Оглавление

Часть первая

Пролог

«Через времена и пространства несется первоискра Высшего, наделяя избранных небесной мудростью и силой. Созданное Рукибом Царство сохраняет хрупкое равновесие мира людей и духов. Временное полотно сложилось, объединяя два времени и мира, отсрочив приход новой эры. Спустя три века, ткань мироздания истончилась и потомки избранных позабыли о своем предназначении. На Веллоэнс ополчился могущественный противник. Управляя страстями людскими, ведет он к разрушению последнего оплота истины, ослабляя силу первоискры, подготавливает мир к приходу сурового хозяина.

Хранителям воли Высшего предначертано собраться в заветном Царстве и послушанием восьми остановить Ишгара. Гроумит назначен смотрящим за картиной Земли, Теграмтон же зрит за душами хранителей, подкрепляя и наставляя их в силе Сущего, обучая мастерству управления камнями.

Легенда повествует о священном лазурите — первом из восьми. Согласно древним текстам, сей камень возвышается над остальными. Будучи не тварной материей, но первоискрой Божьей, он сам избирает своего хранителя, создавая связь с Высшим — так, что человек становится пророком небесной воли, частью Эмпирея, явлением ангельской силы на земле. Сей хранитель будет выше избранных обитателей Веллоэнса, равен Теграмтону в человечьем облике — и в его силах защитить мир людей от духов. Но сможет ли он принять власть неба? Хватит ли мудрости разгадать козни бесплотных демонов и охладить пыл неправедных страстей?

Диптрен несет проклятие Моргота, обреченный на душевный терзания. Бессмертный, он ищет успокоение на темном острове, не зная различия между любовью и ненавистью, смелостью и страхом, радостью и болью. Когда одиночество становится невыносимы, изгой посещает разделенную землю. В его сознании нет понимания добра и зла, он мыслит шире, чем обычные люди и глубже, чем рожденные в Царстве. Его чуждаются все — люди, демоны, ангелы — но синеволосый юноша снисходителен к отвергнувшим его. Ведь господин всегда знает больше рабов».

Жилистая, с гладкой серой кожей, рука остановилась. Изящные пальцы с фиолетовыми ногтями неуверенно перекатывали белое гусиное перо. Летописец вздохнул и бережно обернул инструмент холщовой тряпицей.

Глава 1. Элхои

Короткая оттепель сменилась вечной стужей. Снег на поверхности затвердел, превратился в ненадежную корку. Один неосторожный шаг — и хрупкий наст проломится, погрузив замерзшее тело в холодные иголки до паха.

Широкие полозья легко скользили по обледеневшей тропке. Сани смастерил забредший несколько лет тому охотник-трегонадец Хесэ. До этого поселенцам приходилось возить дрова, мясо и бочки с ключевой водой на старых скрипучих повозках. Колеса проскальзывали по белому покрывалу, оси промерзали и ломались. Вещица стала настоящим подарком. Оленья шкура, коей были подметаны полозья, позволяла легко перемещать сани вперед, взад же не катились — жесткие щетинки удерживали от скатывания даже с крутых холмов. Доски кондового дуба умело подогнаны — между пазами ни щели, дерево смазано рыбьим клеем и пропитано дегтем — не скрипит и не гниет, не поддается влажности и грибку, тепло держит добротно.

Сейчас воз был нагружен доверху. Монахи умело ступали по знакомым тропам, огибали опасные подснежные пустоты. Незнакомый с этими местами человек, очень скоро бы заблудился среди одинаково белых холмов, провалился бы в скрытую расщелину, сбился с пути в беспощадном буране.

Природа гневно обрушивала на процессию вихри острой льдяной крошки, ревела от ярости, норовила сбить с пути. Люди не обращали внимания на стихию. От каждого столбом валил пар, каждый ступал размеренно, напевал под нос псалмы, пальцы пересчитывали пузатые бочонки молитвенных четок.

Массивная снежная стена рассыпалась, открыв проход к спрятанному поселению — и сразу же заросла за их спинами.

По краю поселения стояла гряда ровных невысоких домиков. Стены из смазанных глиной травяных циновок развалились бы после первого ливня — но среди вечных снегов такой коврик достаточно прочен, чтобы выдержать напор ветра и помогает отщепенцам удерживать скудное тепло очага. За кельями прочно укоренились вековые, завоевавшие право на жизнь, деревья. Темная плотная кора просвечивала через наледь, толстые ветки уродливо тянулись к небу. Шерстяной чий закрывал вход в дупло, которое служило домом молитвенникам. За деревьями ледяной глыбой блестел сам монастырь. Серую стену отполировали суровые ветра, а холод затянул убогий дворец паутиной инея.

Врата храма бесшумно отворились и сани с монахами неспешно растворились во мгле. Внутри все заволокло дымкой — тусклого света лампад едва хватало, чтобы различить контуры тел. Через несколько минут глаза привыкнут и удастся разглядеть внутренности. Процессия находилась в небольшом зале, пустом, непримечательном. Стены выскоблены до белизны, на гвоздиках висят куцые медные жирнички, напротив входа углем нарисован незатейливый крест.

Монахи развязали сани. Под шкурами лежали подобранные странники. Мужчины размеренно, с удивляющим спокойствием, — будто по три раза на дню находят чужаков — переложили изувеченные тела на носилки, отнесли в молитвенную залу и аккуратно опустили перед алтарем. Из другой двери, ведущей в обедню, вышли двое.

Калит жил в монастыре не больше двадцати лет. Многие монахи провели здесь всю сознательную жизнь — он же пришел, будучи зрелым, перенесшим многие тяготы жизни, мужчиной. Тайрин появился в Элхои совсем недавно — с момента его пострига не прошло и одного круга времен. Старый монах подал знак — на алтаре зажгли фимиам. Молодой послушник, шепча молитвы, обходил по кругу тела, из узкогорлого кувшина тонкой струйкой стекал елей — на лоб, шею, живот, запястья и стопы. Подобранные напоминали мертвецов. Молодой в кровоподтеках, от мизинца левой руки через плечо по животу спускалась и исчезала у правой пятки иссиня-черная трещина. На голову одет обруч с лазуритом — так вдавлен в кожу, что снять можно лишь распилив голову. Который постарше — лыс, одноглаз, на некогда мощной, а теперь посиневшей и разбитой груди расползлась от раны паутина черных шрамов. Ноги переломаны в трех местах, тело в ссадинах — будто конь тащил волоком по буеракам и оврагам.

Тайрин окончил помазание и присоединился к остальной группе. Калит склонился над телами, вознёс молитвы Высшему. Кисти в руках старца плавно вырисовывали в воздухе таинственные знаки. Алтарь засветился, с умывальни истекал свет, волнами захлестывал каменный пол, вплотную подбирался к увечным. Прозрачные лучики перекинулись на елей, тела впитали легко, как иссохшая губка всасывает воду. Кожа потеплела, синева блёкла, кровоподтеки рассасывались. В жилах восстанавливала свой ток кровь, под кожей засветились кости, напитываемые благодатным светом.

Старец, продолжая шептать псалмы, подозвал молодого послушника. Тот, благоговея, с трепетом поднес берестяной ковш. Руки дрожали — Тайрин боялся ненароком расплескать освященную воду из медной умывальни. Окуная пучок иссопа, аккуратно стряхивал драгоценные капли на мертвых — от лба до паха и по линии груди — справа налево.

Стройный молитвенный гул храмовой залы нарушили хрипы и всхлипы. Калит отложил кисти и прислонил ладони к телам. Несмотря на почтенный возраст, пальцы все также чутко ощущали жизненные линии тел. У каждого грудная клетка медленно поднималась — и судорожно сокращалась, выбрасывая пропитанный фимиамом воздух. Сердца бились слабо, нестройно, разум не приходил в сознание, но мужчины ожили, хотя и стояли на грани небытия.

Старец поднялся с колен. Монахи, не прерывая песнопений, также спокойно и стройно подняли тела и унесли в верхние комнаты.

Сезон морозов остался позади. Духи тепла просыпались, наливались новой силой и огненный небесный круг разгорался, дни теплели, птицы запели радостные песни. Снег сошел, только вековые ледники стояли угрюмо, сохраняя драгоценный холод. Монастырь Элхои преобразился. Гигантская снежная стена растаяла, обнажив дремавшие внутри кедры. Домики из циновок держались, по стенам поползли слабенькие росточки вьюнков, местами покрылись скудной зеленью. Шерстяные чии с дупел убрали, молитвенники раз в восемь дней вычищали, выскабливали жилища добела — дабы огромная живительная сила этих корявых горных деревьев, — уже позеленевших, с набухшими почками, — не исцелила свою незарастаемую рану.

Льдяная корка, покрывавшая монастырь, стаяла и блеск замерзшей воды сменился сияющей солнечной дымкой. Из-за марева здание на вид будто колыхалось в воздухе, походило на мираж, какой нередко можно встретить в жарких пустынях Манохи.

Авенир ощущал себя тухлой рыбой. Тело за месяц небытия исхудало, от мышц не осталось и следа. Кожа бледная, изголодавшаяся по солнцу. Дышалось трудно — ослабевшая диафрагма с трудом раздвигала легкие, те едва впитывали воздух. Это был пятый раз, когда выживший акудник приходил в себя. Первые два пробуждения длились несколько секунд, сопровождались неимоверной болью. Суставы выламывало, голову зажимало кузничными клещами, каждый вздох сопровождали тяжелейшие корчи. В этот раз юноша просто лежал, не ощущая боли, не чувствуя и легкого ветерка, колыхавшего пламя священных лампад. Подумал, что уже все — умер, но, прислушавшись, уловил тихий звук собственного дыхания — а мары то не дышат, значит живой.

В дверь бесшумно вошел монах. Вытянутое лицо, длинная седая борода. В зеленых глазах играют молодые огоньки. От старца веяло отеческим теплом и Авенир почувствовал, как сердце наполняет покоем, что-то знакомое и невероятно желанное окатывает душу, заставляет ее согреться, раскрыться, пробуждает благодарность и детскую наивную радость…

Щеку обожгло. Это слеза проторила тонкую влажную полосу по иссохшей коже.

Калит улыбнулся. Тихо (но волхву показалось, будто обрушился небосвод) произнес:

— Выживешь. Тело восстановится, главное — душу успели удержать. Почивай, слаб пока.

Авенир прикрыл глаза. По коже бегали молнии — монах мазал елеем, рисовал знаки, шептал молитвы. Волхв не мог разобрать слова, узнавал лишь отдельные слоги. Устав слушать, погрузился в себя. Дышал размеренно, старался ощутить сердечный ритм, но не смог. Пытался вспомнить, что было, но память не возвращалась. Вгрызался мыслями в прошлое — тщетно, жизнь началась заново, искать что-то — как в молоке плыть — белым набело. Промучившись, разжал веки. Задышалось легче, внутри растекался приятный жар. Юноша захотел встать и с удивлением обнаружил, что не знает, как это сделать. «Ну и состояние».

Наверное, так чувствуют себя новорожденные, только вышедшие из материнской утробы, омытые и укутанные. Авенир сосредоточился, мысли побежали бойчее:

«Так, думать я могу, дышать тоже. Осталось овладеть движениями»

Сконцентрировался на ощущениях, представил себя со стороны.

«Так, правая нога сползает со скамьи… сползает… да что ж ты, сползай тупое животное!»

Глубоко вдохнул, задержал дыхание. Когда потолок раскрасило цветными кругами, выдохнул.

«Еще раз. Правая нога, не торопясь, спокойно…»

Упрямая конечность дрогнула. Через несколько минут пятка гордо свисала с края лежака. Нир мысленно напрягся, мышц не ощущал, но краем глаза видел, что движение — пусть, с быстротой улитки, но все же, идет. Нога сползла с доски, бессильно упала на пол. Тело передёрнуло, внутри заискрило, волхв хотел застонать, но смог лишь выдохнуть. Памяти не осталось, но хоть тело поддается. Осталось то — повернуться, спустить вторую ногу, схватиться руками за край скамьи и приподняться. Если чувство равновесия монахи не вырезали — то еще встать и побегать на радостях.

Пути назад не было. Авенир напрягал голову, силой мысли двигал конечности, дышал, представлял — и почти ощущал — бегущие по телу молнии. Хотел ругнуться, но в памяти не нашел ни одного выражения. Когда вторая нога ударилась об пол, не без радости отметил, что кожа что-то чувствует, да и мышцы тянутся. Преодолевая боль, встал, оперся о стену. В голове загудело, в глазах вспыхнули радужные кругляки, зашатало. Глубоко вдохнув, зажмурился, переждал приступ головокружения и огляделся.

Небольшая опрятная келья. Оконце задернуто соломенной шторкой, деревянный топчан, с коего юноша так тяжко слезал, закрытый истертой шкурой, возле стены полка со свитками и умывальня. С дрожью в ногах, опираясь обеими руками о белесую каменную стену, Авенир двинулся к медному тазу. Терпя боль, пронзавшую руки, набрал пригоршню воды, ударил ладонями в лицо. Сознание прояснилось, попавшие на тело капли молнией обожгли щеки. Волхв посмотрел в таз, глаза удивленно округлились.

С водной глади на него смотрело бледное лицо проснувшегося с перезимовки упыря. Кожа облепила череп, волос на макушке не было, ресниц и бровей тоже. Потухшие желтоватые глаза окутаны темными кругами, нос заострился, как у мертвеца. В лоб впился обруч с лазуритом, по краям холодного металла кожа посинела, вспухла. Тонкие пальцы, дрожа, скользнули ко лбу — онемевшая кожа не ощутила прикосновения, зато лазурит, то ли от падавших лучиков солнца, то ли от знакомых рук, тускло замерцал.

Дверь в келью отворилась, и волхв ощутил знакомое тепло. Калит спокойно подошел, правая рука обняла плечи, левая поддержала за бок. Монах аккуратно уложил обессилевшего Авенира обратно на топчан, по-отечески пожурил:

— Прыток ты, родимый. Восстановишься скоро, но не мгновенно.

Юноша прошептал:

— Кто я? Сколько здесь?

Старец смотрел мирно:

— Ты человек. Живой, хотя был у врат преисподней. Нашёл недели две назад, когда собирал хворост. Береги силы, они нужны телу.

— Почему я ничего не помню? И почему… так выгляжу?

— Когда тебя мертвого положили в молитвенную, дух еще не исшел к отцам. Душа после смерти где-то три дня связана с телом, дальше — как Высший рассудит. Монахи заключили твой дух в алтаре и восстанавливали тело.

Калит потер висок:

— Изломан ты был нещадно. Кости, внутренние органы и мозг исцелили, но на это ушли силы и ткани почти всех твоих мышц. Потому такой стройный. Еще и обруч заговоренный, вестимо. Снять не смогли, оставили. У тебя с ним связь какая-то. Не колдовская — в этих местах все чары и заговоры рушатся. Видать, божественная.

Авенир закатил глаза, дыхание замедлилось. Смахнул усилием воли пелену сна, огляделся. Старец покинул келью. Волхв напрягся. В этот раз вставать было легче, мышцы, хоть и слушались с трудом, но дерготой на раздавались. Схватил сложенную на табурете робу, накинул на истощенное тело. Плечи придавило, ноги задрожали от нагрузки. Шаг за шагом, думая — как бы не упасть, юноша дополз до выхода, с неимоверным усилием приоткрыл дверь, в коридор прополз, как рак-разведчик, задом.

Повернувшись, ахнул. Вниз вела выщербленная каменная лестница. Ступени высокие, с одной стороны стена, с другой пустота. Любой мужчина легко бы спрыгнул на пол в проем, но для еле живого человека под тяжелой верблюжьей накидкой каждая ступень сулила опасность. Затаив дыхание, впившись пальцами в стену, волхв начал спускаться. Ноги подкашивались, на четвертой ступени в глазах все начало расплываться. Когда Авенир оказался внизу, лицо было усеяно крупными каплями, щеки покраснели, а тощие ребра вздымались аки кузнечные меха. Он проковылял через арку в затуманенный зал. Уши уловили тихие трели. Волхв двинулся к массивным воротам. Схватившись за кольцо, уперся в землю. От напряжения перехватило дух, обруч сдавил голову, по спине пошли судороги. Авенир наддал еще, от натуги на шее вздулись вены. Дерево тихо заскрипело, стало поддаваться, отходить. В лицо ударила стена солнечного света, легкие закололо от свежего весеннего воздуха.

Во дворе неровным полукругом сидели монахи. Одни держали на коленях барабаны, руки переплетались в неведомом танце и ударяли по тугой коже. Другие дули в флейты и свирели. Некоторые щипали натянутые на остов жилы. Музыка разливалась в пространстве, волхв мог поклясться, что видит цветастые лоскутья звуков. Послушники, которым не досталось инструментов, пританцовывали и подпевали. Двигаясь размеренно, они напоминали шепчущее море, то набегавшее волнами на берег, то неуверенно откатывающее обратно в океан.

Авенир застыл в нерешительности. Сердце заныло от мелодии, мысли улетучились, в голове звенел завораживающий ритм. Откуда-то изнутри, из души приходили слова, что-то до боли знакомое пробивалось наружу, рвало белые листы памяти. Обитатели скита жестами пригласили в круг, ободряюще восклицали. Юноша сдался эмоциям. Плечи вздымались неровно, иссохшее тело не слушалось, двигалось скупыми рывками, но с каждым движением силы приходили, накатывали волны тепла и счастья. Монахи вскидывали руки к небу, кто-то подпрыгивал, но в центре полянки был лишь волхв. Танец продолжался недолго, голоса и инструменты замолкали, лишь тихо, с хрипотцой, тянула флейта, да постукивал малый дхол. Слова вырывались наружу, слагались в рифмы, рифмы — в стихи, стихи — в песнь. Песнь ведала о покинутой любви, предательстве, тихо щебетала о тщете жизни, сомнениях и смерти друзей. Потом поднималась, взрывалась триумфом победы и веры, рисовала картины будущей славы и великой цели, ради которой не жалко и отдать жизнь.

Волхв пал на колени, обратив лицо к небу. По раскрасневшимся щекам текли слезы, горькими валунами срываясь с подбородка. Один за другим, монахи опустились на колени, склонили головы. Пение перешло в молитву, возношение Высшему, нестройную и грубую, но идущую из глубины души.

После восхвалений послушники отправились в обедню. Авенир присоединился, Калит великодушно разрешил — мол, поздоровел уже, способен и плотскую пищу вмещать. Столы тянулись рядами, с обоих сторон тяжелые каменные скамьи с кедровым седалищем. Юноша получил плошку овощной каши и хлеб, уселся супротив старца. Тот вкушал степенно, не поднимая взгляда, погруженный в мысли о высоком. Акудник оглянулся. Все ели размеренно, не торопясь, тихо вели беседы. В комнате стоял легкий гул — слов не разобрать, но и речам не мешает. Обратился к монаху:

— Отче, что со мной было? Сейчас, во дворе?

Старец не поднимал головы, челюсти размеренно двигались. Прожевав, с притворной сердитостью, буркнул:

— Я не отче тебе. Здесь все братия. Нет главных, настоятелей, авве и других. Все равны. А во дворе…

Калит отломил ржаной ломоть:

— Во дворе была твоя душа. Раскрылась, сильно раскрылась. Давно такого не было. Скоро значитца и память вернется — из души в голову. Очищенная память — без вредных примесей. Ты ешь, сил набирайся. Рано по монастырю гулять, да и неладно — без дела по палатям шастать.

Авенир отхлебнул из плошки. Аромат непривычный, вкус неплох. Горячее варево тягучей массой прошло по пищеводу. В желудке ощутил приятную тяжесть. Юноша приободрился:

— Я быстро сил набираюсь. Там, в келье — только моргнул, и уже взматерел.

Старый монах перестал жевать. Плечи затряслись. Сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, сказал:

— Там в келье? Это, сынок, было три недели назад. Тебя после прогулки по комнате так подкосило, что даже не почуял, как заснул сном богатырским. Зато братиям песнопения с молитвами храпом испохабил, весь мир из душ унес. Только кто «Высшему вознесем» запоет, из твоего окошка трели раздаются, гармонию сбивают.

Авенир ощутил, как уши зажгло, а к лицу прилила кровь. Он молча опустил ломоть в похлебку, не поднимая головы, ел. Калит не проронил ни слова. Когда трапеза окончилась, монах провёл юношу в комнату. Помещение небольшое, но светлое. Точь в точь, как келья старца, разве только еще несколько одеял да подушка на топчане. Юноша лег, укрылся одеялом, заелозил, подначивая под голову подушку. От живота растекалось приятное тепло, веки потяжелели. Где-то внутри трепетали мысли: кто же я, что случилось? С шумом выдохнул — сказал же старец, возвратится память, значит, дергаться не стоит. Сейчас надо спать, здоровье еще пригодится.

Во дворе за изгородью массивных дерев среди невысоких домиков прогуливались двое. Стены зацвели, по наложенным пруткам вились толстые стебли, кое-где распустились оранжевые цветы. Одним был Калит. Другой — сбитый жилистый мужчина с загорелым, дубового цвета лицом и безволосой, словно отполированной макушкой. Черные глаза смотрели хмуро, то и дело метались, привычно выискивая опасность. Незнакомец раскрыл рот, послышался шершавый низкий голос:

— Как он себя чувствует?

Старец утвердительно кивнул, лицо осветила добрая улыбка.

— Что-нибудь помнит?

— Нет. Еще очень слаб, хотя восстанавливается быстро.

Мужчина печально вздохнул:

— Надеюсь, тело нальется силою скорее, чем вернется память. Зима закончилась, дороги открыты — но вряд ли я найду кого-то из соратников. Прошарил уже несколько верст — ни следа. Видимо их выбросило на скалы Первой Земли.

Обернулся, взглянул на почтенного монаха:

— Благодарствую, что исцелили мои недуги, вырастили глаза, срастили кости.

— За это хвала Единому. Мы всегда рады видеть пришедших с миром. И тех, кто когда-то был с нами, тоже.

— Пока что поживу за пределами монастыря. Буду искать утерянных. Авениру нельзя меня видеть — вспомнит друзей, от душевной боли сердце не выдержит. Он еще молод и слишком нежен духом.

Калит поклонился:

— Не переживай, Марх. Все братья предупреждены, а монахи нашего ордена умеют держать язык за зубами. Тебе ли не знать.

— Да, авве.

Мужчины поклонились. Старец вернулся в монастырь, Марх же исчез за громадными вратами.

Глава 2. Изгнание

— О, человек! Зачем? Отдав треть мира божественной искре, ты проявил безразличие, слабость. Выслушай своё проклятие! Отныне в тебе живут три сущности. Человеческая — сохранит обличье и оставит разум. Божественная — подарит вечную жизнь.

Темная — даст силу и мощь флегрета.

Люди будут бояться твоих нечеловеческих сил. Ангелы никогда не примут объятого тьмой. Демоны же ненавидят всякое проявление света. Разрываемый тремя влечениями, ты будешь изгоем для всех — и людей, и ангелов и демонов. Вечный отшельник — достойная мука!

Моргот растворился в воздухе, перенесся за пределы острова. Всё также с неба лилась холодная противная вода, дул пронизывающий ледяной ветер. «Как же безобразен этот жалкий человеческий мирок». Ему, одному из первых отрекшихся, архидемону, повелителю огненного Еннома, пришлось нарушить свой покой из-за зова Ишгара, бунтаря — единственного, кто был сильнее него в тёмном царстве. Бывший ангел света питал ярую ненависть к этой маленькой планетке и к населявшим ее людям.

Тело пронзили молнии. Корчась от боли, Моргот напрягся изо всех сил, старался обнаружить хоть одного из светлых, но пространство пустовало. Из пустоты раздался гневный рык:

— Ты не исполнил мою волю!

Среди грозовых туч вырисовывался силуэт дракона. Глаза яростно горели синевой, чешуя зловеще блестела под струями дождя. Из пасти и ноздрей вырывались языки пламени. Бушующую стихию разорвало:

— Зачем позволил этому червю создать Царство под защитой Высшего? Оно отделит наш мир от мира людей и пробраться сможет лишь мелочь!

Моргот вспыхнул. Оранжевые языки поднимались от материализованного тела, серая шкура раскалилась докрасна, от демона повалил пар. Сил у Ишгара было больше, но властитель Еннома тоже не из слабых, так запросто не сдаётся:

— Правитель, ты никогда не объяснял нам замыслов, связанных с этим мирком. Зачем захватывать бренную плоть, когда нужно готовиться к битве с духами Высшего? Мы тратим время на какую-то возню в грязи, вместо серьезных дел!

Ишгар обхватил Моргота хвостом, шипы впились в тело. В глазах дракона пылала ярость:

— Глупец! Хоть ты был сотворен одним из первых, могучим и грубым, мудрости на тебя у Создателя не хватило. Ты был в Эдеме в день сотворения? Ты видел картины, нарисованные Высшим? Или ты вник в назначение этой «бренной плоти»? Да каждый из людей может стать подобным Высшему, равным по силе Теграмтону. Зачем нужны архангелы и духи, если один обновленный человечишко может перебить половину бездны?

Падший молчал. Отрекшийся, как и остальные темные, во время бунта утерял способность признавать свои ошибки — мог только злиться, что не поступил где-то хитрее, жестче, подлее.

Глаза Ишгара метали искры, пасть оскалилась, обнажив ряды острых клыков:

— Ты был проклят Единым. Отныне ты проклят и мною. Я обрекаю тебя, темного демона, правителя Еннома на вечное скитание в мире людей.

Тело Моргота опутали чёрные путы. Огневик ярился, сыпал искрами, на морде от напряжения вспухли вены, видно, как мощное сердце толкает кипящую кровь. Верховный молчаливо усмехнулся. В мире плоти падший слаб. Когда оковы падут, он будет в мире людей. Его ментальные силы не смогут ощутить царство темных, а пройти через мир, созданный первоискрой, демон не решится. Пленника объяло чадом, мокрый пепел слеплялся в комки, намертво приклеивался к серой шкуре. Через некоторое время, уже похожая на глиняный ком масса, бесшумно исчезла вдали.

Возле Ишгара зазеленело облако. В тумане возник Голлиос. В этот раз демон избрал форму ящера. Фиолетовые глаза с почтением смотрели на дракона:

— Хозяин, Вы закинули Моргота в мир людей?

Верховный не обращал внимания на приспешника, светящиеся злобой глаза ещё смотрели вслед улетевшему кому:

— Да. Моргот — бунтарь. Такой же, как и ты. Как и все мы. Но он осмелился показать свою природу передо мной, открыто возразить, поставить под сомнение мои пути. Пусть охладится в этом слякотном мирке. От присутствия темного в обиталище человечишек не станет приятнее, а мне хаос среди людского рода пригодиться.

Среди бушующего моря покачивался остров Диптрена. По поверхности скользили темно-зеленые разряды, то и дело с неба обрушивалась ветвистая молния. Струи дождя хлестали нещадно, раскаты грома разрывали пространство треском. Демоны становились прозрачнее, пока не исчезли, полностью перейдя в духовное пространство.

В небольшой деревеньке Саузри темную гору обходили стороной. Старцы рассказывали легенду о том, как три сотни лет назад на цветущую долину с неба упал огромный черный камень. Удар был настолько мощен, что земные плиты сдвинулись, и на том месте выросла скала. На несколько миль погибло все живое. Несколько месяцев людям слышались леденящие душу вопли. Собаки испуганно выли, кони ржали, у коров пропадало молоко. Люди, не выдерживая пытки, сходили с ума, покидали деревню, стремясь обжиться в другом месте. Когда ставшее малочисленным (с двух сотен семей осталось семнадцать) селение объявило сбор и решили уходить, вопли неожиданно прекратились. Жители обрадовались несказанно, устроили хороводы с празднеством, жгли чучел и хвалили богов за проявленную милость. Старейшины настрого наказали ходить к горе, чтобы не растревожить задремавших наконец-то духов.

Легенда обрастала новыми слухами и историями. Отцы рассказывали детям о скрытых в горе сокровищах и охраняющих их демонах, об узниках в катакомбах. Ходила из уст в уста и история о древнем воине, мощь которого была столь велика, что он дерзнул воевать с богами. Те, восхищаясь доблестью человека, подарили ему вечную жизнь, но в наказание заключили воина в древний артефакт и свергли его с небес. Этот-то камень и вспахал долину, образовав гору. А дух паладина с тех пор охраняет земли Саузри.

Маленький Корво, как обычно, играл с ребятами в небольшом ольшанике. Мальчишки перетягивали бечеву, забирались на спор на деревца, боролись. Хоть мальцу только стукнуло шесть, а друзьям по десять, парнишка не уступал ни в силе, ни в ловкости. С рождения повивальные бабки предсказывали, что ребенок будет особенным. И правда, малец крепок, особенно руки. Крохотные ладони с легкостью сминали твердые шишки, когда хватал пса Тошку за хвост, тот жалобно скулил, а в полтора года задушил прокравшегося к яслям барсука.

В этот раз детвора играла в прятки. Играть рядом с деревней неинтересно — знают каждый закуток и забрались далеко в чащу. Вернуться нетрудно — в тишине леса легко услышать, как колют толстые поленья, как выводят знакомые рулады. Уперевшись ручонками в кряжистую березу Имирей громко произносил считалку. Корво убежал далеко, взглянул вверх — с деревьев опала почти вся листва, осеннее солнце легко выдаст его присутствие. Оврагов рядом нет. Взгляд упал на чернеющие камни скалы. Прошмыгнув между валунами, мальчонка заметил лаз в пещеру. Сердце часто заколотилось. Он помнил про рассказы, слухи. Но ни он, ни родители — никто из селения не припоминал ничего страшного. Люди не пропадали, волков не видели, жизнь текла мирно и счастливо. Расхрабрившись, паренек полез в темнеющую щель.

Парнишку искали всей деревней. Прочесывали лес, заглядывали в каждый овражек. Местный дурачок пошёл за радугой, нашёл старый треснутый горшок, доверху наполненный жёлтыми металлическими кусочками. Староста посмотрел, помял, ругнувшись, выбросил — чего остолоп принес, железо то порченое, ржавое, еще и мягкое! Днем отчаянные головы осмотрели даже черную гору — та высилась молчаливо, сурово зря за странными существами, не выдавая своих мрачных секретов.

Корво появился через неделю. Исхудавший, понурый, пожелтевшие глаза окружили здоровенные темные круги, шел медленно, никого не замечая. Матушка завопила, прижала к груди, понесла мальчишку в хату. Муж затопил баню. Пацаненка отогрели, отпарили, накормили щами. Только потом заметили, что волосы порыжели, а в глазах, если присмотреться, огоньки красноватые играют. Старики думали, пыхтели, спорили, да и порешили — пока ничего не случилось, пущай живет. Знать, духи осени погостить к себе забирали, да знаком особенным отметили.

Всё шло своим чередом. Мужчины пахали, рыбачили, рубили лес. Женщины стирали, готовили и воспитывали детей. Корво взрослел, набирался сил. Хоть сух и высок, но по мощи не уступает удальцам. С быками борется, в плуг сам впрягается. Одну зиму медведь-шатун в селение забрался, так юноша с голыми руками на него пошёл. Потягались, потягались и разошлись мирно. Повезло беруну — паренёк в ту ночь добрым был.

Настал день посвящения. На поляне разожгли огромный костёр. Женщины пели, мужчины обивали колотушками поленца. Юноши и девушки парами разбегались, прыгали, держась за руки, через костер. Не разомкнут рук — крепкая семья будет. Расцепятся — не стоит брачеваться — или дети хилыми народятся, или в семье миру не будет. В этот год посвящалось пятеро — Имирей, Ворчун, Корво, Аглык и Симац.

Молодым мужчинам повязали платки на глаза. Мимо проходили девицы, смеясь, били избранникам по рукам. Коли схватит юноша девушку, да она не вырвется — могут прыгать через огонь. Лучше быть настороже — не схватишь, ещё четыре года бобылем ходить. Корво дрожал всем телом, унимал дыхание, но оно всё учащалось, шумело, сбивало внимание. Вот раздался хлопок, смех, прыжок. Поселенцы забили в ладоши, засвистели — Имирей с Вилицей сбрачевались. Вот ещё хлопок, смех, улюлюканье — от волнения ладони у Симаца мокрые, выскользнула невеста. Девушки веселились, хлопали невидящих юношей по щекам, спине, дергали за уши — а те, взбудораженные, с вытянутыми руками, метались из стороны в сторону. Вот прыгнул Аглык. Тоже удержал девицу.

Остались трое. Корво волновался. Он был молчалив, тихо работал, изредка водил хороводы. Девушки побаивались угрюмого рыжего парня. К тому же, один из всей деревни тощ, пусть и силен. А вдруг, не приглянулся никому? Ждать еще четыре года, пока подрастут остальные девчушки? Ежели хоть кому-то люб, то не упустит. Ежели хоть кому-то…

Ладони ощутили легкое прикосновение. В тот же миг, боясь не успеть, сжал руки. В висках пульсировала жаркая кровь, внутри все ликовало. Внезапно что-то ёкнуло в груди. Нет громких криков, восклицаний, глухих ударов колотушек. Веселье покинуло поляну, как сдувает ветром лёгкий туман — лишь продолжали сухо трещать горящие поленья. Корво разжал кулаки и снял повязку. Поселенцы стояли молча, лица вытянуты, в глазах страх и негодование.

Рядом, склонив голову, плакала Латра, внучка старика Дедана. Спрятав кисти в подмышки, девица убежала в хату. Симац и Ворчун почуяв неладное, смахнули тряпицы, помрачнели. Куда ж теперь праздновать, придется так, по-простому сватать, без воли богов, без освященного дня. Люди один за другим уходили, кто-то жалеющее качал головой, кто-то с укоризной бросал тяжелый взгляд.

Очень скоро на поляне остались двое. Невеселый Дедан прихрамывая, подошел к рыжеволосому, юноша стоял понурый, уныло сверлил глазами землю. Старик вздохнул:

— Отговаривал я Латрушеньку мою. Не слушала, все твердила — он хороший, мухи не обидит. А я знаю — исчезновение твое даром не прошло. Дух в тебе злой, огненный. Потому и ты порыжел. Всех убеждал, что пальцы твои до добра не доведут, а надо мной посмеивались. Вот и истина.

Корво молчал. Дедан зло плюнул, отвернулся и поплелся в хату, успокаивать внучку. Юноша закипал. Гнев рвался наружу, вздымалась волна обиды. В не себя от злобы он разбежался и прыгнул в еще жаркий костер. Поленца вмиг обуглились, столп огня взлетел ввысь, силясь продырявить небо, и развеялся в прохладной ночи. Парень стоял в горке пепла, одежда даже не пахла дымом, на коже ни одного красного пятнышка, даже волос не опален. В душе нарастало смятение — гнев клокотал где-то внутри, но не сильно, словно придавленный внезапным удивлением. Корво повернулся спиной к родной, но, в то же время, чужой деревне и отрешенно побрел вглубь леса.

Глава 3. Прецарствие

— Ах ты, негодница!

Лавьен с сожалением взирал на недавно купленные сапоги. Всего неделю назад он забрал их у царского сапожника и портного, Ильдефонса. Мастер пыхтел над заказом два месяца. Тщательно выделанная кожа, начищенные до блеска пряжки, вставки темной ткани, искусная прошивка золотыми нитями и вделанные драгоценные камни — невысокие бродни смотрелись изящно, привлекали внимание красотой и вычурностью. Во время представлений в замке — Лавьен любил выступать с заезжими артистами — восемнадцатилетний царевич поражал публику прыжками и подскоками, пируэтами и кульбитами. Казалось, вместо человека на площади крутится заряженный молнией ангел. Новая обувка блестела, камни искрились на свету, придавая еще большее сходство с обитателем Огнистого Эдема. Новые сапоги восхищали зевак всего семь дней.

В царстве жизнь текла размеренно. Вот уже добрую сотню лет в землях Веллоэнса установлен порядок — мудрое руководство Светлейшего обогатило жителей. Даже простые крестьяне довольствовались жизнью, а рабы ели не хуже господ. Разработанные инженерами-трегонадцами системы водоснабжения и принятые законы о ежегодном оздоровлении и очищении земель способствовали урожайности полей, скота и люда в городе. Дети царя росли здоровыми, сильными, каждый обучался тем грамотам, к каким было склонно сердце. В Веллоэнсе царил мир и покой — лишь редкие стычки на границах, да патрулирование примыкающих к Третьей земле рубежей.

Покои Лавьена находились возле казны. Царевич с детства игрался кругляшами, рано выучился счету и письму, любил роскошь и богатство. Отец поручил казначею Цуллануру обучать мальца науке, а дабы здоровьем не ослаб, приставил Минара — лучшего соглядатая тех земель, оставившего должность воеводы. Хоть и постарел Минар, но остался ловок и проворен. Лавьен не хотел упражняться, противился и брыкался. Договорились мирно — в обмен на занятия позволили кривляться перед публикой, которую каждый вечер развлекали желающие славы и признания паяцы, менестрели, фигляры.

Сейчас от сапог несло крепким уксусом. Кожа размягчилась, швы разошлись, а драгоценные камни — изумруды, рубины, топазы и ониксы — выпали из оправы. Лавьен надел другие бродни — благо их у него хватало, выбежал из покоев в поисках озорной сестрицы. В коридоре ни звука, каменные стены да вековые гобелены как обычно, скучают, наблюдают за суетливыми обитателями замка. Кожей уловил легкое движение воздуха. Ионнель убежала в северное крыло!

Как гончая, взявшая след, царевич бесшумно помчался за сестрицей. Пролетая мимо очередного окна, внезапно остановился. У конюшни молоденький паж Евгий насыпал овса рыжему ардену с белым крестом на лбу.

Лавьен, забыв про близняшку-озорницу, развернулся и побежал в библиотеку. Тяжелые кедровые двери с медной каймой без скрипа отворились. В замке всегда всё прекрасно — несколько управителей денно и нощно следят за порядком, чтобы и петли смазаны и на кухне вычищено и нужники добела отмыты-отскоблены. Проходя высокие полки с тяжелыми свитками и книгами, юноша поневоле морщился — несмотря на постоянные уборки и проветривания, запах пыли и выдохшихся чернил забивал нос. В углу находилась неприметная дверь. Парень дернул ручку. Внутри тесной горницы лишь резной столик с сгрудившимися свитками и широкая лавка. Жирник на стене прогорел, медный носик почернел от копоти. На устланной шкурами и тканями лавке спал четырнадцатилетний Феанор. Лавьен усмехнулся, так захотелось плеснуть студеной водицы за шиворот младшему. Рассудив, что не стоит уподобляться проказливой сестрице, просто схватил братца за грудки, бешено затряс:

— Феанор, вставай! Давай быстро, Андор с похода вернулся!

Юнец всполошился, уселся на лавчонку. Глаза мутные, взгляд блуждает по комнатке, в голове туман — видать, только под утро лег, еще не осели в сознании мудреные строки.

— Что, где? Лан, тебе чего?

— Андор вернулся! Под окнами Гантэн ржет, не слышишь? Эти книги тебе, вестимо, весь чугунок загадили. Просыпайся, чтец!

Феанор потер глаза, окончательно пришел в себя. Вскочил, пошатываясь, понесся за стремительным братцем, стараясь не поскользнуться на каменном полу, не втемяшится в рыцарскую статую. От недосыпа тело потряхивало, вспыхивали перед глазами цветастые круги, ноги слушались неохотно.

Запыхавшись, догнал брата, прильнувшего к резным дверям. Лавьен подал знак и младший аккуратно, не издавая не звука, приблизился к замочной скважине. В комнате царит тишина, отверстие изнутри закрыто кожаной пластинкой. Братья с усилием напрягали слух, но внутри будто никого не было.

Внезапно среднего резко дёрнуло. Дыхание перехватило, шею сдавило воротом. Ухватившись руками за края рубашки, вдохнул, краем глаза увидел трепыхающегося Феанора:

— Горе-шпионы! На первой же заставе словят.

Держа братьев за шиворот, Андор, усмехнувшись, поддал ногой дверь. Та распахнулась, створки сухо ударились о стены. Внутреннее убранство напоминало обитель сказочных фей: стены покрыты коврами, невысокий комод сияет роскошной отделкой, а палати устланы семью шелками. На комоде сидела молодая царевна, серебристые волосы спадают по плечам, лоб украшает обруч с хризолитом. Зеленые глаза смотрят с искрой, ухмылкой. Аккуратный носик чуть вздернут, пухлые губы сжаты, едва сдерживают улыбку. Ионнель изящно махнула рукой, широкий рукав всколыхнулся:

— В темницу соглядатаев!

Крепкий темноволосый мужчина в черном кафтане не торопясь повернулся и с легкостью, — будто держал не людей, а щенят, — зашвырнул их в кучу подушек. Не успели братья выкарабкаться из плена, Андор уже был рядом. Завязалась борьба, несколько минут братья катались по коврам, бодро вскрикивали. В воздух полетел пух, девушка, недовольно хмыкнув — мальчишки, — отошла подальше от борющихся, — не дай то Высший, порвут любимое платье.

Троица успокоилась, вылезла из груды пуха, ткани и шелка. Раскрасневшиеся, волосы всклокочены. Лавьен чуть прихрамывал, Феанор неуверенно косился на разорванные подушки. Андор довольно обнял братьев, радостно гаркнул:

— Растут, малявки! Годик-другой, и в горящую избу войдут, и коня на скаку остановят…

Ионнель брезгливо закрыла рукавом нос:

— Да вы сами как кони. Потом несёт, будто здесь на царевичи живут, а крестьяне подневольные! Время дикарей давно прошло, сейчас должно в чистоте себя содержать.

Лавьен с ехидцей бросил:

— А царевне к лицу гадости делать? Исподтишка озоровать?

Царевна улыбнулась, положила подбородок на ладонь, невинно покачала головой:

— Ах, братец, если ты про эти шутовские лапти! Ведь не может царевич уподобиться черни, танцевать крестьянские танцы, да еще в щегольских броднях!

Андор посуровел, взглянул на брата, на сестру. Близнецы умолкли, отвели глаза. Старший тихо произнес:

— Нельзя к народу свысока относиться. Генри, без них не будет ни хлеба, ни мира. На заставе каждый равен — и царь, и раб. И тебе, Лавьен, не стоит убранством кичиться.

Феанор наблюдал за братьями. Вдруг взор посветлел, младший хлопнул себя по лбу:

— Не сегодня ли отец объявляет свою волю?

На загорелом лице старшего расплылась улыбка, Ионнель-Генриетта с Лавьеном вздохнули свободно. Андор довольно пробасил:

— Конечно сегодня! Потому и прискакал. Трех коней сменил, только мой Гантэн этим клячам не ровня. Пора нам к пиру готовиться, да и мне бы походную одежку сменить. Увидимся в трапезне.

Царский город Веллоэнс вытерпел многие смутные времена и по праву считался неприступным. Вокруг располагались горные кручи, опасные своим холодом и дикими зверьми. Эти же скалы образовали уютную чашу в два дня конного пути с зелеными лугами и теплыми зимами, внутри которой нашли приют жители Веллоэнса. Из подчиненных земель в город вела единственная дорога. За тройку миль до города переходила в такой же широкий мост, нависший над глубокой пропастью. Городские врата не закрывались уже более сотни лет, благодаря миру и процветанию, устоявшемуся во всём Царстве. Денно и нощно сменявшиеся караулы осматривали проходящие повозки с товарами, зерном, железом. Город обильно снабжался сборами с уделов, становился пристанищем философов и музыкантов, поэтов и ученых, скульпторов и живописцев.

Как жемчужина в раковине — в глубине города, сливаясь с верхушками угрюмых скал, высился царский замок. Говаривали, что его (как и саму эту землю в круге гор) создали великие маги из упавшего с неба камня. Если присмотреться, то можно узреть, как серые гранитные стены отливают синевой. Некоторые заявляли, что видели произвольно появлявшиеся замысловатые надписи, даже повторяли символы на пергаменте. Все вносилось в книгу свитков и складывалось в царские архивы. Приезжим гостям разрешалось посмотреть эти свитки, но за сотню лет, увы — никто из мудрецов не смог перевести и слова. Со временем истории стали сказками и их перестали воспринимать всерьез. Да и как разглядеть таинственные знаки и свечение за покрывающими стены гобеленами, коврами и флагами?

В трапезне все было готово. Отесанные кедровые доски крепко лежали на козлах. Вместо привычных желтых сфер по всему периметру светятся разноцветные — изумрудные, лазуритовые и самые дорогие — рубиновые. В отдельных бронзовых настенных выемках закреплены настоящие восковые свечи, придающие особую торжественность пиру.

Во главе стола на малахитовом троне восседал Царь. По закону этих мест после восхождения на трон имя правителя запрещалось произносить. Слуги обращались к нему — Царь, дети — Отец.

Невысокий, седовласый мужчина внимательно осматривал залу. Голову венчала семиконечная корона с крупным лазуритом. Годы правления давали о себе знать. На лице появились глубокие морщины, брови загустели и нависли, словно потяжелевшие от снега еловые лапы. Неизменными оставались серые глаза — живые, горящие, с интересом изучающие всё живое.

Справа от трона сидели Андор и Феанор. Слева — Лавьен и Ионнель. Вдоль стола по обеим сторонам шестнадцать князей — управителей царских земель. Рядом горделиво зрят знатные дамы и гости-послы из Манохи, Трегонада, Иоппии, Свеберов, Бангхилла. За столами попроще пируют гости попроще. Челядинцы, прислужники вынесли первые блюда. Осторожно забили тимпаны, возвышенно затянули свою песнь флейты. Перед гостями легли подносы с жареной кабаниной, в кастрюлях источали терпкий аромат куски медвежатины в остром соусе с гвоздикой.

Ели аккуратно, размеренно. Андор подцепил вилкой красноватый оковалок. Сидит прямо, глаза цепко изучают зал. Феанор тайком посматривал на брата. Три месяца на заставе изменили царевича. Когда-то длинные волосы теперь едва касались бровей, лицо приобрело жесткость — теперь ему стала привычнее хмурость, улыбка и беззаботность будут смотреться неестественно, наигранно. Синий кафтан застегнут на все петли, плотно облегает мощную фигуру, закатанные до локтя рукава оголили жилистые, словно обвитые корнями ясеня, руки. Андор всегда старался поступать справедливо, даже если это не шло ему на пользу. Старший с детства любил оружие. В отрочестве много ходил на охоту с князьями, а когда однажды собаки загнали вепря, бросился на него с кинжалом. Зверь задел правое плечо и, несмотря на усиленные занятия, рука поднималась не так легко, двигалась не так быстро. Брат выучился биться другой — так, что даже опытные воины принимали его за левшу.

Юноша кинул взгляд на брата с сестрой. Близнецы весело болтали, пригубляли свежевыжатое вино, поддерживали беседу с князьями и отцом. Лавьен надел лучший наряд. Серебристые кюлоты с плащом как одеяние сказочных эльфов, расшитая золотом красная суконная рубаха отражает колыхающиеся огоньки свечей. Гуяверку не заправлял, как обычно, а носил на выпуск, спереди раздвоилась на острые углы, а сзади едва прикрывала ягодицы. На шее поблескивала золотая цепь с семиугольником — символом Веллоэнса. Когда брат только вышел на пир, Феанор видел, как на лице Андора заиграли желваки, а в глазах вспыхнули искры гнева. Что поделаешь — середнячки родились с тягой к роскоши и славе.

В присутствии Ионнель праздничные убранства зала меркли. Она походила на богиню весенних лугов и лесов. Серебряные с золотом локоны ниспадают до пояса, в них ярко пестреют ленты и перья. Атласное платье подчеркивает стройную фигурку, высокий воротник обрамляет красивую шею, оголив ямочку меж ключиц. Рукава к краю расширяются, розовая ткань с цветастыми узорами, щедро осыпанная блестками и лепестками приковывает взгляд к изящным белоснежным запястьям.

Феанор смутился. Хоть сам ухожен и чист, а его кафтан не вышит золотом, пуговицы из доброго красного дерева, нет на одежде ни каменьев, ни росписей. Да и какой от них прок? В царской библиотеке не людно, в башне Высшего на наряды не взирают. Надо было зайти к Ильдефонсу, подобрать торжественный наряд. А теперь… Что подумают князья о нём, что подумают о властителе, у которого сын одет не как следует? Щеки заалели, стыдливо взглянул на отца.

Царь внимательно слушал рассказы, спрашивал князей об урожаях, податях, последних слухах. В обычное время властелин избегал роскоши, носил суконный кафтан, диадему из серебра, да царский перстень — чтобы не спутали с зажиточным торговцем. К самоцветам, кольцам и украшениям относился безразлично — детей за роскошь не журил, но и Феанору с Андором в их простых одеяниях замечаний не делал.

На торжество правитель явился во всем благолепии. Золотистая порфира сияет рубинами и янтарем, оплечье с древними знаками осыпано редким жемчугом, на лице поблескивает дорогая пудра из серебра, волосы выбелены и умащены миром. Одна рука крепко сжимает жезл верховной власти Веллоэнса. По слухам, скипетр обладал невероятной силой, но его могущество открывалось только истинному Царю, достойному не по трону, а по духу. Для других же он оставался обычной драгоценной палкой.

За беседами незаметно пронеслась вторая перемена блюд — жесткие павлины и лебеди под клюквенным соусом исчезли быстро. Слуги подготавливали место для третьей перемены — меняли скатерти, убирали объедки, заносили новые кувшины с вином, морсом и квасом. Музыканты по знаку советника заиграли церемониальный бранль. Пирующие для танца собрались в тройной круг. В самом широком находились мелкие помещики и купцы. Гости познатнее образовали второй. В узкий третий круг встали шестнадцать князей с дамами.

Центральное место заняли царские дети. С раннего детства каждого из них учили этому танцу. Движения выражали душу, настроение, помогали выразить печаль и радость, гнев и мир, волнения и мысли. Царь, благодаря высоте трона, отлично видел церемонию. Андор широко раскидывает руки, движения грубоваты и просты — сказываются будни на заставе. Лавьен выписывает залихватские пируэты — пламя свечей отражается на мелькающем плаще и гуяверке. Ионнель держится статно, движения плавные, тонкая фигурка приковывает внимание изящностью — невозможно оторвать взгляд. Феанор танцевал скованно, стараясь с точностью повторять заученные па, реверансы и поклоны, не отклоняясь от изученного.

Мелодия окончилась, в воздухе растворились последние звуки флейты. Царская четверка подошла к трону, гости остались позади. Молоденький глашатай выпятил грудь, набрал в легкие воздуху:

— В соответствии с древнейшими законами земель Веллоэнса право управления наследуют все дети ныне здравствующего царя в равной степени с момента вступления владыки в сан верховного мудреца. По законам Веллоэнса дети Царя должны править в Единстве и справедливости, укрепляя и созидая силу и мощь Царства. На размышление до воцарения даётся три года — срок прецарствия. На царствие — ещё пять лет. В конце царствия дети собираются в престольном граде и верховный мудрец с экс-царем определят нового царя. В любой момент верховный мудрец может отменить право наследия. Каждый из действующих правителей может передать право царствования, либо отказаться от престолонаследия ради посвящения Высшему и жизни в Башне Мудрецов. Избранный царь правит до передачи трона наследнику или до наступления эпохи Света. Также, согласно закону единственный наследник не обладает возможностью передать право царствования и не может отказаться от престола.

Царь поднялся. В зале раздался шорох, бряцание — царские дети, князья с дамами, остальные гости поспешно преклоняли колена. Когда шум утих, правитель молвил:

— Дети мои! Так распорядилась судьба, что пришла пора создать Совет Единства, который пророки завещали нам собирать раз в тысячелетие, чтобы пресекать коварные замыслы тьмы. Наше Царство процветает сотни лет, и ничто не предвещает беды, но мы подчиняемся пророчествам Высших.

Я стар и пресыщен годами, вы — молоды и сильны духом. Вам править Веллоэнсом. Помните, что судьба наделила вас дарами, способными укрепить могущество Царства. Владейте как мудрые правители, созидайте и украшайте землю с любовью. И да пребудет с вами Высший!

Дети встали. По знаку правителя в зал вошел Суфий, царский советник и верховный мудрец. Даже согнувшись под тяжестью лет, старец на голову выше Андора. Худое лицо изрезано глубокими морщинами, черные глаза смотрят грозно. Медленно проковыляв к трону, чародей выудил из широких одежд свиток в золоченой оправе. Чуть помедлил, поджав губы, отдал Царю.

Говаривали, что старец душою связан с Веллоэнсом и не умрет, пока Царство не будет захвачено. Мудрец на эти басни махал рукой, иногда брюзжал, что этим неученым крестьянам да напыщенным князькам лишь бы языками чесать… Согбенного мужа видели весёлым только среди детворы — всегда строгий и нахмуренный чародей без устали шутил, показывал фокусы, да смеялся как простолюдин. И нисколько этого не стеснялся.

Царь взял свиток, держа обеими руками медленно провел перед собравшимися:

— Это — карта земель Веллоэнса! Отныне она ваша. В день первых плодов вы войдете в свое прецарствие. Я же велю всем князьям послать глашатаев! Пусть трубят о новых Царях.

Тишина взорвалась ликованием, рукоплесканиями и возгласами. Менестрели ударили по струнам, заиграли баллады и вальсы. Гости уселись за столы, подгоняя зевающую челядь. Царевичи сели на свои места. Близнецы продолжали веселые беседы, Царь о чем-то перешептывался с Суфием. Феанор с тревогой следил за Андором — брат помрачнел, угрюмо зрел на пиршество.

Глава 4. Авенир

В Элхои полным ходом шла заготовка припасов. Не успевало солнце осиять стены монастыря — послушники уже работали, не покладая рук. Каждый знал своё дело. Одни собирали хворост, ягоды и грибы, другие возделывали огороды. Несколько монахов занимались охотой и рыбалкой. Устав позволял вкушать мясо для поддержания сил, чему Авенир был несравненно рад. За два месяца он втянулся в жизнь братства, трудился наравне со всеми, не обращая внимания на недавнюю слабость. Тело налилось силой, кости обросли хоть и тонкими, но уже тугими жилами. Время, свободное от трудов, молодой акудник проводил с Калитом. Память восстанавливалась нехотя — юноша вспомнил дни детства, вспышками представала жизнь в селе Роуэльда, служба в Глинтлее, иногда промелькивали образы битв с чудовищами, мантикорами, похожими на груду камней существами. Бывало во сне появлялись люди и животные, сердце билось чаще — вот они, еще немного и вспомнит. Но дрема рассеивалась, и Авенир горестно вздыхал — не успел поймать духов прошлого. Белым пятном по-прежнему было время отрочества.

Парень был уверен — он чаровник, у него есть призвание от Высшего и случилось что-то ужасное. Остальное, увы, мог и придумать — чего только в голову не придёт, когда обруч маловат, жмет?

Денёк выдался теплый, солнце приглашало покинуть каменные стены и Авенир, мгновенно проснувшись, направился в келью Калита. Старец внимательно читал книгу. Потертая черная обложка казалась странно знакомой, юноша смутился.

— Авенир, проходи. Благих дней тебе!

Монах неспешно поднялся, тепло обнял спасенного им волхва. Тот смахнул налетевшую оторопь, вошёл внутрь, сел на табурет у молитвенного угла.

— Что нам предназначено сегодня?

Калит улыбнулся, морщинистая рука довольно погладила бороду:

— О, сегодня очень хороший день! Благость Высшего с нами и она будет явлена тебе полною мерой.

Насладившись замешательством юноши, старец указал рукой в оконце.

За этой частью монастыря разлёгся пустырь. Шагах в двадцати темнел плотный ряд дерев, зимой превращавшийся силами монахов в неприступную снежную стену.

На пятаке прохладно, солнце не достаёт это место, валуны и деревья скованны едва подтаявшими льдинами.

— Ты достаточно окреп, чтобы воспринять и усвоить несколько уроков. Конечно, если хочешь, принуждать не стану.

Волхв опустил голову, пальцы потерли лазурит:

— Хочу.

— Но перед этим я восстановлю часть твоей памяти.

Авенир устремил взор на старца. Тот достал из рукава кисть, бормоча, начал рисовать в воздухе знаки. Несколько минут спустя протянул другую кисть парню:

— Рисуй.

Юноша перехватил, несколько секунд стоял не двигаясь. Раз монах сказал, надо повиноваться. Разум чист, придется слушать сердце. Рука плавно вспорхнула к небу, ноги сделали неуверенный шаг. С каждой секундой скованность исчезала, движения становились размашистей, легче. Кисть засияла, оставляла в пространстве слабое свечение. Акудник поскользнулся на талой льдинке, с возгласом плюхнулся в грязь. Рисунок исчез, Авенир недовольно выдохнув, поднялся, начал заново. Красноватая лента расплывалась, юноша старался делать все плавно, постепенно понимая ход кисти. От быстрых движений оставался узкий насыщенный след, от резких поворотов полоса становилась шире, рыхлее. Замысловатый танец убыстрялся, отвыкшее от серьезных нагрузок сердце мощно заколотилось, дыхание стало частым, неглубоким. Парень сделал несколько поворотов и замер, стоя на одном колене, с поднятыми к небу руками, сжимающими черенок.

Старец смотрел умиротворенно, бровь удивленно приподнялась:

— Этот урок усвоен. В награду я возвращаю то, что ты потерял.

Из полы вылезла рука, сжимающая потертый черный переплет.

Авенир благоговейно взял книгу. Калит продолжил:

— Откуда ты знаком с искусством душевного письма?

Чаровник небрежно махнул рукой:

— Да, Халил Мидянин раз обмолвился. Вот и вспомнилось.

Монах улыбнулся:

— Очень хорошо. А откуда братца моего Халила знаешь?

Юноша стиснул зубы — не сказал ли лишнего? Тишину прервал низкий суховатый голос:

— Тарбаганчиков мы с ним ловили. И червя земляного. Мастер сказы слагать, на дудке играет пристойно. Молодчик Нир упрямится — делает вид, что не знает.

Авенир обернулся. Среди переплетенных деревьев стоял человек в темном балахоне. Мужчина скинул капюшон. Смуглолиц, короткие черные волосы, в глазах полыхают красноватые огоньки. Незнакомец подошел к Калиту, поклонился:

— Отче, как дела у соратника?

— Набирается сил.

Волхв застыл в смущении, непонимающе смотрел то на старца, то на мужчину.

Человек подошел к юноше, взглянул прямо:

— Не узнаешь? А мы же столько с тобой дел наворотили, рекрут.

— Марх?

Внутри взорвалась пороховая бочка. Волнами накатили воспоминания, всплывали образы, слова, чувства. На душе было странно спокойно, Авенир тайком удивлялся — как это, неужто не осталось ни слез, ни радости?

Через пару минут Калит заметил, что акудник пришел в сознание, по-отечески обнял обоих:

— Вот и время обедни подошло. Пройдем в трапезную, братья.

После принятия пищи старец отправил тарсянина с волхвом на прогулку. Они неторопливо шли мимо дуплистых кедров и пустых келий, обросших вьюнком. Под ногами чавкала темная земля, воздух был полон солнцем и ароматом молодой травы.

— Хорошее место, — Марх буравил взглядом кедровый заслон, — только с погодой неладно. Два месяца сыро и тепло, остальное время вьюги и холод.

Сабельщик шмыгнул носом:

— Откуда только у послушников силы здесь жить? Я вот за несколько недель ни одной косули не встретил. А у них в подвале этих туш, как у мясника в Глинтлее.

Авенир хмыкнул. Его подташнивало, от вдоха в глазах темнело, руки подрагивали:

— Я рад, что ты выжил. Повезло к монахам попасть — ни одной раны не осталось. Жаль остальных…

Чаровник замолчал. Тарсянин аккуратно хлопнул парня по плечу:

— Ты не виноват. Люди каждый день гибнут, а так хоть мы спаслись. Но целый народ освободили.

Волхв остановился.

— Надо найти тела. Пока опять не пришли холодные ветра. Память почти вернулась, уверен, скоро всё восстановится. Я… я смогу найти, разослать птиц, может быть, зверей…

— Нир, не получиться. Все то время, пока авве Калит боролся за твою жизнь, я рыскал по окрестностям. Обыскал все. Обшарил каждую пядь той поляны, где мы разбились. Они пропали. Наверное, выпали из сферы раньше и сгинули в ущельях. Даже если бы мы нашли способ спуститься туда, горные твари не оставили бы и следа. Нам повезло, что монахи пошли за хворостом. Днем позже и кости бы растащили. Нужно смириться с потерей и идти дальше.

— Я останусь в монастыре.

— Что?

— Из-за моей дурной химеры погибли люди. Раз уж я пророк и посланник Высшего, лучше стать послушником и идти путем мира.

Марх молчал. Лицо окаменело, глаза налились кровью. Медленно произнес:

— Пусть так. Поступай, как знаешь. Я всю жизнь метался в поисках смысла и мне, в кой-то миг, показалось, что Царство, исполнение древнего пророчества — это ценность, за которую стоит отдать жизнь. Отправлюсь один. Если будет на то воля рока, свидимся.

Сабельщик растворился в живой изгороди. Авенир поборол клокочущую внутри горечь, понуро побрел к монастырю. В общей зале раздавались песнопения, акудник вошел, встал в тень.

Аромат фимиама и размеренные голоса монахов отгораживали от внешнего мира, отключали суетливое и охочее до дум мышление, приносили странное, с примесью счастья, равнодушие. Что до этого мелочного мира с его страстями, возней, охотой за благами. Человек рождается и умирает, срок дней на земле ничтожно мал. Насколько важнее здесь позаботиться о переходе в мир богов, инобытии, по сравнению с которым земная жизнь лишь странное мимолетное видение.

Дремы прервал Тайрин, который неуверенно теребил чаровника за рукав. Авенир смахнул пелену забвения:

— Что?

— Калит ждёт в своей келье.

Волхв посмотрел на парня:

— Хорошо. Мы встречались раньше?

Послушник мотнул головой, торопясь на поле, обронил:

— Нет, только если в прошлой жизни.

Сведенная рука перестала слушаться. Тело пронзала адская боль, на лице отражалась уродливыми гримасами.

— Держи ее! Покажи власть!

Юноша упал на колени. Лицо багровело, на нем выступили мелкие капли.

Калит смотрел строго:

— Вставай.

Авенир не поднимал головы. Жалобно проскулил:

— Мне еще рано. Уже четыре раза пробовал и ничего.

Старец вздохнул:

— В том и дело, что вы, молодые «пробуете». А надо — «делать». Тебе не рано, а давно уже пора. Видел свой символ? Решил остаться? Значит, учись.

Волхв встал, отер рукавом взмыленный лоб:

— Никто из монастыря этому не учится.

— А ты не кто-то из монастыря. Не сравнивай себя с другими.

— И сколько продлится мое обучение?

Калит улыбнулся:

— Дня за три осилим.

Юноша охнул:

— Но я еще и первое задание не выполнил!