Глава I — Рождение в грязи
(Рим. Последние годы Республики. Империя ещё не началась, но цепи уже висят на плечах слабых. Время, когда человек стоил меньше соли, а крик ребёнка — это лишь помеха в пути.)
Пыль висела в воздухе, будто сама дорога выдыхала от усталости. Караван медленно тянулся вдоль пересохшей равнины — повозки скрипели, рабы шли босиком, оставляя за собой следы, которые ветер стирал прежде, чем их могли заметить.
В одной из телег повисла тишина. А потом — крик. Резкий, сырой, неумелый.
— Она орёт, как свинья перед бойней, — проворчал надсмотрщик, вытирая вспотевшее лицо рукавом.
— Дать ей по роже, — лениво бросил один из караванщиков, даже не оборачиваясь.
— Пока маленькая — не сломается. Пусть кричит.
Женщина, измождённая, бледная, держала на руках новорождённую.
Лицо у неё тряслось, но голос оставался ровным.
— Прошу… не трогайте. Она замолчит.
— Ты не в том положении, чтобы просить? — ухмыльнулся надсмотрщик. Он схватил её за волосы и дёрнул. — Рожаешь у всех на виду. Караван задерживаешь. Нам бы с тебя штраф взять, а не слушать твоё нытьё.
Он потащил её, и из ослабевших рук женщина выронила ребёнка.
Младенец ударился о пыльную землю головой, и закричал снова. Но теперь — иначе. Не из боли тела. А из страха мира.
— Тварь, — выдохнула мать, ползком подбираясь к нему. Она закрыла его собой.
Надсмотрщик занёс руку. Женщина не дрогнула. Даже не отвернулась.
И тогда сзади раздался голос:
— Хватит.
Купец. Один из тех, кто шёл отдельно, в повозке с навесом. Он не посмотрел на мать. Даже не встал. Только бросил устало:
— Оставь. Не убивай товар. Доедут — потом разберёмся.
Она выжила.
Росла в тени повозок, между крысами и костями.
Имя ей дали не сразу. А может, просто забыли.
Там не было слов — только команды, щелчки кнута и шёпот.
— Прячь хлеб, если нашла. Иначе отнимут.
— Не смотри в глаза.
— Если зовёт надсмотрщик ночью — притворись мёртвой.
Однажды она не успела.
— Подойди, — сказал молодой надсмотрщик. В его голосе была ленивость и что-то ещё — скользкое, голодное. Он впервые заметил, что она растёт.
— Ближе.
Она подошла. Он коснулся её подбородка.
— Тихая. Покладистая. Такие мне нравятся.
Она молчала.
— Ты умеешь глотать. Всё: страх, боль, стыд. Это… возбуждает.
Он повёл её за сарай. Там пахло плесенью, потом и чем-то тухлым. Она не кричала. Только считала доски на потолке.
Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
Потом вымыла кровь с ног. Не глядя на других. Те знали. Все знали. Но молчали.
В шесть лет ей сломали руку.
Кувшин вина упал и разбился. Управляющий рявкнул:
— Глупая сука!
Он ударил её ремнём, потом бросил на каменный пол. Что-то в руке хрустнуло.
Она не закричала. Только поднялась. Собрала осколки.
Кровь стекала по пальцам, как масло из разбитой амфоры.
В семь — её продали.
На ярмарке в Остии она стояла на бочке, с верёвкой на шее — как образ будущего, не настоящего.
— Молода. Послушна. Не истощена.
Говорил торговец, гладя её по голове, как собаку.
Мужчины трогали её, смотрели, щупали. Один сунул руку под тунику.
Она не отшатнулась. Просто закрыла глаза.
Новый хозяин — купец Гальбус — взял её на кухню.
Он не был жесток.
Он был равнодушным.
А равнодушие — не кричит, не наказывает, не объясняет. Оно просто не видит.
И от этого — больней.
— Молчи, делай, не думай, — сказал он ей в первый день.
— А если… — начала она.
Он ударил её по щеке.
— Без «если». Раб не спрашивает. Раб — служит.
Но ночью она начала слушать.
Она запоминала, как он говорил с послами.
Как жена диктовала письма.
Как слуги шептались у двери.
Всё складывалось в её памяти — не в строчки, а в карты, по которым она когда-нибудь пойдёт.
Потому что тот, кто слушает — однажды заговорит.
А тот, кто молчит — становится опасным.
В подвале, за кучей камней, она однажды нацарапала пальцем первое услышанное слово:
libertas.
Свобода.
Она не знала, как его правильно писать. Не знала, откуда оно пришло.
Но оно звенело в груди, там, где у других давно осталась только пустота.
— Когда-нибудь, — прошептала она,
— Я не буду вещью.
Она не знала, как.
Но уже знала что.
После этого дни стали одинаковыми.
Утро — до рассвета. Молча.
День — служить. Мыть. Убирать. Не мешать.
Вечер — исчезнуть в углу.
Ночь — не спать, но не шуметь.
Как-то раз она услышала, как повариха Кассина сказала другой служанке:
— У этой внутри ничего нет. Как будто взгляд у неё — не детский, а мёртвый. Жутко.
Ливия стояла за ширмой. Мыла ножи. И подумала:
«Если они считают, что у меня нет души — я свободна.
Потому что они не сломают то, чего не видят.»
Кассина была толстой и ядовитой.
Она не била — она унижала.
— Пыль на полу — как ты: бесполезная.
— Воняет от тебя, как от дохлой козы.
— Где твоя мать? Сгнила под псами?
Ливия молчала.
Но однажды, когда Кассина отвернулась, она влила в её кувшин с вином немного соли и уксуса.
Никто не заметил.
Кроме гостей — они сплюнули и отказались пить.
Кассину вызвали.
Она вернулась с красным лицом и дрожащими руками.
После этого — больше не оскорбляла.
Ливия не улыбалась.
Но в ту ночь спала крепче, чем за всё своё детство.
Иногда она выходила ночью во двор.
Смотрела на звёзды.
И шептала:
— Мама. Я ещё здесь.
Она не помнила лица матери.
Только голос.
И верила — где-то, среди этих звёзд, мать смотрит на неё.
Не бог, не ангел. Просто — женщина, которая когда-то не позволила убить её в первый день.
И от этого звёзды казались ближе.
Однажды Гальбус пригласил гостей.
Трое мужчин в дорогих тогах.
Пальцы — в кольцах. Речь — вязкая.
Они ели, пили, и хвалили вино. А потом — заговорили о ней.
— Новая девочка на кухне, — сказал Гальбус. — Тихая. Умная. Слишком даже.
Один из мужчин подозвал её:
— Сколько тебе лет?
— Одиннадцать.
— Говоришь, как взрослая. Кто тебя учил?
— Никто. Я просто слушаю.
Он усмехнулся.
— Рабы не читают, девочка. Книга — это цепь, которую ты выбираешь сама.
А ты — уже закована.
Он провёл пальцем по её щеке:
— Умных рабов боятся. Лучше быть тупой и живой, чем умной и мёртвой.
На следующий день она нашла на кухне кусок бумаги — старый счёт.
Спрятала его. Носила с собой.
Три недели — каждую ночь — доставала. Смотрела. Сравнивала.
Слова были чужими. Но она пыталась.
«Одна и та же закорючка есть в словах соль и сосуд… значит, она значит одно и то же… S… это буква.»
Это было ничто.
Но это был шаг.
И вот — главное открытие:
Она поняла —
тело её принадлежит другим.
Но разум — только ей.
Если она сохранит мысль — она свободна.
Если она вырастит в себе язык, который никто не отнимет — она непобедима.
Пусть все считают, что внутри неё — пустота.
Пусть.
Она строит империю. Внутри. В тишине. С первого слова.
