Оглавление

Александра Рахэ. Биография

Родилась на острове Парамушир (г. Северо-Курильск), живу в Томске. Пишу фантастику с 2010 года (мистика, фэнтези, антиутопии). Любимые авторы — Р. Желязны, Г. Лавкрафт, Х. Л. Борхес, У. Эко, Юмэмакура Баку. Занимаюсь востоковедением и этнографией, перевожу с японского песни и прозу.

Публикации рассказов: в сборниках «Томский класс» (2010), «Начало века» (Томск: 2010, 2018), «Городские сказки» (Москва: 2018), «Будет ласковый дождь» (Владивосток: 2019); книгах серии «К западу от Октября» — «Жатва» (2020), «Вызов» (2020), «Плоды осени» (2020), «Лепреконы» (2021), «Избранное» (2021), «Мавки и русалки» (2021); свои сборники рассказов — «Тень флейты» (Томск: 2014) и «Полумифы» (Томск: 2016).

Участие в конкурсах: «Томский класс» 2017 — 2 место; «Томский областной конкурс «Слово» 2019 — 1 место; «Дрон. Дракон. Армагеддон» 2020 — 1 место (номинация «Дракон»); «Гомер» 2020 — 3 место; «Качели Отшельника» 2020—2021 — 1 место; «Лестница в подвал» 2021 — 1 место.

₪ Цикл рассказов о шаманстве ₪ Путеводитель по Миру Мёртвых

Груз

У черного провала солнца — белесая корона. Солнце никуда не движется, пугая, что времени здесь нет. Какого же размера часы надо было разбить, чтобы насыпалось столько песка? Серый как пепел. Я перебирал его, сжимал в пальцах и бросал прочь. Всегда левой рукой — свободной.

Тщетно вспоминать, как ты сюда попал или кем был. Стоит задуматься, и в голову словно насыпают песок — тоненькой струйкой, и под черепом все скребется, хоть разламывай виски. Кем-то быть получается только тогда, когда цепляешься за нынешнее положение дел.

Вот пустыня, у нее нет края и конца, и, что пугает, следов жизни в ней тоже нет. Даже мои ноги не оставляют отпечатков. Я могу написать слово перед собой (не знаю, на каком языке), но стоит моргнуть — и песок снова как пустая доска.

Вот небо с чертовым неподвижным солнцем. У неба странный цвет. Я бы хотел назвать его темным или черным… Это не так. У неба какой-то давящий цвет, и я предпочитаю не поднимать взгляд. От этого больно. В груди.

Вот моя грудь. Она зашита в старую жесткую кожу, выцветшую, готовую вот-вот развалиться клочьями. Все держится на серых толстых нитках — я даже не могу снять эту куртку, так крепко она сшита, как кокон. И то же со штанами и башмаками. Я бы отдал много за то, чтобы увидеть себя со стороны. Я ощупывал лицо, с плотными перчатками это очень трудно. Так и не понял, молод я или стар. Не ребенок и не карлик, уж точно. Волосы короткие. Череп цел, хотя иногда и кажется, что его проломили. Кто бы такое мог сделать? Я пытаюсь вспоминать лица, а представляются сплошь мутные пятна или овальные маски. Я даже имени своего не помню.

Пора идти. Откуда это знание? Никак не могу понять, сколько времени прошло! Вечность наполнена только шаганием по песку и призраками боли — то ли песок в голове, то ли песок в крови… Я не хочу есть, мое тело вообще ничего не требует и не устает.

Лучше поторопиться. Когда долго на одном месте, становится тревожно. В пустыне никого, а шестое чувство кричит, что она опасна, и заставляет вскакивать на ноги и бежать. От перемещения в пейзаже ничего не меняется, кроме степени тяжести моих предчувствий, и спустя какое-то время я снова начинаю брести с неохотой, все чаще посматривая на свой груз.

Нет никакого смысла тащить его. Я даже несколько раз, — или десятков раз, — думал, не разжать ли пальцы. Это так просто — раз, два, три, четыре, пять! Шестое чувство же кричит — «не надо!». И я продолжаю волочить труп.

Он примерно моего роста, этот мертвец. У него выгоревшие волосы, вьются, как у агнца, а голубые глаза настежь раскрыты. Вот прямо настежь, будто он увидел такое, что перевернуло всю его жизнь, и теперь он продолжает переживать это мгновение. Завидую. По-любому веселее, чем месить бескрайний песок. Одежды нет, гол, как новорожденный… Не то, чтобы я его часто разглядывал. Только иногда, на привалах. Пару раз, — или десятков раз, — я даже тряс его за плечи, но он так и не открыл рта. Я знаю, что скрывается за его губами и зубами. Конечно же, это песок.

Снова чувство преследования. В давности было иначе. Мне интересно вспоминать новое. Наверное, я могу это помнить, потому что оно произошло уже здесь. Я не всегда блуждал один. Мы шли цепочкой, и я не смог бы сказать, мужчина или женщина передо мной, и у всех ли идущих есть ноги. Это почему-то важно — наличие ног. У нашего проводника они имелись.

Проводник отличался от всех. Куда выше, и длинным можно было назвать все, что выступало из-под черного плаща — голени и руки, стопы и пальцы… Однажды проводник обернулся, и над удлиненной полумаской не нашлось места для глаз. И взгляд такой жуткий, нечеловеческий, нет, смеющийся над всем человеческим! А потом я оступился, и процессия пропала. Идущих можно видеть только когда следуешь тропе. Нет-нет, не так! Я сам сделал шаг в сторону. Хотел перестать быть с ними, освободиться от воли проводника! Я мог спасти что-то! Оно — в правой руке. Мне было приятно чувствовать тяжесть, чувствовать хоть что-то. И я бежал прочь от тропы, пока не забыл это все.

Что же теперь? Мертвец не изменился, не начал разбухать или сохнуть, и все так же глядел в закрытое для меня небо. Его глаза — как прежнее небо. Мертвец знал что-то, чего не знал я. И разница между нами росла с каждым шагом.

Вдруг краем глаза я увидел движение песка. Я уже привык к неподвижности пустыни, и между моих ребер заколотился страх.

«Оно сожрет его!» — почему-то воскликнул я про себя, кидаясь в сторону от растущей дюны. Я увидел огромную костяную морду, злые провалы глазниц и красно-белый гребень на длинной спине. Я страшился оглядываться и мог лишь слышать шелест песка, рассекаемого скелетом чудовищной змеи — слева, справа, слева, справа… Она играла со мной, позволяя немного оторваться от погони, и вновь возникал этот шелест, спокойный настолько, что я оценил всю свою ничтожность.

«Почему я спасаю не себя?» — возопил я без слов. И в этот миг мой груз налился свинцовой тяжестью. Я успел сделать лишь несколько шагов, прежде чем вес мертвеца стал непомерным. Тут же передо мной пронеслись белые кости ребер. Змея кружила вокруг, и вместо нее угрожающе шипел песок.

«Я могу спасти лишь себя», — эта мысль ошарашила меня.

Долгий взгляд — глаза в глаза, живые в мертвые. Я почти ненавидел его за то, что он знал больше и молчал. Бесполезный труп, который был мне спутником все это время. Я поднял мертвеца одной правой и испугался, что моя рука треснет в локте. Громадная змея сделала последний, триумфальный круг вокруг нас, и ее голова поднялась передо мной. Скелеты всегда улыбаются. Улыбаясь, тварь открыла пасть, требуя плату за спасение. В моих висках шуршало нелепое слово «предательство», и я колебался. Мгновения или вечность — не знаю. На сгибе руки затрещали нитки, и я собрал все силы, чтобы отшвырнуть от себя труп — прямо в пасть костяной гадины. Она ловко поймала его и тут же нырнула в песок.

Я повернулся вокруг оси. Никаких следов произошедшего.

Можно было ликовать — так легко откупился от змеи!

Зачем-то я решил убедиться, цела ли куртка.

В разошедшихся полосках кожи я разглядел свой локоть.

Свой костяной локоть.

«Так вот, что это был за груз…»

В бессилии я пал на колени, загребая руками проклятый песок. Так мало времени на то, чтобы помнить! Сквозь лопающуюся одежду тут и там вырывался на свободу песок, и скоро мои кости тоже рассыплются и станут частью пустыни. Я выбросил все, что осталось от моей памяти. Скоро меня не станет.

Восемь душ

Моя наставница оказалась не так уж и хороша.

Перед самым концом ее настигло слабоумие. Сухие руки двигались в воздухе, словно дирижируя неведомым оркестром, а сама наставница завороженно следила за ними, изредка издавая короткие, нечленораздельные звуки, удивляясь собственным непроизвольным жестам. В глазах не было ясности, а потом ей не хватило сил держать веки поднятыми. Последние минуты наставница провела в темноте.

Покров мертвых — молчание. Так должно быть. Еще до того, как сердце отобьет последний удар, души разлетаются из тела, их не собрать воедино. Они рвутся в стороны, вниз и вверх, как будто смерть подобна взрыву, отталкивающему их прочь от содрогающейся в агонии телесной оболочки. У каждой из душ — свой путь. Спутница их — тишина, если только страсть, присущая живым созданиям, не станет ядом для одного из осколков былой личности, искажая ее до странного.

Моя наставница не должна была нарушать правила. Она столько раз учила меня, как держать свои души на коротком поводке, что я и подумать не могла: старая шаманка сама провалит задание.

Я убедилась в этом на похоронах.

Гроб уже засыпали влажной землей. Осенний ветер яростно пытался оборвать ленточки с искусственного венка. Скудная кладбищенская поросль сиротливо вжимала обкраденные ветви в небо, чураясь немноголюдной процессии и запаха алкоголя, служащего усопшей последним парфюмом.

Наставница называла это «малым жертвоприношением». Люди одаривали умершего пищей и предметами, обращались к принявшей покойника Земле. Тогда казалось бы покинутое тело, этот осиротевший дом сознания, внезапно обретало новое рождение. Спящая внутри холодной плоти могильная душа просыпалась ото сна. Она поднималась призрачным фантомом, еще помня свою внешность, но начиная забывать родство с людьми. Отныне ей предстояло жить на небольшом участке кладбища, проращивая свои травы и деревья. Но сегодняшняя душа не хотела иметь ничего общего с ограничениями.

Наставница всегда твердила, что после смерти из нее вырастет куст рябины. Ей нравилось, как красные ягоды словно горят в сумерках. Но, едва фантом наставницы восстал, я поняла: желание не сбудется, здесь не сможет вырасти ничего хорошего.

Украшения, в которых дочери отправили ее в последний путь, звенели, приподнимаясь вверх, а белое платье рвалось, обнажая сизую кожу. Глаза призрака ввалились внутрь черепа, а зрачки полыхали недобрым огнем. О, как она ненавидела людей, провожающих ее на покой! Лишь за то, что они были живы, а она — нет.

Ветер обрел силу пронизывать до костей, его дыхание напиталось потусторонним холодом. Я видела, как могильная душа наставницы приобнимала за плечи то одного, то другого человека, оставаясь незримой для живых. Какими невидящими вдруг становились их взгляды! На моих глазах призрак учился питаться. Прикосновением она вбрасывала в омут душ отвращение, боль, страх, чтобы немедля собрать их тройной урожай. И с каждым человеком у нее получалось все лучше. Оцепенев, я наблюдала, как драгоценная наставница превращается в беспокойного духа, охочего до слабых душ. И лишь когда ее и меня разделяла всего одна траурная шляпка, я опомнилась.

Хотя пальцы дрожали, я справилась с застежками пальто и перевернула висящее на груди зеркало-толи. Оно было нагрето кожей, давая мне надежду на победу. Зеркалом я направила луч света на призрака, приковывая его внимание среди десятков других людей. И, пока фантом пытался вспомнить хоть одно слово, чтобы позвать меня к себе, и приоткрывал черный провал рта, я вытащила из кармана зажигалку и поднесла ее к губам.

— Пылай, родимая, — шепнула я, нажимая на кнопку и сдувая пламя на призрака. Смотри на меня другие скорбящие, они бы увидели разве что лепесток огня, принявший странную петлеобразную форму. Мои же глаза были приучены к миру духов, и пламенная змея обвила могильный дух, сжигая его первую форму. Но корень зла успел вернуться в могилу.

Я быстро застегнулась. Холодно было от одной мысли, что мне теперь придется ночевать на этом кладбище.

Спустя несколько часов мой распухший рюкзак вызывал смешки в автобусе, но сторож кладбища не удивился. Я не первый раз просилась бдить за мертвыми, хотя могла бы и просто пролезть через порушенную часть забора в метрах пятидесяти от главного входа. Но мне нужен был покой и согласие хотя бы одного живого, чтобы дела шли гладко. Потому я оставила свою плату — бутылку водки, — в теплой сторожке, переоделась в зимний пуховик и отправилась месить ботинками землю погоста.

Я боялась, что пойдет дождь, и даже приготовила полиэтиленовый плащ, но дух-хранитель кладбища помиловал меня, послав пасмурную, но все же сухую погоду.

Если днем кладбища можно назвать территорией умиротворения, исключая разве что могилы детей и молодых людей, то к ночи некрополисы начинают петь совсем другие песни. Могильные души шумят, по большей части бестолково и бессвязно. Мне нужно было оградить себя от этого гомона. Для того я задобрила духа-хранителя свежим хлебом, оставив половину буханки под черной ольхой, пристанищем кладбищенского хозяина. Потом расставила вокруг могилы наставницы пять базальтовых камней и прочла заклинание, строя меж ними границы. Гладкие осколки древней лавы стали словно пятью охранными башнями, и шум затих, оставляя меня наедине со свежей могилой и ее обитательницей.

Я не стала дожидаться, когда могильная душа, обожженная мной, переполнится гневом и выберется наружу. Звякнул тяжелый медальон с вклеенным дешевым зеркальцем. Наставница носила в нем ароматическую лампу, поскольку ей больше нравились вещи с благородным обликом, чем глиняные поделки в виде рыбок или кувшинчиков. Медальон до сих пор пах розмарином, который лично я не выносила на дух.

Однако я знала, что запах умиротворит и привлечет фантома. В самом деле, стоило мне поднести закрытый медальон к гранитному надгробию, как полупрозрачные пальцы потянулись к нему в извечном человеческом жесте «дай». Я отодвинула медальон в сторону, не давая призраку ухватиться за украшение, а потом снова поднесла, дразня. И только повторив так несколько раз, я открыла медальон и поднесла к надгробию, давая призраку увидеть отражение.

Как он враз потяжелел, этот медальон! Но мне нельзя было опустить его даже на сантиметр, и я уперлась обеими ногами в землю, прося Землю-Мать дать мне сил вынести это. Другой рукой я вынула из кармана второе зеркальце — точно такое же, как первое, — и замерла с ним, выжидая шанса. А призрак тем временем все нырял в свое отражение и выныривал обратно, в фотографию на надгробии, с наслаждением вспоминая свой внешний облик. Я не знаю, отчего умершим так нравится океан их памяти, но фантом увлекся окончательно. И, когда призрак в очередной раз бросился внутрь медальона, я поднесла второе зеркальце отражающей поверхностью к первому и плотно прижала, запирая фантом в этом маленьком мире.

Щелкнула крышкой. Обмотала цепочкой. Прислушалась к тишине.

На этой земле больше не было зла. На ней больше ничего не было.

Я сама запаяла медальон перед тем, как отдать его в краеведческий музей как «старинную и никому не нужную вещицу». Можно было бы закопать его, но земля куда более подвижна, чем можно подумать. В фондах же не станут вскрывать медальон, а то и вовсе позабудут о нем, пока не выдастся удачного случая. Медальон безопасен, пока закрыт. Теперь он — дом для могильной души.

В наших краях у человека — семь душ, но у шамана их может быть и больше.

С одним фантомом я разобралась, но не было уверенности, что остальные души наставницы не повторят злой путь. Я даже не знала причины, по которой из мертвой шаманки стал неупокоенный дух.

На следующий день, как следует выспавшись, я навестила дочку наставницы. Учившая меня шаманским премудростям жила в пригороде, занимая половину деревянного дома. Правая его часть была словно иллюстрацией к огородничеству со всеми своими грядками, теплицами и всяким скарбом земных трудяг. Левая половина укрылась за высоким забором и была оцеплена конвоем темнолистного боярышника. Я знала, что окрашенный в синий забор хранит свою тайну: на каждой доске его снаружи и внутри тонко процарапаны защитные знаки. Прабабка наставницы приехала то ли из Карелии, то ли из Финляндии, и оттого в этом доме всегда в почете были рунескрипты, гальдраставы и «шлемы ужаса».

Дочки открыли, но рады не были. Я увидела выстроенные вдоль стены картонные коробки и приготовленную бензопилу и мысленно попрощалась с боярышником да мистическим уютом, известным лишь моей наставнице. Внутри тоже вовсю кипела работа по уничтожению прошлого, но я успела вынести то, что мне было нужно.

Когда у тебя мало времени, к горлу подступает паника. Но именно на мою панику откликнулся один из предметов чердака. Я увидела Ее — выточенную из дерева куколку, одетую в рубашку и несколько пестрых юбок, между которыми можно было прощупать пришитые металлические бляшки — четыре на четыре опасных возраста. Это было хранилище души моей наставницы, точнее, той части души, что зовется «двойник». Вырезанные щелками глаза смотрели на меня с подозрением — этого двойника тоже коснулась злая воля. Я упаковала куколку в платок, взятый здесь же, даже показала дочерям наставницы деревянные ножки, дабы они не думали, будто их обокрали.

Я привезла находку на свою квартиру. Когда у тебя всего одна комната, лишь занавески помогают размечать священное пространство. Угловая полка давно была приспособлена под алтарь, и я поставила идола на ее накрытую черным атласом поверхность. В холодильнике нашлось растительное масло и варенье, и я вымазала личико куклы, умиротворяя ее.

Злой огонь в глазах приугас — сущность хранилища души менялась. Даже желай она вредить хозяевам куклы, оставившим или подобравшим ее в доме, эти желания выбивались, как пыль, — почтением, которое я оказала сосновому чурбачку. Теперь это был мой служебный дух, связной с наставницей, и ему надлежало хранить мой дом, а не уничтожать его.

Две из семи.

Теребя зеркало-толи на груди, я размышляла, где же мне искать остальные осколки души. Может, они и не были опасны, но одну душу я должна была проверить — ту, которую древний народ селькупов звал «тенью». Даже если бы я искала другие осколки, моя погоня привела бы к месту смерти, больнице. Именно оттуда душа-тень и душа-жизнь должны были устремиться в нижнемирье, душа-дыхание и душа-мудрость — в верхние миры. Там должна была бродить и особая женская душа, которую отрицали селькупы-мужчины, но не забывали их жены.

Это было почтенное здание, его построили на средства вдовы ирбитского купца, сделавшего состояние на чайных цыбиках. Больница пережила два развала страны, и, зимой, когда снег заставлял ценить цвет, казалось, что кирпичи впитали в себя кровь, сделав ее щитом против событий эфемерного мира. Здесь всегда были лечебные заведения, а значит, здесь в течение полутора столетий болели и умирали люди.

Я едва уговорила медсестру впустить меня в палату, где умерла наставница, хотя моя человеческая сущность и просилась на воздух, на волю. Право, я всегда предпочитала кладбища больницам, в них было меньше безнадежности — жизнь уже отмерена, все уже свершилось.

В палате было пусто — больные отправились на обед. Я бесцеремонно села на койку с колючим клетчатым одеялом, а потом даже легла на нее, скрестив руки на груди. Мне нужно было понять, куда разбежались фантомы умершей наставницы, найти их затершиеся следы среди боли и эмоций других людей.

С облегчением я обнаружила, что две души, предназначенные небу, вспорхнули вверх — одна быстро, как птица, а другая карабкаясь, как паук. Женская душа тоже недолго пребывала в этом лазарете. Она быстро забыла, кем была, и постепенно растворилась в переменчивой жизни палаты. Похоже, здесь лежали одни женщины, и ей некого было ловить.

А вот след души-тени был отчетливым.

Я встала, пошатываясь, как сомнамбула. Глаза мои видели не столько очертания больничных коридоров, сколько очертания живых, близких к смерти в той или иной степени. Я брела по темной энергетической тропе, оставленной душой-тенью. Один неверный шаг — и все пришлось бы начинать сначала. След не бледнел и не стремился просочиться вниз по лестницам или окнам, и этот тревожный знак наполнил меня уверенностью, что эта душа начала обретать новое воплощение — еще одного злого духа. И ему даже не надо было искать охотничьи угодья, ведь больница всегда полна негативных эмоций.

Меня толкнули, и свет больно резанул по глазам