Оглавление

1. Рахит
2. Рахит
3. Шесть-седьмой
4. Забияки
5. Крылышко жёлтого трубача
6. Лорды с Болотен-стрит
7. Лето приключений
8. О чём стонало Займище
9. Секрет великого рассказчика
10. Годы чудесные
11. Ходили мы походами
12. Воспитание чувств
13. Проказница Верка
14. Кум чёрту, шурин королю
15. Сват мой Колька
16. Двое в лодке, считая собаку
17. Люди Падающей Воды
18. Возвращение блудного сына

Рахит

В двадцать лет силы нет — её и не будет.

/народная мудрость/

Человек рождается маленьким, беспомощным, беззащитным, но с невероятной жаждой жизни и удивительными способностями выживать в любой среде — будь то волчье логово или королевские чертоги. Только в каменных замках растут принцы, а в земляных норах — маугли.

Появился я на свет здоровяком. Из всей палаты — что весом, что ростом — матери на радость, другим роженицам на зависть. Но вот беда — не пошло мне впрок родное молоко. То ли патриотизм во мне начисто отсутствовал и впитываться не хотел, то ли ещё какая причина, только мотал я головой, избегая нацеленного в рот соска, и верещал, истошно, не согласный с голодной кончиной. То же, что ухитрялась впихнуть в меня мама, неблагодарно срыгивал.

На счастье моё случилось в палате мёртворождение. Горевала несчастная очень, и муж её дома — запил, забирать не хотел жену-неудачницу. Просила она, глядя на наше родственное противостояние:

— Нюр, ну, дай покормить.

В её руках я мигом успокаивался — набивал брюшко контрабандой и неблагодарный засыпал. Молочная моя мама плакала, а родная злилась. Возмездие ждало дома. Так и не привыкнув к родному молоку, выживал на сладенькой водичке и жёваном хлебе. Вопил дни и ночи напролёт, голос потерял, а потом слабеть стал.

Однажды отчаявшись, отложила меня в сторону мама и сказала:

— Не жилец.

Застонал глухо отец, скрипнув зубами. Сестра смотрела на меня с деловым интересом, будто гробик примеряя. Но Всевышний рассудил по-своему.

Заглянула к нам врачиха участковая и всплеснула руками:

— Да у него ж рахит развивается! Что ж вы, мамаша, ребёнка губите? Ну-ка, бегом к нам.

Вернулись мы в палату, из которой месяц назад выписались, и пошёл я по рукам — ел от брюха, пищать перестал, поправляться начал.

— Большой любитель чужого добра растёт, — смеялись женщины.

А мама на своём:

— Троих вскормила. Что ж этот как подкидыш?

Врачи:

— Бывает. Несовместимость.

Мама моя человёк упёртый, ей врачёвы домыслы по барабану. И что было бы со мной, не явись на выписку за нами отец, одному Всевышнему известно. Но он прибыл и строго из-под сдвинутых бровей глянул на жену, услышав диагноз.

— Коровка есть? — напутствовали врачи. — Вот и кормите малыша. Кашки варите, творожок. И везде, везде рыбий жир добавляйте….. Слышите? Рыбий жир спасёт вашего потомка.

Я притих в кулёчке одеяла, чуя кульминацию недолгой жизни.

Отец взял меня на руки и с тех пор не выпускал до самой своей кончины — не в буквальном, конечно, смысле.

Вот с такими мироощущениями и вошёл я в сознательную жизнь:

— с болезненной, порой доходящей до абсурда любовью и опекой отца;

— с незаметной, практически не проявляющейся, однако подспудно всегда присутствующей неприязнью матери;

— с презрением старшей сестры — «рахитик!»

— с тошнотворным вкусом и запахом рыбьего жира.

Шесть-седьмой

История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли

не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она —

следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана

без тщеславного желания возбудить участие или удивление.

(М. Ю. Лермонтов)

1

С вечера стоял морозный туманец, и все деревья за ночь густо оделись в белый наряд. Заворожённое, волшебное царство! В первые, утренние, досолнечные ещё часы он держался крепко. Разве что стайка снегирей (красногрудых на белых сахарных ветках) стряхнёт немного инея, и крупные, но очень лёгкие, невесомые почти, кристаллы кружились в воздухе, текли вниз, переливаясь, играя бликами. Но позже, когда светило поднялось выше и стало немножечко, по-декабрьски пригревать, он начал сам по себе осыпаться, и вскоре весь чистый, прозрачный, подзолоченный лучами и подголубленный небесами воздух наполнился мерцающей, как пух лебяжий, неподвластной законам земного тяготения, снежной пылью.

Не правда ли, грешно сидеть дома в такое утро. Радостями, которые преподносит жизнь, следует дорожить, решил я и, потеплее одевшись, вышел на улицу. Воздух звенел не только воробьиным гомоном — в соседском огороде вопили мальчишки, играя в войну. Юрок Куровский догнал Вовку Грицай, свалил в сугроб, оседлал.

— Ага, попался! Жизнь или смерть?

— Ой, жизнь! — тяжело дыша то ли от бега, то ли от смеха, взмолился Вовка. — Ой, больше не буду.

— Хватит вам дурачиться! — крикнул я им сквозь щель в заборе. — Посмотрите, какие снегири прилетели.

Куровский перестал тузить Вовку. Тот поднялся из сугроба, выглянул из-за Юркиного плеча, увидел меня и быстро пошёл — мягко сказано — побежал ко мне. И такой радостью засветился — просто родного брата встретил, с которым десяток лет не виделся. Перед забором погасил свою улыбку — должно быть, застеснялся.

— Давно бегаете? — спросил я. — Небось, ухи отморозили. Гляди — отвалятся.

— Эти отвалятся, новые вырастут, — беззаботно махнул рукой Юрка, подходя.

— Жди-и, — на полном серьёзе усомнился Вовка. — Вырастут…

— А у нас сегодня ёлка будет, — похвастал он.

— Какая ёлка? — я потёр застывающий нос варежкой. — Игрушечная?

— Ну, вот ещё! — Грицай попытался быть серьёзным, что, однако, ему плохо удавалось — Ёлка самая настоящая, из леса, а на ней игрушки.

— А-а, настоящая? — я шмыгнул носом. Мне хотелось посмотреть на ёлку.

Вовка это сразу понял.

— Пойдем, глянешь. Замёрз совсем.

— Я не замёрз — я только вышел.

Хозяйка дома подозрительно оглядела нас от большой печи.

— Что, уже набегались? Быстро…

Вовка оправдывался, пытаясь расстегнуть закоченевшими пальцами пуговицы пальтишка:

— На улице — Мороз Красный Нос. Вон и мальчишки подтвердят.

Мать слушала и смотрела на его торчащий вихор, оттопыренные уши сначала как будто бы с угрозой, но постепенно сердце её оттаяло, и по лицу заструилась улыбка.

— Мам, есть что поесть? — Вовка опростал ноги от валенок, подошёл к матери и приложился холодным ухом к её полной руке выше локтя.

— Промялся? — Стюра Грицай провела рукой по вихру, но он тут же встопорщился.

За её спиной весело потрескивало в очаге — по комнатам разливалось тепло.

— Давай-ка сюда свои лопушки, — сказала тётя Стюра, прижимая к себе голову сына и оттирая его озябшие красные уши.

Вовка посматривал на нас смородиновыми глазами из-под материнской руки и счастливо сопел.

— Нате-ка гостинца, — хозяйка разломила кусок пирога на три части и подала нам.

И мы уплели его с таким наслаждением, будто это был не обыкновенный капустник, а невесть какое лакомство.

— А ты, Толька, всё хилой какой-то. Или мать тебя плохо кормит, или гуляешь мало? Много, говоришь? Так что ж такой худющий — кожа да кости? Или молока у вас сейчас нет? Вот погоди, весна придёт, корова растелится — будет и молочко…

— Скорей бы уж, — посетовал Юрка. — Зима как надоела…

Поев, мы забрались на печку. В тепле нас разморило, а вот пальцы ломило.

Подошёл хозяин дома, погладил мои волосы большой мозолистой ладонью кузнеца:

— Согрелись? Тогда слезайте, ёлку будем ставить.

Глаза у него хитроватые, с постоянной лукавой усмешкой в глубине.

Самый маленький Грицай — Серёжка скакал, скакал на одной ноге, упал, нос расквасил. Его старшая сестра Людмила присела перед ним на корточки, намазала нос зелёнкой.

— Не ори, так надо. А то будет заражение крови, и тебе весь нос отрежут.

Увидев нас, она встала и начала собирать в пучок рассыпавшиеся волосы. Они были тёмными, и потому, наверное, кожа на лбу и на висках казалась особенно нежной, матово-белой. Кофточка-безрукавка с широким вырезом на груди оставляла открытыми руки и шею.

Хозяин принёс с веранды пушистую ёлочку с крестовиной у комля, поставил возле окна, в комнате сразу стало темнее. Он широко раздул ноздри, ловя острый аромат хвои, потом поперхнулся, сердито махнул рукой и трудно закашлялся. Лицо его стало тёмным, под стать ёлочным иголкам, в груди что-то хрипело и клокотало.

Прокашлявшись, сказал:

— Кому что, мать чесная! Наполеону для настроения Россия была нужна, Гитлеру — весь свет, а кому и так вот, у ёлочки посидеть — красота, милое дело. Как думаете, пацаны, будет из вас толк в жизни? Даст Бог — посчастливит. Жизнь, она ведь что коловерть: кого на дно затянет, в самую тину, а кого на быстрину вынесет — плыви по раздолью.

— Ясный ты на слова, и лампу зажигать не надо, — сказала ему жена от дверного косяка, тоже любуясь ёлкой.

— Видишь, какая экономия выходит, забогатеть можно. Что ни говори, а здорово сотворён мир, с отделкой исключительной. Только вот человек в недоделке остался — словно кто помешал в процессе создания…

Жена отмахнулась, сказала, уходя на кухню:

— Ёлка в дом — праздник в нём.

Нина Грицай развешивала на качающихся ветвях стеклянные бусы, а её старшая сестра держала в руках коробку с ёлочными игрушками и декламировала:

— Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит,

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет,

И речка подо льдом блестит…

Ёлка совсем отошла от мороза. Над хвоёй заклубился дымкой пар. На иголках засверкали капли росы. Тянуло от коры смоляной свежестью.

А мне вдруг погрезились сказочные берега далёких стран, крики птиц и шум прибоя, грохот барабана, зовущего на бой, короткая, но кровавая схватка, смуглые плечи и курчавые головы пленников, что склонились на жертвенный алтарь…

— Тотошка!

Я вздрогнул и оглянулся — на пороге в шубейке с платком в руке стояла моя старшая сестра Люся.

— Идём обедать.

— Отстань, я ёлочку наряжаю.

Высоченный кузнец Михаил Грицай на самый кончик ёлки водрузил рубиновую звезду.

— Без этой вершинки — раскосматится.

И засипел широкой грудью.

— Я жду, — напомнила о себе моя старшая сестра. — За вихры тебя тащить? Могу.

— Ты сама-то зайди, — пригласил её хозяин. — Да на ёлку полюбуйся. У вас такая?

— Не-а. Мы вообще не ставили.

— Вы вечером вместе с Толиком приходите, — пригласила Люда Грицай.

— Ладно. Пошли, — теребила меня сестра.

Михаил Давыдович покачал головой, усмехнувшись:

— Думаю, всё думаю, старость пришла, уж и в землю пора, да что-то не хочется. Вот я и говорю иной раз, куда люди спешат — торопятся, будто бегом бегя дольше прожить можно.

С сестрой спорить бесполезно — я оделся и побежал домой.

Дома было чисто, тепло и уютно, словом, как перед праздником.

Я поел и забрался на широкую родительскую кровать. Вскоре подкрался сон.

…У меня были крылья — огромные, сильные. Я парил высоко над землёй. Подо мной растелилась незнакомая равнина, виднелись вдали горы. Зорко оглядывая безмерные пространства, я увидел берег чудесной реки. Захотелось искупаться. Приземлившись, почувствовал неясную угрозу. Дёрнул с бедра меч и, очертя голову, бросился навстречу неведомой опасности. Подо мной уже резвый скакун, белый плащ вьётся за моими плечами. А со всех сторон, из-за каждого куста, пригорка или валуна в меня направлены стрелы бьющих без промаха луков. Неведомые стрелки. Кто они? Сколько их?…

Проснулся от яркого света в комнате — Люся читала книгу, притулившись к столу.

Было невыразимо приятно нежиться под тёплым одеялом.

Сестра не заметила моего пробуждения и продолжала неторопливо шелестеть страницами. Должно быть, интересная книга. Но куда ей до моего сна!

— Диковинный сон мне приснился.

— Силён ты дрыхнуть. Что ночью будешь делать?

— В гости пойду.

— Ага, иди. Давно уже пора, да как бы не поздно было — на дворе-то уж темно.

Я бросился к окну, и сердце моё защемила обида.

— Проводи, — наспех, кое-как одевшись, захныкал я.

— Отвянь, — дёрнула плечом сестра.

— Я боюсь — там темно.

— Боишься — не ходи.

— Ага, с тобой сидеть останусь.

— Ну, иди… Я посмотрю, как ты вернёшься, если ещё дойдёшь.

И я пошёл, хотя очень боялся ходить по тёмной улице. Ледяной червячок страха осязаемо шевелился где-то на дне моего сознания. Но улица не была такой страшной, какой казалась из окна. В разрывах облаков мерцали звёзды. Луна где-то блудила, и её матовый свет мягко стелился по окрестности. Снег весело и звонко хрустел под валенками. Мороза не чувствовалось, хотя, конечно, он был — не лето же.

Чёрный пёс вынырнул откуда-то на дорогу, покосился на меня, сел и завыл, уткнувшись мордой в небо.

С отчаянным воплем я бросился вперёд — собака с визгом от меня. Мелькнул забор, и я с разбегу ткнулся в калитку грицаевских ворот. Никто меня не преследовал, никто не гнался за мной. Калитка подалась вовнутрь двора, когда я потянул за верёвочку щеколды. Все окна были черны, лишь гирляндою светилась ёлка. Поднялся на крыльцо, прошёл веранду, толкнул дверь. Ни души, ни звука.

— Есть, кто дома? — прозвучало мольбой.

— Кто там? — Люда откуда-то из глубины комнат.

— Это я, — сказал я.

— А, Толя, — с улыбкой на губах показалась Люда. — С Наступающим!

— Говорили, ёлка будет.

— Проснулся! Так была уже. Ребятишки были — попели, поплясали, получили подарки и разошлись. Ты где был?

Слёзы сами собой побежали по моим щекам.

Люда покачала головой и вытерла мне нос полотенцем.

— Подожди, я тебя сейчас угощу. Там должно что-то остаться.

— Садись, — позвала она меня за стол, — да разденься ты.

Через минуту я уже уплетал какие-то сладости, запивая их компотом, а Люда сидела на диване, погрузив локоть в подушку, подперев щёку рукой, и ладонью поглаживала голое колено.

— Очень жаль, что тебя не было — детвора так уморительно веселилась.

Ей захотелось меня утешить, но как это сделать она не знала. Ей было шестнадцать лет, и она испытывала ко мне материнские чувства. Наверняка.

— А где все?

— К Батеневым пошли.

Не компот, а настоящий нектар! Я потягивал его с наслаждением. И торт, и печенье с выпечкой — я ещё не всё испробовал. А конфет, какая куча! Мне хотелось остаться, но обида и неловкость не проходили. Заявил, что ухожу.

Людмиле было скучно одной сидеть дома.

— Подожди. Идём, чего-то покажу.

Жуя на ходу, протопал следом за ней в тёмноту спальни. Люда быстро освободилась от платья, а шёлковую сорочку обеими руками лихо вздёрнула на самую голову. Это было непостижимо, таинственно и захватывающе интересно. Сейчас мы будем целоваться и ляжем в кровать, подумал я.

— Видел?

— Ага.

— Что видел?

— Ну, тебя.

— Да нет, смотри.

Манипуляции с сорочкой повторились.

— Видел? Искры видел? И всё тело наэлектризовано — светится.

Я поперхнулся непрожеванным куском. Люда надела платье, включила свет и подозрительно уставилась на меня.

— А ты что подумал? А ну, марш домой! Бесстыдник….

Кто бесстыдник? Я? Ну, люди! Вот, народ! Это в душе, а внешне я был вызывающе спокоен и безмятежно доволен собой. Сколь бы старше и умней не была она меня, всё же оставалась женщиной — куда ей до мужика, пусть даже такого маленького, как я.

Ночью приснился сон. Целый хоровод девиц кружился возле моей кровати. Их не видно в темноте — только шарканье ног и скрип половиц. Потом ночные сорочки птицами взмыли вверх, и обнажённые тела угрожающе засветились из темноты.

Я нырнул под одеяло….

2

Сегодня самый замечательный день в моей жизни — мы едем покупать телевизор. Вот только проснётся отец, отдыхающий после ночной смены, и сразу поедим. Я взволнован, мне радостно и чуточку не по себе.

Как долго тянется утро. Тревога наполняет сердце — а вдруг отец передумает. Я так ждал этого дня. Сумбурные чувства теснятся в груди — напряжённое любопытство, счастье, страх, надежда, сомнение, нетерпение.

Будто издалека доносится голос сестры:

— А что ты сделаешь, если тебя захотят отлупить?

Я опасливо отодвинулся.

— Не собираюсь тебя бить, просто хочу узнать, что ты делаешь в таких случаях?

Я сунул указательный палец в рот и стал грызть ноготь. Люся вытащила палец из моего рта и посмотрела на руку с обкусанными ногтями.

— Рука как рука. Всё нормально. Скажи, а тебе никогда не хотелось дать сдачи?

Широко раскрыв глаза, я покачал головой.

— Так и будешь всю жизнь козлом отпущения?

Я опустил голову. Палец снова оказался во рту.

— Послушай, Тотошка, — хрипло прошептала она, наклонившись к самому моему уху, — я научу тебя давать сдачи. И когда какой-нибудь здоровенный парень начнёт приставать к тебе, ты покажешь ему, где раки зимуют.

Я вытащил палец изо рта и недоверчиво уставился на неё.

— Ты слышал, как я отлупила Катьку Лаврову? А она ведь старше и больше меня.

Я почтительно кивнул.

— Так вот, я научу тебя, как это делается. Тресь! Тресь! Тресь!

Её кулаки отмутузили воздух.

— Тресь! — тихо повторил я, неуверенно сжал кулак и нанёс слабый удар в пустоту.

— Прежде всего, если кто-нибудь заорёт на тебя, никогда не трусь, не веди себя так, будто думаешь, что тебя убьют на месте.

— Тресь! — я неуверенно ткнул маленьким кулачком перед собой.

— Нет, начинать надо с другого. Может, тебя вовсе и не собираются бить. Первым делом — глубокий вздох, — она глубоко вздохнула воздух и подождала, пока я сделаю тоже самое, — рёбра проступили под моей рубашкой, — а потом орёшь во всё горло: «Вали отсюда к чёртовой матери!»

На её крик в дверях комнаты появилась мама.

— Что вы тут делаете?

Она с тревогой посмотрела на меня. А я поднялся на цыпочки, сжал кулаки, зажмурил глаза, сделал глубокий вздох и заорал:

— Вали отсюда к чёртовой матери!

Потом повернулся к сестре и улыбнулся:

— Ну, как, нормально?

— Люся,… — сказала мама.

— Должен же он, наконец, научиться защищать себя.

Мама остановилась в дверях, словно не зная, что ей делать дальше. Тогда я насмелился, подошёл к ней, выставил перед носом свой маленький кулачок, глубоко вздохнул и пропищал:

— Вали отсюда к чёртовой матери!

Мама покачала головой:

— Дожила…

— Я просто тренируюсь. Это я не тебе сказал.

Мать вытерла нос передником, махнула рукой:

— Чему хорошему, а этому быстро учатся. Лучше б почитали…

— Читать его в школе научат, а вот защищать себя вряд ли.

— Ну, учи-учи, — мать шмыгнула носом и вытерла глаза передником.

— Не собираюсь делать из него задиру, — сказала Люся. — Просто хочу, чтобы он мог постоять за себя. Не может же он прятаться за твою юбку каждый раз, когда кто-нибудь на него не так посмотрит.

Отец проснулся от наших воплей, заскрипел пружинами кровати, поворачиваясь на бок, сказал:

— Вот сподобилось Всевышнему девицу наградить мужским характером, а парнишку наоборот. Послушай меня, сынок. Твоя сестра права, но только отчасти — на каждого драчуна всегда найдётся ещё более сильный соперник. Я научу тебя не бояться никого и ничего. Надо только понять, что такое страх. А это то, что движет нами. Всё на свете держится на нём. Дисциплина и подчинение зиждутся исключительно на страхе. Основы закладываются с детства. Страх перед материнской руганью, перед отцовской поркой, перед упрёками друзей. Страх перед учителем, перед наказанием, боязнь плохой отметки, провала на экзамене. Потом, когда ты взрослый — страх перед начальством, от которого зависит твоя премия и карьера. Страх перед кознями коллег или врагов. Страх перед войной и смертью. Верующий боится ада, неверующий — ошибок. Страх перед болезнью, болью, старостью, одиночеством, непониманием, милицией, психушкой. Страх проходит через всю нашу жизнь. Вообще, она им только и держится. Страх перед тюрьмой заставляет уважать законы. Так было всегда, во все времена. А теперь запомни — когда, как говорит твоя сестра, кто-нибудь не так на тебя посмотрит, ты подумай о том, как многого боится он. И тебе станет легче смотреть ему в глаза. И ты ударь его — нет ни кулаком, словом ударь в самое уязвимое место. И если ты правильно определишь его уязвимое место, и правильное найдёшь слово, увидишь, как побледнеет твой враг, испугавшись, и побежит прочь, сломя голову.

Я задрал вверх подбородок и вызывающе посмотрел на сестру: словом бить куда как интересней — что скажешь?

Люся отмахнулась:

— А ну тебя — не в коня корм.

Знаменательный день для меня! И самый обычный для миллионов других людей. Один день из многих. Зимний, серый, скучный — приближающий их к старости. Отцу, конечно, до старости далеко — он отдохнул и теперь энергичен, весел, деятелен. Мы выходим из нашего дома на тихой окраинной улице. На остановке приходится подождать. Появляется автобус, мы садимся. Через несколько остановок въезжаем в Южноуральск. За обледенелым окном — люди куда-то спешат, бестолково суетятся, словно муравьи. Городская суматоха, наполненная своими делами и заботами. В автобусе сплошь угрюмые неприветливые физиономии. Разговоров не слышно. Ни улыбок, ни оживления. А мы-то едем покупать телевизор!

Белесое солнышко, будто ему лень светить, с трудом пробивается сквозь серую мглу. Отец смотрит в окно и молчит о чём-то своём. Можно немного помечтать. Я представил старинный город, о котором читала вслух сестра. На улочках возле рубленных из крепчайшей лиственницы домов и лавок толпятся казаки, служивые люди, охотники. Подгулявшая компания дразнит у кабака привязанного цепью медведя. К воеводскому дому тащат мужичонку в латанном кафтане. На гостином дворе покупатели прицениваются к сыромятным кожам, соли, охотничьим припасам, ножам, алым сукнам, свинцу, котлам из красной меди, бисеру. Много всякого добра в пограничном городке. Народ тут лихой, предприимчивый, видавший виды. И то сказать — что делать в городке на границе Великой Степи ленивым изнеженным боярским сынкам? Ведь, пока доберёшься сюда — натерпишься и горя, и напастей. Это люди своего жестокого века. Они открывают новые земли, торгуют, воюют. Врагов у них не меньше, чем друзей. И свистят в лихой час оперённые стрелы — и падают казаки на дикую землю…. В воздухе носится аромат новогодних апельсинов….

Ага, прокол! Откуда в старинном таёжном городе южные диковинные фрукты? Может, царь воеводе своему в подарок выслал? У царя-то, небось, были. Я вздохнул — вот так соврёшь, и не поверят. Ну что ж, перенесёмся мысленно в страну апельсинов. Вижу ясно — берегом реки жарит по песку кучка людей. Бегут и оглядываются. Вслед из густого тростника несётся львиный рык. А впереди-то крокодилы!

Вот бы их сюда. Что б тогда творилось в славном городе Южноуральске, а? Да и в автобусе стало б попросторней, если б из-под сиденья — хвать за ногу! — аллигатор. Может порычать тайком: шибко скучные физии у горожан — пусть немного порезвятся. И почему у нас нет таких свирепых хищников? Чем наши берёзы, хуже пальм?

Пацаны мне не поверят, что в автобусе на нас напал крокодил и многих проглотил. Откуда, скажут, быть здесь крокодилам в разгар зимы? А вот если бы по улице промчалось стадо слонов, тогда не только люди — машины шарахнулись в стороны, забились по дворам и углам. Это тебе не пешеходов давить — со слонами шутки плохи.

— Пап, а ты мог бы стать капитаном? — спросил я, теребя его за рукав.

— Ке-ем? — в изумлении переспросил отец.

— Да капитаном на корабле.

— А почему бы нет? Не представился случай, а то б попробовал.

— А я буду.

— Ну и молодец. Хорошая работа — много платят. Ну, и уважение конечно.

— Не, я не для денег — путешествовать люблю. Или вот, скажем, на лошади — тоже интересно, всё лучше, чем пешком.

— Про верблюда не забудь, — усмехнулся отец. — Корабль пустыни.

— Школу закончу, — заявил я, — пойду на путешественника учиться. Или сразу, без школы…

— Нет, без школы не возьмут, — на полном серьёзе сообщил отец. — Без школы сейчас только в дворники.

Как мучительно осознавать недостаточность своих знаний! К сожалению, сестра не хочет учить меня читать, говорит — в школу пойдёшь и научишься. До школы далеко. Без книг, где набраться знаний? Ах, да! Ведь мы же едим покупать телевизор! Держитесь, моря и острова — все тайны мира буду знать! Да здравствует телевизор! Но сколько ж можно ехать, пора бы уж.

Нет, капитаном всё же лучше быть. Я б научился курить трубку. А как чудесно плыть по воде мимо неизвестных берегов! Встречи со штормами, стоянки у берегов чужих стран, знакомство с чудесами тропических морей. Сколько себя помню, всегда мне грезились синие дали и белые паруса, тропические пальмы и свирепый рёв шторма. Мне казалось, я знаю, как пахнет смола и пеньковые канаты….

За окном автобуса мелькают кирпичные неопрятные здания. Множество людей мельтешат между ними. Многие из них — воры. Отец говорит, что воришками, как и товарами, город щедро снабжает наш посёлок и район.

Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать! Весь свой век прожить среди этих серых стен, этих людей… Бр-р-р!..

Наконец покинули автобус и вошли в невзрачный дом, в такую же квартиру. Отец с хозяином телевизора долго крутили его ручки. Отец задавал бесчисленные вопросы, а мужик нудно отвечал. Наконец на тысячи вопросов отвечено, все подробности настройки телевизора усвоены, и начались торги, такие же долгие и нудные, и мне всё больше казалось — бесплодные.

Пока отец вёл переговоры, я не спускал с экрана глаз. Там какие-то мужики разгуливали по городу с петухами под мышками. Вот клоуны! А потом петухов стравили для драки — самим, небось, лень.

Переговоры отца с хозяином закончились тем, что последний попросил, как можно скорее покинуть его квартиру. Что делать? Решил вмешаться.

— Жаль, что у вас нет петуха. У нас есть….

Спорщики, как по команде, уставились на меня. Потом хозяин взглянул на экран и всё понял. Расхохотался:

— Чёрт с тобой! Твоя взяла — согласен, но только ради вот этого смышлёныша…

Итак, у нас в доме появился Телевизор. Не сказка и не выдумка. Единственный на всю улицу. Сильно и радостно билось моё сердце. Надо было видеть, каким я ходил гордым и как свысока посматривал не только на сверстников, но и на ребят постарше. Сколько радостных, восторженных минут пережил у его голубого экрана. Сколько новых прекрасных мыслей открыл мне мой светящийся друг. О, как он умел рассказывать даже о самом скучном! Знали бы вы, какие увлекательные сюжеты рождались в моей голове! Например, из документального фильма об истуканах острова Пасхи! А в благодарных слушателях недостатка не было.

Великие перемены с появлением телевизора произошли в жизненном укладе нашего семейства. Все соседи, от мала до велика, стали относиться к нам с величайшей почтительностью. Вечерами у нас собиралась внушительная толпа зрителей. Рассевшись, кто, на чём смог, многие просто на полу, живо комментировали увиденное.

— Спасайте! Утоп!

— Ах, ты, грех какой!

— Гляди-ка, выплыл!

— Где? Верно. Вот это, называется, повезло! Посмотрите — целёхонек!

А сосед дядя Саша Вильтрис как заорёт:

— Он жив! Ура! Ура!

И полез обниматься. Ну, как на стадионе. Увлёкся мужик. На правах хромого он садился, развалившись, в одно из двух наших стареньких кресел.

Иногда это смешило, чаще — надоедало. Тогда отец вставал и решительно выключал телевизор.

— Комедия окончена, артистам надо отдохнуть.

Гости нехотя расходились. Кто-нибудь предлагал поиграть в картишки, с надеждой, что экран засветится ещё раз.

Надо ли говорить, что все зрители, и дети в том числе, были просто влюблены в прелестных дикторш — просто души не чаяли.

Вот как-то одна заявляет:

— Этот фильм детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется.

Отец покосился на Люсю и её подружку Нину Мамаеву.

— Для вас сказано.

— А чего его не гонишь? — фыркнула сестра, ткнув в меня, примостившегося у отца на коленях, пальцем.

— Он ничего в этих делах не понимает, — усмехнулся отец.

— А там ничего такого и нет, — вмешалось Нина. — Я этот фильм в кинотеатре видела.

— Какого такого? — обернулся отец.

— Ну, такого… Вы знаете.

— Я-то знаю. Вы откуда знаете? Ох, девки, девки, как быстро вы взрослеете — беда, да и только.

Я украдкой показал сестре язык и кивнул — вали, мол, отсюда. А потом пожалел — ах, как бы ни поплатиться.

3

Новогодние каникулы закончились. Скучно стало на улице. Да и дома, когда отец отдыхал после смены, а мама не разрешала включать телевизор. Дошкольником быть очень плохо. Все друзья на учёбе. У них время летит быстро, весело, незаметно. Им есть чем заняться — мне нет. А хочется большой, бурной жизни. Хочется писать стихи, чтобы вся страна знала их наизусть. Или сочинить толстенный роман.

Я живу в тоске, потому что не умею ни писать, ни читать. Неграмотный я по причине своего малолетства, но чувствую в себе силы и способности на тяжкий умственный труд. Вот слепые же пишут романы, и музыку, и стихи. За них кто-то записывает. Вот бы мне такого писарчука — уж я бы надиктовал!

Хуже всего, что никто не понимает моих мук. Все смотрят на меня, как на малыша, которому достаточно дать конфетку, чтобы он отстал и не путался под ногами. А можно просто взъерошить волосы — иди, гуляй. Остаётся одно — мечтать. И это спасение от вселенской скуки и людских обид.

Смотрю на высокий сугроб, представляю его Кавказским хребтом, а себя — путешественником, заросшим чёрной бородой, голодным, продрогшим от холода. Я даже гибну, но открываю ещё одну тайну природы. Вот это жизнь! Вот бы мне попасть в экспедицию! Нет, не возьмут: скажут — окончи школу. А потом — институт. А потом….

А потом я и сам не захочу в горы, сяду за стол и буду писать романы в тихом, уютном кабинете. Мир потеряет великого путешественника и открывателя. Точно. Стану Героем, Гением, Человеком, которым гордится страна, если…. Если не помру со скуки в начале самом своей жизни. Господи, как тяжело жить! Скорей бы весна. Когда много света и солнца. И сады начинают пахнуть так, что бодрость преследует тебя даже во сне.

Но ничто не вечно в этом мире — даже скука, глубокая, как горе. В соседском огороде появились Вовка Грицай с маленьким Серёжей. Жеребёнком, ошалевшим от радости, я поскакал им навстречу — благо, забора между нашими огородами не было.

— Н-но! — подгонял сам себя.

Серёжка, укутанный в шаль, сиял глазами, в улыбку губы распустил. Глядя на солнце, на сверкающий в его лучах снег, смеялся:

— Солнушко, гы-го-го…

— Цы-па, цы-па… — манил резвящихся воробьёв.

— Здорово, Вов-Чик! — бодро, звучно, нажимая на «ч», говорю я. — Как школа? Происшествий не было?

— Какие там могут быть происшествия? — пожимает плечами сосед.

— Ну, не скажи — столько пацанов вместе… Неужель чего нельзя придумать?

— А учителя?

— А голова на что? Ну, хоть бы после школы отлупить девчонок.

— Чё ты несёшь?

Я посмотрел на Вовку со смутным беспокойством — начал задаваться? Школьник.

— Ты, наверное, с девчонками дружишь? — съязвил я и покрутил пальцем у виска. — Похоже, школа ничему хорошему не учит.

— Я тебе сейчас покажу, чему нас учат в школе, — сказал Вовка и выломал обезглавленный подсолнух.

— Ура! Сейчас будет рыцарский турнир, — я тоже вооружился и поскакал вокруг соперника.

— Коли! Луби! — возбудился маленький Серёжка.

Ему удалось выломать прошлогоднюю будыль из снежного покрова, и он напал на брата с другой стороны.

— Ну, начинается потеха, — пригрозил Вовка и повёл на меня атаку.

Я отступал, отбиваясь, и хрипел страшным голосом, изображая чудо-юдо лесное:

— Добро пожаловать, богатырь, в гиблые места!

— Ты давай, работай, — Вовка лупил своей палкой по моей. — Сейчас я тебя уложу на раз-два-три… Раз…! Два…! Три…!

— Ула! — Серёжка ткнул своим «копьём» брату в глаз.

Вовка вскрикнул и доказал, что в школе он чему-то всё-таки научился — разразился отборнейшей бранью.

— Я тебя щас на куски порву, — пообещал он брату, а сам пнул его так, что Серёжка кубарем полетел в сугроб.

Вовка убежал домой, закрывая ладонями лицо. Младший Грицай орал, лежа в снегу, и плач сотрясал его тело. Я мог считать себя победителем турнира.

— Эй, вы, что тут вытворяете? — через забор перешагнул Валерка Журавлёв, по прозвищу Халва, и подошёл к нам.

Не думайте, что он долговязый великан — просто в недавнюю метель намело такой сугроб, из-под которого забор наш едва виден. Вдвоём мы подняли Серёжку, отряхнули от снега, уговорили не реветь и не жаловаться, повели домой.

— Залазьте, — Вовка позвал нас с тёплой печки, сияя «фонарём» под глазом, и кивнул на брата. — А этого бандита сюда не подсаживайте. Полезайте, я тут засаду устроил — в войну поиграем. Мамка разрешила.

— А парашут есть? — осведомился Валерка. — Высоко падать, если что.

На маленькой печке, заваленной всяким хламом, шибко-то не развернёшься. Какого чёрта здесь держат тулупы вместе с валенками? Впрочем, без них на голых кирпичах поджариться можно очень запросто. А из валенок, при желании и небольшой фантазии, неплохие пулемёты получаются. Вот мы и застрочили в три голоса.

— Здесь и спать можно, — похвалил я печку и пожалел, что у нас дома такой нет.

— Была нужда, — отмахнулся Вовка. — У меня кровать есть.

— Я, когда женюсь, с женой буду спать, — заявил Халва.

— А я женюсь на дикторше из телика, — поддержал тему Вовка.

Я обиделся — телевизор мой, значит, и дикторша моя. Какое он имеет право на ней жениться? Да никакого. Заявил об этом, и обиделся Вовка.

— Я вообще жениться не собираюсь, — сказал я. — А девчонок буду лупить, где не встречу.

— Ты ещё маленький, — сказал Халва, — и ничего не понимаешь.

— Сам ты маленький, — оборвал я его.

Играть совсем расхотелось, да и жён себе выдумывать. Повисла гнетущая тишина.

— А пойдемте, ходы в снегу рыть, — предложил Валерка.

Вспомнил ворчание отца, когда в последний раз просил у него для этих целей лопату.

— Делать вам нечего. Лучше б снег от фундамента отбросал — весной работы меньше будет.

— Не, — предложил я. — Пойдёмте окопы рыть. Должны, точно знаю, должны враги напасть на наш дом. А мы окопы выроем и всех перестреляем. Пока врагов ждём — телик посмотрим.

Телевизор — аргумент. Ребята сразу согласились, что окопы возле дома рыть интересней, чем ходы в сугробе.

Это с тёплой печки работа казалась лёгкой и интересной. Недавняя метель так скрепила снег, что я быстро выдохся и заскучал. Чтобы как-то поддержать боевой настрой, предложил хором спеть. И первым затянул:

— Шёл отряд по берегу, шёл издалека…

Песню о героическом Щорсе мои друзья не знали, но дружно подхватывали припев:

— Ээ-эй! Ээ-эй! Красный командир…

Мама в окно постучала, перед ртом щепотью машет — обедать зовёт.

— Продолжайте, я сейчас.

За столом усидеть не было сил — на подоконник пристроился с тарелкой, ем и посматриваю, как ребята в снег вгрызаются.

Отец увидел, подивился и похвалил:

— В жизни всегда так бывает — кто-то вкалывает, а кто-то руками водит. Учись, сын, головой работать — лопата от тебя не уйдёт.

Отец ушёл скотину убирать, а мне на мороз не хочется. Сестра уроки учит — прочитает в учебнике, захлопнет, сунув палец закладкой, глаза закроет и повторяет вслух:

— Чьи это поля, чьи это мельницы? Это панов Вишневецких. Это…

Забудет, собьётся и вновь в книгу подсматривает.

— Чья это дура с книжкой у печки? Это панов…

Хлоп! Люська стукнула меня учебником по голове. Я бросился на сестру с кулаками, но она так лягнула меня в живот, что я кубарем (как давеча Серёжка) улетел под кровать. Оттуда возвестил на весь дом, что не очень-то доволен подобным обращением с будущим Героем Всей Страны. Крупная слеза упала на пыльную половицу и застыла стеклянным шариком. Мама вошла с кухни.

— Смотри, как она меня лупит, — сквозь рёв жалуюсь я. — У меня даже один глаз выпал.

Мама вопросительно посмотрела на сестру. Люся, зевнув в учебник:

— Уроки учить мешает.

— Следая. Не лезь, — мама подвела итог инциденту и удалилась на кухню.

Жду отца — уж он-то заступится, наведёт в семье порядок. Но вместо отца заходят ребята.

— Вон он, ваш командир — под кроватью хнычет, — сказала мама.

После такого представления вылезать совсем расхотелось. Ребята постояли немного у порога и ушли. Отец пришёл.

— Плюнь и растери.

Разделся, лёг отдыхать перед сменой.

— Толик, айда бороться.

Я тоже разделся и кинулся на отцовы ноги. Они сильные и очень хитрые — всё время норовят скрутить меня в бараний рог. Долго выпутывался, устал.

Отец:

— Тащи книгу — почитаем.

С Люськой мы сказки читаем, а с отцом толстенную книгу «Следопыт». Про индейцев, про войну. Вообщем, жутко интересную. Отец начинает бойко, потом запинается, делает паузы и умолкает. Книга падает ему на грудь. Он вздрагивает и начинает снова, с уже прочитанного. Так повторяется несколько раз. Наконец, он решительно откладывает книгу и говорит:

— Давай поспим.

Ну, что ж спать, так спать. Но сначала…. Вот бы мне ружьё такое, как у Следопыта — чтоб само метко стреляло. Я б тогда…. А кто б узнал? Как ни суди — а без Филимона Купера о Следопыте никто б не узнал. Придётся браться за перо. Уж я бы написал — видит Бог! Глаза начинают слипаться, но уснуть не удаётся — мама позвала:

— Толя, собирайся в баню.

Зимой баню топят редко — в морозы дров надо много, поэтому используют любой случай, чтобы напроситься к соседям. А у нас телевизор — как пригласительный билет. В этот раз Нина Мамаева прибежала за сестрой.

— С девчонками не пойду, — заявил я.

— Я тебе не пойду, — мама грозит сначала пальцем, потом кулаком.

Приходится вылезать из тёплой постели. Но и девчонки не в восторге от моего общества.

Люся:

— Да он уж большой, чтоб с нами ходить.

Мама:

— Помоете, не сглазит.

Нина:

— Помоем, конечно, помоем. Айда, Толяша, на ручки.

Это она из-за телевизора такая ласковая. А может, я ей симпатичен? Она-то мне определённо нравится — больше всех Люсиных подруг. Я когда вырасту, наверное, на ней и женюсь. Вот интересно, кто на Люське женится? Впрочем, пусть это будет хороший человек. Жалко её — сестра всё же, и не всегда она со мной дерётся, иногда защищает и книжки читает, когда попрошу. Размышляя об этом на полку в бане, я плескался водой на девчонок.

Сестра:

— Чё сидишь, как барин — кто-то тебя мыть будет.

— Смотрю, — неопределённо ответил я и тут же пожалел.

— Смотришь? — Люся придвинулась ко мне. — Смотришь?

И хлесть мне мыльной мочалкой по лицу. Сразу глаза защипало. Я заревел.

Нина вступилась:

— Люська, ты что сдурела?

Она попыталась промыть мне глаза. Я не дался и получил ещё и подзатыльник. Не видел от кого, но, думаю, что от сестры, потому что Нина отнесла меня в предбанник, где я и прохныкал, пока не пришла мама.

4

К соседям Томшиным сын Володька приехал из армии с молодой женой. В первый же день молодка поскандалила со свекровью и ушла к соседям. Приютили её Власовы, у которых, говорили, старик в войну предателем был. Они были нелюдимы, их не любили. Володька метался от жены к матери, пытался примирить, потом, отчаявшись, запил.

— Езжай туда, откуда приехал, — заявил ему родитель Пётр Петрович Томшин. — Ты мне больше не сын.

За дело взялся мой отец. Он привёл Володьку к нам домой, поил и потчевал, приговаривая:

— Ты ешь, ешь, и тогда тебя никакая хмелюга не возьмёт — по себе знаю.

Беседовал с ним, беседовал. Про себя рассказывал. Была у него большая любовь с медсестричкой одной, когда после ранения на фронте в госпитале лежал.

— Ну, казалось, ни минуты без неё прожить не смогу. Выписка тут подоспела. Как без неё ехать? И она на службе. Хотел остаться. Сама уговорила — поезжай, мать повидай. Дома, веришь ли ты, как с поезда сошёл, забыл, как и не было её. Через полгода письмо прислала: «Что ж ты, сокол мой ясный….» А я, веришь, даже лица её вспомнить не могу.

Поучал гостя:

— Не любовь, это Петрович, приворот один. Любовь — это когда дети общие, хозяйство, и тебе другой женщины на дух не надо. Рви ты с ней, ломай своё прошлое, пока совсем голову не задурила. Ищи такую, чтоб мать уважала — такая для жизни нужна.

Судьба первого Володькиного брака была решена. Однажды я увидел приезжую. Шла она мимо, худенькая, тонконогая, глаза большие, чёрные и затравленные. Со спины она была жалкая, но взглянешь на маленькое упрямое личико и невольно думаешь, что есть в ней что-то колдовское. Походив по судам и Советам, вскоре она уехала ни с чем. Володька завербовался на Север и отправился в те края, где деды его упокоились.

5

Среди ночи взлаяла собака — пришли Николай и тётя Маруся Томшины. Он одет, она в пальто поверх ночной сорочки — Пётр Петрович опять гульбу учинил. Отец пошёл успокаивать. Сосед встретил его с топором в дворовой калитке.

— Брось топорюгу, давай поговорим, — предложил отец.

Пётр Петрович с размаху всадил его в столбик:

— Заходи, коль не боишься.

Отец не боялся. Томшин был лыс, курнос, маленького роста, невзрачного вида мужичок. Подвыпив, всегда ревновал свою жену. И хоть повода она не давала, он обвинял её в отсутствии любви. А она, без преувеличения, красавица, каких поискать. Оба из раскулаченных семей, встретились на Севере. Только у Петра Петровича умерли родители, и ему разрешили вернуться в мир обетованный, а Марусе ещё куковать, если б не поженились…

Кроме Николая у Томшиных были ещё два сына. Про Володьку я уже рассказывал, а Геннадий учился где-то. Коля — младшенький, ему с отцом не совладать. Немного погодя ушли женщины — мама с тётей Марусей. Мы — Люся, Коля и я — сели играть в домино. Вечёрка затянулась. Зеваем во всю ивановскую, а от взрослых вестей нет. Лица у нас мрачные, на душе тревога.

— Чего он там? — спросила сестра.

— Из-за Володьки, — покривился Николай.

Николай — старшеклассник. Он старше Люси и пытается держаться солидно, но обстоятельства тому не способствуют.

— Я не понимаю, — пожала плечами сестра. — Чего этим взрослым не хватает?

Николай виновато потупился — наши родители свои скандалы к ним не носят.

6

А ещё у нас в соседях тётя Груша (Аграфена Яковлевна) Лаврова и дядя Саша Вильтрис. Он латыш и попал в наши края в войну — то ли беглый, то ли сосланный, к армейской службе непригодный: у него мокрая язва на ноге. Он мало пил, много шутил, поднимал гири для здоровья и научил кота прыгать через веник. Мы с ним ладили.

У тёти Груши трое детей — Иван Алексеевич, Николай Алексеевич и Екатерина Александровна, а фамилия у всех Лавровы. Николай, когда пришёл из армии, подарил мне золотых птичек из погон — ни у кого таких не было. Он куражился несколько дней, как положено у дембелей, а потом его порезали ножом хулиганы. А может, бандиты — разное говорили. Только Николай отмалчивался. Он и из больницы вышел забинтованный — торопился, потому что старший брат Иван надумал жениться. Из пожарной охраны взяли лошадей для форсу. Особенно заметен был вороной жеребец Буян. Зверь, не лошадь — говорили знатоки.

Николай дал мне задание:

— Всех ребят собирай к магазину — покатаю.

Почему к магазину? А по нашей улице зимой не то, что лошади, пешеходу не пройти — так заносит. Николай сначала возил гостей свадьбы чин-чинарём — Буян бежал красивой рысью. Все веселились и кричали прохожим:

— У нас свадьба!

Нам, пацанам, тоже удалось разок прокатиться — с Бугра до самого вокзала и обратно. Потом наш возница крепко выпил за столом и опять взялся за вожжи. Желающих с ним кататься не нашлось. Тогда он кликнул пацанов — кому-то надо дурь свою показать. От кнута и посвиста Буян рванулся в галоп — разукрашенные сани понеслись. Дышать становилось всё труднее — казалось, сердце выскочит из груди и помчится прочь, оставив тело в санях на произвол судьбы. От свиста ветра в ушах и звона колокольчиков под дугой должны были лопнуть барабанные перепонки. Как мы прохожих не подавили, уму непостижимо — тогда ведь тротуаров не было. На крутом вираже сани перевернулись, и мы полетели в снег. Я потерял шапку, а потом нашёл — на ней сидел Вовка Грицай и, держась, за плечо, громко стонал.

— Что с твоей рукой? — спросил я.

— Кажется, сломал.

Остальные хохотали. А если не сугроб — было бы до веселья?

7

Сугробы громоздятся у нас Гималаями. За околицей до самого леса холмистое поле — вот на нём-то, разгоняясь, и берут начало зимние метели, а потом, врываясь в посёлок, озорничают по дворам и крышам, чудно перестраивают всю архитектуру по своей прихоти. Спрессованный ветром, спаянный морозом снег плотными хребтами перекрывал улицы, рассекал огороды, накрывал заборы, устраняя все границы. Если попадал на пути дом — и его заносил до самой крыши. Трудно было угадать, где пройдёт снежный вал в следующую метель, из чьего дома соорудит он берлогу. Для хозяев бедствие, для ребятишек отрада. Бегать можно напрямки, через чужие огороды — заборов не видно. И на санках кататься с пологой кручи — не надо горку заливать. И ходы можно в сугробах рыть — хоть целый город под снегом, было б желание.

Как-то вечером собрались девчонки погулять, и я за сестрой увязался. На улице светло, как днём — звёзды блещут рядом с яркой луной, снег сияет, искрится, будто днём в солнечных лучах. Мороз бодрит и задорит — э-ге-гей, канальи! По сугробу плотному, как дорога, разбежишься, будто по воздуху летишь — под ногами верхушки деревьев.

Дом Ершовых занесло под самую крышу — гребень сугроба припаялся к грибку ворот. Калитку даже и не открывают — прорубили сверху ступени снежные к дверям. Смешно. И страшно — вдруг однажды заметёт, и из дома не выберешься до весны. Да доживёшь ли?

Витька Ершов возле дома ходов в сугробе понорыл, будто крот. Лабиринт — запутаешься. Если вверху светили, слава Богу, звёзды и луна, то лаз чернел кромешной тьмой. Девчонки заглядывали, но лезть не решались. Вдруг из него донёсся звук, от которого похолодело внутри. Это мог быть тот самый страшный Бабайка, которым пугают старухи. А может….

Из лаза раздался грозный рык. Девчонки с визгом бросились врассыпную. А я…. Меня сбили с ног и чуть не затоптали в сугроб. Очень близко, за моей спиной заскрипел снег под чьими-то ногами. Я в ужасе обернулся — Виктор Ершов!

— Что, малыш, перепугался? Вставай, сейчас бабьё попугаем.

Прекрасная мысль! Отличная мысль! Сейчас мы покажем этому трусливому племени, где раки зимуют. Я побежал вслед за Ёршиком, дико вопя и махая над головой руками — для пущей жути. Но куда мне за ним угнаться, таким долговязым. Сначала потерял из виду, а когда нашёл, он уже вполне мирно беседовал с девчонками и приглашал в свой лабиринт. Они отказывались. Наконец Натка Журавлёва согласилась и полезла за Виктором в чёрную дыру. Долго их не было. Подружки сказали — они там целуются. Вполне возможно — Ёршик многим девчонкам нравился.

8

Тогда я тоже решил возле дома вырыть лабиринт в сугробе — прохожих пугать. Стою с лопатой у ворот — ребята мимо с клюшками идут на каток в хоккей играть. Сашка Ломовцев что-то шепнул, и все остановились, глядя на меня.

— Толька, — спрашивает Ломян. — Тебе сколько лет?

Я молчал, подозревая подвох. Скажешь «семь», начнут смеяться — почему не учишься, иль для дураков ещё школы не открыли? Скажешь «шесть», в ответ — и в кого ты такой умный в дурацкой-то семье?

— Так и…

— Шесть, — осторожно начал я и добавил. — Седьмой пошёл.

Ребята переглянулись и весело расхохотались.

— Что я говорил! — ликовал Ломян. — Он и в прошлом году также отвечал.

И повернулся ко мне:

— Шесть-седьмой иди домой.

Мальчишки, посмеиваясь, пошли дальше. Поразительными иногда бывают человеческие симпатии. Ведь не позже, как вчера с этим самым Сашкой мы болтали душа в душу, и казался он мне самым лучшим на свете другом. А теперь…. Ненавижу его до бессильной ярости. Чего бы не отдал, не сделал ради того только, чтобы увидеть Ломана униженным, растоптанным, чтобы насладиться за свою обиду. Теперь он мой враг — ненавижу и презираю его.

— Толяха, пойдём играть в хоккей, — это Славка Немкин позвал.

Лява авторитет на улице — его многие боятся.

— У меня клюшки нет.

— Ерунда — на ворота станешь.

На болоте от берега до камышей была расчищена площадка. Воротами служили четыре вмороженные в лёд палки. Славка, как чёрт, носился на коньках, один обыгрывал полкоманды. А я самоотверженно стоял у него на воротах, хотя толкали меня немилосердно, и шайбой несколько раз припечатали — будь здоров! Разок в свалке Славкин конёк чиркнул по моей переносице. Лява в последний момент бросил тело на лёд, чтобы не разрезать моё лицо на две половинки — верхнюю и нижнюю. Я-то не пострадал, а вот Немкин встал со льда, морщась от боли. Поднял меня, поставил на ноги, отряхнул, подмигнул, и игра продолжилась. И я стоял на воротах, готовый бороться, вгрызаться зубами, впиваться когтями, отстаивать себя и честь команды во имя победы, как хлеба насущного. Получать ушибы, шишки, травмы… Ура! Наша взяла!

Однажды игроков на площадке собралось так много, что мне и места не хватило — стоял среди болельщиков. Вдруг раздался свист и следом крик:

— Октябрьские!

Ватага ребят спускалась к берегу. Забыв про хоккей, размахивая клюшками, как дубинками, мы бросились навстречу врагам. Я не любил драться, но бежал вместе со всеми, хотя и в последних рядах. С ходу бой завязать не удалось — не нашлось зачинщика. Покидавшись снежками, вступили в переговоры. Тема вечная — чьё болото, кто у кого капканы снимает, кто чьи морды трясёт….

Посовещавшись меж собой, командиры решили не кропить снег вражеской кровью, договорились в прятки играть команда на команду — одна прячется, другая ищет. Контрольное время — полдень (время в школу собираться). Проигравшие развозят победителей по домам на загорбке. Одно не учли атаманы — наша улица вот она, рядом, крайний дом на берегу стоит, а до Октябрьской шлёпать и шлёпать, да ещё в гору. Впрочем, участвовать никто не заставлял. Все побежали, и я побежал — нам выпало прятаться.

Я отстал, конечно, скоро, да и какой смысл бегать — играем-то в прятки. Приметил в камышах кучу ондатровую и притаился за ней. Над болотом крики носятся яростные и ликующие. Долго лежал, замёрз. Потом смотрю, Витька Ческидов в камыши залез — нужду справляет.

— Витёк, — спрашиваю. — Игра-то не кончилась?

— Толян! — удивился тот (а мне показалось, испугался). — Сиди, сиди, не вздумай вылазить. Наших, кажись, всех переловили. Сдаваться не будем, пока тебя не найдут. Так что сиди, не трепыхайся.

Слышу спор неподалёку.

— Все.

— Не все — малька нет.

— Какого малька?

— Толькой кличут.

— Толька! — понеслось над болотом. — Вылазь, домой пойдём.

— Агарыч сиди. Врут они — найти не могут.

И следом:

— Шесть-седьмой не ходи домой — позовём, когда надо.

Вот сволочи! Я бы вышел. На зло. Но уже октябрьские кричат:

— Морду набьём. Ноги оторвём. Вылазь, падлюка, говорю.

— Не боись, Толян, сами получат, — это уже Лява Немкин, его голос ни с кем не спутаешь.

И я сидел, дрожа от холода и недобрых предчувствий.

— Всё! Время! — кричит Коля Томшин. — Выходи, Толик, мы победили. Выходи! Это я, Томшин. Ты меня узнаёшь?

Коля ладошки рупором сложил и кидал свои слова куда-то вдаль. А я выползаю из камышей в двух шагах от него:

— Да здесь я, здесь.

Выползаю для форсу разведческого. Получилось — наши меня хвалят, качать кинулись. Но я эти приколы знаю — два раза подкинут, один раз поймают — и начал орать благим матом. Спас меня атаман октябрьских Лёха Стадник — поймал на руки, не без умысла, конечно.

— Молодец, заморыш.

Посадил на плечи. Кричит своим:

— Долги платим, братва!

Довёз до самого дома. А потом мы вместе хохотали, глядя на то, как октябрьские коротышки везли, шатаясь, на себе наших бугаёв.

— Смотри, Лёха, как нам достаётся из-за твоего заморыша, — жаловались они. — Убить бы его надо.

— Потом как-нибудь, — пообещал Стадник. — А сейчас смотрите, как весело!

9

Как-то Коля Томшин, увидев меня в огороде, предложил:

— Зови парней, в войнушку поиграем.

Дома застал только Вовку Грицай. Вооружившись деревянными пистолетами, мы перелезли к Томшиным в огород. Николая нигде не было видно. И вдруг кучка снега зашевелилась, перепугав нас до полусмерти. Из неё выскочил Колька в белой накидке из простыней с автоматом, как настоящий ППШ, и застрочил губами:

— Тра-та-та-та…

Раззадоренные пережитым страхом, мы дружно ответили ему из пистолетов:

— Бах! Бах! Пых! Пых!

И бросились в атаку.

— Окружай! — орал я. — Живьём возьмём! Хенде хох! Русиш швайн!

Колян кинулся на замёрзшую навозную кучу. Мы следом, но с трудом — для нас слишком круто.

— А, чёрт! — ругался русский партизан. — Патроны кончились.

— Ура! — ликовал я. — Хай, Гитлер!

И Вовка вторил:

— Сдавайся партизанин!

Коля выдрал из гнезда автомата диск, бросил не глядя, рванул с пояса запасной. Тяжёлый кругляш, выпиленный из цельного ствола берёзы, прилетел с кучи точно Вовке в лоб и сбил его с ног. Падал он красиво, но орал препротивно — думаю, настоящие немцы так не поступают. Хотя шишка на лбу соскочила — будь здоров.

Играть расхотелось. Томшин растёр повреждённый лоб снегом и всё уговаривал Вовку не жаловаться. Зря распинался — мой друг не из тех, кто несёт обиды домой. А что ревел — так больно очень. Боль пройдёт, и он утихнет.

— У меня ещё кое-чего есть, — похвастал Николай.

Забрались на крышу сарая. Из-под снопов камыша Коля извлёк пулемёт «максим». Только ствол и колёса деревянные, остальные все части металлические. И ручки, и щиток. Даже рукав какой-то, причудливо изогнутый, в нём лента с пустыми гильзами. Ну, совсем, как настоящий.

— Тут кое-что от настоящего пулемёта, — пояснил Томшин. — С самолёта снял, на аэродромной свалке.

Вовка, чувствуя себя именинником, предложил:

— Давай поиграем.

— Давай.

Пулемёт сняли с крыши, установили в Петра Петровича плоскодонку, которую он на зиму притащил с болота.

— Мы в тачанке, — пояснил ситуацию Николай. — Вы — лошадей погоняйте, а я — белых косить…

Мы с Вовком засвистели, загикали. Коля тряс пулемёт за ручки:

— Ту-ту-ту-ту…

До темна бы играли — жаль в школу ребятам пора. Договорились завтра встретиться на этом месте и продолжить. Но наутро Николай явился сам.

— Ты пулемёт свистнул? — процедил сквозь зубы.

Я не брал и мог бы побожиться. Но предательская краснота полыхнула от уха до уха, губы задрожали, к языку будто гирю подвесили. Ведь знал же, где спрятан — значит мог…

— Не я, — пропищал, наконец, не самое умное.

— Дознаюсь, — мрачно пообещал Томшин. — Пошли к твоему другу.

Вовка сидел на корточках в углу двора и на куске рельса крошил молотком пулемётный рукав.

— Ты что, гад, делаешь? — Коля глаза округлил.

Вовка не готов был к ответу и сказал просто:

— Я думал, это магний — бомбочку хотел сделать…

И заревел, ожидая жестокой расправы.

— Магний и есть, а бомбу я сейчас из твоей бестолковки сделаю. И ещё футбольный мяч.

Вовка попятился, размазывая сопли по щекам, взгляд его лихорадочно забегал по двору, ища пути отступления.

— А я, а я, а я… скажу, что ты у нас простыни спёр. Ведь у нас же, у нас…

Суровость Томшина растаяла.

— Ну, ладно. Отдавай, что осталось.

А мне:

— Ну, и приятели у тебя…

Эх. Вовка, Вовка! Как ты мог? Ведь мы с тобой собирались удрать летом в Карибское море и достать золото с испанских галеонов, которыми там всё дно усеяно. Просто никто не догадался нырнуть, а может акул боятся. Ну, нам-то точно повезёт. Я уверен. Вот в тебе теперь нет. Ты и золото, нами найденное, покрасть можешь, и меня того… следы заметая. Вообщем, потерял я друга и будущего компаньона. Надо будет нового подыскать.

10

Потом ударили морозы — даже школьникам разрешили не посещать занятия.

— Люсь, почитай.

— Отстань.

— Ну, почитай.

— В ухо хочешь?

В ухо я не хотел. Помолчал и снова.

— Давай поиграем.

Сестре некогда со мной возиться — она уборкой занималась.

— Погляди в окно — кто по улице идёт?

— Вон тётя Настя Мамаева.

Люся, подметая:

— Тётя Настя всех понастит, перенастит, вынастит.

— Ты что, дура?

Сестра погрозила мне веником.

— Гляди дальше.

Заметив нового прохожего, сообщил:

— Вон, Коля Лавров.

— Дядя Коля всех поколет, переколет, выколет.

Эге. Вот так смешно получается. Занятная игра. Вижу очередного прохожего, кричу, ликуя:

— Дядя Боря Калмыков!

И хором с сестрой:

— Дядя Боря всех поборет, переборит, выборет.

Мороз разрисовал причудливыми узорами окно. Легко угадывались белоснежные пляжи и лучезарное небо, кокосовые пальмы на ветру и фантастические бабочки, драгоценными камнями рассыпанные по огромным тропическим цветкам. Тонкий и пьянящий аромат экзотических фруктов чудился мне за прохладной свежестью стекла.

Я ковырял ногтём ледяные узоры и думал о сестре. Перебирал в памяти всё, что было известно мне о ней, и понимал, что мало её знаю. Нет, я её совсем не знаю. Она гораздо лучше и умней. И потом, она такая смелая у нас. Может, её пригласить за сокровищами? Вот родители удивятся, когда мы явимся домой с мешками золота и жемчугов. Стоит подумать….

11

А когда отпустили морозы, пошли с отцом во взрослую библиотеку. Кружился лёгкий снег. Было тепло и тихо. У дороги стоял маленький домик без палисадника. «Как можно без забора? — подумал я. — Каждый возьмёт да и заглянет». Подумал и залез на завалинку. Заглянул и очень близко у окна увидел на столе старческую руку. Испугался и отпрянул, побежал за отцом. Думал, как много на земле людей — больших и малых, старых и молодых, злых и добрых. Им и дела нет, что живёт на свете такой мальчик Антоша Агапов и никому зла не желает. Почему бы его не полюбить? Так нет. Все стараются его обидеть, унизить, только лишь потому, что они сильнее.

В библиотеке, я знал, на книжных полках жили, сражались, погибали и никогда не умирали разные герои. Они плыли на кораблях, скакали на конях, летали на самолётах. Они стреляли и дрались. А что они ели! Господи! Только представьте себе — они лакомились ананасами и экзотическими островными фруктами, а также морскими моллюсками с нежными раковинами и устрицами, большими и маленькими, зелёными, голубыми, золотистыми, кремовыми, перламутровыми, серебристыми, жареными, варёными, тушёными с овощами, с сыром, запеченными в тесте….

Я кинулся на книжные полки, как на вражеские бастионы.

— Не унести, — сказал отец, увидев мой выбор.

Удивился, расставляя книги на свои места:

— Это тебе зачем?

То был «Капитал» Карла Маркса.

— Я думал, прочитаем и богатыми станем.

— Книги, — внушал отец, — самое долговечное, что есть на свете. Писателя уже давно нет, а его все помнят и любят. И героев его тоже. Я много чего повидал в жизни, рассказать — целый роман получится. Давай расти, учись, напишешь про меня книгу. Я умру, а люди будут знать — жил такой.

Мне стало жаль отца, жаль себя сиротой. Захлюпал носом:

— Ты не умирай, не умирай… Ладно?

— Дуралей, — отец ласково прижал мою голову к боку. — Все мы когда-нибудь умрём.

Было тепло и тихо. Кружился и падал лёгкий снег.

12

Дома не сиделось. У соседа дяди Саши Латыша кот через веник прыгает. Вот и я решил подзаняться нашим рыжим Васькой. Только мне фокусы разные ни к чему. Мне нужен надёжный друг в далёких походах и опасных приключениях. А Васька наш ни одной собаки в округе не боялся. Такой смельчак меня вполне устраивал.

Я вышел за ворота:

— Кис-кис-кис…

Васька подбежал, хвост трубой, потёрся о валенок. Впечатления бывалого моряка он явно не производил.

Я дальше отошёл:

— Кис-кис-кис…

Ни в какую. Будто черта невидимая пролегла. Васька сделает два шажка вперёд и остановится. Потом крутиться начинает, будто на цепи. А потом и вовсе домой убежал. Но и я не лыком шит — решил обмануть кошачью натуру. Это он пока дом видит, туда и стремится. Отловил кота и унёс за околицу — теперь попробуй! Что Вы думаете? Припустил мой хвостатый помощник в походах со всех ног прочь, будто знает, где его дом, и там у него молоко на плите убежало. Вот тебе и друг-защитничек. Запустил ему вслед снежком и решил больше не связываться.

Огляделся. Сеновал подзамело изрядно. И всё-таки ему повезло — сугроб прошёл мимо. Что прихватил, так это свалку. Ну, свалка не свалка, а яма такая большая за околицей. В ней глину берут для строительных нужд и следом засыпают всяким мусором.

Пошёл проверить, как сугроб с ней расправился. Ух, ты! Нашёл дыру в снегу, узкую, как воронка, как раз такая, чтоб человек упал туда, а вылезти не смог. Вот если б я её вовремя не заметил, так и поминай Толю Агаркова — замёрз, и до весны бы не нашли. Дна не видно — чернота. Страшно стало — а вдруг там кто прячется, сейчас как выскочит….

Надо бы ребят позвать, да никого на улице нет. Побрёл домой со своей тайной.

Ночью была метель. Когда наутро мы пришли туда с Серёгой Ческидовым и Юркой Куровским, никакой дыры не было. То ли забило её под завязку снегом, то ли сверху затянуло настом.

— Была, братцы, ей богу, была, — чуть не плакал я.

Ческидов, как самый старший в компании и рассудительный, прикидывал по ориентирам.

— Так, вот сеновал, вон дома… Дыра должна быть здесь.

Лишь только он утвердился в этом выводе, как мгновенно пропал из глаз. Стоял только что, и вдруг не стало. Чуя недоброе, мы с Юрком стали осторожно подходить к тому месту. Дыра нахально распахнула чёрную пасть в белом снегу. Проглотила одного и поджидала следующего дурочка-смельчака.

— Серый, ты живой?

— Жив пока, — голос донеся из такого глухого далека, что мы ещё больше перетрусили.

— Бежим, папка дома, он поможет, — предложил я.

— Ты беги, зови, — рассудил Юрок. — Я здесь постерегу — мало ли чего…

Я рванул со всех ног, но у крайнего дома меня остановил дед Ершов:

— Куда бежишь, пострел?

— Там такое… — и я всё, торопясь, рассказал старику.

Он снял с крыши сарая рыбацкий шест:

— Показывай.

Осторожно опустив шест в дыру, упёр, навалив на плечо.

— Эй, там, вылазь потихоньку…

Скоро в дыре показалась Серёгина голова, запорошенная снегом.

— Дальше не могу, — застрял он в горловине, поворочался и со вздохом, — назад тоже.

Дед Ершов сгрёб Чесяна за шиворот и, как пробку из бутылки, вытащил рывком из дыры.

— Шапка там осталась, — радовался спасённый. — Весной поищем. А не найдём, не жалко — всё равно старая.

13

Попала на глаза нужная доска — я такую давно искал. Размышлял — стащить или спросить? Украсть — совесть замучает. Спросить — а вдруг отец откажет, тогда уж точно не украдёшь: заметит. Долго мучился, потом решился.

— Эту? Зачем? На автомат? Бери.

Поспешил к Николаю Томшину:

— Нарисуй автомат, чтоб как у тебя, с круглым диском, только для моего роста.

Коля прикинул что-то, заставил руки согнуть, вытянуть, измерил и нарисовал.

— Как раз под твой рост.

Выпросил у отца ножовку и принялся за дело. Попилил, устал. Принялся размышлять. Если в день пилить постольку, то, наверное, к лету закончу. С этим автоматом у меня были связаны определённые планы. Ведь я на полном серьёзе мечтал удрать из дома, как только наступит тепло и растает снег. Представлял себя стоящим на носу пиратского корабля с автоматом в руках. Пусть не настоящим, но кто издали-то разберёт. Не разберут, а напугаются и отдадут всё, что потребую. Пиратом, пожалуй, быть гораздо выгодней, чем ныряльщиком за сокровищами. Там, того гляди, акула сожрёт — ей ведь по фигу, автомат у меня или удочка какая. Сожрёт и не подавится.

Куровскому похвастался:

— Летом у меня будет автомат — самый лучший и как настоящий, не отличишь.

— Да ну? — не поверил Юрок.

Показал. Он всем рассказал, и ребята на улице посмеялись — а я думал, завидовать будут. Тем не менее, затею не оставил — пилил и пилил. Каждый день понемножку. Уже солнышко стало припекать. Захрустели сосульки под ногами. Скособочились снеговые горки. Сугроб закряхтел, осел, потемнел и заструился ручьями. А я всё пилил и пилил…

Однажды Витька Ческидов шёл мимо. Не утерпел.

— Ну-ка, дай сюда.

Попыхтел полчаса и подаёт задуманное оружие.

— Получай.

Прикинул к плечу. Хоть и диска нет, а всё равно видно — коротковат. То ли Томшин ошибся в расчётах, то ли я так вырос за это время.

14

Зима, хоккей, школа сдружили ребят — друг без друга дня прожить не могли. А потом наступили весенние каникулы, а с ней распутица, слякоть, грязь не проходимая. Ни на улице места нет поиграть не найти, ни в гости сходить — мамаши бранятся.

Заметил Николай Томшин — распалась Лермонтовская ватага. Раньше все к нему прибивались, а теперь те, кто повыше живут, вокруг Сашки Лахтина отираются. Себя Бугорскими называют, нас, нижеживущих — Болотнинскими. Задаваться начали. Своя, говорят, у нас компания, а с вами и знаться не желаем. Ещё говорят — мы, может, с октябрьскими мир заключим: они, мол, парни что надо, а вам накостыляем.

Коля Томшин отлупить хотел Лахтина, и покончить с расколом, да тот от единоборства уклонился, а предложил биться толпа на толпу. И желающих поучаствовать в битве оказалось много. Пришлось нашему атаману согласиться с разделом власти и предстоящей войной.

Поляна за околицей только-только начала подсыхать. Сияло солнце, паром исходила земля. И совсем не хотелось драться.

— Давайте в «Ворованное знамя» играть.

Две команды в сборе и делиться не надо. Отметили «границу», выставили «знамёна». И пошла потеха! Задача игры — своё знамя сберечь, у врага украсть, и чтоб не забашили.

Бугорские победили, но Лахтину не повезло. Его загнали в грязь на чужой земле. Он не хотел сдаваться и начерпал воды в сапоги. А потом, поскользнувшись, и сам упал в лужу. Ушёл домой сушиться, а веселье продолжалось. Играли в «чехарду». Теперь чаще везло нам. Мы катались на Бугорских, а они падали, не дотянув до контрольной черты. Им явно не хватало Лахтина.

Потом вбивали «барину» кол. Здесь на команды делиться не надо. Игра такая — один сидит с шапкой на голове, очередной прыгает через него и, если удачно, на его свою шапку кладёт. Таким образом, от прыжка к прыжку препятствие росло в вышину. Кто сбивал эту пирамиду, наказывался — подставлял задницу и били по ней задницей сидевшего с шапками, взяв его за руки, за ноги, и раскачивая, приговаривали:

— Нашему барину в жопу кол вобьём.

Пострадавший садился с шапкой на голове, и прыжки возобновлялась.

Меня за малостью лет и роста в игру не брали. Но я был тут и потешался над участниками до колик в животе.

Ближе к вечеру запалили костёр. Сидели одной дружной компанией, курили папиросы, пуская одну за другой по кругу — кто ронял пепел, пропускал следующую затяжку. Рассказы полились страшные и весёлые анекдоты — забыты распри и раскол.

Потом поймали лазутчика. Я этого мальчишку знал, хотя он жил на октябрьской улице — наши отцы, заядлые охотники, дружили и ходили друг к другу в гости. Он спустился на берег взглянуть на лодки, что зимовали в воде у прикола. И тут был пойман. Его допросили, а потом решили проучить.

— Ну-ка, Шесть-седьмой, вдарь.

Драться мне совсем не хотелось, а уж тем более бить знакомого, ни в чём неповинного мальчика. Но попробуй, откажись — тогда никто с тобой водиться не будет. Домой прогонят, и на улице лучше не появляться. Подошёл, чувствуя противную дрожь в коленях. Пряча взгляд, ударил в незащищённое лицо.

— Молодец! Но надо в подбородок бить, как боксёры. Тогда с копыт слетит. Бей ещё.

Хотел отойти, но, повинуясь приказу, вновь повернулся к лазутчику. У него с лица из-под ладоней капала кровь.

— У меня нос слабый, — сказал он. — На дню по два раза кровяка сама бежит. А заденешь, после не унять.

Ему посочувствовали. Кто-то скинул фуфайку, уложили пострадавшего на спину, советовали, как лучше зажать нос, чтобы остановить кровотечение. Про меня забыли. А я готов был себе руки оторвать, так было стыдно. И бегал за водой, бегал за снегом для пострадавшего — не знал, как загладить свою вину….

А потом представил себя в плену у кровожадных дикарей. Или лучше у губернатора Карибского моря. Закованный в цепи, угрюмый, как побеждённый лев, предпочитающий смерть на виселице униженному подчинению доводам, угрозам, расточаемым этим испанцем, пахнущим, как женщина, духами. Он предлагал мне перейти к нему на службу. Это мне-то, от одного имени которого тряслись купцы всего американского побережья от Миссисипи до Амазонки, и плакали груднички в колыбельках. А их прекрасные матери бледнели и обожали меня.

15

На Пасху Николай Томшин решил дать лахтинцам генеральное сражение — покарать предателей за измену. В его дворе стало шумно от ребячьих голос и звона молотка о наковальню. Гнули шпаги из проволоки. У кого были готовы — учились фехтовать.

Мне сделал шпагу отец — длинную, тонкую, блестящую — из негнущейся нержавейки. Привёз с работы и подарил. Все ребята завидовали, даже пытались отнять или выменять. Но Коля сказал им — цыц! — и назначил своим ординарцем.

У Томшина был хитроумный стратегический замысел. То, что схватки не миновать, что она давно назрела, знали все. Банально предполагали — либо Коля с Лахтиным подерутся за лидерство, либо толпа на толпу, как Сашка предлагал. Но наш атаман был мудрее. Он готовил битву на шпагах, а чтоб враги не отказались, и им тоже готовил оружие, но короткое, слабенькое, из тонкой, гнущейся проволоки. С такой шпажонкой любой верзила против моей, почти настоящей, не мог выстоять. В этом и заключалась тайна замысла, в которую Коля до поры до времени не посвящал даже ближайших помощников. И прав оказался. Обидевшись на что-то или чем-то польстившись, перебежал к лахтинцам Витька Ческидов. Про готовящееся сражение рассказал, а про военную хитрость не знал.

Грянула Пасха. Чуть разгулялось утро, к дому Николая Томшина стали собираться ребята с сетками, сумками, авоськами, мешочками полными всякой снеди по случаю праздника и дальнего похода. И при шпагах, конечно. Наш атаман послал к Лахтину парламентёров с двумя дырявыми вёдрами, полных «троянских» шпажонок. Вернулись с ответом — вызов принят.

Выступили разноголосой толпой. Но лишь за пригорком скрылись дома, Томшин построил своё воинство — разбил на пятёрки, назначил командиров. С ними отошёл в сторонку и провёл совещание штаба. Дальше пошли строем, горланя солдатские песни. А когда кончились солдатские, стали петь блатные. Например, такую:

— Я брошу карты, брошу пить и в шумный город жить поеду.

Там черноглазую девчоночку увлеку, и буду жить….

Она хоть словами и мотивом плохо напоминала строевую, но мы орали её с таким упоением, что далёкий лес отзывался эхом.

Там ещё припев был замечательный:

— Я — чипурела. Я — парамела. Я — самба-тумба-рок.

Хоп, я — чипурела. Хоп, я — парамела. Хоп, я — самба-тумба-рок.

С пригорка на опушке видели, как от посёлка отделилась толпа — наконец-то лахтинцы собрались и устремились в погоню.

В лесу подыскали сухую поляну, остановились лагерем, натаскали валежнику к костру. Мы таскали, а командиры совещались. Перекусив наскоро, решили — пора выступать. Коля Томшин сказал, что свора предателей должна и будет наказана. Мы крикнули «Ура!» и пошли искать противника, оставив в лагере боевое охранение.

Блуждали долго, но в