Венеция, любая, зыбко снится
И у-ле-ту-чи-ва-ет-ся стремглав
Но я люблю сквозь старые атласы
И сквозь давно не ношенные цепи
Смотреть на искривленные гримасы
И на разврат твоих великолепий
И опускать в исчерпанные бездны
Своих корней извилистые ткани,
Пока дракон, ревущий и железный,
Не оборвет моих очарований…
Золотисто-волшебное
Меркнет медленно небо.
Меркнем и мы, кончаемся,
В люльке-гробу качаясь.
И, откинувшись на спину,
Мы вспоминаем наспех:
Льва и коней, мозаики,
Музыку и музеи.
Чтоб посмотреть на изваяния, такие нежные, как вдох Эола,
Чтоб посмотреть, как пенит воды легкоскользящая гондола
Голубая дымка окарино
Тает в венецейской тишине,
Или улыбнулся Палестрина
Траурной гондоле, и весне,
И случайным, робким, нищим звукам
У благословенных берегов,
Чтоб на миг невоплощенным мукам
Даровать бессмертие богов
Теперь там чайки белые, как грабли,
Клювами рыбок скородят в волна
И гриф гитары, как распятье,
Толпу на бунт благословит
Пусть лобызает Муссолини
Христу кровавое ребро,
Парламентарной Мессалине
Даря любовь и серебро
Жена — за варкой макарон,
но и в семье рабочей
пригодны кудри для корон
и не глаза, а очи!
Потом с холстами старых зал
сопоставляя это,
я вспомнил тех, кого писал
с натуры Тинторетто…
Венеция, ты поднесла к устам
Зеленой влаги трезвые раскаты.
Но Тинторетто кисти покорял
Твои дворцы, и бархат, и галеры,
И оживлял налетом янтаря
Из пен твоих рожденную Венеру.
