Лариса Ритта

И светлые песни Грига...

Зимняя повесть

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Иван Малинин

Дизайнер обложки Лариса Ритта

Иллюстратор Людмила Сотникова

Редактор Лариса Ритта

© Лариса Ритта, 2019

© Иван Малинин, дизайн обложки, 2019

© Лариса Ритта, дизайн обложки, 2019

© Людмила Сотникова, иллюстрации, 2019

То ледяное слепящее солнце, то плачущая мокрая метель — это зима…

И так соблазнительно спрятаться от холода сердечных проблем под тёплое крыло уютных отношений…

В основе повести — психология любовного треугольника: его возникновение, его развитие, его неожиданное разрешение. Из простых случайностей зима лепит свои прихотливые сюжеты. Такие простые — они случаются на каждом шагу. Такие красивые — как она сама.

А потом приходит весна…

16+

ISBN 978-5-4496-2504-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. И светлые песни Грига...
2. Кто поёт песни Грига
3. Глава первая
4. Глава вторая
5. Глава третья
6. Глава четвёртая
7. Глава пятая
8. Глава шестая
9. Глава седьмая
10. Глава восьмая
11. Эпилог

КОГДА ЖИВЁШЬ НА БЕРЕГУ,

               НА БОЛЬШОМ МОРСКОМ ПУТИ,

    ВСЕГДА КАЖЕТСЯ, ЧТО САМЫЕ БОЛЬШИЕ, САМЫЕ КРАСИВЫЕ КОРАБЛИ — ЭТО ТЕ, ЧТО ПРОШЛИ МИМО…

                                                              Юрий Рытхэу.

Кто поёт песни Грига

Участников событий четверо.

Ия — от её лица ведётся рассказ. Озорная и романтичная, хорошо начитанная девушка с техническим образованием. Находится в апофеозе любовной драмы и не знает, как жить дальше.

Эмма — подруга детства, художница. Внешне — полная противоположность: яркая, самоуверенная брюнетка. Глобальную драму уже пережила и в новую историю любви не торопится.

Слава — организованный и сдержанный гуманитарий, случайно свалившийся всем на голову. Приятный, интеллигентный шатен, по возрасту старше остальных лет на 10. Единственный, кто понимает, что происходит.

Саня — предмет любви главной героини. Персонаж, о котором больше всех говорят, но который меньше всех появляется на сцене. Красивый, светловолосый Добрыня, мятежный и строптивый по молодости лет.

Повесть имеет в основе реальные события.

Действие происходит в конце 80-х годов, в одном из подмосковных городов.

Итак, зима, конец января. Москва и Московская область захвачена ежегодной волной вирусной инфекции. Квартира главной героини, ранний вечер…

Глава первая

— Я тебе сочувствую, — говорит Эмка, — бедная-несчастная девочка.

И заваривает мне в чашку липовый цвет.

Я лежу в постели с температурой 38. За окном угасает ясное солнце последних дней января. Зима выглядит, как на детских картинках — нарядной и доброй. Я выгляжу, как описывает Эмка — бедной и несчастной.

На самом деле я почти рада, что заболела. Серый гриппозный дурман меня качает и не даёт остро чувствовать, что случилось четыре дня назад. Хорошо, что у родителей горели путёвки в профилакторий, и они в суматохе не разглядела, что со мной.

И вот, не успев их проводить, вкатилась в самый эпицентр гриппозной эпидемии.

Раньше было принято умирать от любви, а теперь мы просто болеем гриппом…

— Я заболела от любви, — говорю я горестно и чихаю на весь дом. — И я умру от любви. И не мешайте мне, и отстаньте от меня.

— Брось ты! — говорит Эмка, не проникаясь моим пафосом. — Он тебя не стоит. Подумаешь, Единорог!

Единорогом Эмка зовёт моего Саню. Хотя у него с пятого класса было прозвище Капитан. Потому что Саня и потому что Григорьев — родители так назвали, почитатели «Двух капитанов». А в 8-м классе его перестали звать Капитаном. Период далёкой северной романтики кончился, пришёл период близкой КСП-шной романтики. А потом и вовсе наступили суровые рокерские времена, и он стал Григом уже навсегда. А «Единорог» — это Эмкино. Это она такое резюме выдала, когда узнала, что у нас любовь. Ну, подруга, сказала она, даст тебе жизни этот Единорог!

И оказалась права…

Я опять оглушительно чихаю и лезу под подушку за носовым промокшим платком, Эмка внимательно слушает мои хлюпанья и воздыхания.

— Сочувствую, — опять говорит она. — Очищу тебе, бедной, апельсинку.

Из-под белых её пальцев прыскает сладкий золотой фонтанчик, а я даже не слышу запаха божественного цитруса. Плохо дело…

— Ну, что в мире новенького? — я прячу платок.

— Всё старенькое, — с подъёмом говорит Эмка. — Опять приходили сваты. Скоро я начну бить о них посуду.

В марте Эмке, бывшей моей однокласснице, стукнет двадцать два. Полтора года назад у неё был сокрушительный роман с одним экзотическим господином, тренером по мотоспорту. В нашей семье он котировался как «Эмочкин мотогонщик». Роман кончился ничем, и за Эмку взялись родственники. У неё куча незамужних тётушек, которые её обожают и не хотят такой же, как у них, судьбины. Тётушки мечтают выдать её замуж по своему вкусу. На Эмкин вкус — а она, кстати сказать, художница — учитывая случай с мотогонщиком, никто больше не полагается.

— Какой был жених? — интересуюсь я.

— Ужасный, — содрогается Эмка. — Притумканный, поджатый весь. Елозистый какой-то. Всё время смотрел в угол.

У Эмки все женихи такие — то поджатые, то елозистые, то охряпистые. Я-то её понимаю, потому что видела её мотогонщика.

— В угол, на нос, на предмет? — уточняю я.

— Если бы на предмет! В угол — и всё тут. Где Атосова подстилка.

— Значит, друг животных, — делаю я вывод. — Зооман. Или зоофил. Как правильно?

— Скорее всего, ветеринар, — вздыхает Эмка и отводит с лица волосы.

У неё густейшие, тяжёлые, блестящие волосы, длинные, как у русалки. И красивые светлые глаза. Русалочьи волосы, русалочьи глаза и длинные русалочьи руки с белыми пальцами. Мотогонщик был дурак, это даже не обсуждается: упустить такую русалку — это надо быть полным отстойным остолопом…

— Зря, — говорю я авторитетно. — Зря бросаешься этим зоофилом. Он всё-таки имеет совесть…

— Припереться в мой дом свататься! — подхватывает Эмка и машет на меня своими белыми руками с безукоризненным маникюром. — Можешь дальше не продолжать, ты открыла мне глаза! Завтра позвоню тётушкам и скажу: Всё, бежим стройными рядами в ЗАГС, я втрескалась по уши!

— А я? — возмущаюсь я. — Ты замуж выйдешь, а я что буду делать одна? Я брошусь в Волгу, упаду с балкона, отравлюсь тройной дозой сульфадимезина…

— Прекрати! — опять шугает меня Эмка сердито. — Я же говорю: он тебя не стоит. Нас с тобой вообще никто не стоит.

Она встаёт и охорашивается. На ней роскошный костюм цвета красного вина. Так Эмка сказала. А с ней, как с художником, насчёт цвета не поспоришь — значит, так оно и есть.

— Перестань страдать, — командует Эмка. — Возьми моего лучшего жениха. Забыла, как его зовут. Какой-нибудь Анемподист. Анемподист Бурдалахович. Или двоих возьми. Да бери всех, господи, — расщедривается она. — Хорошие люди, все Анемподисты, друзья животных…

Я смеюсь. С Эмкой всегда легко, всю жизнь.

— А хочешь — поменяемся, — упорно не съезжает с темы Эмка. — Меняю всех своих Бурдалахов на одного твоего Единорога. Бурдалахов без отдачи, а Единорога я тебе через месяц верну, выдрессированным, шёлковым и вышитым цветочками.

Наконец она удостоверивается, что я развеселилась, и уплывает к себе домой, в свою собственную сложную жизнь, а я остаюсь одна, в своей собственной сложной жизни.

Я умываюсь на ночь тёпленькой водой и расчёсываю на ночь перед зеркалом волосы. Им до Эмкиных далеко…

Вообще вид кошмарный, глаза нездорово блестят, на скулы от температуры набежала сыпь, нос распух…

Я выпила липовый чай, залезла в постель в тёплой пижаме и сначала подумала о том, какой у Эмки красивый костюм и как она потрясающе умеет одеваться. И как, наверное, её боятся эти затурканные женихи, какой она, наверное, недосягаемой им кажется — художница, с красивыми тёмными волосами, с красивыми светлыми глазами, в элегантном костюме цвета красного вина. Она их сражает наповал, и они сжимаются, начинают нервно смотреть по углам и мямлить невразумительное, а она глядит на них почти с презрением и тоскуем потихоньку по своему мотогонщику.

И тут я испугалась, что сама сейчас затоскую. И, наверное, со страху, я вдруг уснула.

Вчера родился февраль. Февраль — это серое, из которого потом появляется голубое. Так мне однажды сказал Саня. И вчера я видела из окна, как он выходил из своего подъезда. Он вышел без шапки на самое новорождённое февральское солнце, и оно нырнуло в светлые отросшие волосы и начало в них куролесить вместе с ветром, и глаза у него сузились от солнца, словно засмеялись. Он прошёл среди белых сугробов — и во мне горькой и прекрасной болью отозвался Григ: золотые, устремлённые ввысь сосновые стволы, хижина на склоне горы и прорвавшаяся вдруг, ликующая весна…

— Посмотри на мои окна, ну! — отчаянно попросила я. — Посмотри! Мне хочется встретить февраль с тобой!..

Он прошёл мимо и не посмотрел. Вот так.

Я тихо ковыляю по улице в поликлинику, закутанная в большой шарф. Больничный лист освободил мне положенное для гриппозников безделье — и моё одинокое сиротство ещё более нестерпимо. Ну надо же было так идиотски поссориться! Именно в такое время, когда родители в отъезде… Какая была бы жизнь! Не надо слоняться по подъездам, кинотеатрам и кафешкам, не надо выгадывать, когда родители, может, вдруг уйдут в гости, не надо подсовывать им билеты в театр, купленные на работе у культорга, никто тебя не контролирует, не спрашивает ни о чём, не глядит безнадёжными глазами — полная свобода, вольная воля на целых три недели, точнее, на целых двадцать четыре дня, такой редкий случай, ну как же обидно и глупо…

И зачем мне всё это теперь?..

Вот, вот синяя предвесенняя чистота, сахарные сугробы, серые воробьиные шарики, упархивающие в небо — и всё это теперь не для нас двоих.

А вот для меня одной: толпы кашляющих и чихающих, немощных и шаркающих, запах лекарств, и запах болезни, и запах хлорки, и запах безнадёжности.

Я сажусь на свободный стул и прикрываю глаза. На мне синяя спортивная «олимпийка», единственная в моём гардеробе одёжка, совмещающая два необходимых удобства во время болезни: она легко расстёгивается спереди и хорошо закрывает горло. Ужасно не люблю на приёме у врача путаться в свитерах «через голову», не попадая руками в рукава.

Температура спала, но меня шатает, как лист по ветру, и всё время хочется спать. От солнца режет глаза, и я отворачиваюсь от ослепительного окна. За окном сияет февраль. Не мой. Всё — для него одного. И везде — один он. Врач, развевая белыми полами, как крыльями, промчался мимо — и ведь тоже похож на него — такой же независимый, лохматый молодой… Мир полон лохматых, светловолосых, полон независимо прищуренных глаз, весь мир сейчас светлый мальчишестый Григ…

А мне глотать сульфадимезин и капать в нос ментоловое масло. И пить как можно больше чаю с мёдом. Как можно больше чаю с мёдом! Спасибо! А, может, я заболела от тоски! Может, зачахну совсем от вашего мёда и вашего ментола! Ах, не принято сейчас умирать от любви? Ах, не принято! А вот посмотрим, вот посмотрим!

Дома я включаю Грига, «Шествие гномов» — для бодрости — и беру в руки щётку. Тщательно расчёсываюсь, укладываю волосы, закалываю их на макушке а-ля Коломбина, потом накладываю тон, стараюсь изо всех сил, крашу ресницы, тушь, потом сверху пудра, потом опять тушь… Пятница, последний день рабочей недели. А вдруг?.. — думаю я. — А вдруг?!..

Надеваю польский трикотажный батник, за которым неделю оббегано по магазинам, а потом выстояно в очереди полтора часа. Включаю утюг, отпариваю брюки. Самое ужасное, что мне невыносимо хочется спать. Я отгоняю сон. Ну, а вдруг? — думаю я и хожу н