Оглавление

Глава 1

Она сказала: «Вот подумай, вернуться на двадцать лет назад, имея в голове все, что есть сейчас. Прожить снова до сегодняшнего дня, и вспомнить вообще нечего будет». Она сидела, поджав ноги, и перебирала пальцами. Ее звали Лэйлой, ей было двадцать семь лет, и она выглядела именно на этот возраст.

— Лэйла, — сказал я ей, — я отвезу тебя в твой родной город.

— Ну, — она немного смутилась и зарозовела, — нет. Я бы хотела посмотреть на него. Но оказаться внутри — нет. Представляешь, сколько ножей разбросано по этому городу? Должно быть, один из них — мой. Ждёт, когда сможет войти в мою плоть.

Мы сидели нигде. Это такое место, которое не запоминается из-за неважности, потому что важнее, с кем. Лэйла Баньяра. Мы ютились на изогнутой под форму тела скамье, но сидеть на ней было неудобно, поэтому Лэйла поджимала ноги — искала позу.

— Я не могу там спать, — сказала она, — к тому же, они все еще экономят электричество. Уже все вернулись к нормальной жизни, а там как будто время застыло. А стены? Да, это монумент перенесенным тяжбам и все такое, ну, героизму простого человека, но угнетает он страшно. Их видно отовсюду. Город прекрасен снаружи, но если смотреть изнутри, ничего, кроме уныния и желания выбраться он не вызывает. Настоящее произведение искусства. Ты же не лезешь в головы к писателям и художникам, а просто слушаешь музыку и читаешь книги. Вот и я не хочу лезть внутрь. Хочу просто посмотреть со стороны. Когда выезжаем?

Лэйла Баньяра:

«Вы бы только видели, как робок и искренен он был. Почти до смешного. Но что-то все равно подкупило меня. Иногда случается — во время того, как смотришь кино или слушаешь музыку, например, — вроде ничего особенного, так, на разок… А потом вдруг понимаешь, что тебе уютно. Или спокойно. Или что бы то ни было — и хочется вернуться и послушать еще раз. Поверить и открыться. Вот и в нем было то же самое. Может быть, ни с кем другим я и не поехала бы. Теперь уже не узнать».

Я не думал, что она согласится. Мы с Лэйлой Баньярой не были любовниками, парой или друзьями. Мы просто одиноко бродяжничали по своим маленьким мирам и иногда встречались на улице, потому что в наших личных маленьких мирах были пересекающиеся тропинки.

— Мне нравится с тобой говорить, — сказал я.

— Почему?

— Ты говоришь не о том, о чем говорят все.

— Ну, люди любят других за то, что любят эти другие.

Лэйла пожала плечами и подтянула воротник пальто к скулам. Я уже почти не видел ее лица, и оттого очень хорошо ее слышал. Вокруг не было никого. Где-то гудела мобильная аптека.

— Мы бы могли просидеть так десять миллиардов лет. Знаешь что? Видел, как в кино друзья договариваются пожениться, если не найдут себе пару до сорока?

— Нет.

Конечно, я видел. Но меня пугало то, в какую сторону развивается ее мысль, и я отрицал все.

— Давай договоримся о том, что когда мы умрем, и станем чистой энергией, вернёмся сюда и будем здесь? Посмотрим, чем это все кончится.

— А если мы не умрем?

— Тогда все равно придём сюда. Думаю, лет через двести нам жутко наскучит все это дерьмо. Не будет разницы — быть всегда тут или в разных местах. Вечная жизнь не так уж прекрасна. Как цель — интересно, потому что кажется недостижимой, но если этой цели достигнуть — то что?

— Пожмём руки?

— Я что тебе, деловой партнёр? Давай лучше поцелуемся.

И мы поцеловались. Это было очень приятно, но естественно, в порядке вещей. Как лечь в чистую постель после большого трудового дня.

— Ладно, я ещё хотела успеть посмотреть на проституток у дороги до отъезда. Пойдёшь со мной? — Спросила Лэйла.

— Нет. Я пойду домой. Съем что-нибудь. Ещё машину надо заправить.

Лэйла сказала мне адрес и попросила заехать за ней через час. Она не оставила мне своего номера телефона и выбора, но ни то, ни другое мне было не нужно. По дороге домой я видел прекрасные мечты и слышал прекрасную музыку. Поле зрения затянулось виньеткой, проявляющей реальный мир — огромный и чистый. Я знал, что он таков, но уже давно не видел его таким.

Около моего подъезда маленькие — по размеру, а не возрасту — япошки курили опиум. Они все были одеты в идеальные, почти гладкие костюмы и вызывающе-белые рубашки.

— Вы к чему тут столпились? — спросил я.

— Пазаласта, идти своей дорога, дорогой друк. Спасибо. Спасибо.

— Поделитесь?

— Мы строить будусее. Мы устали. Мы давно не были дома. Пазаласта. Спасибо.

— Вы жадные ускоглазые морды. Хотите чаю? Я тут живу, могу вынести вам в термосе.

За кожистыми щелками век их глаза выглядели огромными, потому что отражали весь свет уличных фонарей, и излучали собственный, внутренний. Свет безмыслия и отдыха. Маленькие япошки не понимали, почему этот хмурый европеоид грубит им и предлагает угощение в одной фразе. Они молчали. Я открыл дверь в подъезд и поднялся домой пешком. Лифт выглядел неприветливо. Дома не было ничего интересного. Дома и не должно быть ничего интересного. Там должно быть спокойно. Но я не хотел спокойного, поэтому наскоро поел и поехал к Лэйле по адресу, который она мне дала. Там не было жилого дома. Там вообще не было ничего, кроме неё и таблички с адресом. Больше я ничего не видел. Лэйла ела большой разваливающийся сэндвич, причмокивая и подмазывая мизинчиком соус из уголков губ. Я стоял молча и смотрел, как она ест. Она иногда улыбалась мне, но я думаю, что она улыбалась тому, что сэндвич был очень вкусным.

— Хочешь чаю? — Спросил я.

Я взял с собой термос, чтобы отдать его маленьким япошкам, но когда вышел из дома, их уже не было около подъезда. Может быть, они подумали, что я спутал их с китайцами, предложив чай. Обиделись и ушли. Но я не спутал. Просто мне больше нечего было им предложить. Термос лежал у меня в машине.

Маленькие япошки:

«Мы не хотеть много. Только спокойное место, где отдых. Двенасать часов труда. Двенасать! Мы знаем, что обладать работоспособность и ум, и поэтому нас любить на производстве. Мы знаем, что мы гости. Уважать страна. Но, драть это все в горло, почему нельзя проходить мимо без слов? Иди своя дорога, пока она есть! Молча! Мы искать немного молчания в районе, где спать. Все спать! Пей свой чай сам, любопытная сабака!»

— У тебя есть чай? Хочу, — сказала Лэйла.

Она положила рюкзак с кислородным баллоном на заднее сиденье моей машины, и мы сели внутрь. Я налил чай. Запахло цветами и теплом, и этот запах сразу связался с Лэйлой. Я ещё никогда не оставался с ней один на один в столь замкнутом пространстве. Ее латиноамериканский профиль смуглел перед окапленным стеклом, за которым плавал туман.

Либо все на этом свете — чудо, либо чудес не существует вовсе, мистер Эйнштейн.

Через час молчаливой дороги мы подобрали попутчика. Он плёлся по обочине — хилый, сырой и слабый — и неловко держал левую руку навесу. Лэйле стало жаль беднягу, а я не боялся поздневечерних бродяг, и он оказался на заднем сиденьи моей машины.

— Меня зовут Луи. Куда вы держите путь? — в голосе было железо и рэкающий акцент.

— В мой родной город, — сказала Лэйла.

— А чо уехала оттуда?

— Не было смысла оставаться.

— Лошадь сдохла — слезь. Ну прально. Я ваще места найти не могу после этого всего.

— А ты куда едешь?

— На запад, в общем. Просто пилю через континент. Жизни хочется, понимаешь? Той, которую я помню. Не выживания, а жизни. Я в футбол играл, писал стихи, девчонок обожал до одури, гудел, как оголтелый со своими хеповыми кошаками. А теперь бухло только по случаям, и то исподтишка. Футбол ваще разве что в записях.

— Думаешь, на западе по-другому будет?

— Пойди угадай, как оно там будет. Нет — так в Мексику дёрну. Я только с горы слез, шестьдесят три дня пожарным дозорным оттрубил в хижине.

Я не хотел слушать его историй, вопреки устоявшемуся мнению, что попутчиков подбирают именно за этим. Все устоявшиеся мнения — чушь. Меня утешало лишь то, что Луи не нашли волки, которые теперь бежали по бокам моей машины. Они гнались не за нами и не за Луи, а за светом фар. Лэйла смотрела на волков, пока попутчик вываливал болтовню на сиденья и резиновые коврики под ногами. Отмывать салон от неё будет ещё неприятнее, чем от блевоты. Мы с Лэйлой не перебивали Луи, потому что были вежливы, а он не видел волков. Они бежали смирно и слаженно, будто хотели покинуть тьму. Будто их мышцы никогда не знали боли и усталости, желудки — голода, а глаза — цели. Как только лесной массив оборвался, погоня прекратилась. В зеркале заднего вида я заметил, как Луи глядит на небо. Под его склерами скопились большие слёзы.

— Мы перестали давать кому-либо отчёт, — сказал Луи, — мы не горячие и не холодные. Мы перестали замечать, что спичка в кубике льда — это огромный смысл. Мы перестали выбирать яблоки по вкусу и сразу берём ящик тех, что стоят поближе. Так нам что угодно можно подсунуть.

Ни Лэйла, ни я ничего ему не ответили, потому что она думала о своём, а я думал о ней. Я включил радио — мне захотелось услышать ещё чей-нибудь голос. Диктор передавал срочные новости о торнадо, надвигающемся на родной город Лэйлы. Мы тоже надвигались на ее родной город.

— У меня есть пять сестёр, — сказала Лэйла, — они все там. Я волнуюсь о них, потому что у них нет мечты. Они просто жрут, срут и тратят время на работе. Вдруг, стихия пришла за ними? Мир больше не может терпеть биомассу.

Ни Луи, ни я ничего ей не ответили, потому что Луи не знал, что сказать, когда дело касалось не его персоны, а я не мог ничем ее успокоить. Ее предположение казалось мне слишком правдоподобным.

Когда родной город Лэйлы показал свой скупой свет внизу холма, она попросила остановить машину. Я съехал на обочину и сказал Луи, что мы не поедем дальше. Он поплёлся прочь недовольный, потому что не получил отклика на себя. Есть люди, которые скорее предпочтут быть сожранными волками, чем встретиться с равнодушием к своей персоне.

Луи:

«Не вижу ничего сложного в вежливости. С другой стороны, ее присутствие — вопрос, видимо, врожденного характера. Либо люди чувствуют ситуацию в согласии с вежливостью, либо нет. Невозможно обучить человека вежливости. Невозможно создать пособие или методичку, в которых будут указаны все возможные варианты бытовых событий. А если бы это было возможно, то на заучивание материала ушли бы бесконечные часы. Удивительно и то, что ни ему, ни ей не пришло в голову подумать обо мне. Вы ведь уже согласились подвезти меня. Невербальный договор заключен. Выполните свой долг до конца! А иначе лучше и не начинайте вовсе».

Дождь не переставал. Он был мелок и сыпуч, почти незаметен, и оттого раздражал. Сквозь мокрую рябящую дымку скудная городская иллюминация совсем теряла определённость. Город-искусство. Город-призрак. Город-хер-знает-что-ещё. Суббота подходила к концу. У меня остался один выходной день. Я стоял в двух сотнях километров от своей квартиры, своей кухни, своей кровати, своего балкона, своего покоя, и ждал.

— Нам надо пойти туда? — Спросила Лэйла, — знаешь про Зов пустоты? Когда смотришь в пропасть, и она затягивает.

— Знаю, — сказал я, — это граница бытия и невозможность сделать очень простое действие — шаг.

Лэйла Баньяра:

«Меня не пугало то, что он интересовался Зовом пустоты и знал о нем. Наоборот, этим он звал меня так же, как звала пустота».

Ветер ещё не резал, но уже касался влажными лезвиями наших кож. Как будто примерял, куда лучше обрушить удар остриём, когда накопит достаточно сил. Когда торнадо приблизится. Лэйла посмотрела на город. Она хотела что-то спросить у него. Точнее, получить ответ, не задавая вопрос. Мы все хотим этого. Из-за темных спин домов вышел трамвай — без освещения в салоне и кабине, с выключенными фарами. Проходя стыки контактной сети, он просыпал искры, которые вспышечно вынимали из темноты контуры его мокрого металлического тела. Большой вьючный механический зверь, послушно обходящий доверенный ему отрезок бесконечных дорог.

— Мама не выдержала последних родов, — сказала Лэйла, — ей надоело. Она хотела сына.

— Поехали. Почтим ее память. Я вытащу тебя, если дело запахнет керосином.

— Нет. Лучше пойдём.

— Я не могу оставить машину здесь.

— Тогда езжай. Я пойду пешком. А там найдём для него парковку.

— Для него?

— Он не похож на девочку.

Лэйла шла по обочине. Я ехал рядом с ней — со скоростью ее шага. Мы спустились с холма и пересекли осыпающуюся бетонную стену, расписанную бранью. В черте города Лэйла села в мою машину и сказала: «Зайдём куда-нибудь, мне надо высушить голову». Капли вырастали и плыли по чёрным волнам. Я остановился около кафе «Красный слон». Мы вошли внутрь, в угрюмую тишину, в низкий бурый полумрак, в великолепный запах простых блюд. Лэйла оставила меня одного среди чужих людей, среди чужих стен, среди чужих обычаев, и ушла в уборную в поисках воздушной сушилки. Подошёл официант и спросил, голодны ли мы. Я кивнул. Он плавно, как дым, указал мне стол, положил на него открытое меню и маленький диодный фонарь. «Пожалуйста, когда определитесь с выбором, верните фонарь вместе с меню. В ином случае его стоимость будет включена в счёт». Официант говорил почти шёпотом. Даже голос ведущего новостей из телевизора в другом конце заведения звучал громче. «Ураган «Каруна» приближается к северной гряде Стоун-Шолдер. Министерство Стихийных Бедствий настоятельно рекомендует жителям города Маунт-Гейт переместиться в туннель «Голден Баррел». Как вовремя мы приехали. Бармен выключил звук на телевизоре и крикнул: «Нас вскормила беда!».

Бармен:

«Нас вскормила беда!»

Посетители вскинули руки и откликнулись: «Ху! А! Ар!». Все вместе, почти боевы