Леонид Левкович

Клуб «Апатия»

Роман

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Фотограф www.pexels.com, лицензия CC Zero Lukas Rychvalsky,

© Леонид Левкович, 2019

Казалось, что я нашел свое место и время в жизни. Время бодрствования сильно сместилось в сторону ночи. Интересы — в сторону сумрачного пространства, далеко отстоящего от обычного мира, того, где люди утром встают, завтракают перед телевизором, по которому показывают новости их большого разнообразного мира, идут на работу, вечером возвращаются домой, заходят по пути в магазины, делают покупки, потом как-то проводят досуг. Господи, каким этот мир мне казался далёким! Почти несуществующим

18+

ISBN 978-5-4496-6524-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Клуб «Апатия»
2. I
3. II
4. III
5. IV
6. V
7. VI
8. VII
9. VIII
10. IX
11. Х
12. ХI
13. ХII
14. ХIII
15. ХIV
16. ХV
17. ХVI
18. ХVII
19. XVIII

I

На следующий день я получил в ЖЭУ свою дворницкую зарплату и поехал в «Книжную поляну».

Я радовался предстоящей покупке пары новых книг, перспектива снова увидеть продавщицу Олю тайно освещала эту радость. Сознательно я упивался своей любовью к книгам и гордился, что книги без всякого преувеличения для меня важнее колбасы. Временами я почти ощущал себя чистым духом, алчущим красоты и новых вдохновенных образов. Желание увидеть продавщицу Олю во всей её телесности, её голубые, ровно светящиеся глаза, всегда тайно присутствовало во мне. Но это было только желание на время соприкоснуться с её аурой, которая естественным образом сливалась с аурой книг. Вне книг, вне книжного магазина, представить себе продавщицу Олю я не мог. Для меня она была органической пленницей книг и отдельно от книг не существовала; книги проросли в неё, приковали к полкам, видоизменили, наполнили новыми смыслами и особым очарованием.

Я вышел на остановке «Публичная библиотека», вступил на ступени, преодолел две стеклянные двери и вдохнул тот волшебный аромат, каким пахнут свеженапечатанные книжки; дополнительно в нем присутствовала нотка амбры.

Продавщицы Оли в этот раз я не увидел — была не её смена. Больше никто из людей в этом магазине меня не интересовал, и я с головой погрузился в книги. Выбрав «Женщину в песках» Кобо Абэ и «Волхва» Фаулза, я расплатился и вышел на улицу. Было тепло, начинался вечер, несколько остановок я прошел пешком.

В душе я ощущал какую-то непонятную пустоту; мой упадок настроения можно было бы назвать разочарованием, если б я знал, в чём именно я разочаровался.

В последнее время мне не трудно было думать о жизни в целом, охватывая мысленным взором весь город со всеми его жителями, а, следовательно, все остальные города, мало чем от него отличающиеся. О своих частных мелко-бытовых делах мне было думать нечего, так как я всё уже, что было возможным, о них передумал, и я часто теперь предавался обобщенным размышлениям. Мой упадок духа сказался на подобных размышлениях поразительным образом.

Я вдруг ясно увидел, насколько скучна, пуста и убога жизнь большинства людей, проживающих в этом городе. Начиналось всё с внешнего вида: люди шли мне навстречу, богатые и бедные, и я отметил, как удручающе однообразно они все одеты. Серо, неинтересно, однотипно. С натяжкой можно сказать, что все они выглядят одинаково, почти как солдаты одного рода войск. Дорогая одежда ничего не меняет: все те же кожаные куртки с ограниченным рядом модификаций, брюки, юбки, туфли, шапки, сумочки — мелкие декоративные детали меняются, форма меняется, но не сильно, спектр цветов узок — редко увидишь что-нибудь яркое, кричащее — все в целом остается одинаковым. У бедных и того хуже.

Я подумал, что граждане не придают особого значения своему внешнему виду; мало для кого важен стиль, индивидуальность — что было в магазине, то и купили. Магазинов полно, но во всех практически один и тот же ряд моделей — то, что привезли из Турции, Польши, Китая, то, что быстро разбирают. В дорогих магазинах, бутиках, продается одежда подозрительно фасоном похожая на то, что продается везде. Изготовители ширпотреба ориентируются на то, что модно в бутиках.

Конечно, вблизи сразу видно качество и что где куплено, но в целом общий образ сохраняется: что там, что там — образ современного человека; в бутиках ведь не продают цилиндры и сюртуки, а все те же кожаные пиджаки и брюки, что и везде, только на порядок дороже. Наметанный глаз, понятно, сразу различает разницу в цене, респектабельность, безупречность.

Вот пример: прошел мужчина в дорогих туфлях, сшитых по индивидуальному заказу, — да, видно, туфли хороши, не дешевые, но мало кто сразу скажет, что это единичный экземпляр — всё те же туфли — туфли и туфли, что о них скажешь?

Фантазия людей в одежде ограничена, как и во всем остальном. Я всегда стараюсь говорить о большинстве. Оно, это большинство, занято главными вещами — материальными составляющими жизни — остальное всё вторично. Главное: работа, налаженный быт, деньги, еда, материальный комфорт — некогда задумываться о тонких духовных вещах, о каких-то эфемерных образах, в которых якобы живешь. Человеку сначала важна стоимость автомобиля, его качество, расход топлива, а уже потом цвет и общий стиль. Ремонт в квартире, интерьер, обычный человек не имеет каких-то особых эстетических запросов, соответствующих тонкому ощущению им своей индивидуальности, — он в такие глубины не заходил, и у него ничего не сформировалось, кроме усредненного, подпитанного явной и скрытой рекламой в телевизоре и журналах, представления о том, что такое комфорт и красота интерьера. Мягкий итальянский уголок — вот, что хорошо (и действительно хорошо, удобно, красиво), а какому он стилю соответствует и сходится ли этот стиль с самоощущением человека — не столь важно. Друзья, знакомые, приобрели такой же, очень хороший, а мы приобретем лучше, цвета, разумеется, другого и с обивкой подороже. Но в общем это всё те же диваны и кресла — небольшой ряд с включениями модерновых моделей.

У обывателя, пусть это будет представитель среднего класса, — хорошая машина, квартира, мебель, много других вещей, которые хороши, но не удивительны, и они ничего не могут сказать о своем владельце, дипломированном специалисте средних лет, делающем карьеру в успешной корпорации, женатом, с одним (редко двумя) ребенком, кроме того, что сказано. Трудно ожидать, что его квартира будет оформлена в мрачном стиле средневековья, и на работу он будет ездить одетым не в обезличивающий костюм, а в бархатный камзол… и голова его будет занята не штампами современности, а какими-нибудь потрясающими алхимическими представлениями о мире.

Всё скучным и однотипным показалось мне в этом городе. Я готов был взвыть от тоски, от сознания всеобщей типизации и унификации. Все одинаковы, как денежные купюры, — одни, правда, новенькие и хрустящие, другие — потасканные и надорванные, и по номиналу, конечно, отличаются: 1000-че рублевая купюра это вам не полтинник, но в общем всё одно и то же.

Потом я подумал, что вся эта серость, скука и однотипность касаются только большинства, той массы, для которой делаются программы в телевизоре. По периферии этого большинства, если фигурально выражаться, имеются не явные кружки, мелкие или большие, в которых люди мыслят, живут, а иногда и одеваются своеобычно. Какие это могут быть кружки? В голову сразу же полезли различные клубы по интересам, секции дельтапланеристов, кружки любителей подводного плавания и хорового пения, любители пива, любительские театры, походники, альпинисты, горнолыжники, водные туристы, парашютисты, книголюбы, любители пати в ночных клубах и прочее, и прочее, всё, чем увлекается все та же средняя масса на досуге. Но все это для них, если не вторично по отношению к главному, всё той же работе, квартире, налаженному и сделанному как у всех быту, то существует параллельно и без первого существовать не может. Высокооплачиваемый компьютерщик очень увлечен дельтапланеризмом, без полетов он не мыслит своей жизни, впрочем, жить без них сможет. Он рад бы отдаться любимому делу полностью, но — работа, семья, карьера, и он вполне успешно совмещает и то, и другое. То, что для души и то, без чего нельзя (карьера, дом, семья), но для чего? Компьютерщик ответит: хотя бы для того, чтоб имелись деньги на любимое дело. Жить всё время в палатке под горой, с которой взлетаешь на дельтаплане, очевидно, невозможно.

Я отверг мысленно все эти кружки, которыми очень легко подменить реализацию той жизни, особенной и отдельной, о которой человек смутно догадывается в неопределенных мечтах и редких томных снах. Ведь даже у среднего человека порой возникает желание освободиться от своей обыкновенной кем-то или чем-то предложенной ему схемы жизни. Все эти кружки мне не подходят — они хитроумная подмена, компенсация.

Мне вспомнилось (я где-то читал или слышал), что под Самарой или другим каким-то городом в чистом поле стали вырастать лачуги. В этих лачугах стали жить, нет, не бомжи, а вполне нормальные, имевшие в прошлом налаженный быт, цивилизованные горожане. Они бросили свою цивилизованную жизнь и удалились на природу, чтобы жить примитивно вне цивилизации. Стали строить лачуги, копать землянки и в них жить. Сажали картошку, тратили сбережения и деньги от проданных квартир и тем питались. Обрастали волосами и соединялись с природой. Ни электричества, ни радио, ничего, никаких благ цивилизации не было, от всего отказались. Целыми семьями приезжали в это поле — в конце концов, там выросло небольшое поселение. Всех этих странных людей объединяла одна идея, которая была записана в какой-то книжке об отказе от цивилизации и возвращении к примитивному существованию на лоне природы. Данная книжка стала библией для всех этих беженцев. Вот неплохой пример иной жизни.

Правда, я сам не стал бы, конечно, никуда уезжать в поле… там, наверно, холодно и неуютно… это уж совсем экстремальный способ обретения самого себя. Можно и в городе в своих квартирах и на своих улицах жить по-своему.

В этот момент я увидел двух девушек-панков. Они выделялись из толпы безусловно. Взбитые розово-зелёные копны волос, густо обведенные черными тенями глаза, пирсинг в бровях и губах, на одной девушке — проклепанная косуха, на другой — укороченная солдатская шинель… девушки исподлобья недоверчиво и злобно смотрели на окружающий мир и куда-то шли. Одна девушка зыркнула на меня, и в глубине её глаз я увидел затаенный смех.

Я приехал домой, вошел в квартиру, уселся на старый диван. Мысли о серости и убогости жизни большинства не оставляли меня. Я подумал об «Апатии», о Ларисе, о Леонардо, об Агате. На Агате мысли мои задержались — мне нравилась эта девушка и даже больше того — своим присутствием, разговорами, самим своим существованием в одном со мной городе она делала меня свободнее. Мне как будто становилось просторнее дышать, когда я думал об Агате.

Два года назад Агата потеряла своего возлюбленного, вампира по имени Пашка. Они были вместе в общей сложности около пяти лет. Агата знала, что он является вампиром. Два года назад Пашка погиб при загадочных обстоятельствах. Но, по словам Агаты, погиб он не совсем, не окончательно, а только как человек. Теперь он — существо мёртвое и бессмертное, всецело вампир. Он продолжает присылать ей смс-сообщения из своего сумеречного мира, но всё реже и реже. Между тем Агата была на его похоронах, видела его тело в гробу и, безусловно, считает его мертвым, потерянным для мира живых навсегда. Все друзья Агаты воспринимают эту историю без тени улыбки.

Позавчера у меня был еще выбор, сегодня я сам для себя внутренне решил, что «Апатия» — это именно то место, где собираются люди, их не так много, живущие в каком-то своем странно-очаровательном замкнутом мире… то, что они отделились от всего остального мира, сделало их свободными, и я такой же, как они.

С особенностями мировоззрения посетителей «Апатии» мне еще предстояло познакомиться.

II

Пока я сидел на диване и размышлял, за окном стемнело. Я встал, включил верхний свет, прошел на кухню и там тоже включил свет. Наполнил чайник, поставил на плиту и зажег огонь. Прошел в прихожую к холодильнику, открыл его, дверца скрипнула, достал кусок докторской колбасы, банку концентрированного молока, брикет сливочного масла и принес все это на кухню. Ополоснул кружку и поместил в неё пакетик чая на ниточке с ярлычком. Ярлычок свесился за край кружки. Тут же на столе лежали три пакета лапши быстрого приготовления: один со вкусом бекона, два других со вкусом курицы. Я взял тот, который со вкусом бекона, разорвал и положил брикет сухой лапши в глубокую тарелку. Выдавил на лапшу растительное масло из одного небольшого пакетика, посыпал специями и солью из другого. Залив все это кипятком, я закрыл тарелку блюдцем и оставил запариваться. Пакетик чая в кружке, когда я туда налил кипятка, вздулся и всплыл, потом утонул. За окном темнела синева, окна многоэтажки вспыхивали золотом, слышались какие-то вскрики.

Мне очень не хватало в последние дни квашеной капусты. Я её не покупал, а привозил из деревни от родителей. Родители заквашивали её осенью в большой эмалированной кастрюле и оставляли на веранде. Ничего особенного — обычная квашеная капуста с морковью и без лишних приправ. Однако я всегда любил её, а в последнюю зиму я пристрастился к ней настолько, что даже пару раз видел её во сне. Жажду по капусте я обнаружил еще в сентябре, именно тогда она впервые мне приснилась — деталей сна не помню, помню только, что с удовольствием хрустел квашеной капустой вприкуску с какими-то другими блюдами.

Когда кастрюля была заквашена, я увез в город сразу полтора литра в полиэтиленовом мешочке и еще трехлитровую банку другой капусты, не из кастрюли — она была немного другого вкуса, сладковатая, но тоже ничего. Каждый свой прием пищи, что бы я ни ел, ко всему я добавлял капусту. Часто я делал из неё салат: шинковал репчатый лук, добавлял в капусту и заправлял всё растительным маслом, только обязательно нерафинированным, ароматным. Такой простейший салат мог служить самостоятельным блюдом, я уплетал его с большим количеством хлеба (лучше белого) целыми тарелками и запивал чаем. Каждый раз, когда я ездил в деревню к родителям, я привозил от них запас квашеной капусты. И, странно, она мне не надоедала — без неё, как без хлеба, я уже не мог есть все остальные блюда. Домой я ездил последний раз месяц назад, и запас капусты уже неделю как кончился. Я где-то слышал, что в квашеной капусте содержится больше витамина «с», чем даже в бруснике. А молочнокислые бактерии, содержащиеся в ней, способствуют пищеварению и поддержанию здорового бактериального баланса организма, что укрепляет иммунную систему. И это хорошо. Данный продукт не только вкусен, но и полезен. А китайцы открыли, что если есть квашеную капусту каждый день, то это неплохая профилактика птичьего гриппа. Сначала они вообще-то открыли это для какого-то своего острого китайского блюда из моркови и капусты, а потом экстраполировали и на вообще любую квашеную капусту.

Домой, то есть к родителям в деревню, я решил съездить через неделю, а пока возместить недостаток капусты в организме обыкновенным кефиром.

Поужинав лапшой, колбасой, чаем, я покурил — курил я на кухне, открыв форточку, — и вышел из квартиры в коридор, мне надо было сходить в туалет. В коридоре было темно, видимо, лампочка опять перегорела.

Когда я вышел из туалета, справа по коридору я заметил какой-то желтый колыхающийся свет и остановился заинтересованный. Медленно из-за поворота выплыла (она всегда ходила очень плавно и осторожно) Старая Мышь со свечой в руке. Свеча была установлена в чайную чашку. Желтый свет от огонька освещал верхнюю часть женщины, серую шаль на узких плечах, туго стянутую на впалой груди, небольшую головку с прилизанными пепельно-седыми волосами, собранными в тонкую, как крысиный хвост, косу на затылке, отблески огонька сверкали в стеклах старомодных очков. Старая Мышь медленно, заворожено плыла по направлению ко мне. Я никогда еще за все время проживания в этом доме близко не сталкивался со Старой Мышью и, честно говоря, не желал сталкиваться. Эта пятидесятилетняя маленькая женщина, одинокая и до ненормальности тихая, представлялась мне серой печальной тенью, иногда показывающейся в коридоре и тут же исчезающей за толстой дверью своей квартирки. Странно сказать, но я даже голоса её никогда не слышал. Всё, что я знал о ней, было рассказано Мусей Владимировной (моей квартирной хозяйкой) в трех словах: уже давно живет в этом доме и работает на почте, крайне одинока, раньше была молодой, — Муся Владимировна помнит это, — но не слишком изменилась, постарев. Жила с матерью, пока та не умерла 15 лет назад.

Какая-то тайна, возможно, даже роковая, скрывалась в судьбе этой старой женщины, похожей на тень. Старой женщины — не совсем точно, вернее будет сказать: состарившейся девушки. Как это печально звучит! — состарившаяся девушка.

Огонек свечи в её руках колыхался слабо. Она уже достаточно приблизилась ко мне, чтобы осветить меня. Я отвернулся и собрался, как говорится, идти до своей хаты и тут услышал её слабый голос:

— Постойте, Никита.

Надо же! Она знает, как меня зовут.

Я обернулся. Она подошла, маленькая, тщедушная. Запахом пережаренного кофе повеяло от неё. Впервые я рассматривал её вблизи: мелкие черты лица, острый носик, тонкие бледные губы, от которых лучиками расходятся морщинки, серые усики над верхней губой, чистый, несколько большеватый лоб, плавно переходящий в общую округлость головы, доверчивые, по-моему, светло-серые глаза за стеклами очков — какие-то наивные, испуганные, без ресниц. Я был прав, когда назвал её состарившейся девушкой. В молодости она не то, что не была симпатичной — она не была яркой, способной привлечь к себе внимание. Блеклость внешности усиливалась блеклостью поведения. Мужчинам она всегда казалась чересчур тщедушной, слабой, трусливой, бесхарактерной, короче, никакой. Она была молью или мышью. И её голос, тихий до болезненности, выдавал всю её застенчивость. Даже сейчас, старше меня на 25 лет, она робела передо мной, как перед большим влиятельным человеком, хотя я всего-навсего дворник.

— Вы… вы… не поможете мне? — спросила она.

«Чем же я могу помочь тебе, грустная девушка? — подумал я. — И не поздно ли теперь искать помощи? Двадцать лет назад еще можно было попытаться что-то сделать. Но сейчас… боюсь, что слишком поздно». Мысли были какие-то не мои — на самом деле, всерьез, конечно, я так не думал — наверное, это я так сам про себя мысленно шутил.

— А что нужно делать? — участливо склонив голову набок, спросил я.

— Нет… если вы торопитесь, то я сама… тут не долго… Вы извините меня. Я, наверное, отвлекаю.

­­– А что надо делать? — повторил я и улыбнулся.

Я смотрел в её очки, в её неадекватно растерянные глаза, и тут мне показалось, что она словно бы находится в каком-то бреду, ум её укутан туманом, она больна, и вообще скоро у неё начнётся лихорадка. Я не почувствовал жалости. Даже при виде нищих, калек, сирых и убогих во мне почему-то не возникает чувства жалости к ним, а только осознание жестокости этого мира. Жалость я испытываю, например, когда вижу, как сильный взрослый человек, женщина или мужчина, работающий, имеющий семью, бьющийся об эту жизнь и за эту жизнь, вдруг по какой-то причине ломается, и в этот миг видно, как он беззащитен, насколько устал. Минуты слабости сильного человека и отчаяния веселого человека — непереносимое зрелище.

Старая Мышь помялась, помялась и выдала:

— Вы не могли бы поменять лампочку?

— Где? У вас в квартире?

— Нет, что вы. Здесь в коридоре, глядите, как темно.

Небольшим движением руки она указала мне на окружающую темноту и тут же, чего-то испугавшись, добавила:

— Лампочка у меня есть… только она в квартире. Но я сейчас принесу.

Она робко снизу вверх смотрела на меня, я — на неё. Она искала в моем лице согласия на помощь, но просительности и какой-то проникновенной жалостливой доверчивости в её глазах было несоизмеримо больше, чем нужно. Меня это озадачивало. Неужели она хотела от меня чего-то большего, чем просто поменять лампочку? Или лампочка — это только повод?

Да она вела себя неадекватно, может, просто редко общается с людьми, и поэтому все её эмоции даже при простейших контактах сильно увеличиваются.

— Принесите, — сказал я.

Она попятилась, попятилась, все еще смотря на меня, будто не веря, что я согласился, и плавно удалилась. Все погрузилось во тьму.

«Бред какой-то», — подумалось мне.

Когда я поменял лампочку и спустился с табурета, Старая Мышь щелкнула выключателем, тусклый желтый свет равномерно осветил весь наш убогий коридор, обшарпанный пол, болотно-зеленые стены, хлам в углах. Со свечой было гораздо лучше. И сама Старая Мышь при свете свечи выглядела как-то необыкновенно, таинственно, что ли. Сейчас она снова стала полинявшим, тоскливым, престарелым существом.

— Спасибо вам, Никита, — опять с какой-то преувеличенной интонацией сказала она, как будто я не лампочку поменял, а как минимум спас её от смерти.

— Пожалуйста, — ответил я как можно проще, стараясь своим простецким тоном сгладить её преувеличенность.

Она улыбнулась, и вдруг — я уверен, что она сама не ожидала этого от себя — выпалила:

— Заходите в гости, чай пить!

И слегка покраснела.

— А вас как зовут? — по-простецки спросил я.

— Софья… Софья Сергеевна, — ответила она и задорно, по крайней мере у неё это можно было назвать задорным, улыбнулась.

Так я познакомился со Старой Мышью.

Чуть позже от Муси Владимировны я узнал следующее: Старая Мышь, то есть Софья Сергеевна, по природе своей весьма недоверчивый человек — в доме она практически ни с кем не общается и никого не приглашает в гости. Она вежливо всех держит на расстоянии, и даже Мусю Владимировну. За такое поведение её могли бы счесть гордячкой, но она всегда выглядит настолько робко и стеснительно, что о гордости мыслей не возникает. Муся Владимировна намекнула на какую-то катастрофу личной жизни, произошедшую с Софьей Сергеевной в молодости, возможно повлиявшую на всю её последующую жизнь.

«Видно ты ей приглянулся», — заметила Муся Владимировна.

«В каком смысле?» — не понял я.

«Ну тебе она доверяет, раз на чай пригласила. Однако я бы не стала связываться с ней… Несчастная она какая-то».

«Может, просто из вежливости пригласила. Я ведь помог ей лампочку поменять».

«Вообще-то, это твоя прямая обязанность, как дворника, — лампочки менять», — сказала Муся Владимировна и затянулась папиросой.

Мусе Владимировне — 80 лет; во всяком случае, не меньше. У неё вставные челюсти, острый нос, острые глаза; на одно ухо она почти не слышит, зато вторым слышит всё, что происходит в доме. Она уже много лет живёт одна, носит чепцы и капот, курит папиросы. Я по знакомству снимаю у неё квартиру за сущие копейки; квартиру под номером шесть, известную как квартира с привидениями, в доме №37 по улице Южный Бульвар. Привела меня в этот дом Лариса. А уже потом я устроился здесь дворником. Весь дом этот называется домом с привидениями.

Довоенной (если не дореволюционной) постройки двухэтажное здание, выкрашенное поверх штукатурки бледно-розовой краской, прячется среди буйно разросшихся ив и кленов. Деревья и кустарники плотно обступают дом со всех сторон, сзади располагается тенистый двор со старыми скамейками и изломанными качелями, а спереди — запущенный сквер. Дом вечно находится в тени.

На стенах дома имеются барельефы, изображающие серп и молот в обрамлении колосящегося венка. Следовательно, здание построено после революции. Хотя кто его знает? Могло быть и так, что построили-то до революции, и принадлежало оно некоему князю или графу, владельцу доходных домов. Потом графа выгнали, а здание отремонтировали, на барельефах обнаженную девушку, льющую из кувшина воду, или пухлого амура со стрелами и луком, заменили серпом с молотом, и всё покрасили в розовый цвет. Потом перед Великой Отечественной войной еще раз покрасили — в грязно-желтый. И после войны в 50-х годах опять покрасили в ярко-розовый, который к нашему времени стал бледно-розовым. Барельефы никто не менял — серп и молот на них так и остались, как остались дорические колонны перед входом, высокие окна, а в комнатах — потолки со скругленными углами.

В доме раньше находились коммунальные квартиры. Они и сейчас с учетом некоей перепланировки здесь остаются. Правда, вот, прежней шумной веселой с сушением белья на общей кухне, готовкой, ссорами и бранью, жизни больше не наблюдается. Здесь, вообще, кажется, больше никакой жизни не наблюдается.

III

Восемнадцатого апреля у меня день рождения. Еще за два месяца до него я знал, что не буду его праздновать, как и прошлый день рождения.

Наступил этот день, выпало на четверг. Утром я вышел на двор с метлой и лопатой, немного подмел. Прохладный воздух был свеж. Весна в этот день обещала достичь пика своего весеннего очарования — прозрачно-голубого, пахнущего голой землей и щепками. Настроение было прекрасное. Никто не знал, что у меня день рождения, за исключением родителей и сестры, которые поздравят позже и что-нибудь подарят мелкое и необходимое, никто не должен был ко мне прийти, да и я никому не обещал встретиться. Мне исполнилось 26 лет.

Двадцать шесть лет — много это или мало? У меня было в запасе еще четыре года до 30-ти. Жизнь до тридцати лет я еще вполне отчетливо мог себе представить — я просто мог плыть по течению эти оставшиеся четыре года. А потом… Тридцать лет — это рубеж, за которым — туман, неизвестно что. По крайней мере, сейчас к своим тридцати годам я абсолютно не был готов.

Около шести вечера Муся Владимировна позвала меня к телефону, звонила Лариса — она предложила мне сейчас же прийти в кафе «Башня», что недалеко от Алого поля. «Зачем?» — спросил я. «Водку пить», — ответила Лариса.

Я сходил в душ, побрился, надел джинсы, джемпер и курточку и вышел на улицу. Воздух охладил еще влажные волосы на голове.

Я старался не воображать, что меня ждет в «Башне», только раз от разу повторял про себя фразу «водку пить», которая стала простым бессмысленным сочетанием звуков.

К половине восьмого я был в «Башне». Там за дубовым столиком в углу возле стрельчатого разноцветного окна на мягких стульях с высокими спинками сидели Лариса, Агата, Альмира и Леонардо. На столе стояли какие-то напитки и закуски. Я подошел к ним, снял курточку и повесил на чугунную вешалку, стоящую неподалеку. Агата встала, освобождая место между мной и Альмирой, взяла стул от соседнего пустующего стола и поставила его в освобожденный проем, предлагая мне сесть. На голове Агаты была чудная прическа в виде вороньего гнезда, а на шее — черный кожаный ошейник с небольшими металлическими нашлепками в виде ромбов. Примерно такой же ошейник был на шее Альмиры, только вместо ромбиков были небольшие острые шипы.

Альмиру я видел впервые: окрашенные в черный цвет её волосы были острижены коротко, глаза густо подведены изумрудной краской — все это на первый взгляд не подходило к её платью из кремово-розового муслина с сетчатыми рукавами, неглубоким декольте, корсажем с утягивающей шнуровкой и пышной со многими складками и шелковыми розочками юбкой. Такого наряда в реальной жизни я, по-моему, еще не встречал; но он не сильно удивил меня — в компании с Леонардо девушку в таком платье встретить было не удивительно. Несоответствие короткой прически и ошейника платью сглаживалось высокими черными ботинками на толстой подошве — подол платья как раз доходил до их голенищ.

Леонардо был в простом черном камзоле; длинные его черные волосы спускались свободно. Агата была одета скромно во всё черное и обтягивающее: кофточку с серебристой аппликацией на животе в виде черепа с костями и кожаные брюки, подогнутые над голенищами таких же ботинок, как у Альмиры. В комплекте с вороньим гнездом на голове, черными веками и губами всё выглядело, в общем-то, гармонично. Лариса была одета обыкновенно, как всегда, дорого, скромно и со вкусом. Я — опять в своих джинсах и джемпере почувствовал себя белой вороной. Но потом, когда огляделся — в кафе, кроме нашего, было занято еще два столика — увидел, что посетители здесь обычные, не такие, как в «Апатии». Они, выглядящие, как и я, вполне обыкновенно, издалека с интересом поглядывали на нашу компанию, в особенности на Альмиру и на Леонардо.

Я познакомился с Альмирой и пожал её протянутую для поцелуя руку. Она улыбнулась.

Пили, однако, не водку, как сказала по телефону Лариса, а коньяк и вроде бы кампари. Я мимолетно подумал: как в этой компании принято платить по счету? Вскладчину? Или кто сколько может? В кармане куртки у меня имелось пятьсот рублей — не много для такого кафе, но и не мало.

Мне налили полную рюмку коньяка, я поднял её и спросил: «В честь чего праздник?»

— У Агаты сегодня день рождения, — торжественно ответила Альмира и глянула на подругу.

Я замешкался. Начал краснеть отчего-то и спросил, обращаясь к Агате:

— Сегодня? 18-го апреля?

— Да, — просто ответила она, с некоторым смущением заглядывая мне в глаза, словно бы она была виновата в том, что родилась в этот день.

Я сидел между нею слева и Альмирой справа. Наши стулья, плотно сдвинутые, образовывали как бы диванчик.

— А я без подарка, — сказал я.

— Да я и не справляю, это они всё, — она кивнула на Ларису с Леонардо, — я не люблю свои дни рождения, — сказала Агата.

— Значит, тебя не поздравлять? — спросил я.

— Нет. Просто пей, — сказала Агата.

Я приложил рюмку к губам. Прохладный темно-янтарный напиток полился в меня так естественно и хорошо, как даже вода не льется в жару. Вкуса поначалу не ощущалось, лишь чудесный аромат и бодрящая крепкая свежесть, буквально сразу же наполняющая всё тело силой, спокойствием и теплотой. Я как будто пил некий волшебный эликсир из погребов средневекового монастыря, омолаживающий и дарующий ощущение счастья. Золотистые огни светильников заиграли ярче, уют сделался тактильно ощутимым, улыбки девушек стали проникать в самое сердце. На столе не хватало бордовой розы с тяжелыми крепкими лепестками и острыми шипами, чтобы я мог взять её, поднести к носу и вдохнуть слабый аромат, смешав его с послевкусием коньяка. Агата подала мне лимон на тарелочке, я взглянул в её изумрудные, кошачьи глаза и понял, что почти влюблен в неё. «Сказать или не сказать? Сказать или не сказать?» — вертелось в этот момент в голове. И решил сказать — ведь это, в конце концов, не имеет большого значения.

— У меня тоже сегодня день рождения.

— У тебя? 18-го апреля? Тоже? — вскинула брови Агата. Лариса и Альмира засмеялись.

— Это небесный знак, — прокомментировал Леонардо.

— Да. И я тоже не люблю праздновать.

Известие о таком совпадении, о том, что я и Агата родились в один день, всех очаровало, а нас самих физически подтолкнуло друг к другу — мы сдвинулись и через каких-то полчаса почти уже сидели в обнимку.

Через час пьяный и красивый Леонардо с романтической интонацией сказал:

— Из вас получился бы прелестный ангел на небесах.

А Альмира предложила нам поцеловаться. Я поцеловал Агату в щечку, и она меня в свою очередь. Мы могли бы поцеловаться и в губы, и нам хотелось этого, и нам никто не мешал, но мы вдруг оба почувствовали, что нужно сохранить нашу общую беззвучную тайну — какие-то новые чувства, мгновенно вспыхнув в нас, перемешивались между собой — мы вдруг стали духовно близки; и это не было даже взаимной влюбленностью или влечением, что-то новое, невиданное захватило нас — мы готовы были заговорить на каком-то странном языке, понятном только нам двоим. Все любовные сценарии остались далеко за пределами вне нас. Мы вдруг вышли за рамки всего предписанного молодым людям. Мы словно бы оказались в красивой неизведанной местности, а город с его электрическими огнями остался позади, и, вот, мы только вдвоем куда-то осторожно идем, в синем сумраке горят огонечки, и нам непонятно, что это такое, таких огней в городе мы еще не видели.

Выпито было много коньяка, сказано много слов, говорили даже о любви и о какой-то вечной невесте, похороненной на Градском кладбище. Альмира ревновала Агату ко мне, потом уселась к Леонардо на колени. Никто нас не поздравлял с днем рождения, ни меня, ни Агату.

В двенадцать бар закрывался. Мы вышли осторожно на улицу в ночь. Прохладный апрельский воздух освежил нас. Покурили, поймали такси, куда втиснулись все впятером, и поехали в «Апатию».

В «Апатии» было мрачно и весело. Леонардо в попытке обнять лег на свой родной столик и поцеловал его. Я был пьян, но держался ровно и с достоинством, говорил мало, но без запинки. Агата намеренно или случайно всегда оказывалась рядом со мной, под боком — она держалась за меня в прямом смысле слова — обхватывала мою руку и прижималась всем телом.

Потом, когда мы еще выпили, Агата упала мне на грудь. Глаза её были на мокром месте. Я, уткнувшись в её волосы, воронье гнездо, вдыхал аромат ромашкового шампуня. Леонардо, зажигая третью свечу на столе — ему всё было мало света, заявил, что сейчас будем пить напиток французских поэтов-декадентов 19-го века — абсент.

Мне очень хотелось попробовать абсента. Я слышал, что это очень крепкий напиток, изготовляемый с использованием полыни, и что от него возникают поэтические галлюцинации. Лариса и Агата куда-то удалились. Альмира ушла в танцевальную часть зала, встала там, в центре, и начала, медленно кружась, покачиваться — по всей видимости, она танцевала.

Мы вдвоем с Леонардо, сдвинув головы между свечей, ждали, когда нам принесут абсент. В руках у нас были бокалы с остатками коньяка. Между нами произошел странный, как мне показалось, т