Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928—1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л. Н. Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и координации Британского совета осуществили сканирование всех 90 томов издания. Однако для того чтобы пользоваться всеми преимуществами электронной версии (чтение на современных устройствах, возможность работы с текстом), предстояло еще распознать более 46 000 страниц. Для этого Государственный музей Л. Н. Толстого, музей-усадьба «Ясная Поляна» вместе с партнером – компанией ABBYY, открыли проект «Весь Толстой в один клик». На сайте readingtolstoy.ru к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте tolstoy.ru.

В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого.

Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик»

Фекла Толстая

Перепечатка разрешается безвозмездно

ДНЕВНИКИ
И
ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ
1895—1899 гг.

ПОДГОТОВКА ТЕКСТА И КОММЕНТАРИИ
Н. С. РОДИОНОВА

Л. Н. ТОЛСТОЙ

Фотография. Декабрь 1894 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Дневники и Записные книжки Л. Н. Толстого за 1895—1899 годы, вошедшие в состав настоящего тома, содержат многочисленные отклики писателя на общественно-политические события второй половины 90-х годов прошлого века, а также его суждения по вопросам философии, эстетики, литературы, искусства и морали. Среди дневниковых записей имеется много материалов, относящихся к работе Толстого над его художественными и публицистическими произведениями: романом «Воскресение», повестями «Хаджи-Мурат» и «Отец Сергий», драмой «И свет во тьме светит», рассказом «Хозяин и работник», трактатом «Что такое искусство?», статьями «Голод или не голод?», «Студенческое движение», «Бессмысленные мечтания» и др.

В дневниках запечатлены творческие планы Толстого, намечены замыслы новых произведений.

Самый беглый перечень художественных и публицистических произведений, созданных, законченных или начатых писателем во второй половине 90-х годов, свидетельствует о том, что это был один из значительных периодов в творческой жизни Л. Толстого.

Нельзя, разумеется, только по Дневникам и Записным книжкам составить полное представление о том, чем жил в эти годы великий писатель. Но в соединении с художественными и публицистическими произведениями, с обширной перепиской, которую вел Толстой, они дают большой материал, помогающий яснее представить, какие вопросы общественной жизни волновали писателя в эту эпоху, как откликался он на события современной ему действительности.

1

Среди дневниковых записей Толстого за 1895—1899 годы исключительный интерес представляют его суждения по социально-политическим вопросам.

Вторая половина 90-х годов в России была периодом промышленного подъема, сопровождавшегося дальнейшим ухудшением положения трудового народа в городе и деревне. Рабочие, число которых в эти годы бурно растет, подвергаются нещадной эксплуатации со стороны «рыцарей» эпохи первоначального накопления, успешно осваивающих западные приемы буржуазного хищничества. Обобранные до нитки крестьяне, лишенные земли, с каждым годом оказываются в еще большей кабале у деревенской буржуазии — кулачества. Сгоняемые нуждой с насиженных мест, они толпами уходят в города. «Новые ужасы разорения, голодной смерти, бездомной жизни среди городских «хитровцев»[1] становятся уделом русского крестьянства.

Включение России в конце XIX века в общую систему мирового империализма приводит к еще большему усилению экономического и политического закабаления народа. Русский царизм отдает богатства страны на поток и разграбление капиталистическим хищникам Запада. Одновременно он выколачивает с трудящихся, и в первую очередь с крестьянства, миллионы рублей в виде податей и обложений.

Вторая половина 90-х годов является периодом дальнейшего бурного роста революционного движения в России. Вступив в 80-х годах на путь организованной борьбы с капиталистами и помещиками, рабочий класс все более сплачивается, все чаще прибегает к методу массовых стачек для защиты своих интересов. В 90-х годах русский пролетариат вырастает в мощную организованную политическую силу. Развивается и массовое крестьянское движение в деревнях.

Окончательно порвав в начале 80-х годов со всеми привычными взглядами дворянского класса, став на позиции многомиллионного русского патриархального крестьянства, поднимавшегося на борьбу против угнетателей, Толстой с каждым годом все сильнее и беспощаднее критикует помещичье-капиталистический строй.

Обличение господствующих порядков с точки зрения интересов патриархального крестьянства составляет в этот период главное содержание и художественного творчества Толстого, и его публицистики, и его Дневников. Рисует ли он нищету и бесправие трудового народа в городе или ужасы разорения в деревне, бичует ли он полицейский произвол в России или кровавые злодеяния западных колонизаторов — всюду он выступает как суровый судья, который обвиняет и осуждает эксплуататорское общество. И именно потому, что его обличение ведется с позиций широких крестьянских масс, угнетенных капиталистами и помещиками, что своим протестом он выражает их стихийное недовольство и негодование, критика Толстого носит столь острый и разящий характер. Дневниковые записи этих лет проникнуты бурным протестом против самодержавия, земельного рабства и капиталистической эксплуатации, против всякого неравенства и классового господства. Писатель, как свидетельствуют его Дневники, ставит своей целью беспощадно разоблачать «обман экономический, политический, религиозный», обличать «ужасы самодержавия» (стр. 67), раскрывать бесчеловечную сущность буржуазного общественного строя, при котором неизбежны «война, суды, казни, угнетение рабочих, проституция» (стр. 230).

Буржуазный строй жизни есть рабский строй, заявляет Толстой. «Рабочие пойманы и завладением землей, и податями, и солдатством, и обманом веры», — говорит писатель, характеризуя «рабство нового времени» (стр. 206). «В деревне явно рабство», — отмечает он в своей Записной книжке (стр. 254).

Постоянная нищета, тяжкий труд, голод, разорение — вот что видит Толстой в пореформенной деревне. «Рахитичные дети, измученные работой члены, без постели, мухи, нечистота» — типичная картина крестьянского быта, который постоянно наблюдает Толстой (стр. 50). «Был мужик с отбитой деревом рукой и отрезанной. Пашет, приделав петлю», — отмечает он в Дневнике (стр. 150). Из этой короткой записи встает жуткая картина бедственного положения крестьянства. А сколько народного горя, слез, отчаяния заключено в статистических сведениях списков голодающих крестьян, заполняющих Записные книжки Л. Толстого за 1898 год!

Недороды и голодовки были постоянным народным бедствием в царской России, Во время голода 1891—1892 годов статьи Толстого и его призыв о помощи всколыхнули всю страну, и он сам возглавил дело организации спасения голодающих. Так поступил он и в 1898 году, когда голод снова охватил многие районы России.

Приехав весной 1898 года в пораженный голодом Чернский уезд Тульской губернии, Толстой вначале не смог определить размеры бедствия. «Бедствие голода, — записал он в Дневнике, — далеко не так велико, как было в 91 году. Так много лжи во всех делах в высших классах, так всё запутано ложью, что никогда нельзя просто ответить ни на какой вопрос: например, есть ли голод?» (стр. 191). Но, ближе соприкоснувшись с жизнью народа, Толстой скоро понял, насколько велика крестьянская нужда. И он, по своему прежнему опыту, развернул деятельную помощь голодающим, организуя широкую сеть столовых в деревнях.

В написанной в эту пору статье «Голод или не голод?» Толстой так охарактеризовал тяжелое положение народа: «Голода нет, а есть хроническое недоедание всего населения, которое продолжается уже 20 лет и всё усиливается... Голода нет, но есть положение гораздо худшее. Всё равно как бы врач, у которого спросили, есть ли у больного тиф, ответил: тифа нет, а есть быстро усиливающаяся чахотка».[2]

Толстой видел, что правящие классы не только придавили народ тяжким экономическим и политическим бременем, но и стремятся держать его в темноте и невежестве, стараются одурманить его, привить верноподданнические чувства и настроения, заглушить пробуждающееся в народе сознание своего угнетенного положения.

«Шел по деревне, заглядывал в окна, — пишет Толстой в Дневнике 10 ноября 1897 года. — Везде бедность и невежество, и думал о рабстве прежнем.[3] — Прежде видна была причина, видна была цепь, которая привязывала, а теперь не цепь, а в Европе волоски, но их так же много, как и тех, которыми связали Гюливера. У нас еще видны веревки, ну бичевки, а там волоски, но держат так, что великану народу двинуться нельзя. Одно спасенье: не ложиться, не засыпать. Обман так силен и так ловок, что часто видишь, как те самые, которых высасывают и губят — с страстью защищают этих высасывателей и набрасываются на тех, кто против них. У нас царь».

В художественных произведениях, статьях, Дневниках и письмах Толстой не устает обличать «строй жизни нашей рабский» (стр. 35). «Все формы нашей жизни сложились такими, какими они сложились, только потому, что было это деление... на господ и рабов», — пишет он в Дневнике (стр. 34). И держится этот строй кабалы и насилия только потому, что он основан на деспотизме. Господствующие классы поддерживают деспотизм «оттого, — пишет Толстой, — что при идеальном правлении, воздающем по заслугам, им плохо. При деспотизме же всё может случиться» (стр. 107).

С гневом откликнулся Толстой на «дерзкую» речь царя Николая II, заявившего в 1895 году земским деятелям, что он будет твердо охранять «начала самодержавия», и назвавшего «бессмысленными мечтаниями» надежды на реформы. В статье «Бессмысленные мечтания» Толстой выразил свое негодование не только по поводу этой наглой речи нового царя, но и подверг критике весь самодержавный строй.

По поводу трагических событий, разыгравшихся на Ходынском поле в Москве в связи с коронацией Николая II, Толстой пишет В. В. Стасову: «Безумия и мерзости коронации ужасно тревожат».[4] «Страшное событие в Москве, погибель 3000», — отмечает он в Дневнике (стр. 96). Как известно, позже, в 1910 году, Толстой ярко описал эти события в рассказе «Ходынка».

Деятельность Толстого, направленная на обличение существующих порядков, вызывала бешеную злобу против него со стороны господствующих классов. За домом писателя проводился неослабный полицейский негласный надзор. В декабре 1897 года Толстой получил анонимное письмо от группы «старых коренных дворян», угрожавших «исторгнуть его из жизни», если он «не одумается» до 1 января 1898 года. Через неделю Толстому было прислано новое письмо с угрозой убить его, как «врага царя и отечества».

Но ни полицейские преследования, ни травля охранительной печати, ни угрозы черной сотни не могли запугать Толстого. С замечательным мужеством и достоинством писатель выполнял свой долг «адвоката 100-миллионного земледельческого народа», как он назвал себя в письме к В. В. Стасову.[5]

Во второй половине 90-х годов особое значение приобрели выступления великого писателя против империалистической агрессии. В ответ на усиление военно-феодального гнета в России нарастал протест широких крестьянских масс против военных авантюр царизма и связанных с ними ужасов «солдатчины». Этот растущий народный протест и отражали многочисленные выступления Толстого против грабительских войн и колониального разбоя, против подготовлявшейся империалистами мировой бойни.

Вторая половина 90-х годов — период ожесточенной борьбы империалистических государств за передел мира, за новые рынки сбыта. В этот период, говоря словами Толстого, «во всех конституционных государствах Европы... умышленно осложняются всё больше и больше международные отношения, долженствующие привести к войне, разграбляются без всякого повода мирные страны, каждый год где-нибудь грабят и убивают, и все живут под постоянным страхом всеобщего взаимного грабежа и убийства»[6]. К этому времени относятся испаноамериканская война за передел колоний в районе Тихого океана, англо-бурская война в Африке, грабительские действия империалистических держав в Китае и другие многочисленные акты колониального разбоя.

Толстой внимательно следит за событиями международной жизни и в своих Дневниках, как и в публицистических статьях, страстно откликается на них. Он горячо осуждает джингоизм — английскую идеологию агрессии и шовинизма.

В ноябре 1897 года, прочитав в газетах заметки о жестокой эксплуатации англичанами индусов, живших в Южной Африке, Толстой записал в Дневнике: «Читал о действиях англичан в Африке. Всё это ужасно». Толстой решительно отвергает мысль, будто жестокости «цивилизованных» колонизаторов нужны в целях просвещения отсталых народов. «Какой вздор, — восклицает Толстой. — Почему же людям, живущим христианской жизнью, не пойти просто, как Миклуха-Маклай, жить к ним, а нужно торговать, спаивать, убивать» (стр. 161).

Толстой резко бичует правителей капиталистического мира за совершаемые ими «обманы, мошенничества, подкупы, подлоги, шпионства, грабежи, убийства».[7]

Беспощадное осуждение Толстого вызывают действия империалистов в Китае. В связи с разделом Китая на сферы влияния европейских государств и отторжением от него ряда территорий Толстой в марте 1898 года отмечает в Дневнике: «Хотят завладеть Китаем русские, японцы, англичане, немцы; ссоры, дипломатическая борьба, будет и военная...» (стр. 185). И два года спустя, когда в Китае действительно началась «военная борьба» и империалисты потопили в крови боксерское восстание, Толстой выразил горячее сочувствие китайскому народу, отстаивавшему свою свободу и независимость. Он призвал китайский народ не доверять империалистам — «шайке самых ужасных, бессовестных разбойников, не переставая грабивших и грабящих, мучающих, развращающих и губящих телесно и душевно весь рабочий народ, ⁹/₁₀ населения в Европе я Америке».[8] В статье «Две войны», написанной в августе 1898 года, Толстой подверг резкому обличению агрессивные устремления империалистов Америки.[9]

Писатель указывает, что американские капиталисты грабят и угнетают не только народы других стран, но и трудящихся самой Америки. Он приводит такой яркий факт бесчеловечного отношения к людям в «демократической» Америке: «В Нью-Йорке компании железных дорог по городу давят каждый год несколько человек прохожих и не переделывают переезды так, чтобы не было возможности несчастий, потому что переделка эта стоит дороже, чем уплата семьям ежегодно раздавленных» (стр. 120).

Толстому глубоко противны буржуазные ученые, пытавшиеся своими «теориями» оправдать капиталистический строй. Он резко осуждает мальтузианство — людоедскую теорию английского экономиста Мальтуса, оправдывавшего войны и другие формы человекоистребления. Он зло высмеивает лжеученого Вейсмана с его «теорией» наследственности. «По Вейсману, — пишет Толстой, — объяснение наследственности состоит в том, что в каждом зародыше есть биофоры, биофоры же складываются в детерминанты, детерминанты складываются в иды, иды же в иданты. Что за прелесть для комедии». Приведя далее рассуждение Вейсмана о том, как «не смертные» существа не выдержали борьбы с смертными, то есть «бессмертные померли», Толстой восклицает: «Неужели не удастся воспользоваться этой прелестью» (стр. 48). Очевидно, Толстой мечтал воспользоваться «этой прелестью» в комедии, подобной «Плодам просвещения», где он жестоко высмеял западноевропейских псевдоученых, «теоретиков» спиритизма и их русских поклонников.

Толстой резко критикует русских либералов, превозносящих на все лады западноевропейские «порядки», и показывает истинное лицо буржуазной демократии. В конституционных странах, говорит писатель, правительства состоят «из представителей, депутатов. И вот эти самые депутаты, избранные для того, чтобы избавить людей от самоуправства, разрешают между собой разногласие дракой. Так было во французском, потом в английском, теперь то же произошло в итальянском парламенте» (стр. 44—45).

Толстой разоблачает варварский, людоедский характер современного ему буржуазного государства. «Мы дожили до того, — пишет он в Дневнике, — что человек просто добрый и разумный не может быть участником государства, то есть быть солидарным, не говорю про нашу Россию, но быть солидарным в Англии с землевладением, эксплуатацией фабрикантов, капиталистов, с порядками в Индии — сечением, с торговлей опиумом, с истреблением народностей в Африке, с приготовлениями войн и войнами» (стр. 9).

Беспощадно критикуя помещичье-капиталистическую эксплуатацию, Толстой настойчиво ставит вопрос о том, когда же будет «конец насильственному строю» (стр. 22). Он заявляет, что «существующий строй жизни подлежит разрушению... Уничтожиться должен строй соревновательный и замениться коммунистическим; уничтожиться должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией... одним словом, уничтожиться должно насилие и замениться свободным и любовным единением людей».[10]

Толстой решительно отвергает все «теории» буржуазных ученых о возможности «улучшения» капиталистического строя без коренной ломки его основ. В годы работы на голоде, близко узнав, до какого предела разорения и отчаяния «хозяева жизни» довели народ, Толстой убедился в том, что «будет развязка» и «что дело подходит к развязке».[11]

Но где та сила, которая сможет изменить глубоко ненавистный Толстому порядок?

«Сила в рабочем народе, — отвечает писатель. — Если он несет свое угнетение, то только потому, что он загипнотизирован. Вот в этом-то все дело — уничтожить этот гипноз» (стр. 180).

Толстой видит, как в народе рассеиваются иллюзии, как «сознание угнетения, обиды» начинает «проникать в рабочие классы» (стр. 184). И все свои надежды на освобождение от рабства и угнетения он связывает с «рабочим народом», разумея под ним патриархальное трудовое крестьянство. Однако революционные методы борьбы за освобождение народа пугают Толстого, он выступает их противником.

Уже на первых страницах тома мы встречаем остро поставленный Толстым вопрос о способах общественного переустройства. «Представляются только два выхода», — пишет он. Первый выход — это «динамит и кинжал», террор, употребляемый для того, чтобы «насилие разорвать насилием». Этот путь бесплоден, ибо «динамит и кинжал, как нам показывает опыт, вызывают только реакцию». Второй способ — «вступить в согласие с правительством, делая уступки ему». Толстой отвергает и этот выход, ибо он превосходно понимает, что не путем мелких подачек со стороны самодержавия можно добиться свободы народа. Господствующие верхи, указывает он, «допускают только то, что не нарушает существенного, и очень чутки насчет того, что для них вредно, чутки потому, что дело касается их существования» (стр. 6).

Каким же путем бороться с господствующим злом? На этот вопрос Толстой отвечает в духе своего глубоко ошибочного учения о непротивлении злу насилием. «Остается одно, — пишет он: — бороться с правительством орудием мысли, слова, поступков жизни, не делая ему уступок, не вступая в его ряды, не увеличивая собой его силу» (стр. 7).

Предлагая «неучастие в зле» как единственное средство борьбы с эксплуататорским строем, Толстой отвергает подлинно верный и победоносный путь — организованную революционную борьбу народных масс за свержение ненавистного им режима, за построение нового общества без эксплуатации и угнетения. Не понимая исторической роли пролетариата как могильщика капитализма, не приемля революционных методов борьбы с господствующим злом, Толстой не мог указать народу действительный путь освобождения от буржуазно-помещичьего гнета.

С особой наглядностью слабость Толстого-мыслителя, реакционность его религиозно-нравственной философии проявляются в его полемике с научным социализмом.

«Нынче, — записывает он в Дневнике 5 мая 1896 года, — ехал мимо Гиля,[12] думал: с малым капиталом невыгодно никакое предприятие. Чем больше капитал, тем выгоднее: меньше расходов. Но из этого никак не следует, чтобы, по Марксу, капитализм привел к социализму».

Толстому казалось, что социализм не может победить потому, что капиталистический строй не учит рабочих трудиться сообща друг для друга, а, наоборот, «научает их зависти, жадности — эгоизму». Коренное улучшение жизни рабочих, «довольство» может быть достигнуто, по мнению Толстого, «только через свободное сообщение рабочих». А для этого рабочим надо «учиться общаться, нравственно совершенствоваться — охотно служить другим, не обижаясь на то, что не встречаешь возмездия» (стр. 85).

Нетрудно заметить, сколь противоречиво и ошибочно это утверждение. Неверно, во-первых, будто рабочие на капиталистических предприятиях усваивают лишь частнособственнические взгляды. Как известно, капитализм с его высокой концентрацией производства объективно создает условия для сплочения рабочих, для осознания ими своих классовых интересов.

Глубоко неверно и утверждение, будто рабочие могут достигнуть «довольства» одним лишь путем нравственного самоусовершенствования. Толстой сам указывает, что капитализм не способствует этому и что «учиться этому можно никак не при капиталистическом соревновательном устройстве, а при совершенно другом» (там же). Из этих утверждений самого Толстого очевидно, насколько утопично его упование на «мирный» путь избавления от капиталистического рабства посредством нравственного самоусовершенствования.

В другом месте своих Дневников, продолжая полемику с научным социализмом, Толстой утверждает, что «жизнью человечества движет рост сознания, движение религии... а не экономические причины». Полемизируя с марксистами, он нападает на «предположение» о том, что «капиталы перейдут из рук частных лиц в руки правительства, а от правительства, представляющего народ, в руки рабочих». Толстой говорит, что этого никогда не произойдет, ибо «правительство не представляет народ, а есть те же частные люди, имеющие власть, несколько различные от капиталистов, отчасти совпадающие с ними» (стр. 206).

Это суждение Толстого исходит из опыта буржуазно-помещичьей государственности и буржуазной лжедемократии. И по отношению к ним оно правильно. Но оно глубоко неправильно и реакционно, когда Толстой, оставляя конкретно-историческую почву, распространяет это суждение на любое правительство, в том числе на «правительство рабочих», избранное народом и представляющее интересы народа.

Разоблачая эксплуататорскую сущность буржуазного государства и фальшь буржуазной демократии, Толстой выступал против всякого государства, ибо он выражал утопические настроения и чаяния примитивной крестьянской демократии, стремившейся заменить буржуазное полицейски-классовое государство не социалистическим государством рабочих и крестьян, а «общежитием свободных и равноправных мелких крестьян».[13]

В духе глубоко ошибочного и реакционного религиознонравственного учения выдержаны и все обращения Толстого к угнетенным народам колониальных и зависимых стран. Он призывает их не к насильственной борьбе с захватчиками, не к вооруженному сопротивлению агрессорам, а к «любви» и смирению. Он зовет народы Азии отвернуться от «цивилизации», изолироваться в своей «восточной неподвижности», хранить верность патриархальной старине. Он призывает их следовать учениям Будды, Конфуция, Лao-цзы, не замечая, что именно эти религиозные учения превосходно используются империалистами, чтобы держать отсталые народы в рабской покорности.

Из страха перед ростом капитализма, перед «ужасным временем», ознаменовавшимся тем, что появился «Чингис-хан уже не с телеграфами, а с телефонами и бездымным порохом»,[14] Толстой зовет человечество назад, к «невинности мира детской». Он стремится уверить людей, что истинное благо вовсе не связано с успехами материальной культуры и что «все материальное — ничто» («О смысле жизни»).

Слабость и ограниченность взглядов Толстого предопределили и его резкие и несправедливые нападки на великих русских мыслителей Белинского и Герцена, Чернышевского и Добролюбова. Он критикует вождей русской революционной демократии за то, что они стремились «служить обществу в формах общественной жизни, а не служить богу исповеданием истины... без всякой заботы об формах общественной жизни» (стр. 91).

Программе революционной борьбы Толстой противопоставляет свою «теорию» непротивления злу насилием и личного самоусовершенствования как единственного средства избавления от социальной несправедливости. «Мы все в жизни работники, приставлены к делу спасения своей души», — пишет он (стр. 121). Показательно, что именно эти слова цитирует В. И. Ленин в статье «Л. Н. Толстой и его эпоха», определяя толстовщину как «идеологию восточного строя, азиатского строя».[15]

Социальной основой, породившей протест Толстого против ужасов капитализма, явилось не пролетарское движение, а настроения протеста и возмущения в среде разобщенного, политически незрелого патриархального крестьянства. Вот почему Толстой «не мог абсолютно понять ни рабочего движения и его роли в борьбе за социализм, ни русской революции»,[16] не мог понять «причин кризиса и средств выхода из кризиса, надвигавшегося на Россию».[17] Отсюда и толстовское «отстранение от политики» и «отрицание» научного социализма и материализма.

В полемических высказываниях писателя, направленных против теории научного социализма и революционной демократии, обнаруживается реакционная сторона толстовства, раскрывается «противореволюционная сторона учения Толстого».

Меньшевики, народники, либералы и другие враги революционного марксизма подхватывали и всячески раздували слабые, ошибочные, реакционные стороны взглядов Толстого, лицемерно объявляя его «общей совестью», «учителем жизни».

Разоблачая эту либерально-буржуазную «ложь о Толстом», В. И. Ленин писал в 1910 году: «Только тогда добьется русский народ освобождения, когда поймет, что не у Толстого надо ему учиться добиваться лучшей жизни, а у того класса, значения которого не понимал Толстой и который единственно способен разрушить ненавистный Толстому старый мир, — у пролетариата».[18]

В свете всемирно-исторических побед, одержанных русским революционным народом под руководством коммунистической партии, выглядят крайне наивными и глубоко ошибочными все «возражения» Толстого против учения Маркса, с которыми мы сталкиваемся в Дневниках писателя. Глубоко ошибочными и реакционными являются и те «рецепты спасения человечества», которые предлагались Толстым народу вместо революционной борьбы.

Противоречия социально-политических воззрений Толстого тесно связаны с его противоречивыми суждениями при решении основных философских вопросов.

Дневники за 1895—1899 годы свидетельствуют, что с громадным упорством Толстой ищет свое философское определение материи, пытается дать теоретическое определение таких понятий, как движение, пространство, время, причина и следствие, взаимная связь и обусловленность явлений материального мира, роль ощущений и т. д.

Перед Толстым, как и перед каждым мыслителем, встает основной вопрос всякой философии — вопрос об отношении мышления к бытию. Какие же ответы на важнейшие философские вопросы мы находим в Дневниках Толстого?

В целом ряде дневниковых записей читатель встретится с резко отрицательными суждениями Толстого о материализме, с попытками противопоставить материалистическому мировоззрению религию. Их основой является убеждение Толстого в том, что «религия есть самое передовое мировоззрение» (стр. 148).

Толстой не скрывает, что его нравственно-религиозное учение, его теория непротивления злу насилием и личного самоусовершенствования враждебны материализму и опираются на идеалистические основы. «Мое пробуждение, — заявляет он, — состояло в том, что я усомнился в реальности матерьяльного мира. Он потерял для меня всё значение» (стр. 191). Обращение к религии, культивирование новой, «очищенной» религии (то, что Толстой называет здесь своим «пробуждением») приводит к отрицанию реальности материального мира, ибо «для бога нет материи» (стр. 198).

Однако Толстой, в отличие от последовательных субъективных идеалистов, никогда не останавливался на подобных «выводах», не удовлетворялся ими.

Резко критически оценивает он в одной из дневниковых записей свое философское определение жизни (стр. 109). «Плохо», «запутался», «ерунда», «чепуха» — подобными признаниями заключаются многие его рассуждения на общественно-политические, философские и религиозно-нравственные темы. Дневники 90-х годов, публикуемые в настоящем томе, заканчиваются записью «О философском определении жизни». Завершается она знаменательными словами, подчеркнутыми автором: «Ничего не выходит» (стр. 235).

Прямой противоположностью антиматериалистическим утверждениям Толстого звучат его слова из письма к H. Н. Страхову: «Мне кажется, что индийцы, Шопенгауэр, мистики и вы делаете ту ошибку, ничем неоправдываемую, что вы признаете мир внешний, природу бесцельной фантасмагорией... Материальный мир не есть ни призрак, ни пустяки, ни зло, а это тот материал и те орудия, над которыми и которыми мы призваны работать».[19] Признанием реальности материального мира являются не только подобные высказывания, а и великие художественные произведения Толстого, в которых реальный мир выступает в его материальности, в его «вещности», в противоречивой сложности, в движении.

Изучение произведений Толстого, а также многочисленных высказываний по социальным и философским вопросам, содержащихся в его письмах и Дневниках, со всей очевидностью опровергает утверждения буржуазных критиков, которые старались свести все содержание взглядов Л. Толстого к религиозно-нравственной «системе», к отвлеченному «христианскому анархизму».

Ленин обрушивался на Базарова, Потресова и других меньшевистских «лидеров», пытавшихся изобразить Толстого «цельной» фигурой, мыслителем, «сумевшим найти синтез». «Не из: единого, не из чистого и не из металла отлита фигура Толстого», — разоблачал Ленин лицемерные фразы «героев «оговорочки».[20] «Именно синтеза ни в философских основах своего миросозерцания, ни в своем общественно-политическом учении: Толстой не сумел, вернее: не мог найти».[21]

Толстой не сумел, не смог создать стройного, цельного «учения», целостной, единой концепции. Философско-теоретические взгляды Толстого, как и его общественно-политические и эстетические взгляды, как все его мировоззрение, были исполнены кричащих противоречий.

Толстой осуждал участие в общественной борьбе, учил не противиться злу насилием и вместе с тем в своих произведениях с могучей силой разоблачал зло буржуазно-помещичьего строя и горячо звал к его разрушению. «Изучая художественные произведения Льва Толстого, — писал В. И. Ленин в 1910 году, — русский рабочий класс узнает лучше своих врагов, а разбираясь в учении Толстого, весь русский народ должен будет понять, в чем заключалась его собственная слабость, не позволившая ему довести до конца дело своего освобождения. Это нужно понять, чтобы итти вперед».[22]