал переведенный отрывок. — Прочитайте, дорогой друг! Удивительно! Царь Дарий завещает хранить его послание!

— Удивительно, что его до сих пор не уничтожили, — иронично заметил Джордж[4], пробегая взглядом по строкам.

Сэр Генри облокотился на спинку стула, положил свои огромные ладони на стол, заваленный бумагами, и подтвердил:

— Как вы правы, друг мой! Вот даже по египетским пирамидам сам Наполеон стрелял, и, замечу, — из пушки! — он еще более оживился, встал из-за стола и, обойдя его, сел напротив своего щеголеватого помощника. — Да что Наполеон! Я сам видел следы обстрела Бехистунской скалы! Кто-то тоже порезвился, не без этого! Если бы надпись была сделана хотя бы метров на двадцать ниже, ее бы уже наверняка уничтожили. А так… — сэр Генри закинул ногу на ногу и с широкой улыбкой, не без хвастовства, спросил: — Знаете ли вы, что только мне удалось скопировать почти все надписи? А это, я вам скажу, было непростой задачей! Четыре года каждый свободный от службы день я ездил к той скале и висел на головокружительной высоте, балансируя, как канатоходец, на корабельной веревке, привязанной за выступы на самом верху. И срисовывал, срисовывал, — он бережно приподнял ворох бумажных рулонов на столе.

— Да уж, и как только вы умудрились залезть на ту гору — и высота, и крутизна… Браво, сэр Генри! Браво!

— Скажу откровенно — это были лучшие годы моей жизни. Такого азарта, такого щекотания нервов я не испытывал больше нигде, разве что когда нащупал разгадку, когда все эти палочки, закорючки, что вы теперь можете видеть на этих рулонах бумаги, начали обретать смысл, — Роулинсон встал и заходил по кабинету, меряя его широкими шагами. — И все же, насколько вперед видел персидский царь! Приказать высечь в скале на высоте около пятисот футов[5] барельеф с подробными надписями, к тому же на трех языках — древнеперсидском, аккадском, эламском!.. И сколько открытий уже сделано, сколько еще предстоит — и это все благодаря тщеславной идее Дария! Провидец, да и только! Да и его самого мы теперь знаем, как самих себя. Высокий для тех лет, подтянутый, гордый.

Джордж хмыкнул.

— Конечно, а каким еще могли изобразить царя на его триумфальной каменной картине! Царь-победитель! Царь-завоеватель!

— Да-да, и все поверженные им мятежники, они намного ниже ростом, все изображены в унизительном положении — связанные цепью друг с другом, с заломленными назад руками.

— Вы уже прочитали, кто они?

— Представьте, над каждым начертано его имя! И вот еще, Дарий перечисляет страны, которые восстали против него, — сэр Генри завис над заваленным рукописями столом, как орел над кручей, и зашуршал бумагой в поисках нужной, — вот здесь: Персия, Элам, Вавилон, Мидия, Асагарта, Маргуш…

— Маргуш? Что это за страна?

— Не знаю… там написано следующее: «Говорит Дарий-царь: вот что я совершил в течение одного и того же года, после того как стал царём. Я дал девятнадцать сражений. Милостью Ахурамазды я их, мятежников, разбил и захватил в плен девять царей», — так, дальше перечисляет всех мятежников… вот: «Один — Фрада маргуаш; он обманывал, так говорил: „Я — царь в Маргуше“. Он возмутил Маргуш».

— Фрада… вам это имя знакомо?

— Нет, увы! Да, мой друг, ничего определенного я ни о Маргуше, ни о царе по имени Фрада не знаю, — сэр Генри задумался, — разве что это та самая страна, которая упоминается греческими историками в описании похода Александра Македонского. Они называли ее Маргиана. Можно предположить, что Маргуш, Маргиана — это одно и то же.

Лицо Джорджа засияло, как у мальчишки, которого осенила авантюрная идея.

— В Авесте сказано о стране Моуру! Сдается мне, что речь идет об одной и той же стране! Послушайте, три слова из разных языков звучат похоже: Маргуш, Маргиана, Моуру!

Роулинсон в нетерпении потер подбородок. Высказанные предположения казались верными. Интуитивно он чувствовал это, и нетерпение, знакомое каждому исследователю, особенно взволновало.

— Бехистунская надпись — это ключ ко многим тайнам! — воскликнул он вдохновенно. — В те далекие времена каждый, кто проходил мимо этой скалы, знал все страны, о которых на ней написано.

— Куда они шли?

— В Вавилон! И обратно — в Экбатаны[6], и дальше — на восток. Скорее всего, Маргуш находился где-то на окраинах империи Дария Великого. В тексте надписей есть подсказка! — Роулинсон подхватил очередной лист бумаги, испещренный его почерком, и торжественно произнес: — Послушайте этот отрывок: «Говорит Дарий-царь: страна Маргуш стала мятежной. Одного человека по имени Фрада, маргуаша, они сделали начальником. После этого я послал к персу по имени Дадаршиш, моему рабу, сатрапу в Бактрах, и сказал ему так: „Иди, разбей войско, которое не называет себя моим“. Затем Дадаршиш отправился с войском и дал бой маргуашам. Ахурамазда оказал мне помощь. Милостью Ахурамазды моё войско наголову разбило мятежное войско. В 23-й день месяца ассиядия [декабрь 521 г. до н. э.] ими был дан бой». — Исследователь многозначительно поднял указательный палец и, чеканя каждое слово, сказал: — Он послал разбираться с мятежным Маргушем войско из Бактры. Не означает ли это, что Маргуш находится где-то рядом?

— Возможно. И где это может быть?

Сэр Генри развернул карту, на которой была нанесена империя Дария Великого. Пробежав взглядом по ее восточным территориям, он ткнул пальцем в северо-восточную часть и воскликнул:

— Маргуш может находиться на территории современного Туркестана, где-то здесь.

— Но… насколько я помню, здесь пески, пустыня.

— Совершенно верно. Посмотрите сюда, — Роулинсон подошел к висящей на стене географической карте.

Его помощник приставил к носу пенсне и прочитал:

— Хм… Черные Пески… Нет, дорогой Генри, думаю, вы ошибаетесь. Недаром эти пески назвали черными. Вряд ли там могли жить люди.

— Как сказать, — возразил Роулинсон, — в Сахаре же живут бедуины… Для людей главное — это вода. В пустынях есть оазисы. Есть реки. Те же Бактры частично располагались в пустыне, но занимали часть долины Окса[7]. Это большая река, а сколько там небольших! — Роулинсон вернулся за свой стол. — Знаете, дорогой друг, в истории еще столько белых пятен! Мы с вами лишь увидели в тумане времен очертания неизвестного нам города, страны. Чтобы она стала более реальной, осязаемой, предстоит немало труда исследователям, археологам, лингвистам. Невозможно объять все сразу. Оставим поиск страны Маргуш нашим потомкам! И займемся подготовкой материала для доклада в Азиатском Обществе. Пока важно доказать, что надписи на древнеперсидском, начертанные на Бехистунской скале, расшифрованы верно! Поверьте, после того, как мир узнает о том, что там написано, многие умы обратятся к востоку, но лишь немногим — самым талантливым и увлеченным! — удастся найти то, что пока сокрыто от нас временем. Не каждый может отыскать путеводную нить, которая приведет в мир давно ушедший, заметенный песками, забытый людьми. Мда… ну а если доберется, то ждут его удивительные открытия! Уж поверьте, дорогой друг! Стоит только начать — и тогда… мертвые воскреснут! Да-да, поверьте мне, старые стены заговорят!

Сэр Генри погрузился в свои думы. Фантазия унесла его мысли в давние времена, в далекие страны, о которых мог мечтать только великий авантюрист. Но каждый исследователь посвящает свою жизнь чему-то одному — тому, что он считает для себя наиболее важным. Все остальное остается в мечтах. Зато мечты великих людей передаются от одного поколения другому, рассеиваются в мировом эфире, как семена, поднятые ветром. Только не простым ветром, а ветром времени.

Прислушайтесь. Слышите звон? Нет?.. Это звенит время! Не каждому дано слышать его. Разве что на просторе, у которого нет горизонта, там, где редкие барханы переливаются волнами песка, а горячий колышущийся воздух создает миражи…

1972 год, Туркменистан, Мерв

ГАЗ-69, ласково называемый в народе «газик», битый час бороздил пески Кара-Кумов в поисках следов призрачной страны, которой один из археологов Южно-Туркменистанской археологической экспедиции бредил еще со студенческой скамьи.

— Пески здесь, Виктор! — без оптимизма восклицал Ораз — антрополог из Ашхабада, отфыркиваясь, как конь, от пыли, которая серой вуалью покрыла его черные волосы. — Кто здесь жить будет? Посмотри, сколько ездим, ни одного человека не встретили. Да что человека?! Даже верблюды сюда не заходят! Все, разворачивайся, поехали назад, а то и дорогу не найдем…

— Подожди, Ораз! — упрямый археолог лет сорока с такой же запыленной шевелюрой упрямо давил на газ и вглядывался в однотипный пейзаж, настойчиво ища в нем признаки археологических объектов.

— Ты куда?.. На бархан лезть? Машину загубим, назад пешком придется идти…

Виктор лихо объехал бархан, верхушка которого торчала, как кокетливый чубчик подростка, и газик, оставляя после себя песчаный шлейф, помчался к показавшемуся на горизонте возвышению, напоминающему сглаженный холм. Песок толстым слоем плотно закрывал нечто широкое, огромное, поросшее редкими кустами саксаула. Сердце археолога екнуло.

— Она… это она… — облизывая сухие губы, прошептал он.

Ораз мельком глянул на друга. Бредит! Доконала жара! Он вытащил фляжку с водой.

— Виктор[8], выпей воды, там еще канистра есть, пей, нам хватит.

Но, охваченный азартом, археолог, казалось, ничего не слышал. Скачущие, как и машина, слова друга, сливаясь с рокотом мотора, улетали назад, в кузов, и, поднырнув под трепещущий брезентовый полог, выскальзывали наружу, где растворялись в песках. Но другие голоса — тихие и настойчивые — шептали со всех сторон, объединяясь в единый звуковой поток, который стрелой несся к загадочному холму, словно указывая путь. «Маргуш-ш-ш, — пела стрела, — Маргуш-ш-ш…»

Резко нажав на тормоз, Виктор остановил машину. Ораз едва не приложился к лобовому стеклу. Вода из открытой фляжки плеснула в лицо.

— Да… — не сдержавшись, он выругался, но Виктор уже выскочил из машины и, как мальчишка, помчался к холму.

Ораз вылез вслед за другом и, сощурившись, смотрел на холм. Солнце слепило глаза. В тишине слышалось шуршание песка под ногами, хруст сломанных стебельков сухих трав. Сердце в груди вдруг замерло, застыло в предчувствии чего-то важного.

— Неужели нашли?..

Словно услышав, Виктор на бегу оглянулся и крикнул:

— Нашли, Ораз, нашли! Это город! Древний город! Я уверен — он относится к тому самому Маргушу!

— Думаешь, он?..

Ораз уже бежал, догоняя друга и вглядываясь под ноги в поисках чего-то, что подтвердило бы: «Да! Здесь был город четыре тысячи лет тому назад! Здесь!»

— Он! Это он! — в отличие от друга, Виктор не сомневался. — Здесь древнее русло Мургаба! Здесь, на его берегах, был город! После того, как река ушла на запад, Маргуш замело песками. Сколько лет! Сколько тонн песка перерыто –, и вот, вот то, что мы искали!

Заметив торчащий из песка черепок, Ораз остановился и присел. Его грудь вздымалась от учащенного дыхания, но пальцы с привычной осторожностью расчищали песок вокруг острого скола. Черепок оказался частью небольшого тонкостенного сосуда. Изогнутая поверхность была гладкой, без следов краски, но даже этот фрагмент говорил о том, что сосуд был сделан мастером. Ораз поднял черепок, повертел его и задумчиво произнес:

— Неужели он знал, что это именно здесь?.. Пески же…

Но вдруг вспомнились слова одного пастуха, который прогонял свое стадо мимо их раскопок в этот сезон. «Вчера песок, сегодня песок, а завтра бархан уйдет. Так всегда было. Захочет земля и отдаст, что взяла».

— Отдаст… значит, время пришло!

Виктор взобрался на холм и, глубоко вдохнув всей грудью горячий воздух, закрыл глаза. Где-то шуршал песок, поднимаемый ветром, в небе пронзительно свистела хищная птица. Но вдруг эти звуки утихли, и ватная тишина окружила археолога со всех сторон. Капля за каплей, ручеек за ручейком прорвался голос реки, словно вернувшейся назад, в старое русло, некогда широкое, разделенное на множество рукавов, которые обтекали холм, создавая вокруг него зеленый оазис. Ручейки собрались в струи, те, переговариваясь все громче, слились в единый поток, и вот уже полноводная река мчит мутные воды в пустыню, границы которой раздвинулись, обнажив плодородные земли.

С Гонур-депе[9], как облупившаяся краска, слой за слоем сползла вековая толща спрессованного песка, и выросли среди барханов белые стены города-храма, возведенного талантливыми людьми, пришедшими в этот благословенный оазис с запада, спасаясь от засухи.

Орел, паря в безграничном небе пустыни, завис над холмом. В его хищных желтых глазах отразился человек, одиноко стоявший на вершине. Высокий и стройный, с пышной шевелюрой, он, словно воскресший жрец, спустя тысячелетия вновь воздел руки к небу и зашептал. Но с губ человека двадцатого столетия новой эры слетали не давно забытые имена небесных покровителей, а одно единственное слово: «Маргуш…».

Маргуш. Город-призрак. Город-легенда. Город-храм. Спустя века над ним вновь взойдет солнце. По его улицам вновь понесется ветер. В его очагах вновь возгорится огонь! И зазвучат голоса людей — тех, которые жили в некогда плодородной земле старой дельты Мургаба более четырех тысяч лет назад…

2300 — 2200 гг. до н. э. Пустыня Кара-Кум, оазис реки Мургаб

Глава 1. Ведомые богами

На рассвете, перед тем как солнце вот-вот покажет свою макушку и горизонт вспыхнет костром, тотчас погасив все краски на небе, становится необычайно тихо. Замолкают птицы, не блеют овцы, не стрекочет саранча. Только ветер с шумом вылетает из-за холмов и устремляется в долину, где между тонкими лентами рек зеленеют поля, и в этот ранний час вверх медленно поднимаются струйки дыма от костров под очагами.

Старый Персаух, держа в поводу белого верблюда, стоял в стороне от дороги и, прищурив глаза, смотрел на просыпающийся поселок, из которого он только что увел свое племя. Солнце осветило вождя слева, и от всей фигуры на дорогу упала длинная узкая тень от человека и массивная от верблюда. Облачка пыли, взбитой отарой овец, мускулистыми ногами коней, часто семенившими ослами да людьми, погоняющими их, поднялись над тенями, и те посерели. Но даже в тени вождя — горбоносого, с курчавыми волосами до плеч и длинной, но редкой бородой — сквозила гордость. С каким достоинством, высоко задрав подбородок, он держал голову! Как и его верблюд! Тот смотрел в долину, презрительно выпятив нижнюю губу и опустив веки с длинными ресницами почти до смыкания, а его шея, прикрытая густым покровом длинной белой шерсти, торчала колесом — гордец, да и только! И два горба — крепкие от запасов жира — возвышались над спиной, как вершины Многогорья[10] над хребтом, который предстояло перевалить.

Вчерашний разговор с вождями других племен, кочующих вместе, все еще злил Персауха. Волны гнева пробегали в его голове и с уст слетали слова проклятий. «Они мне не указ! Я сам вождь! Я сам волен выбирать дорогу! — кипел Персаух. — Чего здесь сидеть? — недоумевал он. — Ждать, когда хозяева этой долины соберутся и силой выдворят со своих лугов наши стада? А то и отберут! Сказано же прямо: „Уходите! Вас много, на всех не хватит ни воды, ни земли!“ Чего ждать?»

Да, ждать было нечего, а только идти вдаль, в неизвестность. Люди устали кочевать. С того дня, как Персаух вслед за другими племенами поднял свое, они в который раз встретили приход весны в нескончаемой дороге. Уже родилось новое поколение, не знающее ни родины, ни оседлой жизни. Но иначе было никак. Знойные ветра, ниспосланные на землю всемогущим Энлилем[11], до болот высушили реку, орошающую прибрежные луга, где пасся скот, земля подернулась солью. Первые годы Персаух еще надеялся, что в очередную весну вновь наполнится река, зальет поля, напоит всходы ячменя. Но воды становилось все меньше, а ветра все горячее. С запада и юга на восток пошли люди, оставляя родные места, ставшие гибельными. «Беда повсюду! — понял тогда Персаух. — Надо уходить!»

Родившись в зеленом оазисе на севере Страны Болот[12], он прожил там всю жизнь и никогда не думал, что на старости лет покинет родные края. Добравшись до реки Пуратто[13], щедро орошающей поля жителей Аккада[14], он было обрадовался — здесь осядем! Но и туда добралась засуха. На еще заливаемых землях не нашлось свободного места для его племени, и Персаух повел своих людей дальше.

Племена шли разными путями: кто направился в Элам[15] и дальше на восток, кто пошел вверх по течению Пуратто, на север. Персаух примкнул к последним, но и они вскоре разделились: одни продолжили путь на север, другие — и с ними племя Персауха — повернули туда, откуда встает солнце.

Люди шли через горы, преодолевали пустыни. Какие-то племена по пути находили себе место и оставались, но Персауха словно вела за собой неведомая сила. Он упорно шел по горам и долам, пока не попал в зеленую долину, окруженную многослойными хребтами Многогорья.

И снова устремился Персаух на север, через горы, за которыми, как пугали его, Черная Пустыня[16], гиблое место — мург! А куда еще идти? На восток, вдоль предгорий? Так туда уже столько племен ушло… Но не это тревожило гордого Персауха больше всего. Не нравилось ему, что среди всех вождей один — хитрый, как лис! — выше всех поднял голову, собрал целое войско, окружил себя жрецами, которые шептали за спиной каждого предводителя племени об объединении, нагоняли страх, рассказывая о воинственных кочевниках, не щадящих никого из тех, кто попадется на пути. «Хитрый лис» подбивал всех идти дальше на восток, туда, где, по рассказам странников, текут полноводные реки, а земли никем не заняты. Но Персаух понимал, что даже если и есть еще никем не занятые земли, то тесно будет всем племенам вместе, начнутся распри, и тогда не пастухи и землепашцы — воины нужны будут. До сих пор — будь в том славен мудрый бог Эа[17]! — соблюдали договор мира, держали слово, и друг с другом, и с чужими племенами расходились без войн. Но вдруг кто-то не сдержится, в гневе занесет топор над головой соперника? Вот этого больше всего и боялся Персаух! К тому же превыше всего он ценил свободу — не хотел подчиняться никаким царям! — потому и решился пойти в Черные Пески, искать там оазис. Один из местных охотников рассказал о таком. Персаух, как услышал, так сразу загорелся и нанял того охотника провожатым за немалые драгоценности. Если бы этот охотник еще на знакомом языке говорил, тогда бы вождь точно знал, куда идти, но пришлось довериться и положиться на свое чутье, а оно Персауха никогда не подводило!

— Персаух! — окликнула жена, проезжая мимо на осле.

Только она в последние годы так звала его, хотя имя «блоха» ему дали при рождении. Дали это имя крепкому здоровому мальчику, дабы отвлечь от него внимание богов, чтобы кто из них ненароком не увидел в сильном человеке угрозу и не наслал на него болезни. С годами Персаух оправдал свое имя. Его прозорливости и юркости мог позавидовать любой! Раньше всех смекал Персаух в делах: когда и куда гнать скот, когда убирать урожай, когда что выменять у проезжающих торговцев. Люди стали звать вождя Алик Пани, что и значило «вождь» или «идущий впереди».

— Персаух, пошли уже, или раздумываешь, не вернуться ли?

— Вернуться? Нет! Смотрю я, не увязался ли кто за нами. Да, видно, нет, — Персаух потянул верблюда, разворачиваясь. — Пошли! Эти горы сегодня надо перевалить. Мне они надоели, простора глазу нет. За ними, говорят, широкая даль, до горизонта все как на ладони.

— Слышала я, за этими горами только песок…

— Глупая ты женщина, Цураам, хоть и моя жена! Оазисы в песках есть, да и река там течет, мне верный человек сказал, он туда ходил и нас приведет.

— Ве-е-рный челове-е-ек, — передразнила Цураам. Голос ее затрещал, словно тростник в вязанке — не зря звали ее Связка Тростника, — зачем ходил, а? А коли ходил, так почему там не остался? — разошлась женщина, натянув поводья осла, пытавшегося убежать вдогонку за своими сородичами, кисточки хвостов которых мелькали впереди.

Персаух отмахнулся и прибавил шагу. Еще жене доказывать, что он знает, что делает! Только поджал губы и одарил ее колючим взглядом. Ведь до чего жалкая на вид — маленькая, щупленькая, высохла вся за жизнь — кожа да кости! — а яду в ней… побольше, чем у десятка кобр! Да и уши, вон какие огромные, торчат, как у той кобры капюшон…

Цураам обиделась, накинула сползший плат по самые брови и толкнула осла пятками в бок. Серый «скакун» от радости завопил и, несмотря на два бурдюка с водой на спине вдобавок к хозяйке, помчался в гору во всю прыть, догоняя собратьев.

Огибая белые, желтые и розовые холмы, словно пирамиды торчавшие повсюду на пологих склонах хребта, шли люди, даже не замечая суровой красоты природы, создавшей чудеса из спрессованного песка. Персаух, легко разломив песчаную корку, зачерпнул ладонью грунт. Почва оказалась мягкой, сырой на ощупь. Но ничего не росло на ней, голыми стояли холмы. «Мертвая! — решил Персаух. — Наша хоть и не такая разноцветная на вид и солью покрывается, но плодоносит, только воды дай!»

Еще солнце сияло в небе, когда племя перевалило за хребет, в начале пути казавшийся недосягаемым. Впереди, закрывая горизонт, протянулась нескончаемая гряда гор. Многогорье! Персаух озабоченно крякнул, велел людям отдыхать, а сам с провожатым проехал вперед посмотреть дорогу. С высоты хребта он разглядел внизу широкий пролом в земле и в нем зелень. «Туда пойдем! Где зелень, там вода!» — обрадовался он.

На спуск ушла оставшаяся часть дня, и к пролому племя подошло затемно. Так и заночевали наверху, только послали прытких парней за водой.

Утром вождь собрал старейшин, и вместе они отправились смотреть зеленый оазис в провале, стены которого уходили вниз на пять, а то и шесть ростов мужчины.

— Бежит ручей, — заметил один из стариков, провожая взглядом тонкую ленту воды.

— Бежит, пока зноя нет, — весомо заметил другой, — летом в землю уйдет, под камни.

— Рыть арыки, колодцы…

— Нет, — отрезал Персаух, — мы не суслики под землей жить! Дальше пойдем!

Никто не возражал. Племя снялось со стоянки и привычно отправилось вслед за своим вождем.

Еще не один хребет пришлось перевалить скитальцам, пока в ранний час очередного утра взор, обращенный на север, привычно не наткнулся на извилистую линию хребта. Впереди, сливаясь с небом, расстилалась пустыня! Воздух над ней казался гуще, чем в горах. Он колыхался, сбиваясь все плотнее к горизонту, линию которого мог разглядеть только самый острый глаз. На всем необозримом пространстве желтые холмы барханов перемежались с такырами[18], и повсюду виднелись темные пятна, кое-где устилающие поверхность сплошным черным покрывалом — Черная Пустыня! То ли пески были там черными, то ли кусты росли такие — сверху не понять, но, сколько ни вглядывался Персаух, реки он не увидел.

— Может, назад повернем, в ту долину, над которой пахучие деревья, похожие на кедры,[19] на горе растут? Там и жара не будет, раз до сих пор холод…

— Вот именно — холод! — огрызнулся Персаух на мольбу жены, но, посмотрев ей в лицо, смягчился: в глазах Цураам стояли слезы.

В последний раз он видел их, когда отбирал из ее рук сына…

Как-то в пути, в землях Аккада, увидел Персаух белого верблюда — диковинного зверя! Увидел и потерял голову! Длинношерстный красавец свободно пасся неподалеку от того места, где встало племя. К себе верблюд никого близко не подпускал, но Персаух разглядел клеймо на его ноге и проследил, куда верблюд уходил на ночь — в дом богатого человека! Когда-то был тот человек ювелиром при дворе самого Шаррум-кена[20] — правителя Аккада, но об этом Персаух узнал позднее.

Одним вечером взял он несколько красивых вещиц, что хранила его жена в сундуке, и пошел вслед за верблюдом. Застав хозяина дома за трапезой, Персаух, пожелав ему здравия и успехов в делах, предложил сделку — его украшения за белого верблюда. Ювелир, посмотрев на подношения, только рассмеялся в ответ. Гордый Персаух не мог смириться с унижением. Как он вернется в племя не солоно хлебавши?! И тогда, недолго думая, предложил за верблюда двух лошадей и отару овец, но упрямый ювелир отверг и это предложение. В ярости Персаух воскликнул: «Что же ты хочешь за своего верблюда?» А ювелир лукаво улыбнулся и спросил, буравя взглядом настырного переселенца: «А есть ли у тебя сыновья, почтенный вождь?» Персаух растерялся. У него было пятеро сыновей. Самому маленькому, которому отец дал гордое имя Эрум — Орел, тогда минуло пять. Вот его и забрал ювелир, обещая сделать из него мастера своего дела. Персаух тогда задумался: какой с малыша толк? Да и путь предстоит нелегкий, ну как не выдержит, заболеет да помрет? Уж лучше оставить его в богатом доме, а взамен взять белого верблюда, какого ни у кого из вождей нет. Но жена не приняла его решения и только плакала в ответ на объяснения. Соплеменники же с тех пор прозвали вождя Отец Раба. Меж собой звали его и гордым, как верблюд, но в глаза не осмеливались, только с осуждением поглядывали на него и белого горбатого спутника рядом…

— Зимой скот померзнет, люди будут болеть. Непривычные мы к таким горам. Да и как сеять будем, когда урожай собирать?.. Нет, Цураам, нет, нам туда надо! — Персаух простер руку вдаль.

Цураам обреченно вздохнула. Она никогда не противилась воле мужа, хоть и ворчала на него. Всю жизнь слушала его, веря в его чутье, только за сына не могла простить. Сердце ее болело, и каждую ночь, стоило лишь сомкнуть веки, детское личико — удивленное, с большими распахнутыми глазами — появлялось перед взором.

— Что ж, Персаух, идем, раз ты так считаешь, только водой надо запастись надолго. Нет там воды, это и мои глаза видят.

Сердце Персауха полоснула боль. Жалко стало жену. Вот опять сейчас сядет на осла и будет ехать молча всю дорогу.

— Цураам, оставь осла, залезай на верблюда да накидку потеплее возьми, что ты в одной рубахе, заболеешь еще, ветер вон какой дует…

— Я на твоем верблюде не поеду, тьфу на него… — каждый раз говорила, — и не предлагай больше!

— Эх, вредная женщина, упрямая, как осел!

— Кто б говорил…

Не стал Персаух больше с женой спорить. Сам достал меховую накидку и набросил ей на спину.

— Укутайся, говорю…

Цураам опустила голову и, завязав накидку под самое горло, взобралась на своего осла.

…Безграничны просторы пустыни! Куда ни глянь, везде власть песка, только деревья саксаула с ажурной кроной, не сдерживающей вольный ветер, бросают вызов стихии, вмиг погребающей под толщей песка все живое, что осмелится пробиться к небу в недолгую пору цветения. Пока не так сух воздух, пока пески еще хранят зимнюю прохладу, пока с неба на землю проливается редкий дождь, выползают из нор черепахи и суслики, зацветают маки и полынь, чтобы успеть продолжить свой род и потом снова впасть в спячку, остановив ток соков в стеблях, успокоив кровь в жилах до следующего сезона.

Без воды в пустыне смерть! Она принимает в свои объятия каждого, кто ступает в ее владения, но выпускает лишь дерзких, тех, кто не ведает страха и не понаслышке знаком с искусством выживания…

Ступив мозолистыми ногами на песок, белый верблюд остановился, повел чуткими ноздрями, ловя воздух, повернул голову в одну сторону, в другую, и, оттопырив нижнюю губу, сдвинулся с места. Персаух не мешал ему. Он доверил верблюду не только свою жизнь, но и жизнь всего племени. За ним, как за белым маяком, пошли люди и скот. Охотник-провожатый только кивал, соглашаясь с направлением, выбранным величественным животным, и шел с ним рядом, сверяясь с только ему известными ориентирами.

С каждым днем воздух в пустыне становился жарче. Уже прошли дожди, уже отцвели маки, а караван все шел и шел. Когда ветер стал злее, а солнце прогревало песок так, что ступни жгло и через подошву глухих каушей[21], Персаух решил идти ночью, а днем спасаться от жара под навесами.

Да, от жалящих лучей можно укрыться в тени, но вот от жажды никуда не деться! Она свербит в животе, скручивая его спазмами; царапает горло, туманит мозг. Она звенит в ушах, сгущает кровь так, что та едва пробивается по жилам. Она высушивает язык и губы, требуя только утоления. И чем меньше остается запасов воды, тем больше хочется пить, и тогда безумство овладевает человеком, а животные падают замертво. Но только не верблюд! Он идет и идет, каким-то неведомым никому чутьем определяя, где есть вода. Он слышит ее под толщей песка и сухой глины такыров, он различает ее запах на расстоянии перехода. Вот, здесь! Здесь есть вода!

Верблюд лег, сначала опустившись на передние ноги. Персаух, шаг в шаг следуя за ним, тотчас подбежал и потянул за повод.

— Вставай, вставай, мой верблюд! — ласково, но настойчиво, поднял он его и позвал людей: — Ройте здесь!

Песок легко поддался. Его разгребали руками, пока ладони не ощутили влагу.

— Вода! Здесь есть вода!

Забыв про усталость, люди углубили и расширили яму. И вот, наконец, вода над песком засверкала лужицей. Глубже, глубже — и можно черпать чашей!

— Пейте, люди, пейте! Зовите всех! Пейте люди!

Чаша пошла по рукам. Персаух дождался, когда все утолили жажду, и приказал наполнить большие чаны, чтобы напоить скот. Первым подвели белого верблюда. Он склонился к земле, чуть раздвинув передние ноги, опустил сложенные трубочкой губы в воду и потянул в себя живительную влагу. Он мог бы сейчас осушить десятки таких чаш, но люди отвели его в сторону и начали поить других животных и заполнять водой бурдюки.

— Подожди, мой друг, подожди, а ну как вода закончится?! Наберем, сколько сможем, и я буду поить тебя до тех пор, пока ты сам не отвернешься! — Персаух словно извинялся перед верблюдом.

Цураам только головой повела, наблюдая, как муж гладит верблюжью морду и что-то шепчет ему.

Вечером, когда караван собирался в путь, Цураам подошла к мужу и присела рядом.

— Персаух, мы идем уже так долго, что я стала забывать, какой у нас раньше жизнь была. Что я делала, если не шла или не ехала на осле?

— Что ты хочешь сказать, Цураам?

— Люди устали, очень устали, Персаух. Как бы отчаяние не привело к беде. Мы потеряли много скота… умирают дети… конца-края нашим скитаниям не видно. Ты так положился на чужого человека и на своего верблюда, что я боюсь, не высох ли твой мозг под ветрами этой проклятой пустыни?

Персаух сжал губы. Опухшие, они краснели свежими язвами, а высохшая кожа ошметками топорщилась на них, как кора на стволе саксаула. От боли вождь сощурился и ответил тихо и медленно:

— Нельзя отчаиваться, Цураам! Не бойся, мой мозг не высох, я в своем уме. Поверь и скажи женщинам: скоро, совсем скоро мы придем! Я знаю, что впереди есть оазис, наша земля, на которой мы будем жить и рожать своих детей, и земля эта будет только нашей! Поверь, Цураам!

— Эхе-хе, — вздохнула Цураам, качая головой, — раз ты так уверен, что остается нам?

Персаух не солгал: через три перехода они увидели освещенные зарей разрушенные временем глинобитные стены. Оплывшие кирпичи розовели на фоне рассветного неба, будто окропленные кровью. «Недобрый знак!» — подумал Персаух, но тут же отогнал плохие мысли. Если здесь было жилье, то была и вода! Люди ушли вслед за ней, надо искать! Провожатый, присев от усталости на остов стены, махнул рукой в сторону, южнее восходящего солнца. Персаух отпустил верблюда и с волнением, которого он раньше не испытывал, пошел за ним. Когда солнце поднялось над горизонтом, верблюд вышел на сухое русло небольшой реки. Идя вдоль него, умное животное прибавило шаг. Персаух бежал за ним, чувствуя, как прыгает сердце, а воздух застрял в горле, и грудь, вздымаясь все выше, никак не может наполниться им. Уже затуманенным взором старый вождь увидел, как верблюд остановился, ноги его расползлись, голова опустилась. Упав, Персаух простер руку, беззвучно прошептав: «Об… Мург об[22]»…

— Алик Пани, Алик Пани! — голос, похожий на раскаты грома, приближался как гроза, но вдруг он изменился, что-то зашумело в голове, потом щелкнуло, и голос запел колокольцами: — Алик Пани, очнись, посмотри, там луга, зеленые деревья, там большая река, вставай, Алик Пани!

Персаух открыл глаза. Его губы и лицо были мокрыми — молодая женщина плеснула в него прохладной водой. Теперь, улыбаясь, она смотрела на вождя и показывала назад. Персаух облизнулся, тогда женщина быстро поднялась и, сказав «сейчас», убежала. Он видел ее спину, склоненную над безумно ярко блестевшей лентой реки.

Женщина скоро вернулась, бережно неся воду для вождя в бронзовой чаше. Вода была мутной, но Персаух, как верблюд, втянул в себя сладкую влагу. Она намочила губы, оросила рот, и потекла в сухое горло, смазывая его, как масло. В ушах еще шумело, но Персаух встал и, покачиваясь, пошел к реке. Как радовала глаз зелень ее берегов! Люди и животные уже вдоволь напились. Овцы разбрелись по нехоженому лугу, утопая тонкими ногами в траве. Кони и ослы паслись рядом. Верблюд ощипывал сочные побеги с куста лоха, причудливо изогнувшего свои ветви. А люди плескались в реке. Что дети, что взрослые — все в мокрых рубахах, облепивших давно не мытые тела, — веселились, забыв про невзгоды пути и в этот час не думая о будущем.

«Как мало человеку надо! — подумал Персаух, улыбаясь соплеменникам и разделяя их радость ободряющими кивками. — Вот ведь еще вчера лица были пасмурными, взгляды недоверчивыми, а сейчас что стар, что мал — все счастливы!»

Цураам стояла в реке спиной к мужу, погрузившись в нее почти до пупа и опустив ладони на медленно текущую воду. Жена смотрела вдаль. Персаух не видел ее лица, но отчетливо представлял ее взгляд — затуманенный мыслями, не видящий ничего вокруг. О чем она думала? Персаух не знал. Но маленькая фигурка простоволосой женщины в реке в этот миг радовала его не меньше, чем сама река. Он привел свою семью к новому дому, который они вскоре построят тут! Их сыны будут пасти скот, сеять пшеницу и ячмень. Они народят много детей, и род Персауха умножится многократно, а его племя станут звать Племенем Белого Верблюда. Они будут жить безбедно, в достатке, потому что эта река дарует им главное богатство — воду! А от него, вождя племени, теперь требуется только одно — найти удобное место для жилья. Чтобы и в разлив не смывало дома, и в засушливое время река была бы недалеко.

Персаух вспомнил остатки строений, там, ниже, где русло было сухим. «Еще не самое жаркое время, а воду поглотил песок. Хоть и проще поставить жилье на старой постройке, нам надо идти дальше!» — он устремил взгляд вдаль — туда, откуда текла река, и где ее русло было намного шире, а берега зеленее.

Подошел провожатый. Его черные мокрые кудри волнами спадали на высокий лоб, сливаясь с аккуратной полукруглой бородой. Солнечный свет терялся в той черноте, лишь подкрашивая ее едва приметной синевой. Провожатый, которого звали Парвиз — Удачливый, за умение добывать дичь там, где, казалось, и нет никаких животных, уважительно поклонился вождю и, указав туда же, куда смотрел Персаух, сказал, медленно подбирая слова чужого языка:

— Там дальше — воды больше. Зеленой земли больше. Там не одна река! Надо идти дальше.

Персаух согласно кивнул.

— Завтра пойдем. Сегодня пусть люди радуются, сегодня праздник!

Высокое небо пустыни осветили звезды. Они вспыхивали одна за другой, создавая немыслимые узоры. И чем дальше в ночь, тем фантастичнее становилась картина, художником которой был не иначе как сам бог неба Ану. Люди же, благоговейно смотря на сверкающую высь, рисовали в своем воображении земные картины. Вот конь с колесницей, ходит вокруг посоха. А вот великий Пабилсаг[23], вооруженный луком, замер в стороне, поджидая добычу. Прекрасная дева с глазами, сияющими, как капли росы под солнцем, скучает рядом с грозным львом. Славный воин с копьем убивает чудовище и посвящает ей свой подвиг. Но никогда воин не сможет подойти к красавице, и никогда ее протянутая рука не коснется его.

Парвиз тяжело вздохнул и, оторвав взгляд от звезд, поискал девушку, глаза которой сверкали не менее ярко, чем у небесной девы. Шартум — дочка одного из почтенных людей племени, юркая, как газель, полонила сердце охотника за время пути. И теперь он только и мечтал о ней, млея, когда она пробегала мимо, окатывая его волной неповторимых запахов. Свежесть воды в ее распущенных и еще не просохших волосах смешалась с запахом трав, которыми, стерев их в кашу, женщины племени щедро сдабривали волосы при мытье. От Шартум к тому же пахло особой девичьей свежестью, и охотник мечтал поймать девушку в свои объятия и закопаться в ее прекрасные длинные волосы. Но сурового вида отец тоже замечал пылкие взгляды юноши и алеющие щечки своей дочери и, не мешкая, сразу пригрозил проводнику топором, давая ясно понять, что его ожидает, если он только осмелится притронуться к его дочери. Вот и вздыхал охотник в одиночестве, пока каждая семья племени обустраивалась на ночлег и разжигала свой костер.

— А ты оставайся с нами, женись на Шартум, создай свою семью, — присев рядом, посоветовал Персаух.

Опытный охотник из местных племен очень был нужен вождю. Он понимал, что с кочевниками лучше сразу наладить добрые отношения, чем воевать. И Парвиз немало мог тому поспособствовать.

Охотник хрустнул сцепленными пальцами. Трудный выбор предстоял ему. И к девушке прикипел, и там, в горном селе, остались отец и мать, сестренки.

— Мне к своим надо, назад. Я бы Шартум с собой взял…

— Не отдаст отец, любимая дочка, — отрезал Персаух, — а к родителям потом вместе в гости съездите. Хозяйством обзаведешься, детишек нарожаете, твои только рады будут, — патокой потекла речь хитрого вождя.

Зерно кинуто, осталось только наблюдать, как оно взойдет, и Персаух, оставив парня с его сомнениями, ушел в темень.

Стоило отойти от стойбища чуть дальше, как взору открылось необыкновенное зрелище. В призрачной ночной тиши, как пчелиный улей в дупле дерева, гудел рой людских голосов. Костры обрамили стойбище языками пламени, в отблесках которых мелькали фигуры мужчин и женщин, доносилось ржание коней, лай собак, смех ребятишек. Персаух прослезился. Его никто не видел и, окутанный тьмой, он позволил себе расслабиться после долгих лет нелегкого пути. Сколько стойбищ ставили они! Но то были временные, а тут, на этой благодатной земле, Персаух мечтал построить свой город, свое царство. И мысль вождя бежала далеко вперед, рисуя картины счастливой жизни для будущих поколений.

Персаух подставил лицо ветру, дующему от реки. Тот обдал его прохладной волной, осушил скупую слезу. Вождь с удовольствием, медленно втянул в себя пахнущий тиной воздух, поднял глаза к небу.

— Будь славен, всесильный Ану! Славься, владыка всех вод мудрый Эа! Славься, лучезарный Шамаш[24]! Я, как верный ваш жрец, ныне принесу вам богатую жертву во имя процветания своего народа и будущего моих людей!

Настроившись на исполнение священного обряда, Персаух вернулся в стойбище.

Люди племени готовились к ритуалу восхваления богов. В центре большой поляны устроили место для ритуального костра. Свежие дрова из срубленных деревьев, что росли вдоль берега Мурга, лежали в углублении. Неподалеку женщины разложили пучки сушеных трав — полыни, эфедры, исрыка, душицы. Молодой бычок, привязанный к колу, ожидал своей участи. Еще один костер приготовили для него, вырыв яму таким образом, чтобы туша быка разместилась на специально оставленном возвышении в центре.

На почетном месте, украшенном ветками деревьев и цветами, в окружении молоденьких девушек Цураам делала хаому. Она уже истолкла листья конопли, в изобилии растущей по берегам реки, с кустиками эфедры и зернами ячменя и, напевая гимн богу Хаома[25], процеживала сок растений. Рядом в широкой чаше стояло забродившее молоко кобылицы. Скоро Цураам смешает с ним процеженный сок, и хаома будет готова для совершения обряда благодарения богов.

Персаух прошел к своей хижине. Цураам, как верховная жрица, сама приготовила мужу чистую одежду, воду для омовения, амулеты. Сняв пояс и скинув с себя рубаху, Персаух остался в одной обвязке, прикрывающей его бедра. Девушка в чистой рубахе из светлой шерсти, с распущенными волосами, прихваченными на голове тонким золотым ободом, подняла кувшин с водой и полила вождю на руки. Он вымыл сначала руки, потом лицо и торс и лишь потом принял из рук молодой жрицы меховую юбку каунакес. Завязав ее ниже талии, Персаух надел поданное ожерелье и взял посох с золотым наконечником в виде головы быка.

Цураам к тому времени завершила приготовление хаомы и, наполнив чашу для питья, поднесла ее мужу. Люди тихонько запели. Раздался слабый звук бубна. Персаух осушил чашу с хаомой и замер, закрыв глаза. Горько-кислый напиток освежил рот и горло, и тут же горячая волна ударила в голову. Жрец качнулся и двумя руками оперся на посох. В глазах замелькали радужные круги. Они собирались в причудливые образы и мгновенно разлетались перед внутренним взглядом жреца на мириады искр. И вот, наконец, Персаух увидел глаза — огромные, сияющие, смотрящие прямо в душу.

— Боги с нами! Великие боги с нами! — воскликнул жрец, открыв глаза и воздев руки к небу.

Тут же от всех костров поднялись дети, в руках которых горели лучины. Персаух подошел к месту для ритуального костра и, поочередно принимая каждую лучину, зажег пламя. Оно накинулось на дрова, облизало их, словно проверяя на вкус. Пролезло вниз к самому центру кострища и, погаснув было, испустило столб дыма. Жрец, обходя костер вокруг, кинул один за другим пучки сухих трав, и огонь разгорелся, источая аромат, смешанный с дымом. Когда костер поднялся высоко над головой, Персаух пропел хвалебный гимн Ану и протянул руку в сторону, где уже разделывали бычка. Достав крупный кусок внутреннего жира, протянули его Персауху. Он, как самую драгоценную часть жертвы, опустил его в ритуальный огонь. Жир затрещал, оплавляясь, и Персаух, приняв это как благоволение бога, воскликнул:

— Радуйтесь, люди! Ану принял наше подношение! Возблагодарим нашего покровителя, вознесем ему почести и пропоем славу!

Люди подхватили гимн, и громкая песня понеслась по пустыне, пугая ночных обитателей непривычными звуками.

Воздав должное Верховному Богу, жрец торжественно поднял горящую лучину из костра и понес ее к овальному очагу, выкопанному в земле. На постаменте в центре очага уже лежала разделанная туша быка, окруженная дровами. Персаух возжег костер, и вскоре жертвенное мясо зашипело соками.

Всю ночь веселились люди, празднуя обретение новой родины. А перед самой зарей с гимнами в честь бога Солнца Шамаш владыки всех вод Эа и благостной Хаомы направились к реке, чтобы совершить жертвоприношения Эа и Хаоме. Женщины пустили в Мургаб венки, а Цураам вылила в воду кувшин хаомы. Персаух опустил в реку язык и часть челюсти жертвенного быка, воздав почести Хаоме.

Сердце Цураам преисполнилось любви. Подняв лицо к светлеющему небу, она увидела яркую звезду. Символ богини Иштар[26] сиял, как драгоценный камень. Цураам воздела руки и пропела:

Ты, кто так близка мне, о великая царица всех цариц,

Вышедшая из святого лона, величественнее матери, родившей тебя,

Всеведущая богиня, госпожа всей земли,

Надежда страждущих, я посвящаю тебе священные гимны!

Справедливая богиня! Снизойди ко мне, услышь это восхваление,

О милосердная, самая праведная из всех праведных женщин, этот гимн для тебя![27]

Старая жрица просила о потерянном сыне, о котором не забывала никогда. Все что угодно могла отдать Цураам за то, чтобы хоть раз еще увидеть своего мальчика, прикоснуться к нему, услышать его голос. Но глаз Иштар стал меркнуть, а вместе с ним и надежда на то, что богиня услышала молитву матери. Цураам качнулась. Кто-то мягко сжал ее плечи.

— Прости, Цураам, — прошептал Персаух.

Цураам тяжело вздохнула и неопределенно кивнула.

Подул ветер с востока. Он принес свежесть от реки. Когда ветер утих, на горизонте показалась макушка солнца.

— Шамаш снова вернулся к нам! — воскликнул Персаух. — Он справедлив и мудр, он дает свет и тепло. Он дает надежду!

Люди подхватили восхваление Всесильного бога Солнца и огня и запели:

Неба привратник, Шамаш прославленный!

Жизни хранитель, Бог сияния и ликования,

Блеск свой по всей земле расточающий,

Лучами своими весь мир покрывающий…[28]

А Цураам под дружный хор тихо прошептала:

— Мой мальчик Эрум вернется, ведь это будет правильно…

Персаух опустил руки. Бронзовые леопарды на его ожерелье засияли в лучах поднявшегося солнца.

Люди встретили новый день. Вместе с ним начиналась новая жизнь племени Белого Верблюда.

Глава 2. Притяжение Мургаба

Девушки шумной стайкой прошли вниз по течению Мургаба, игриво поглядывая на парней из-под накидок от солнца. Среди них шла и Шартум. В ее руках поблескивал нож, а за спиной болтался пустой кожаный мешок. Девушка улыбалась охотнику, который особо выделялся среди полуобнаженных парней, месивших глину на берегу реки. Белая шапка из курчавого барашка, просторная рубаха, подпоясанная кожаным ремнем — все было на нем, как и в походе, даже лук со стрелами.

Шартум гордилась мужем и была счастлива с ним. Он любил ее страстно, каждую ночь, ласкал так, что от неги она растекалась по ложу, как река, а ее стон походил на крик ночной птицы.

— Куда это они? — провожая взглядом любимую, спросил Парвиз у ее старшего брата, мастерившего деревянный каркас для кирпича.

Оторвавшись от работы, тот откинул волосы назад, обнажив покатый взмокший лоб, и глянул девушкам в след.

— За соломой пошли. Там, отец сказывал, трава уже посохла, ее сразу можно с глиной мешать, дело быстрее пойдет.

— Нельзя им далеко одним ходить. Чужие за рекой появились. Вчера видел. Трое всадников. Как бы беды не случилось.

Брат Шартум оставил дощечку, сделав на ней зарубку на уровне колена, подозвал сына и, наказав сработать еще такую же, подхватил рубаху, взял топорик, и они вместе с Парвизом пошли за девушками.

День выдался жаркий. Над рекой, что сияющей лентой текла в стороне от поселка, поднимался воздух, насыщенный влагой. С севера прилетал жгучий ветер, принося песок, который скрипел на зубах, оседал на волосах и бородах. Люди прятались под накидками, чтобы защитить свою кожу от ожогов. Под навесами из циновок работали женщины, готовя еду или мастеря одежду. В тени прибрежных деревьев расположились гончары и каменщики; воины точили наконечники для стрел и копий. Но мастеровых было немного. Вождь распорядился строить хижины из глины, какие они видели по пути к Мургабу, в Аккаде и поселках Многогорья. Изо дня в день большинство людей племени трудилось над изготовлением кирпичей из глины. Вон уже сколько сушилось их повсюду! А Персаух с несколькими смышлеными парнями разрабатывал план своего города, в котором будет не только святилище богам и дворец вождя, но и дом для каждой достойной семьи. Уже место под строительство расчистили. Но прежде всего Персаух приказал возвести вокруг будущего города стену, за которой можно укрыться самим и скот спрятать, если кто из кочевников посягнет на добро племени. За хорошими стенами и в хижинах пожить можно, зато в безопасности.

Работа кипела каждый день с восхода до заката, но рук не хватало. Персаух подгонял соплеменников. Хотел он к зиме стену выстроить. Потому работали все — и старики, и женщины, и дети. Охраняли племя воины и верные собаки. Стражи более всего посматривали за реку, туда, где Парвиз накануне видел чужаков.

Они и раньше появлялись, но близко не подходили, оставались вдали от поселка, который отчасти скрывали заросли юткуна и лоха, облепившие весь левый берег Мургаба. А со стороны кочевников берег был лысый и глинистый. Не везде можно близко к воде подойти — лошади увязнут в глине, но кое-где была твердая земля. Парвиз отметил для себя несколько таких мест. К одному из них сейчас и приближались девушки, растянувшись цепочкой по сухому лугу.

Шартум ближе всех оказалась к воде. Девушку манила тень и прохлада от реки. Хотелось пить, снять с себя накидку и намочить разгоряченные руки, лицо, да и волосы растрепались… Не выдержав, Шартум направилась к старому талу, торопясь укрыться от беспощадного солнца в полупрозрачной тени дерева. Его ветви склонились над водой, а корни торчали из земли на обмелевшем берегу. Шартум положила свой мешок, сбросила накидку, вытащила булавку из растрепавшегося валика волос и, оглянувшись, поискала взглядом Парвиза. Он не спускал с нее глаз, хотя разговаривал с братом. Шартум улыбнулась. Внимание мужа нравилось ей. Да и сам он нравился — статный, с удлиненной головой, красивым загорелым лицом, совсем не таким, какое было у ее отца, у братьев, даже у вождя. Особенно отличался нос Парвиза — прямой и тонкий, с чувственными ноздрями. Казалось, он все время к чему-то принюхивается, ловя воздух. И губы его — четко очерченные, алые, как лепестки мака, — казались тоньше, чем у других.

Шартум, думая о муже, почувствовала, как живот прихватила горячая волна; сжала внутренности и потом растеклась книзу. Даже голова закружилась. Девушка тряхнула волосами, облизала сухие губы. Хотелось пить. Оставив свои вещи, Шартум подошла ближе к берегу, присела, ухватилась одной рукой за торчащий дугой корень, наклонилась и зачерпнула ладошкой воды. Лохматая собака подбежала к хозяйке и остановилась как вкопанная, вытянув шею и принюхиваясь. Шерсть на загривке пса поднялась дыбом.

Парвиз видел, как жена склонилась к реке. Ее светло-коричневая рубаха слилась с такой же водой, только струи черных волос растеклись по спине.

— Ты действительно так любишь мою сестру, что не можешь оставить ее без внимания даже на миг? — засмеялся Абаттум, имя которого «Камень» как нельзя больше подходило этому крепкому, сбитому парню.

Парвиз опустил глаза и взглянул на спутника исподлобья.

— Каждый миг моей жизни принадлежит ей, — ответил тихо, но взволнованно. — А ты, ты любишь свою жену? — спросил он не без интереса.

Абаттум пожал плечами.

— Мея хорошая жена, родила мне крепких сыновей, по хозяйству справляется, родителей уважает… чего еще? Разве что не стонет ночами, как Шартум, — Абаттум подмигнул.

Лай собаки, всплеск воды и приглушенный крик донеслись до слуха охранников. Оба обернулись к реке.

— Конь в воде! — крикнул Абаттум, первым увидев плывущего коня, рядом с которым виднелась голова кочевника.

— Шартум, — прошептал Парвиз, предчувствуя беду.

Жены нигде не было видно. Собака металась по берегу и вдруг кинулась в воду. Парвиз догадался, что его жену похитили. Он вскинул лук, вложил стрелу и прицелился, но за спиной раздался визг. Повернувшись, охотник увидел двух всадников. Они гонялись за убегающими девушками, пытаясь поймать их. А те метались по лугу, уворачиваясь от хищных рук.

Стрела Парвиза полетела в одного из кочевников, который настигал жертву. Но он сам оказался жертвой: острый наконечник впился в бок прямо под рукой, которая едва успела прикоснуться к гладким волосам красавицы. А Парвиз уже послал стрелу в другого кочевника, но Абаттум опередил его. Топорик со свистом вонзился в спину похитителя, перебив ему хребет.

Тем временем конь третьего кочевника переплыл Мургаб и заржал, выбравшись на твердую землю. Только тогда Парвиз увидел жену: похититель тащил ее обмякшее тело, обхватив рукой за талию. Потом быстро поднял девушку, закинул ее поперек спины коня. Рубаха на Шартум задралась, и обнаженные ноги белели с одного бока коня, а распущенные волосы мокрыми прядями упали на другой. Пес доплыл до берега и, выскочив из воды, кинулся на похитителя, но тот с гиканьем запрыгнул на круп своего скакуна и ударил его пятками по ляжкам.

Парвиз соколом помчался к реке, на ходу натягивая тетиву. Он уже видел затылок врага. Стрела, вспоров воздух, полетела на другой берег Мургаба. Конь, напуганный злобным псом, топтался на месте, и, развернувшись к реке, закрыл всадника. Гудящая стрела вонзилась в могучую шею.

Конь дернулся и завалился набок, придавив собой Шартум. Кочевник успел спрыгнуть, но, растерявшись на миг, развел руки и уставился на другой берег реки, по которому к нему бежал меткий стрелок и, уже поравнявшись с ним, скакал во весь опор всадник. Это Абаттум, изловив коня, вскочил на него и мчался спасать сестру.

Парвизу хватило замешательства врага, и второй стрелой он поразил его прямо в сердце.

Шартум наполовину лежала под тушей коня. Спутанные мокрые волосы закрывали лицо, руки беспомощно раскинулись в стороны. Собака, подползая к ней, тихонько подвывала.

— Шартум, Шартум! — кричал Парвиз, выбираясь из воды и скользя по мокрой глине.

Он упал, поднялся и, как зверь, опираясь на четыре конечности, подбежал к жене. Она была без сознания. Конь еще храпел и дергался в агонии. Стащить его тушу с ног Шартум Парвиз не мог. Вытянуть любимую тоже. На помощь подоспел ее брат. Вдвоем мужчины сдвинули коня и освободили ноги девушки, которая лежала без сознания. Только слабое дыхание шевелило тонкую травинку, которую Абаттум поднес к ее носу, да еле слышно билось сердце в груди, к которой припал ухом Парвиз.

А на другом берегу Мургаба уже торопились на помощь люди их племени. Среди них и Персаух. Вождь вместе с несколькими воинами переплыл реку на конях и помчался на восток, намереваясь вступить в бой с кочевниками, которые (Персаух не сомневался в этом!) ожидают своих лазутчиков с добычей неподалеку.

Парвиз и Абаттум осторожно переправили Шартум назад и на циновке отнесли в поселок, где Цураам уже готовила снадобья и пела песнь богине Иштар, моля покровительницу женщин о даровании жизни несчастной девушке.

…Солнечные блики слепили глаза, но Шартум, словно завороженная, смотрела на них, смотрела… Всплеск, и вот на водной глади показалось чешуйчатое тело змея. Извиваясь, он подплывал все ближе, ближе… его пасть раскрывалась все шире. Шартум уже видела острые зубы. Она замерла под взглядом змея, крик застрял в горле, страх сковал тело. Ужасная пасть приблизилась настолько, что закрыла собой реку и солнце. Слюна сочится между зубами, стекает с раздвоенного языка…

— А-а-а! — закричала Шартум.

— Тише, тише, дочка, — Цураам склонилась над головой девушки и поднесла к ее рту длинный носик сосуда со снадобьем, — пей, моя хорошая, пей, забытье — лучшее лекарство, да будет благословенна Гула[29], дарующая нам исцеление!

Шартум лежала в тени под навесом из камышовой циновки. Девушка сидела в изголовье больной и помахивала веткой над ее лицом. Рядом Цураам в окружении сосудов с только ей известными снадобьями, колдовала над телом несчастной, у которой оказалось несколько переломов в ногах. Больше всего верховную жрицу беспокоил один — у левого бедра. Нога неестественно вывернулась в том месте и отекала на глазах. Цураам связала ноги Шартум и обложила их распаренными листьями травы, помогающей при ушибах.

Парвиз сидел неподалеку, скрестив ноги, и качался взад-вперед, шепча на своем языке то ли молитвы, то ли заклинания.

— Алик Пани, Алик Пани вернулся! — закричал мальчишка, первым увидев полуобнаженных всадников, за которыми тянулся шлейф пыли.

Воины спешились, и Персаух, осушив поданную чашу с кислым молоком, подошел к Цураам. Он присел с ней рядом, но молчал. Только смотрел на Шартум. Лицо вождя было сурово. Сжатые губы, прищуренные глаза скрывали тяжелые мысли, которые ему предстояло облечь в слова.

— Как она? — спросил Персаух, его голос прозвучал глухо, но Цураам послышалась горечь в нем — гораздо большая горечь, чем та, которую могли вызвать страдания девушки его племени.

— Молимся, — ответила Цураам, вглядываясь в лицо мужа.

Она ни о чем не спрашивала. Сам скажет, что надо.

Персаух положил руку на плечо жены, сдавил его и порывисто поднялся. Ожерелье с бронзовыми фигурками быков брякнуло на его обнаженной груди.

Старейшины племени ожидали вождя под другим навесом. Воины стояли неподалеку. Персаух сделал знак рукой, и воины разошлись. Один из них подвел к Цураам коня. Поперек его спины, вниз лицом, лежал юноша. Его грудь была насквозь проткнута стрелой, наконечник которой, обагренный кровью, торчал из-под лопатки. Воины сняли убитого и положили к ногам жрицы. Цураам качнулась.

— Сынок…

Женщины подбежали к ней, подхватили под руки.

— Прости, Цураам, не уберег, — процедил Персаух и, кинув прощальный взгляд на сына, решительно направился к старейшинам.

На совет позвали Парвиза и Абаттума. Они рассказали, как все случилось. Старейшины слушали внимательно, изредка поглядывая на мужчин. Когда те закончили рассказ, в повисшей тишине зазвучал голос вождя:

— Их немного было — одиннадцать всадников. Трое реку переплыли и в зарослях сидели, поджидая наших девушек. Восемь у другого русла реки ждали, недалеко, два беру[30] от того места, где нашли Шартум. Мы всех убили.

— Другие придут. Мстить будут, — вставил Парвиз.

Персаух колко взглянул на него.

— Мстить будут, — повторил охотник, не замечая взгляда вождя, — надо опередить, я знаю, где их стойбище. Там, — он кивнул на юг.

— Там? — удивился один из старейшин. — Но они пришли оттуда, — он указал на восток.

— Они шли по тому берегу, переправились, где мельче, а там река большая, сильная, не каждая лошадь вброд перейдет. Я видел шатры, отары раньше, когда мы только пришли. Но кочевники на другой стороне реки, там, где она еще не разделяется, не думал, что к нам подберутся, думал, уйдут, а они мою Шартум…

— Всем мужчинам вооружиться, — сурово перебил Персаух, — дозор держать со всех сторон. Ты, Парвиз, возьмешь трех воинов и проверишь, там ли стойбище, где ты видел. А потом решим, что делать. Дров побольше заготовить, костры ночью жечь, и стену строить! — приказал вождь и, оставив старейшин, пошел к жене.

Цураам не плакала. В ее глазах не осталось слез, все высохли, как ручейки в пустыне. Она даже не смотрела на сына, который лежал, не двигаясь, не дыша, только гладила по голове, вспоминая своего мальчика ребенком с веселыми глазками, неугомонного, всегда убегающего от ее ласк к воинственному отцу.

Персаух научил сына всем премудростям воинского искусства, гордился им, прочил ему власть и заботу о племени в будущем, когда смерть заберет его самого, уже состарившегося и беспомощного, и боги свершат суд над ним, определяя, где его тень проведет вечность. Но случилось так, что не он, старый Персаух, а его молодой сын отправился в Страну Без Возврата, и теперь отец заботился о том, чтобы в пути у него все было.

В прямоугольную яму на небольшое возвышение, напоминающее лежанку, положили сына Персауха и Цураам. Он лежал на боку, поджав ноги, словно спал, но в руке сжимал лук, как воин, готовый по первому зову ринуться в бой. Соплеменники щедро снабдили своего защитника всем необходимым для жизни — пусть и в царстве мертвых, где правит богиня Эрешкигаль, у него будет из чего напиться, что поесть и что принести богам в жертву, дабы умилостивить их.

Под одной из стен могилы положили собаку — верного стража человека. Им, этим бесстрашным животным, боги доверили заботу о душах умерших, им открыли способность видеть их и предупреждать живых об их приближении, если кто сумеет выйти из владений сестры Иштар, взгляд которой несет смерть.

Но Цураам, как верховная жрица, более всего молилась всесильному богу, днем освещавшему мир живых, ночью же отдающему свой свет тем, кто ушел в Страну Без Возврата[31]. Каждый день он правит небесной колесницей, даруя свет и блага, наделяя мудростью достойных, карая нечестивых.

Ему посвятила Цураам свою молитву, восхваляя и прося милости. Жрица пела и прощалась с сыном, оттого ее голос был слаб, и девушки звонкими голосами подхватывали песнь матери, добавляя восхваления всем другим богам, чтобы долетела молитва до правящих судьбами, ублажила их слух, и обратили они свои взоры на людей, жаждущих жизни, ради которой приходилось приносить такую тяжелую жертву.

Шартум металась в жару. В бусинках пота, осыпавших ее горячий лоб, отражались блики костров. Цураа