Оглавление

Глория Му

Жонглеры

я в проезжающем трамвае

себя увидел

счастливый путь — машу рукой

не надо слез и оправданий

прощай родной

А. М.

* * *

Выбиралась из Москвы, как муха из сметаны, — нет, мне не было вкусно, безнадежно мне было, беспросветно и тошно.

Досадные мелочи, крупные неприятности, внезапная работа — никто, никто не хотел меня отпускать, даже те, кому я ну совсем не могла пригодиться.

Последние сутки вязкого кошмара — восемнадцать часов монтажа в одном из самых толстосумых московских клубов, ночь работы — праздник, который всегда, римские каникулы, блестящие от масла красотки, картонные улыбки цирковых, утомленные роскошью гости…

«А что сейчас будет? Фейерверк? Ну на́, выпей с нами!» Нет, никакой из меня холуй, польский гонор толкает под локоть — выплеснуть виски в лицо, а в голове вертится инструкция для службы безопасности клуба: с гостями обращаемся бережно, бережно с гостями обращаемся… Я медленно выдыхаю сквозь стиснутые зубы, улыбаюсь, отрицательно качаю головой, легко пробегаю пальцами по клавишам пульта — и вокруг райской птицы, поющей на сцене, расцветают фонтаны искр.

А в шесть утра я выныриваю из-под земли на Курском вокзале, который бьет в лицо меня — распяленной пятерней вони.

Они кажутся особенно некрасивыми сейчас, серым утром, — серые, угрюмые, навсегда усталые лица, скверная одежда, скверные манеры, скверный, невыносимый, оглоушивающий запах толпы, тяжелый ее гул.

И я успокаиваю себя, как нервную лошадь, — ну-ну, девочка моя, это всего лишь люди.

Закогтив билет, уношусь дальше в день — обычная суета перед отъездом, звонки, извинения, ненужные подарки забытым людям, кошка, сбившаяся маленьким злобным комком на ворохе моей одежды, отчаянно някающая мне розовой акульей пастью с крошечными острыми зубами.

Я беру ее в руки, чернокурую бестию, прижимаю к себе мою недобрую девочку, но нет, обещания лживы и бесполезны, для нее завтра — не существует, скоро — пустой звук.

Вечер. Ночь.

Мой братец, похожий на гнома-переростка, на бородатый пельмень, на добродушного громилу из злого мультика, на дикого кабана-оборотня, на…

Отсутствие сна играет со мной злую шутку, превращает реальность в хрупкое кружево театральной декорации, окружающих — в персонажей комиксов.

Брат провожает меня в недлинное, запоздалое путешествие. Перекладывает рюкзак из одной руки в другую. Поглаживает мимолетно по плечам. Беспокоится.

Из подсвеченной синим, дымной, просторной полумглы выползает поезд, раскладывает на перроне плотные желтые квадратики света из окон.

Поезд тоже выглядит бутафорским — густо и грустно вздыхает, вздрагивая облезлыми боками, словно сделанными из тонкой, непрочной фанеры, ветхий, грязный и разве что не перехваченный скотчем.

Проводницы под стать, в свете фонарей — синюшно-бледные, в свете вагонных ламп — восковые, отечные, с глухими темными подглазьями, словно истасканные, истосковавшиеся, безобидные от бессилия упырицы.

Я еду в плацкарте — других билетов «сегодня — на сегодня» не было. Мы проходим в вагон, пусто, пусто, тусклый свет ложится копотью на лица, на стекла окон, и только впереди яркой нотой — дребезжащий, скандальный визг. Старушечий голос мечется в тесной коробке, бьется бражником в стены, ему вторит разбитый, пьяненький тенорок, и хрипло ухают матерные басы — ругаются трое.

— Кажись, у тебя в купе. Ну ты везун. — Брат кидает мне рюкзак, протискивается вперед. Воин, защитник, а как же. — Так, я не по́эл, шо за дела?

— Ты чё погнал? Ты ктобляваще? — вскидывается лысый, испитой, измятый бас.

— Сядь. — Брат несильно толкает его в грудь, и тот плюхается на полку. Сидит тихо.

Связываться с моим братом не стоит — это сразу понятно. Есть такое украинское слово — «кремезный». На русский его сложно перевести. Крепкий, плотный, коренастый, сильный, кряжистый — вот это все вместе и есть «кремезный». Мой брат как раз такой — не с кубиками на животе, а с валиками на боках, как немолодой злодей из американской глубинки в фильмах класса «Г», из тех злодеев, что, круша мебель, вышвыривают друг друга из бара, а после удара табуреткой по черепу трясут брылями, роняя слюни, поднимаются и, покачиваясь, снова лезут в драку.

— Бабусю, чи вас эта быдлота обижает? — Брат переходит на суржик только в двух случаях — когда прикидывается «безвинным страдальцем, терпящим от любви» перед своей красавицей-женой, или когда собирается конкретно на кого-то наехать.

— Ой, сы́ночка, так это ж пьянь, пьянь окаянная, и как таких только в паровоз пускают, я удивляюсь! Уж ты наведи порядок… Ты мужчина военный, я вижу… — Старушка придирчиво осматривает братца — ботинки-милитари, зеленые штанцы фасона вьетнамитской войны, натовский свитер, короткий рыжевато-седой бобрик — золото с серебром. — А это ж пьянь! Пьянь подзаборная, тьфу! — Высунувшись из-за браткиного плеча, словно из-за дерева, картинно плюет в обидчиков. — Пьянь! И пьянью погоняет! А еще кота втащили! Я грю — животную в багаж! Животную в багаж! Так положено! А они меня — по матушке, меня, пожилую женщину. Ну, ништо, нашлась на вас управа! — кивает, чинно поджав сухие губы.

— Кота? — Брат поворачивается к пьянчужкам, и тут, в короткой тишине, внезапно раздается тоненький, пронзительный мяв.

— Так это… Как же в багаж? Он же махонький совсем… Котенёночек. — Второй мужичонка, худой, кадыкастый, в китайских кроссовках, спортивных штанах и широкой кожаной куртке «с Черкизона», протягивает брату маленького черного котенка, пушистого, с круглыми трогательными ушками. — Матери везу. В подарок. Это такой кот, у-у-у! Бумер назвал. Вишь — черный! Так я и назвал — Бумер. — Мужичонка тихо смеется, нежно прижимает котенка к щеке и запевает неожиданно сильным, верным тенором, пританцовывая и нянькая котеночка на ладони:

— Ну-ка дай! — Брат сгребает котенка, поднимает к свету, щурясь, пытается рассмотреть. Ребенок кошки заходится в плаче, извивается, тянет тонкие лапки с растопыренными ладошками в сторону тенора.

— Митя, отдай! Отдай! Ему страшно. — Я кладу руку брату на предплечье.

— Так я — посмотреть, чего ты? Я ж ничего такого, — смущенно говорит он, возвращая Бумера владельцу. Котеночек сразу успокаивается, рассыпается бархатным, но и звонким воркованием, заминая передними лапками шею хозяина.

— Он ему теперь как мамка, — объясняю я брату. — От одной мамки его уже забрали, а ты теперь еще от другой тащишь. Вот он и напугался…

— Мамка! Да какая мамка! Барахло бессовестное, пьянь! — возмущенно вклинивается старуха. — А ну не мучь животную!

— Кто тут мучит? Кто мучит? Да я в котах поболе… всяких понимаю! У меня знаешь какой кот был? Во какой! — Мужичонка показывает свободной от котенка рукой размер традиционного мифического сома. — Белый весь, один глаз — зеленый, один — синий. Гиви звали. Везде за мной ходил. Куда я — туда и он. Когда старый стал, все зубы съел, так я самолично ему нажевывал рыбку там, мяско… Коты — это, знаешь… Это коты! Дело нешутейное!

— Точно, точно, — с удовольствием подхватывает братец. — Коты — это… Коты! У нас у самих двое, жопы полосатые, здоровенные, как арбузы! И всё понимают! Вот говорят — собаки, а собаки — что? Собаки — тьфу против котов!

— Дак и я ж про то! — Мужичонка с котом мелко кивает. — Собаки — это такое… Сесть-встать, туда-сюда… А кот — он все сам понимает… Вот Нюшку-то возьми, мамку его, — тычет братцу котенком в нос, — сама пришла… На работу устроилась, типа… В офис к нам, я в офисе работаю… Так всех мышей до одной повывела! Нету ни одной мышки в офисе!

— Какие тебе мыши в офисе, не бреши! — ворчит старуха.

— Так я ж говорю — нету! Повывела всех! — ликует мужичонка.

— Провожающих прошу покинуть вагон! — Проводница протаскивает мимо нас свое оплывшее, грушевидное тело с усилием, словно улитка — домик.

— Ну, все. Все. Поехали. А ну уступи место девушке. — Брат сгоняет лысого с полки, усаживает меня. — Ботиночки тебе расшнуровать? — Он ко всем женщинам относится как к принцессам, хотя я сейчас больше похожа на свинопаса.

— Нет, Мить. Спасибо. Иди уже.

— Смотри. Ну, граждане хорошие, бабусю мне тут не обижать, сестренку мою не обижать…

— А то — что? — с насмешливой угрозой интересуется лысый.

— А то яйца тебе оборвет и сожрать заставит, — мирно, даже ласково отвечает братец. — Смотри, орел, я тебя по-хорошему предупреждаю. Сестренка у меня — девушка серьезная. Обижать ее не надо, целее будешь.

Лысый окидывает меня быстрым, оценивающим взглядом — говнодавы «шелли», серые английские джинсы, спортивная курточка с капюшоном, стриженый затылок, — молча цепляет со стола початую бутылку «Очаковского» и удаляется в соседнее купе.

Я усмехаюсь. Как же это мы, вполне взрослые люди (братцу сильно за сорок, мне — за тридцать), работники искусства, умудряемся до сих пор выглядеть опасной полушпаной?