Подчеркивание немцами своих потерь было прежде всего средством уклонения от бремени коллективной вины.
Преступления Третьего рейха, «о которых почти никто ничего не знал», писал он, противореча действительности, почти не являлись «предметом разногласий». Большинство людей, по его наблюдениям, продолжали верить, как верили многие годы, что Вторая мировая война стала в большей или меньшей степени продуктом Первой мировой — войны, навязанной Германии «известными американскими финансовыми кругами» (читай: евреями). Дик утверждал: «никто ничего не знал» о преступлениях нацистов, кроме того, многие его сограждане продолжали верить, что евреи несут ответственность за войну, разгром Германии и ее послевоенные невзгоды.
Идея коллективной вины вызывала у людей такую тревогу, что ученые уподобили ее травмирующим воспоминаниям
чем лучше жилось человеку в Германии при Третьем рейхе, тем хуже он питался после его краха»
Подчеркивание немцами своих потерь было прежде всего средством уклонения от бремени коллективной вины.
Психологическое исследование 1944 г. с участием людей, связывающих свои симптомы болезни с переживаниями во время воздушных налетов военного времени, показывало, что разговор о чувствах может привести к депрессии [56]. Иными словами, культура молчания была не только общим социальным императивом, возникшим из табу вокруг нацизма и войны, — она была рекомендацией авторитетных врачей.
Обвинения в колдовстве служили языком и логикой осуждения, когда несчастье нельзя было объяснить иначе.
Брат Виктора Эрнст, бывший государственный секретарь министерства иностранных дел и посол в Ватикане при нацистах, только что, в апреле 1949 г., был осужден[8] американским военным трибуналом в Нюрнберге за участие в депортации французских евреев в Аушвиц и за военные преступления
Немецкие врачи создали систему, которая привела по меньшей мере к 400 000 принудительных стерилизаций и медицинскому убийству порядка 260 000 человек, жизни которых, на официальном языке, «не стоили того, чтобы этим людям жить» [23]. Фишер и об этом не упоминал.
Фишер был убежден, что Грёнинг способен искупить ошибки медицины, вдохнуть в нее новую жизнь, предложить новое понимание взаимодействия психики и тела. Что было характерно для того времени, Фишер ни разу не сказал открыто, зачем нужно искупление. Он не говорил, например, что в Третьем рейхе медицину превратили в инструмент государственной евгенической программы, так что в клинических подходах не осталось ни одного уголка, не затронутого расово-технократическим импульсом. Он не обсуждал возмутительные категории расовой основы физического благополучия и болезни, высосанные государством из пальца, — категории, радикально пересмотрев
