Оглавление

3. 1923
4. 2020
5. 2084
6. 1923
7. 2020
8. 2084
9. 1923
10. 2020
11. 2084
12. 1923
13. 2020
14. 2084
15. 1923
16. 2020
17. 2084
18. 1923
19. 2020
20. 2084
21. 1923
22. 2020
23. 2084
24. 1923
25. 2020
26. 2084

Где роды — ристалище новой вины,

Там смерть — ожиданье Великой Весны,

Блик

От заброшенной Богом блесны.

С.Ш.

ОТ АВТОРА

Первое. Я настаиваю, чтобы эту книгу считали романом, невзирая на её небольшой объём. Каждая её страница пропитана моей болью. Может быть, это её увеличит.

Второе. Я приношу извинения конкретным социалистам и коммунистам, к которым, невзирая на разность убеждений, отношусь с уважением и симпатией, а также вообще всем, чьи чувства моя книга может задеть. Я подчёркиваю: с моей точки зрения ни одна идеология сама по себе ещё не является злом. Исключительно то, что за ней стоит.

Третье. Я благодарю всех, кто так или иначе повлиял на мою книгу, и всех, на кого она так или иначе повлияет. Отдельное спасибо — потрясающей Дарье Шустовой за потрясающую обложку!

И четвёртое. Я посвящаю её самому прекрасному мужчине галактики.

С любовью, Д. С. Гастинг.

1923

«Дорогая Надя,

Слов не хватает, чтобы рассказать, как я соскучилась по тебе! Как тебе живётся? Вспоминаешь ли ты хоть иногда свою Лидочку?

Вспоминаешь ли наши счастливые годы? Как я стояла, испуганная, посреди класса, и как ты первая подошла ко мне и сказала — ну что ж, будем дружить?

Вспоминаешь ли наших девчонок? Нашу беленькую, смешливую Леночку? Нашу Нину Муратову, вечно ворчавшую, как маленькая старушка? Манечку Щукину в пелерине до того пышной, что однажды она умудрилась притащить под ней в класс целого котёнка — и какой же был скандал! Лизаньку, которой никак не давался Закон Божий, потому что она до смерти боялась отца Николая с его пышной бородой и таким страшным кашлем? Помнишь, потом его сменил молодой отец Сергий, в которого Лизанька влюбилась, и дела у неё пошли ещё хуже? А Неля Сомова влюбилась в Игоря Северянина, всюду таскала с собой его карточку и врала, что это её сосед по даче? Вот глупая! Будто мы Северянина никогда не видели!

А наши учительницы? Пухленькая, весёлая Нина Марковна, которая вела естественную историю? Старенькая, седенькая, сухонькая мадам Жюль? А Эльза Карловна — вот уж «феномен»! А математичка, Валентина Львовна? Тощая, прямая, как указка, и суровая! Как мы её боялись — будто в целом свете нет и страшнее ничего!

Наши детские игры помнишь ли ты, Надя? Помнишь, как мы сбежали с уроков и отправились хоронить чижа в маминой коробке из-под перчаток? Как я рассердилась на тебя, когда пела ему «Аллилуйя», а ты вдруг расхохоталась, потому что у меня сделалось такое до смешного серьёзное лицо?

Помнишь, как мы зачитывались Чарской? Как волновались за Лену Иконину, как плакали над Сказками голубой феи, как завидовали княжне Джаваха? Вот это настоящая жизнь, полная приключений! Как ты сердилась, что тебя назвали Надей, ну в точности как ту противную девчонку из «Волшебной сказки!» Помнишь, как ты сказала, что и меня неслучайно зовут как нашу дорогую Лидию Чарскую, потому что я непременно тоже стану великой писательницей?

Помнишь ёлку, когда к нам пришли мальчики! Как ты мечтала танцевать с Витей Саблиным, но тебя пригласил лишь этот толстый, неуклюжий Никифоренко и отдавил тебе все ноги, и потом ты долго плакала, и успокоилась, лишь когда я сказала — ну меня-то совсем никто не пригласил?

Помнишь, как мы решили стать декадентками? Как ты нарисовала зелёную пятиногую свинью, летящую по небу, а я написала декадентские стихи про одного папиного знакомого:

«Грязные его баки

Свисают, как хвосты у собаки,

Усы его цвета лакрицы

Свисают, как усы у мокрицы».

Я их прочитала за обедом, куда явился этот самый знакомый! Папенька сидел такой красный, я думала, он меня накажет, а потом поняла, что он, накрывшись салфеткой, смеётся. Я потом сколько раз пыталась прочитать ему что-нибудь ещё, а он хохотал и говорил: нет уж, избавь меня, Бога ради, Лидок, от своих декадентских виршей! А всё-таки он гордился, когда меня напечатали в газете! Честное слово, ужасно гордился!

Помнишь, как всё наконец закончилось? Никакой больше физики, и уж тем более математики! Помнишь, как мы изрезали на клочки наши ненавистные коричневые платья, как забросили подальше учебники? Как пели Gaudeamus, и ты в одном только первом куплете сделала целых восемь ошибок, но тебя уже никто не стал бы за это ругать?

И наш бал, наш прекрасный, солнечный, весенний белый бал! Наши платья, пышные, белые, как цветы черёмухи? Ты снова танцевала с Никифоренко, из неуклюжего болвана ставшего настоящим красавцем, а меня снова никто не пригласил, но это и не имело значения, потому что я уже встретила моего дорогого Костю… Помнишь, как счастливы мы были тогда?

Целую тебя тысячу раз, Надя! Напиши мне поскорее — всё равно о чём.

Твоя самая верная подруга Лидочка».

Холодно.

Холодно так, что едва не застывают чернила. Лидочка дышит на свои красные растресканные руки. Мама ворочается и что-то тихо стонет во сне, и Лидочка поправляет на ней одеяло из ярких вязаных цветных квадратиков, сшитых в одно яркое цветное полотно. Это одеяло мама и Лидочка связали вместе. Давным-давно. Теперь оно осталось единственным напоминанием о том, что мир когда-то мог быть и цветным, и ярким.

За стеной пьяно бухтит столяр Мотовилов. Его подселили пару месяцев назад, и за эти пару месяцев Лидочка уже успела изучить его привычки. Вчера была получка, значит, сегодня на работу он не пойдёт и будет беспричинно дубасить свою жену, молодую тощую Мотовилиху, а та станет причитать «ой, божечки», потом они так же беспричинно помирятся, заскрипит кровать, и Мотовилиха вновь закричит «ой, божечки», а Митька, младший их сын, заскребётся к Лидочке в дверь, и она его пустит, потому что ему, бедному, совершенно некуда больше пойти.

За окном растекается рассвет — бледный, больной, будто и ему холодно, будто и ему не хватает пищи. Лидочка встаёт, с трудом разогнув больную спину. Поплотнее закутывается в синий шерстяной платок. Всё остальное они давно уже выменяли на еду, но платок — бабушкин, маминой мамы, и с ним Лидочка не смогла расстаться.

Тихо идёт по коридору, надеясь, что ей не встретится Мотовилов, не харкнет ей в лицо и не пробубнит своё: «Н-ну… бляяя… гародная!» Второе обиднее даже, чем первое. Лидочка так и не смогла понять, как слово «благородный» могло стать оскорблением.

Не встретился. Повезло.

Тихо-тихо Лидочка плетётся на работу мимо больших, ослепших, окосевших домов.

Мимо когда-то пышных, великолепных магазинов, где продавалась всякая всячина. Мимо продуктового, где раньше в окнах желтели сыры и призывно светились колбасы, свисали груды сосисок, манили наливные фрукты. Мимо парфюмерного, где мама покупала душистое жасминовое мыло и духи с тем же нежным жасминовым ароматом. Кусочек мыла она всегда клала в тот же ящик, что и кружевные носовые платочки, и тонкую, дорогую бумагу для писем, так что и бумага, и кружево пропитывались маминым запахом. Теперь от неё разило той же заплесневелой нищетой, что и от Лидочки, что и от всех. Когда наступит май, подумала Лидочка и тут же себя поправила — если наступит май, она принесёт маме веточку жасмина. Хотя, конечно, это нужно Лидочке, а не маме. Маму не обрадует жасмин, её ничего уже не обрадует

Мимо кондитерской — ах, какие там были конфеты! В огромных, блестящих золочёных коробках, на которых нарисованы были дамочки в пышных платьях и соломенных шляпках, розовощёкие кудрявые девочки с беленькими собачками, корабли с раздутыми ветром голубоватыми парусами. На миг Лидочке показалось, будто она вновь ощутила языком вкус этих шоколадных конфет — но ей, конечно же, показалось. Сколько ни говори «халва», слаще во рту не станет.

Мимо магазина игрушек… у Лидочки сжимается сердце. Оловянные солдатики, картонные крепости, пушки, лошади — это всё неинтересно, это для мальчишек. То ли дело великолепные фарфоровые дамы с роскошными кудрями, с длинными ресницами, с пухлыми капризными губами, в бархатных, шёлковых, атласных платьях — голубых, розовых, зелёных, белых — и в невероятных шляпах с перьями? Нужно ли говорить, как Лидочка мечтала о такой даме? Нужно ли говорить, что мама сжалилась и купила, а ещё одну фарфоровую красавицу, в зимнем наряде и белой муфте, притащил отец, ласково ворча: «да что же такое, одно разорение с тобой, Лидок»?

Мимо лавки корсетных дел мастера — как же Лидочка умоляла маму подарить ей корсет с красной ленточкой! Ах, Боже мой, возмущалась мама, и что только вырастет из этой девчонки, ещё четырнадцати не исполнилось, а уже подай ей корсет, и к тому же такой вульгарный! Лидочка, зарёванная, отправилась спать, думая, что на день рождения ей вновь надарят целую стопку книг, и в любой другой день рождения она непременно бы им обрадовалась, но не теперь, когда и Надя, и Лизанька, и даже дурища Неля Сомова уже носят корсеты, а она одна как чучело, как зубрила Нина, которой вообще не до корсетов? И что же мама принесла ей утром? Да, да, именно такой, с красной ленточкой!

Ничего не будет больше. Будут лишь лавки случайных вещей, ещё разрешённые коммуной. Туда приносят всё, что можно продать, и Лидочка с мамой отнесли туда и все свои красивые платья, и тёплые пальто, и фарфоровый сервиз — беленькие чашки, тарелки и блюдца с нежными голубоватыми розами. Лидочка хотела отдать и корсет, и фарфоровых дам, но над ней грубо посмеялись, фыркнув: это ещё куда? Оставили только вещи отца, потому что мама так плакала, так плакала, что Лидочка решила — ничего, я могу есть поменьше, всё равно ведь не в коня корм.

Лидочка — ровесница века. У неё большие, серые, чуть навыкате глаза и очень светлые, очень волнистые волосы, коротко подстриженные, отчасти оттого, что Лидочка считает себя эмансипированной барышней, отчасти оттого, что с мылом дела обстоят плохо. Пшеничные брови, при всяком сильном чувстве взлетающие вверх, придают ей вид наивно-глуповатый, как у спаниеля.

По мокрому мартовскому снегу, согревая себя воспоминаниями, бредёт она до столовой, где моет посуду и по вечерам играет на хлипком, расстроенном фортепиано — за посуду платят мало, за игру почти ничего, но Лидочка не в силах лишить себя единственной радости. Столовая располагается в подвале бывшего магазина мод, где когда-то в витрине были выставлены эффектные костюмы. Теперь над магазином развевается красное полотнище, и Лидочке кажется, будто ему вспороли горло.

Митька Мотовилов, держась за багровое ухо, надранное отцом, насупившись, пробирается по коридору. Реветь нет смысла — Лидочка ушла на работу, а кроме неё, до Митьки никому нет дела. Он бочком-бочком протискивается в приоткрытую дверь и, увидев на столе письмо к Наде и чернила, выводит на нём страшную рожу с большим носом, ушами и зубами, подписывает «папа». Буквам его тоже научила Лидочка.

Она не расстроится, вернувшись домой и обнаружив испорченное письмо. Потому что его всё равно некому и некуда отправлять.

Год, когда Лидочка и Надя закончили гимназию, когда изрезали ножницами осточертевшую униформу и забросили подальше учебники, год, когда они кружились на выпускном балу, год, когда Лидочкины стихи напечатали в настоящей газете и когда она впервые робко — сама, первая, хотя приличные девушки так себя не ведут! — поцеловала своего дорогого Костю…

Этот год был тысяча девятьсот семнадцатый.

Надины родители засуетились, стали спешно собирать вещи, кому-то писать, о чём-то просить. Придя к Лидочке попрощаться, Надя была уже совсем чужая, её живые чёрные глаза смотрели деловито и отстранённо.

— Чего тут высиживать? — говорила она, надувая хорошенькие губки и крутя пальцем у виска. — Ты видишь, что творится?

— Всё наладится, — как попугай, твердила Лидочка и поднимала кверху свои пшеничные брови. — Всё переменится.

— Да что переменится, Господи, что? — Надя вздыхала с таким видом, словно была лет на пятьдесят старше Лидочки и давно уже познала жизнь.

Лидочка только сопела и талдычила своё. Наконец Надя махнула на неё рукой и ушла, на прощание воскликнув: да какая же ты непонятливая!

С головой накрывшись любимым цветным одеялом, Лидочка тихо плакала. Она в самом деле была непонятливая. Она понимала лишь, что потеряла лучшую подругу. Она не понимала, как можно предать родную страну.

Она не понимала и того, что, несмотря на свои твёрдые одиннадцать баллов по географии, страны, которую она считала родной, она уже очень скоро не найдёт ни на одной географической карте.

2020

Этот сайт, по крайней мере, симпатичный. Приятный дизайн, серо-бежевый. Никаких кричащих розовых расцветок, никаких аляповатых цветочков и сердечек. И кто это решил, будто все женщины обожают розовый цвет? Изначально, между прочим, девичьим считался голубой — строгий, нежный, невинный, а вот розовый был как раз мужским, цвета пролитой крови. Впрочем, это были совсем другие времена. Настолько другие, что трудно было даже в самых безумных фантазиях представить реальность того, чем сейчас занимается Майка.

Итак, простой, лаконичный, приятный дизайн. Чёткие слоганы, без лишней ванили и попыток в романтизм. Крупные, красивые фотографии. Под ними конкретные цифры — возраст, рост, вес… видимо, размер. Сумма, что характерно, не указана. Так… внизу ясно написано: «цены сильно варьируются, поэтому у ребят нет чёткого прейскуранта, о сумме следует договариваться конкретно». Прекрасно, думает Майка. Договоримся. Рука взмокла, потный палец прилипает к курсору.

«Николай, 25,прекрасный подарок для тебя любимой».

«Феликс, 31, знаю, как доставить удовольствие».

«Игорь, 26, воплощу в жизнь все твои сокровенные фантазии».

«Вячеслав, 20, позволю тебе почувствовать себя дерзкой госпожой».

Фотографии всевозможных Миш, Ром и Ричардов смотрят на Майку с экрана — выбирай любого. Как на сайте, где предлагаются животные в добрые руки. Майка всегда мечтала о зверьке — любом, не обязательно собаке или кошке. Она согласилась бы на морскую свинку, хомячка, лягушку в банке, кого угодно, кто смог бы её полюбить и кого смогла бы полюбить она. Но отец сказал — хватит с него, что уже Майка, сука, жрёт его хлеб, и вони от неё полно, не меньше, чем от какой бездомной твари. Потом, уже получая стипендию, она подавала бабушкам в электричке, носившим с собой котят и щенят, и хоть на миг старалась прикоснуться к тёплому бархатному ушку или нежной пушистой лапке. Когда отец спрашивал, куда она девала ещё один стольник, Майка говорила — на кофе. За это он тоже её бил, но меньше, чем если бы узнал, что она отдала целых сто рублей «этим вонючим дармоедам». Интересно, что бы он сказал, увидев её сейчас?

Он не увидит, успокаивает себя Майка, продолжает листать.

«Лёва, 24, забудь со мной обо всех проблемах».

«Славик, 30, обожаю радовать девушек».

«Владимир, 34, незабываемый водоворот безумной страсти».

«Степан, 25, недешёвое удовольствие, но оно того стоит».

Чёрт. Чёрт.

Лица, бицепсы и обнажённые груди сливаются в сплошную массу. Майку тошнит. Не от страха и уж тем более не от, упаси Господь, возбуждения, а от чудовищной ненависти и чудовищной ненависти к себе за эту ненависть.

Ей хочется закричать: я не хочу! Я не хочу никаких подарков для себя любимой, я не понимаю, как можно меня — такую — любить. Не хочу, чтобы меня радовали, не хочу, чтобы мне доставляли удовольствие, не заслуживаю никаких радостей и удовольствий, не заслуживала их никогда. Не надо, мальчики, не старайтесь, я никогда не почувствую себя не то что госпожой, не то что человеком — ничем, кроме куска дерьма, которым я и являюсь. Не надо воплощать в жизнь все мои сокровенные фантазии, потому что сокровенная фантазия у меня всего одна — сдохнуть, а я не могу даже этого. Сколько раз я выходила на проезжую часть в надежде, что меня собьёт машина, что моё отвратительное тело размажет по асфальту, а отвратительная душа улетит прямо к чёрту в ад, хотя никакого ада нет, а если и есть, то вот он, слышите, прекрасные и соблазнительные Виталики, Олеги и Кириллы, вот он, самый настоящий ад.

Я не вас хочу, подобно тому, как и вы хотите не меня, которую вообще никто не захочет, а мои деньги, кое-как спрятанные от отца, с болью, с мясом вырванные у самой себя. Я хочу урод