Позже, когда слепота поразила меня, я не раз думал, что это – моя кара. За то, что смеялся, жрал чипсы и обжимался с девчонками в тот самый момент, когда мать с перебитым позвоночником умирала у ледяного бетонного бордюра…
Раздается треск, гнилое мясо сползает со скелетов. Кости срастаются, превращаясь в кусочки разбитой скорлупы.
Гнездо из скорлупы сжимается, превращаясь в яйцо, поглощающее девочек. Они не просыпаются, прижимаются теснее друг к другу. Надо сделать выбор до того, как срастутся трещины, затягивающиеся на скорлупе. Но она не может угадать, кто из девочек ее дочь.
Причиняя боль ведьме, Оксана каждый раз будто отрывала от себя кусок мяса. Так это и работает: стоит перейти черту, как что-то в тебе ломается, умирает. Перестаешь видеть разницу между врагами и друзьями. Остается только жестокость и злость.
Даже по уголку оклада Федя понял, что икона внутри необыкновенная, но лишь разрезав бечевку и аккуратно сняв бумагу, осознал, насколько. Причудливый витиеватый, в красных каменьях узор оклада напоминал о бушующем пламени, скрывавшем под собой почти всю доску и оставлявшем открытым только лик.
Лик.
Привычное слово показалось Феде незнакомым. Он повторил его несколько раз про себя, ощупывая звуки языком, а пальцами – багряные альмандины на серебряных завитках. Нет, то, что открывалось взгляду, не было похоже ни на один прежде виданный им лик Христов. Под взглядом непроницаемо черных глаз хотелось сжаться и молить, но не о прощении, а о пощаде. Брови над ними вздернулись гневливо-презрительно. На широких, далеко не постных скулах играли желваки. Излом тонких губ больше напоминал трещину.
Дьякону хотелось сейчас же завернуть эту икону в бумагу и отнести ее обратно отцу Владимиру, но интерес собирателя уже отзывался неясным зудом в его душе. Федя усердно помолился у киота и вернулся к столу, где, стараясь не глядеть, спеленал доску в бумагу.
