Алона Китта

Затянувшийся вернисаж

Роман из последней четверти 20 века

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Алона Китта, 2017

Ленинград. 70-е годы. Юная провинциалка Лидия приезжает покорять северную столицу. Упорно борясь за место под солнцем, она не всегда разборчива в средствах.

18+

ISBN 978-5-4485-3616-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Затянувшийся вернисаж
2. Пролог
3. Глава 1
4. Глава 2
5. Глава 3
6. Глава 4
7. Глава 5
8. Глава 6
9. Глава 7
10. Глава 8
11. Глава 9
12. Глава 10
13. Глава 11
14. Глава 12
15. Глава 13
16. Глава 14
17. Глава 15
18. Глава 16
19. Глава 17
20. Глава 18
21. Глава 19
22. Глава 20
23. Глава 21
24. Глава 22
25. Глава 23
26. Глава 24
27. Глава 25
28. Глава 26
29. Глава 27
30. Глава 28
31. Глава 29
32. Глава 30
33. Глава 31
34. Глава 32
35. Глава 33
36. Глава 34
37. Глава 35
38. Глава 36
39. Глава 37
40. Глава 38
41. Глава 39
42. Глава 40
43. Глава 41
44. Глава 42
45. Глава 43
46. Глава 44
47. Глава 45
48. Глава 46
49. Глава 47
50. Глава 48
51. Глава 49
52. Глава 50
53. Глава 51
54. Глава 52
55. Глава 53
56. Эпилог

Пролог

Шестнадцать ноль-ноль. Мой рабочий день закончен, и я дважды в неделю следую знакомым маршрутом: трамваем до Финляндского вокзала, оттуда электричкой до маленькой станции, там по узкой песчаной тропинке среди соснового леса до деревянного домика с башенкой. Знакомый стук калитки, знакомый скрип ступенек — я поднимаюсь по узкой деревянной лестнице и открываю дверь в комнату. За восемь лет я настолько изучила и этот маршрут, и обстановку этой комнаты, что этот маленький уголок земли стал мне почти родным. Большие окна с сиреневыми занавесками, куда заглядывают любопытные сосны, стол с тремя стульями, всегда чем-то заставленный или заваленный, узкая кровать, полки с посудой и книгами, и холсты, холсты, холсты и на подставках и вдоль стен. Запах красок и растворителей смешивается с запахом яблок осенью и с запахом сырости весной.

Я вхожу в комнату и оказываюсь лицом к лицу с тем, ради кого приехала. Как обычно, он стоит у мольберта (уже в который раз!), но, увидев меня, бросает все, идет навстречу, целует, помогает снять пальто — сегодня день очень холодный для начала лета. А потом начинается наше свидание. Вот уже восемь лет. Дважды в неделю.

В эти короткие встречи я чувствую себя счастливой рядом с единственным моим любимым мужчиной. Да что там трамвай или электричка, я и в 10 раз больше бы путь проделала ради него. Я живу двойной жизнью, но я согласна и дальше лгать и притворяться, и получить все тонкости актерского мастерства и притворства, но не могу отказаться от этих встреч.

Я глажу его волосы, смотрю в глаза, слушаю его голос — не устаю наблюдать за ним и удивляться каждому его слову или движению, как чуду, как открытию. Он мой, мне хочется и обнимать его, и тормошить, называя по имени, но в конце концов это ему надоедает, и он идет заваривать чай. Меня умиляет то, что он больше любит чай, а не кофе. Кофе целыми днями пьет мой муж, а здесь царство чая.

Мы сидим за столом. Михаил разливает чай, себе, как всегда, в красную чашку, а мне в белую, с фиалкой и ромашкой сбоку, а я раздумываю, что бы съесть сначала — сушку, конфету или курагу. Михаил смотрит на меня напряженно, и я знаю, какой будет его следующая фраза.

— Ну и когда же мы будем с тобой вместе, Лидушка?

Угадала! Каждый раз он заводит разговор о браке, а я не решаюсь ответить «да». По разным причинам. Вот и на этот раз прикидываюсь дурочкой:

— Мы и так вместе, Миша.

Он трясет головой.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. У нас могла бы получиться отличная семья.

— У меня есть семья.

Михаил молчит. Он знает, что у меня есть семья, что я не могу ее оставить, и это нужно осознать как неизбежное, как объективную реальность, но упорно спрашивает об одном и том же. Его затянувшееся молчание заставляет меня оправдываться.

— Я же люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, но мне надоело делить тебя с кем-то. Лида, я прошу — или-или. Или останься с Виктором, или уйди ко мне.

Роман не может длиться вечно. Однажды появляется дилемма — брак или конец. Я робко прикасаюсь к его руке и прошу: «Не мучай меня, Миша. Я не готова принять решение. Пусть все останется так, как есть. Пока.»

Он кивает, он соглашается, потому что не в силах расстаться со мной. Для него тоже мучительна эта неопределенность, и роль мужа ему лучше подходит, чем роль любовника.

Я смотрю украдкой на часы, чтобы не раздражать Михаила. Ему нож по сердцу, когда я начинаю собираться обратно, но сейчас он ничего не заметил.

Электричка через полчаса, идти мне до нее пять минуть, и за оставшееся время я готовлю ужин для Миши. Бросаю на себя взгляд в зеркало: фартучек, косынка, нос в муке — умереть можно от смеха. С таким бы рвением стряпала дома, а то бедному Виктору частенько приходится и варить, и жарить, а я отговариваюсь тем, что от жара плиты у меня болит голова. Отчасти это правда, но, может быть, чуть-чуть притворяюсь. Не стоит большого труда потереть виски, закатить глаза и повторять слабым голосом: «Ой, Витя, невозможно болит голова. Сделай что-нибудь».

Виктор мне верит, я избавляюсь от нелюбимой работы на кухне и досадую, что не стала актрисой.

Но здесь все не так. На Мишиной кухне я чувствую себя полной хозяйкой: и плита не раздражает, и голова не болит. Миша следит за мной взглядом и улыбается. В такие минуты легко представить, что мы жннаты много лет.

За треском кипящего масла я слышу веселый Мишин голос: «А ты знаешь, Лида, я продал картину!»

Я отчетливо различаю нотки ликования — не так часто случается ему продать свое творение, поэтому меня так и подмывает спросить, за сколько, но Миша не любит разговоры о деньгах и я ограничиваюсь тем, что говорю: «Я рада. Теперь все у тебя будет хорошо.»

Да, стоило бросать институт и малевать эти бесконечные холсты, если они не приносят материального благополучия. За все время нашего романа я по пальцам могу сосчитать, сколько раз у Михаила покупали картины, но ведь на такие суммы не проживешь. Вечерами Михаил сторожил дачи или разгружал вагоны, а днем упорно рисовал, пополняя ряды холстов у стены и пресекая на корню мои попытки завязать разговор о том, что хорошо бы вернуться в институт, закончить, получить престижную, хорошо оплачиваемую работу.

«Лида, прекрати! Я доволен своей судьбой», — обычно отвечал он, а я не решалась признаться, что как раз для меня и деньги, и престиж имеют значение.

«Слишком дорого я заплатила за свое благополучие», — подумала я, помешивая на сковородке.

Тем временем наступила пора идти на станцию. Миша пошел меня провожать. Было темно. Прошел дождь, но вся вода просочилась в песок, и лишь с иголок сосен иногда срывались тяжелые капли. Мы перебрасывались короткими фразами, а на платформе постарались найти самое неосвещенное место.

«Конспирация!» — про себя усмехнулась я, а в сердце закралась мысль — сомнения: неужели за восемь лет никто не догадался…? На горизонте появились огни — это медленно неотвратимо приближалась электричка. Михаил о чем-то говорил, а потом неожиданно спросил: «Как там моя дочь?» Этот вопрос всегда заставлял меня вздрагивать, так случилось и сейчас, и я постаралась придать голосу как можно больше спокойствия и равнодушия.

«А что дочь?» — ответила я, пожав плечами — «Дочь растет.»

Да, дочь растет, но не заставляй меня чувствовать себя преступницей, Миша! Электричка подлетела с шумом и грохотом. Я торопливо поцеловала его и подбежала к двери, там помедлила секунду, не упустив возможности уколоть на прощание: «А что, Доре Соломоновне не захудеет от такой невестки?» Михаил поморщился, дверь захлопнулась, электричка тронулась. Все.

Глава 1

В детстве меня звали Лида Егорова. Я жила в деревне и была четвертым ребенком из пятерых в семье механизатора Павла Егорова. До 16-ти лет мне только трижды удалось побывать в Ленинграде, ни разу в Москве, не говоря о других городах. О том, чтобы отдохнуть где-нибудь на берегу Черного моря, не только я, но и родители мои мечтать не смели.

Сейчас меня называют Лидия Павловна Воскресенская, я живу в Ленинграде, имею высшее образование, приличную работу в приличном месте, мужа профессора, двоих детей, машину, дачу — да нужно ли перечислять все, что я имею к своим 34-ем годам. Ну и любовника, конечно. Но это особый разговор.

В нашей деревенской школе я училась лучше всех. Учеба давалась легко, и мне казалось, что также легко я поступлю в какой-нибудь институт. Радужные перспективы рисовались в мечтах — Москва и Ленинград, студенческая жизнь, красный диплом, хорошая работа, большие деньги.

Думаю, что родителей подобные мысли не посещали. Трое моих старших сестер учились не шатко, не валко, но повыходили замуж, закончили курсы или ПТУ, а теперь жили в райцентре, навещая родной дом по выходным или во время уборки урожая. А мы с младшим братом — книжники-отличники, моральные уроды в родной семье — задачки с олимпиад щелкали как орешки, книги в сельской библиотеке все перечитали, да и разговоры наши не про обыденное, знакомое. Местные кавалеры не интересовались мною — слишком умная! Мама смотрела с укоризной: Ленинград, институт, а на какие деньги?

«Ученой станешь, Лидуша — найдешь ли время нас с отцом навестить?» — частенько говаривала она. Я молчала в ответ. Только бы выбраться из этой глуши, а там видно будет.

Неожиданно все устроилось само собой. Медаль мне вынуждены были дать — еще бы, 10 лет круглых пятерок, пусть и в сельской школе, чего-нибудь да стоят!

Отец стал зарабатывать побольше, так что тридцатник в месяц мне был твердо обещан. А жить в Ленинграде пригласила к себе тетя Дуся, мамина сестра. Жизнь обещала круто измениться и в лучшую сторону. Перед отъездом в Ленинград я вставала и ложилась с чувством постоянной восторженной радости, даже грязную работу делала улыбаясь — я ничего не замечала, погруженная внутрь себя, в свои мечты. Понятно, что в мечтах я уже была далеко.

Наконец наступил день отъезда. Приехали сестры с мужьями и племянниками. Мама собрала на стол. Отец принес из магазина бутылку белого и красного. И тогда мне впервые налили рюмку красного, кстати, вино это называлось «Лидия». Все пили за меня, за мою удачу, за мою учебу, желали счастья, лезли целоваться. Я улыбалась, что-то отвечала, но про себя знала, что ни в коем случае не вернусь сюда. Никогда. Ни за что.

Младшая сестра отца, Дуся, жила в Ленинграде чуть ли не с первых послевоенных лет. Правда, хоромы ее представляли собой 15-ти метровую комнату в коммуналке на загородном проспекте. Она была одинока, работала проводницей, но ведь у нас одинокие проводницы и не живут во дворцах. Ездила она по маршрутам с Витебского вокзала — на Украину и в Белоруссию. Думаю, тетя Дуся была даже довольна своей работой — а как бы иначе ее удалось посмотреть столько городов и весей, а потом рассказывать на коммунальной кухне о поездках, удивляя соседок ранней черешней, необыкновенно дешевыми грушами или помидорами.

Каждый год она проводила отпуск у нас в деревне, где в ее распоряжении был чулан в коридоре. Тетя Дуся приезжала без предупреждения, зато с питерскими подарками и гостинцами; и весь месяц жила тихо и незаметно, как мышка, ежась под строгими мамиными взглядами и стараясь пореже попадаться ей на глаза. По утрам, когда наша семья еще спала, тетя Дуся с кошелкой или бидоном ходила в лес, а после обеда ей всегда было занятие — перебирать ягоды или чистить грибы, а потом варить, солить, мариновать, закатывать. Мама ворчала недовольно: и таз для варки варенья вечно занят, и дров не напасешься. Тетя Дуся робко совала банки с заготовками, которые мам ставила в погреб, но добреть не торопилась.

Уезжала тетя Дуся тоже незаметно, как и приезжала, никто ее не провожал на станцию, только брат помогал иногда нести тяжелую сумку с соленьями и вареньями — тетины запасы на зиму. А потом за весь год присылала раза два — три поздравительные открытки, на которые, как правило, отвечала я.

Писать письма в нашей семье не любили — да и что писать? Дети здоровы, урожай собран, цыплята по осени сосчитаны, а в тетиной жизни ничто не предвещало изменений: никто за ней не ухаживал и не было пищи для сплетен подруг или соседок. И так все шло из года в год.

Да, так обстояли дела, когда я приехала в Ленинград. Тетя Дуся поставила для меня раскладушку и выделила полки для белья в огромном шкафу. Пока я распаковывала чемодан и обустраивалась на тетушкиной жилплошади, она то бегала на кухню ставить чайник, то расставляла чашки и тарелки на круглом столе, то открывала консервы, и все врем я говорила, говорила, будто решила наговориться за всю свою одинокую жизнь.

— Я так рада, так рада, что ты будешь жить у меня. Лидуша, возьми плечики. Тебе варенье вишневое или из абрикосов? Я привезла отличные абрикосы, целое ведро и очень дешево. Повесила платье? Сейчас по телевизору «Большая перемена», вторая серия.

Она болтала без умолку, я ей поддакивала или кивала головой, хотя, наверное, могла и не отвечать, тетя Дуся этого не заметила бы.

Мы сели за стол и тетя спросила:

— Куда же ты будешь поступать, Лидуша?

— В финансово — экономический.

Тетя отнеслась к этому не слишком благосклонно.

— Ну уж и выбрала, — сказала она, — всю жизнь чужие деньги считать… Поступай-ка ты лучше в ЛИИДТ. Да ты не морщись, не морщись. Железная дорога это не так плохо. Знаешь, какие деньги диспетчера зарабатывают…

Я выслушала тетю Дусю и поступила по-своему. Она примирилась с моим выбором — «ну что ж, и главному бухгалтеру неплохо платят», но как только мы приехали в институт подавать документы, стойкая неприязнь тети к финансовой профессии не только вернулась, но и усилилась.

— Лида, что же ты делаешь? — воскликнула она — Тут же бабье царство! — и решительно добавила: «Забери заявление, пока не поздно, здесь тебе век жениха не найти.»

— Тетя, но я же не за женихами сюда приехала! — возмутилась я.

— А как же не за женихами? Не дай Бог, время уйдет, останешься такой же горькой бобылкой как я…

Я же была полна решимости грызть гранит науки до получения красного диплома и улыбнулась в ответ. Впрочем, меня тоже смутило наличие множества студенток и абитуриенток. Представители противоположного пола встречались редко, да и особого внимания не привлекали своей худосочностью по сравнению с деревенскими сверстниками. В какой-то миг я была готова послушать тетю и отнести документы в ЛИИЖТ, где, по ее словам, парней было во много раз больше, чем девчат, но не решилась.

Поступление в институт прошло без неожиданностей. Я сдавала вступительный экзамен в групп медалистов, сдала на «пять», и тут же меня поздравили с зачислением.

В коридоре толпились абитуриенты, их родители, еще какие-то люди. Тетя была в поездке, так что меня никто не ждал, но когда я вылетела из экзаменационного зала сияющая, все воззрились на меня, и на несколько секунд в коридоре воцарилась тишина, а потом как прорвало — все разом заговорили, кто-то что-то спрашивал, кто-то поздравлял. Меня подталкивали из одной группки ожидающих своей участи к другой, я всем говорила одно и то же: да поступила, да, уже сказали об этом, да, ответила на все вопросы, да, дополнительные были, но не очень сложные. Наконец, меня оставили в покое, и я, прижимая руки к пылающим щекам, встала у окна. Дома никого не было, и я решила понаблюдать, как сдают другие.

Дверь открылась, вышла следующая девочка. Те же восклицания, те же вопросы, те же переходы от группы к группе — и вот она очутилась рядом со мной. Мы взглянули друг на дружку и улыбнулись. Девочка была очень милая — стройная, сероглазая, светловолосая.

— Можно поздравить? — спросила я.

— Да, взаимно. Я слышала, как тебя хвалили экзаменаторы. Нет, правда, без дураков, ты отвечала блестяще.

— Спасибо. Надеюсь, ты ответила не хуже.

Мы познакомились. Девочку звали Оля Саманова. Оля — коренная ленинградка, родители — врачи.

— Они хотели, чтобы и я поступила в медицинский, но меня не привлекает перспектива продолжать семейную династию медиков Самановых, — сказала она.

— Династию? — удивилась я.

— Ну да. Мой прадедушка был земский врач, дедушка — военный хирург, а родители работают в больнице Мечникова.

Мне все же было непонятно, чем это плохо — продолжить семейную династию. В отношении меня это было неприемлемо — я не хотела доить коров, как мама, бабки и прабабки, но на Олином месте я бы не говорила столь категорично.

Оля продолжала рассказ. Жили Самановы на 10 линии Васильевского Острова в старом доме, в большой однокомнатной квартире. В дальнейшем, будучи в гостях у Оли, эта квартира повергла меня в изумление ужасной непрактичностью и былой красотой. Былой — потому что от старых времен сохранились камин с изразцами красоты необыкновенной и лепнина на высоких потолках. А непрактичностью — потому что ванна находилась в кухне за занавеской (я и не знала, что в Ленинграде это часто встречается!), окно кухни темное — свет загораживает стена соседнего дома, поэтому даже в ясный летний день там необходимо включать электричество, а туалет расположен в бывшей кладовке, как раз напротив входа в гостиную.

Комната в квартире Самановых была большая, метров около сорока. Вдоль стен стояли старинные посудные и книжные шкафы, а в середине — круглый стол. Впрочем, Олины тахта, столик и этажерка находились в громадной прихожей.

— Это мое царство, — сказала Оля, показав мне свое обиталище в первый мой приход. Я подумала, что это неудобно — жить в проходной комнате без окон, но казалось, Оля не обращала на это внимание.

Судя по Олиным рассказам, родители ее редко бывали дома, и она оставалась в квартире полновластной хозяйкой. Это должно было развить в ней самостоятельность, и действительно, Оля умела делать практически все, умела разговаривать с людьми в магазинах и конторах. Казалось, она найдет выход из любой ситуации, и именно такая подруга мне была нужна — я иногда стеснялась спросить что-нибудь в магазине или на улице, да и Ленинград плохо знала. В какой-то степени я хотела быть ведомой кем-то по лабиринтам жизни, и Оля Саманова лучше других подходила для роли поводыря. По крайней мере, в тот период.

И все получилось хорошо: мы с Олей попали в одну группу, и на всех лекциях и занятиях сидели вместе. Группа меня разочаровала: 20 девушек и трое парней. К парням я отнеслась критически: занюханные. И до последнего курса никакого интереса к ним не проявляла.

Девушки же интересовали меня больше. Правда, пятеро были иногородние и все такие же невзрачные, как я. Но ленинградки… Ленинградки — это совсем другое дело. Сведя на минимум контакты с иногородними, олни держались стайками и в полголоса щебетали на лекциях, угощая друг друга карамельками, шоколадом или передавая по ряду пакетик с чипсами.

Меня они и вовсе не замечали. Только на первом занятии, когда мы знакомились друг с другом, красивая девушка Алиса, услышанное имя, бросила на меня презрительно — уничтожающий взгляд.

— Лида? — переспросила она. — Лидия? Но это же деревенское имя, фи! Сейчас так не называют.

Меня захлестнула обида, даже слезы навернулись на глаза, но плакать было нельзя: если заплачешь в первый же институтский день, то, как пить дать, будешь проливать слезы и дальше.

— Деревенское? — я старалась говорить, как можно спокойнее. В конце концов, кто такая Алиса, и чем она лучше меня? Разве только тем, что ей посчастливилось родиться в столице. — А я думала, греческое.

Девушки заулыбались, Алиса заговорила ласково, почти запела:

— Греческое, римское — не имеет значения. В городе такого имени не встретишь. Она голосом выделила — «в городе». Ах, в городе, ах, не встретишь. Подумать только, как мне не повезло: мое имя не устраивает Алису! Но это обстоятельство сменило обиду в моей душе на злость.

— Между прочим, певица такая была, Лидия Клемент, ленинградка, — заявила я.

— Что значит, была? — спросила Алиса.

— Она умерла уже.

— Ах, какая жалость, — пропела Алиса, закатив глаза. И все засмеялись. Да, весело мне будет в этой группе!

— Ну что ты, Алиса, цепляешься? — сказала другая девочка, — Нашла к чему прицепиться. Даже стихотворение такое есть — шедевр поэзии — «Хорошая девочка Лида».

Кстати, эту девочку — знатока поэзии — звали Ася, Анастасия, но никому и в голову не приходило прицепиться к ней, хотя у нас в деревне Насть намного больше, чем Лид.

Ася меня притягивала как магнит своей необычностью, и я наблюдала за ней во время лекций и занятий. Нельзя было ее назвать красавицей, но пышные пепельные волосы, ясные голубые глаза и идеальная фигура делали ее неотразимой. В наших спорах и разговорах она почти не принимала участия, но если уж говорила, то это было резюме или завершающий штрих в любой беседе. Не могу сказать, была она доброй или злой: к Асе эти понятия не относились — она как бы парила над нами в вышине, не вникая в наши проблемы.

Одевалась Ася тоже не как все. Не знаю, дорого или не слишком, но необычно и если учесть то обстоятельство, что я некоторое время ходила в институт в черной юбке, белой блузке и с комсомольским значком, да и многие были одеты в том же стиле, то Ася смотрелась ярким цветком среди нас. Черные колготки, сиреневое короткое вязаное платье — в этом я не видела ничего такого, но сиреневые туфли, сиреневая заколка, а еще помада и лак для ногтей в тон — это мое тогдашнее сознание не могло вместить!

А на следующий день Ася приходила во всем красном, включая косметику. И я с ужасом ждала, какого цвета будут ее ногти, когда она придет в зеленом. Дождалась: однажды Ася пришла в зеленом, но на ногтях вообще не было лака.

На лекциях я старалась сесть так, чтобы держать ленинградок в поле зрения и слышимости. Оля Саманова садилась рядом, не замечая моих хитростей. А я слушала, слушала, слушала чужие разговоры.

— Посмотри, какой чудесный крем. Мне посоветовала мамин косметолог.

— Дай «Иностранку» почитать, в седьмом номере «Немного солнца в холодной воде».

— А ты читала «Любите ли вы Брамса?»

— Эмма продает французские туфли. Платформа — прелесть. Десятки не хватает — займу у Саши Товстоногова.

— Ты с ним знакома?

— Мой дедушка писал рецензию на спектакль его папы.

Кремы, рецензии, Франсуаза Саган, артисты, писатели, премьеры, новинки моды — как все это было интересно и как далеко от моей прежней жизни.

Я слушала, впитывала все, как губка, запоминала названия — пригодится когда-нибудь. Пока меня не смущало то, что я не читала ничего Франсуазы Саган или Камю, что я не бываю на премьерах — вообще пока не была в театре.

— Наверстаю, — успокаивала я сама себя — Главное, я живу в Ленинграде.

Да, Ленинград меня покорил раз и навсегда. Его дивная красота, его ритм жизни, толпы на Невском, его витрины, афиши — я наслаждалась всем этим. Меня не раздражали ни давки в метро, ни толкотня за билетами — наоборот! Я чувствовала себя причастной к жизни великого города, и гордость переполняла мое сердце.

Я была не просто счастлива в то время, я просто купалась в волнах счастья. И даже мелкие неприятности, типа, Алисиных подковырок, меня не занимали. Пока еще не встал вопрос о постоянной ленинградской прописке, о распределении, но для себя я уже решила ни за что не уезжать из Ленинграда, хоть ноготком зацепиться.

«Я им еще не надышалась, — думала я — да и надышусь ли когда-нибудь?»

Глава 2

Дни летели за днями, незаметно прошел сентябрь, а в начале октября у меня появился первый в жизни поклонник. Сейчас смешно об этом вспоминать, но тогда для меня это было очень актуально, во-первых, потому, что никто еще из противоположной половины человечества не обращал на меня внимание, во-вторых, все девчонки в группе только и говорили о своих парнях или мужьях. Да, да, у нас в группе уже были несколько замужних, их разговоры вертелись вокруг мужей и семейных забот. Замужние с гордостью носили новенькие обручальные кольца, еще не успевшие потускнеть от обыденных дел, да, казалось, сама обыденность их пока что занимала. Ну какая разница, где купить хорошую ветчину или как приготовить тушеное мясо с грибами, или достать какую-нибудь красивую вещицу для кухни. Я морщилась на эти разговоры, завидуя в глубине души. Найдется ли человек, за которого я выйду замуж, появлюсь в институте с новеньким обручальным кольцом и буду болтать на лекциях с нашими дамами о каком-нибудь рецепте пирогов. Так вот, в начале октября в одном из ДК, сейчас уже не помню, в каком, состоялся межинститутский вечер для первокурсников. Мы все получили пригласительные билеты.

— И ничего хорошего не будет, — сказала Ася, — столько народу в небольшом зальчике и не разглядеть никого.

— А тебе-то зачем смотреть на кого-то? — спросила Алиса — У тебя есть Скоков.

Скоков числился Асиным поклонником. Он учился в театральном на последнем курсе. Ничего удивительно в том, что Ася встречалась с будущим актером: она сама происходила из актерской семьи.

— И все-таки будет одна давка и толкотня.

Но Асины пророчества остались неуслышанными: подумаешь, давка и толкотня! Зато сколько возможностей с кем-нибудь познакомиться!

Не знаю, кому как, но для меня этот вечер значил столько же, сколько бал для Золушки. Выбрала лучшее платье, лучшие туфли, накрасилась и поехала к ДК ждать Олю. Она задерживалась, и я стояла на лестнице, разглядывая спешащих в ДК. Вдруг кто-то схватил меня за плечо.

Я обернулась и увидела Асю.

— Егорова, ты на вечер?

— На вечер.

— В таком виде?

— А что?

Я была удивлена, Аська же презрительно хмыкнула и сунула мне зеркало под нос:

— Это кто? Матрешка расписная или елка новогодняя?

— Что ты цепляешься, ты же сама накрашена!

Аська не желала слушать мои оправдания, и потащила в туалет, где заставила смыть и тушь и тени, и румяна, и пудру. Из зеркала на меня смотрела мокрая рожа с растекшейся краской и я заскулила.

— Перестань выть! — прикрикнула Ася и вдруг добавила другим тоном — Лида, ты же прихорошенькая, зачем тебе эти гадкие краски?

— Как зачем? Я… я… я… — у меня уже не было слов, одни рыдания, но Аська сунула мне в руки красную пластмассовую коробочку — оказалось, это косметический набор — и принялась колдовать.

Скоро моя зареванная рожа в зеркале превратилась в довольно симпатичную: глаза стали больше и выразительнее, а цвет из неопределенно-серого превратился в ярко-синий, стоило Асе слегка тронуть синей тушью мои ресницы. Нежно — розовая помада подчеркивала мягкость губ. И никаких теней и румян. Я и ахнуть не успела, как Аська принялась за мои волосы. Она их уложила по-другому и это сделало меня взрослее. Зеркало бесстрастно отражало все эти превращения. Я была в состоянии какой-то восторженной заторможенности, хотелось продлить это чудо преображения — мгновение, прекрасно ты!… Ася отошла на несколько шагов полюбоваться на свою работу. По лицу ее ничего нельзя было понять, нравится ей свое произведение или не очень.

И вдруг она приказала: «Раздевайся!» я сразу очнулась: «Как?»

— А вот так! Снимай платье, пойдешь в моем.

Я даже рот разинула от удивления! Пойти в Асином платье!!! Конечно, мое тоже вполне приличное платьице, но Асино — это что-то необыкновенное.

Я помедлила секунду, как бы не поверив в серьезность такого предложения, и начала расстегивать молнию. Через несколько секунд я уже замерла перед зеркалом платье, а она надела мое. На лице ее скользнула улыбка — видно, это был последний штрих художника.

— Асенька! Ты чудо, ты волшебница!

Именно волшебница, сказочная фея, превратившая меня, бедную Золушку, в принцессу. Ася ничего не ответила, она поправляла перед зеркалом мое платье — со стороны оно мне показалось уродливым.

— А как же ты? — спросила я с сожалением.

— А никак, — бесшабашно ответила Ася, — Скоков меня в любом узнает и добавила: «Бывают случаи, когда не платье красит человека, человек платье».

Раздался звонок и мы поспешили в зал. Меня уже разыскивала Оля, а Асю Скоков. Я не заметила на его лице разочарования на его лице от того, что Ася переменила наряд. Он поцеловал ее в щечку и негромко сказал: «Асенька, ты как всегда оригинальна». Да, это был тот случай, когда человек украсил собой платье.

После небольшой торжественной части начались танцы. Ася оказалась права: давка, толкотня, мелькание лиц перед глазами. Короче, яблоку негде упасть, не то чтобы познакомиться с кем-то в такой суете. Сыграли один танец, другой танец, третий, а мы с Олей стояли затисканные в какой-то угол, незаметные и никому неинтересные. Я делала вид, что все идет как надо, что необязательно танцевать, а можно просто смотреть на других танцующих. Оля безмятежно улыбалась, наверное, тоже делала вид. Но через некоторое время все это мне надоело, я даже зуд како-то чувствовала в ступнях — так хотелось танцевать.

Посмотрела налево — группка девчонок, направо — тоже самое. Что за невезение — бабье царство, да и только, но как гласит известная пословица, под лежачий камень вода не течет, и я, подхватив Олю под руку, пошла поискать такое местечко, где есть кавалеры, хотя бы несколько. Короче говоря, отправилась на поиски приключений. И действительно, кто ищет, тот всегда найдет — навстречу нам, пробирались в толпе два парня, и один из них, блондин в пестром джемпере, наступил мне на ногу. Он шумно принялся извиняться, увидев, что я поморщилась от боли. — Простите, я не видел. Наверное, из-за меня вы не сможете танцевать.

Я презрительно посмотрела на него. Вероятно, мой взгляд был достаточно красноречив, так что блондин скомандовал другу: «Гарик, потанцуем с девочками.» И блондин протянул руку мне, а Гарик, высоченный тип в джинсовом костюме, пошел танцевать с Ольгой.

Нелепо было даже предположить, что я не смогу танцевать — музыка и ритм движений тут же захватили меня. Хорошо, что мы с Олей не остались в темном углу.

Блондин тут же вступил в разговор. Он поведал, что зовут его Фред, они с другом учатся в Корабелке, оба ленинградцы, но снимают квартиру, так как родители надоели со своими нотациями.

Я ответила на все его вопросы: да, учусь на 1 курсе, да, в финансово — экономическом, да, мы с подругой ленинградки, но я живу у тети. На вопрос Фреда, где мои родители, ответила, что их нет, и постаралась придать лицу трагическое выражение. Очевидно, мне это удалось — Фред перевел разговор на другое, а именно на мою подругу Ольгу. Я не жалела красок и слов, расхваливая ее.

А фантазия моя была столь безгранична, что скоро я сделала Олиного папу академиком, Олину маму отослала за границу (вот бы она удивилась!), их старенький «Москвич» превратила в новехонькие «Жигули». Причина была в том, что мне Фред не понравился, так может быть, он Оле подойдет. А Фред ловил каждое мое слово и посматривал на Ольгу с интересом. Танец закончился, произошла смена партнеров.

Гарик оказался не столь разговорчивым, как Фред, и я мучительно выискивала тему для беседы. Наконец меня осенило похвалить его модный джинсовый костюм.

— Да, я его из Штатов привез, — заулыбался Гарик.

— Из каких Штатов? Соединенных?

— Конечно. Из каких еще.

Только такая дурочка, как я, могла поверить, что Гарик мог просто так сесть в самолет и слетать в Америку, но я поверила, не задаваясь о том, как его туда выпустили и на какие шиши он приобрел билет. С уважением взглянув на Гарика, я спросила:

— А че ты там делал? По культурному обмену, что ли?

— А? Что? — переспросил он, — Да, да, вот именно, по культурному обмену.

Не буду далее утомлять подробностями этой вечеринки, скажу сразу, что меня поехал провожать Гарик, а Ольгу Фред. Впрочем, наши романы были недолговечны — Оля рассталась со своим кавалером через неделю, а мы с Гариком продержались месяц, и не могу заподозрить, что чье-либо из четырех сердец осталось разбитым. Я не испытывала к «джинсовому» мальчику глубоких чувств, но мне нравилось приходить к нему в парк на свидания, ходить по городу и, конечно, целоваться. К более близким отношениям мы не переходили, хотя я и приглашала Гарика к себе в те дни, когда тетя Дуся была в поездках, но его хватало только на поцелуи или иногда, как бы невзначай, коснуться рукой моей груди. Впрочем и это вызывало во мне новые приятные ощущения.

Конец пришел неожиданно. Однажды вечером мы сидели в тетиной комнате, как вдруг раздался звонок. Я подумала, что вернулась тетя Дуся, возможно, поездку отменили или случилось что-нибудь, но оказалось, что приехала из деревни моя старшая сестра с племянником. Мы обнялись.

— Лиденька, я в отпуске. Поживу у вас недельку, по магазинам похожу, в ДЛТ, «Гостиный двор». Папа вон деньги тебе прислал, хорошо получил за уборочную.

И оглядев меня с ног до головы сестра добавила: «А ты совсем городская стала. Лидуша, давно ли из деревни!»

Гарик попрощался, ушел и больше не приходил. Недоумение мое по этому поводу длилось недолго, вскоре я о нем позабыла в текучке дней и событий. А разрешилось все недавно, лет 5 назад, когда столкнулись нос к носу на Невском.

— Лида Егорова? — окликнул он меня.

— Была Егорова, — я вглядывалась в высокого мужчину, не узнавая.

— Я же Гарик.

Гарик! Ну конечно же он, «джинсовый мальчик». Но как же он изменился.

— Гарик, сколько лет, сколько зим.

— А я тебя сразу узнал. Ты все же, Лида, осталась в Ленинграде.

Я удивилась: у нас никогда об этом и разговор не заходил, почему же это так интересует Гарика. И тут меня осенило!

— А ты остался…? — осторожно спросила я.

— Остался. Я на ленинградке женился, — весь вид Гарика говорил о довольстве своей судьбой.

— Так ты познакомился со мной из-за ленинградской прописки?

— Ну да. Фред говорит: «Вот подходящие девчонки ленинградки, закадрим их». Ну мы и попытались. А че, Лид, кому охота в Тьмутаракань ехать? Я же не знал, что ты… но это… ну…

Он замялся, но я и так поняла, что он хотел сказать. Оказывается, Фред с Гариком умели фантазировать не хуже моего.

— Ясно, ты был разочарован, нарвавшись на иногороднюю, — вздохнула я.

Гарик старался не смотреть мне в глаза.

— Я как услышал, что ты из деревни… Надоело, понимаешь, в Старице картошку копать.

— Понимаю… И в Америке ты не был?

— Да ты че, какая там Америка! Я на юг-то только 2 года назад выбрался!

— Что ж так слабо?

Я смотрела на него с откровенным презрением, хотя и он имел право смотреть на меня так же.

— И вообще, я не Гарик, а Егор, — вдруг сказал он ни с того ни с сего.

— А Фред стало быть Федя?

— Нет, он и правда Фред. Альфред, честное слово. Альфред Попков, надо же! Только ему не повезло, уехал по распределению. Молчание. Ну что утт скажешь, если не повезло бедняге Альфреду и он не смог хотя бы коготком зацепиться в северной столице! Гарик все что-то говорил, говорил, потом неожиданно воцарилось неловкое молчание.

— Прости меня, Лида, — неожиданно услышала я и поняла, за что именно он просит прощение.

Мы расстались, чтобы не встретиться уже никогда. На этом время поставило точку в нашем романе.

* * *

Глава 3

Подходил к концу первый семестр — шел декабрь. Первоначальное состояние эйфории сменилось в моей душе чувством спокойной умиротворенности согласия с собой. Этому способствовали, несомненно, успехи в учебе, из-за чего даже гордые ленинградки стали смотреть на меня по-другому. Дружба с Олей и роман с Гариком в свою очередь также способствовали проявлению утерянного самодовольства, так как помогали осознать свою значимость — ведь я была интересна не только для представителей своего пола, но и противоположного, а в том возрасте это было для меня очень актуально. Тетушка предоставила мне полную свободу, да и как бы она стала меня контролировать, не вылезая из поездок? К тому же она гордилась, что ее племянница — студентка, вероятно, это ее приподнимало в глазах подруг — проводниц, так что относилась она ко мне даже с подобострастием. Тетя и здесь в своей комнате, на своей жилплощади держалась незаметно, почти так же как в деревне, во время отпуска, и скоро я почувствовала себя полной хозяйкой. Нельзя сказать, что я этим злоупотребляла, наоборот, старалась прибрать в комнате и что-нибудь приготовить к тетиному приезду, но то обстоятельство, что я могла пойти куда угодно и с кем угодно и вернуться даже очень поздно, а тетя никогда ничего не говорила по этому поводу — все это возвышало меня в собственных глазах, ставило вровень со взрослыми, которые жили, как хотели, и ни перед кем не отчитывались. Таким образом, я была тогда почти счастлива, и только Аська умудрялась вносить некоторый разлад в мой гармоничный мир. Я так до конца и понимала ее, она была непредсказуема в поступках, поэтому общение с ней вносило элемент неожиданности, иногда какой-то бесшабашной несуразности. То она выступает в роли доброй феи, превратившей Золушку в прекрасную принцессу, то на следующий же день едва отвечает на приветствия, окидывая при этом таким взглядом, как будто мы почти не знакомы. То она защищает меня от Алискиных насмешек, а то сама выставляет меня на всеобщее посмешище из-за какой-нибудь моей небрежности в прическе или одежде. И как только я, стараясь подавить обиду, решала держаться от нее подальше, она появлялась такая тактичная и дружелюбная, ласковая и приветливая, то в ней трудно было узнать ту, полную презрения особу, которая еще вчера обливала меня ледяным холодом.

И как всегда неожиданно, примерно в середине декабря Аська вдруг предложила мне сопровождать ее на вечеринку бывших одноклассников.

— Здрасти пожалуйста, — удивилась я, — с чего это вдруг? Я в твоем классе не училась. И потом у тебя есть Скоков.

— А причем тут Скоков? — она вдруг поморщилась. — Скоков — это совсем другая жизнь.

— Не понимаю.

— Да что ж тут непонятного? Ну не подходит он для нашей компании — возраст, взгляды, то да се… И потом… не нужен он мне на этой вечеринке.

До меня, кажется, дошло. Очевидно, в этой компании был какой-то конкурент Скокову, бывший, настоящий или потенциальный, и Аська хотела казаться свободной, но я-то ей была зачем?

— Ася, я –то тебе зачем?

— Как зачем? Для уверенности.

— Скажи уж получше: для контраста. Прекрасная Анастасия на фоне бедной Лиды. Ася рассмеялась, а потом строго одернула меня:

— Не прибедняйся. Тебе повезло пообщаться с умными людьми.

Я подумала: что же, меня одни дураки окружают, а вслух сказала:

— Хорошо, пойду пообщаюсь с умными людьми из бывшего твоего класса.

В назначенный день мы встретились с Аськой возле метро «Площадь Ленина», и она повезла меня в такую даль — сначала автобусом, потом трамваем, что этот путь казался бесконечным. К тому же подмораживало, и дул холодный пронизывающий ветер и я ругала себя на чем свет стоит, зачем я согласилась на эту авантюру — сопровождать Аську на вечеринку. Но все имеет свой конец, и мы вошли в подъезд одной из многочисленных девятиэтажек — и как только ася их не перепутала!

Дверь нам открыл хозяин квартиры, симпатичный юноша по имени Женя. Вечеринка еще только началась, мы немного опоздали, правда — все уже сидели за столом. Ася наскоро познакомила меня с компанией — там было человек 12 — но я никого не запомнила, да и вообще некоторые подробности этого вечера уже стерлись из памяти, то случилось то, чего и следовало ожидать — я не вписалась в круг Аськиных одноклассников. До сих пор чувствую стыд при мысли, какой дурочкой я им казалась, на сколько интересней, раскованней и эрудированней они были. Я не могла поддержать элементарный разговор и хотя наслушалась в группе про Франсуазу Саган или Альбера Камю, но прочитать не удосужилась. И вообще за всю свою жизнь я читала не то, что эти ребята, песни слушала не те, путешествовала там, где они. Одни сплошные «не»…

И постепенно умиротворение, и покой уходили из моего сердца, уступая место тоске. Женя, хозяин квартиры, сидел рядом, и все время подливал в мой бокал. Эти ребята пили только сухое вино — никакой водки, никаких крепленых вин, это считалось дурным тоном. Сухое вино мне показалось кислятиной — я же раньше не пила ничего, кроме «Лидии». Ну, кислятина и кислятина, вроде забродившего кваса.

А Женя что-то говорил мне прямо в ушко, да так нежно, таким вкрадчивым голоском, был так любезен и велеречив, что на какое-то время я перестала ощущать собственную неполноценность и беседовала с ним, как будто мы были уже знакомы долгое время. Словечко за словечком, глоток за глотком — и вдруг бедная моя голова закружилась и перестала соображать, а язычок начал заплетаться, но не смотря на это, желание поговорить было непреодолимым, и слова так и лились из меня нескончаемым потоком. Женя тем временем обнял мою талию и постепенно придвигался все ближе, но я не обращала на это внимание. Смолк магнитофон, и черноволосый мальчик запел под гитару:

«Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет,

Господи, дай же ты каждому, чего у него нет…»¹

Черненький мальчик несколько раз посмотрел в нашу сторону, а потом, подмигнув Жене, начал петь другую песню:

«Вставайте, Граф, рассвет уже полощется,

Из-за озерной выглянул воды.

А кстати, та вчерашняя молочница

Уже проснулась, полная беды.

Она была робка и молчалива…»²

Кое-кто захихикал и мне показалось, что в этой песне есть какой-то обидный намек, но я решила, что даже если это и так, самое мудрое сейчас — это проигнорировать его. И я выпрямилась, оттолкнув Женю и продолжала слушать песню, в упор разглядывая черненького мальчика. Наверное, вид у меня был тогда довольно наглый, так как, встретившись со мной глазами, он вдруг смутился, покраснел, и даже голос его немного задрожал.

— Так-то! — мстительно подумала я, а Женя опять полез со своими объятиями и зашептал пьяным шепотом:

— Пойдем на кухню, Лида, я угощу тебя коктейлем.

Коктейль я тоже пробовала впервые в жизни — гордо тянула через соломинку и улыбалась Жене. Он был симпатичным, даже красивым, этот Женя — блондин с серыми глазами и черными, как будто накрашенными, бровями и ресницами. Щеки его разрумянились, глаза блестели, он тоже улыбался и также с улыбкой отставил наши коктейли в сторону и предложил осмотреть квартиру. Мы пошли в какую-то комнатку, где горел торшер мягким розовым светом, освещая письменный стол, тахту, покрытую ворсистым пледом, и стелажи до потолка с множеством книг.

— Это моя комната, — сказал Женя.

— Боже мой, сколько книг! — воскликнула я.

Он подошел сзади, обнял меня за плечи и спросил: «Тебе здесь нравится?»

Я еле нашла в себе силы ответить — после выпитого коктейля у меня закружилась голова и я чуть не упала Жене на руки.

Он предложил присесть и я удовольствием опустилась на тахту — ноги уже почти не держали. Откуда-то под руку попалась подушка, я положила на нее голову, но головокружение не прекратилось. Глаза закрылись, а сознание уже куда-то уплывало, и я издали услышала свой голос:

— «Извини, Женя, кажется, я много выпила. Не надо было пробовать этот коктейль.»

Женя ничего не ответил, я чувствовала только его губы возле моих губ, его руки на моем теле и горячее дыхание рядом.

— «Ах ты, моя миленькая, ах ты, моя хорошенькая», — шептал он, расстегивая одну за другой пуговицы на моем платье.

У меня не было сил сопротивляться, но каким-то невероятным усилием воли я собрала в себе остатки семейных принципов и добродетелей, которые осуждали случайные связи, и почувствовала нестерпимо острый стыд, как будто мать незримо присутствовала в этой комнате. Вырвавшись из Женькиных объятий, я поспешила в коридор. Женя пытался меня удержать.

— Лидочка, куда же ты? — спросил он удивленным голосом, обнимая мою талию и хватая за руки.

— Не смей меня удерживать — ответила я громким шепотом, пытаясь освободиться, но Евгений повернул мое лицо к себе, и на миг встретившись взглядом, я уловила в его глазах недобрые огоньки.

— Что ты комплексуешь, девочка? Что ты такая зажатая? Или и хочется, и колется, и мама не велит?

Пока я проникалась недоумением, как это такой интеллигентный с виду юноша может говорить пошлости, он впился в мои губы жестким поцелуем.

— Кто здесь? Женя, ты? — послышался чей-то голос. Женя меня отпустил, и я рванула к вешалке, спотыкаясь о расставленную обувь, и лишь боковым зрением рассмотрела спросившего. Это был черненький мальчик.

Так, сапоги — один, второй, туфли в мешочек, шапку на макушку. Бежать отсюда, бежать! И не забыть сказать «спасибо» Аське за «приятный» вечерок! Схватив сумочку и пакет и надевая на ходу пальто, я выбежала на лестницу и только тогда успокоилась, но, правда, на время, пока спускалась вниз. В голове исчез страх перед тем, что могло случиться, растаял призрак хозяина квартиры, обнаружившего столь явное желание, но осталось чувство унижения, неприятный осадок в душе.

На улице меня обступили одинаковые серые девятиэтажки, и я даже не могла сообразить, в какой стороне трамвайная остановка. Шел мелкий, как крупа, снег, свет фонарей казался тусклым. Иногда откуда-то из-за угла врывался пронизывающий ветер, продувая до костей и засыпая лицо снегом.

Так куда же идти? Ситуация почти сказочная: налево пойдешь — пропадешь, направо и прямо — то же самое.

Голова кружилась немилосердно. Я сделала несколько шагов по обледенелым ступенькам и рухнула в снег. Поднявшись и немного пройдя наугад, я упала опять. Положение мой становилось отчаянным: я не знала, как дойти до спасительного трамвая, да и идти не могла. Ругала себя и обливаясь слезами, я нахлобучила отлетевшую было при падении шапку и стряхнула снег с многострадального пальто.

— Пойду вперед, — решила я. — Кажется, проспект в той стороне. А там спрошу у кого-нибудь…

Из подъезда вышла темная фигура. Я обернулась чтобы спросить дорогу у этого неизвестного, и узнала черненького мальчика. Вся муть снова поднялась со дна моей души, все похороненные страхи и образы вызвали тоску — долго же я буду вспоминать «прелести» этой вечеринки! Я шарахнулась в сторону — кто знает, что на уме у этого типа, но этот тип подкатился по тротуару, покрытому корочкой льда и чуть припорошенному снежком, и спросил как ни в чем не бывало:

— Что это ты убежала, как ошпаренная?

— Разве? Мне показалось, я ушла незаметно, по-английски.

— В таком случае, мадмуазель, Ваш английский с каким-то нижегородским акцентом. Ты так толкнула бедного Женю, что полка сорвалась со стены и стукнула его по голове.

Я буркнула: «По делом!» И покосилась на неожиданного собеседника. В тусклом свете фонаря его лицо казалось нагловатым, улыбка самодовольной.

— Зачем он здесь? — подумала я.

Единственным моим желанием было добраться до дома и никого никогда не видеть из Аськиной хваленой компании.

— Ах, Вам не понравилось, что я ушла? Но Вы же не были в восторге и тогда, когда я пришла, — вслух сказала я.

— А почему я должен был быть в восторге от Вашего прихода? Согласитесь, мадмуазель, Вы не кинозвезда и не королева красоты. Да и пить Вы, к сожалению, не умеете.

Как я ненавидела его в эту минуту! Такой нарядный, чистенький, благополучный, умеет красиво говорить и петь под гитару, не растеряется в любом обществе. Наверняка, студент. Наверняка, родители пристроили в институт, а теперь и не пыльную работенку подыскали для своего дитяти, только учись, зайчик, только получи долгожданный диплом. Этакая закормленная рожа, даже не имея в виду деликатесы (пойди найди у нас в сельмаге те же труфеля или тот же растворимый кофе — днем, как говорится с огнем), хотя и без деликатесов жить невесело, а закормили премьерами, стихами, вернисажами.

Ах, ах, балет, ах, у Штополова что-то вчера голос не звучал, ах, пойдем на Копеляна. Кандинский, Малевич, Пикассо, Окуджава, Вознесенский, Фрейндлих с Владимировым, Товстоногов, Сальваторе Адамо, на чьи концерты билеты с рук стоили 50 руб. — все это было с детства этому типу.

Побегали бы Вы, месье, в школу за 3 км. через лес, поокучивали бы картошку да повозили бы навоз на огород… А то «пить не умеете!». Я потому и не умею, что не приходилось раньше, а кто бы меня получил-то этому, если в деревне строго было на счет того, что мужики пьют водку, женщины — красненькое, да и то стопку — другую, а уж что касается девиц незамужних, так им и нюхать спиртное не давали, а здесь храбрые какие все, взрослые — бокал, другой, третий. Коктейль этот, черт бы его побрал…

Но а после коктейля, стишков почитать, Гумилева там или Мандельштама, а на десерт и девушку облапить, особенно если новенькая, свеженькая.

«Она была робка и молчалива,

И, Ваша честь, от Вас не утаю

Вы несомненно сделали счастливой

Ее саму и всю ее семью»³

Да только спасибо, не надо мне такого счастья. Кто бы говорил…

Правду говорят, что у трезвого на уме, у пьяного на языке — весь свой монолог я произнесла вслух прямо в лицо этому типу, у которого постепенно теряло наглое выражение.

— Да ладно, пойдем, я тебя провожу, — сказал он вполне мирно — тебе куда? На Загородный? Ну ты даешь, это же почти через весь город…

Мы медленно дошли до проспекта, ярко расцвеченного огнями. Разыгралась метель, ветер здесь продувал сильнее, а трамвая все не было. Одиноко качалась на ветру жестяная табличка, обозначающая остановку, поскрипывая и постукивая.

— Возьмем такси? — предложил тип, когда наше ожидание желанного трамвая подзатянулось, — У меня есть деньги.

И не дожидаясь моего ответа, пошел ловить машину на середину улицы.

Вскоре мы уже сидели в теплом салоне на заднем сидении. Дрожащим голосом я назвала адрес, автомобиль тронулся и понесся по ночному городу. Замелькали, заплясали огоньки — окна домов, уличные фонари, витрины, фары машин, освещенные салоны встречных трамваев и троллейбусов. Мерно постукивал счетчик, убаюкивала приятная мелодия Франсиса Лея, и я не заметила, как крепко заснула.

Глава 4

Проснулась я в комнате на теткиной постели. Было темно и тихо. Я зажгла настольную лампу и взглянула на часы: 5:30 утра. Тетя Дуся должна была вернуться из поездки только днем. Страшно болела и кружилась голова, я чувствовала непривычную сухость во рту и ломоту во всем теле.

— Это и есть похмелье? Неужели после такого кому-то еще захочется выпить? — задала я себе вопросы: даже мысль о спиртном вызывала у меня тошноту. Умыться что ли, да чаю крепкого попить… Я медленно встала с постели, накинула теткин халат и… остановилась, как вкопанная. На моей раскладушке уютно устроился черненький мальчик. Он не проснулся, когда я подошла поближе и стала вглядываться в его лицо. Оно было торжественно спокойным, темные брови сходились у переносицы, мягкая форма носа, розовые губы — мальчик как мальчик, ничего особенного. Только волосы не черные, а темно-каштановые.

Да, ну что он здесь делает! Я хотела его разбудить, уже протянула было руку, но отдернула. Ладно, пусть поспит, пока я умываюсь и привожу себя в порядок. Полное недоумение, я проследовала на коммунальную кухню.

— Посижу тут, пока чайник закипит.

Я удобно уселась на табуретки возле батареи, поджав под себя ноги. Нестерпимой казалась сама мысль о возвращении в комнату, где расположился этот тип: негодование Женькиными приставаниями я перенесла на черненького мальчика. Чайник все не закипал, в квартире царила тишина. В коридоре послышались шаги, и на кухню вошел заспанный тип. — Ты что так рано поднялась? Тебе плохо? — спросил он громким шепотом.

— А ты что делаешь у меня дома? — возмущенно прошипела я.

— Как что делаю? Сплю. А в данный момент следую в места общего пользования.

— Ну и следуй себе. Направо по коридору за углом.

— Спасибо, мадмуазель. Вы очень любезны.

Закипел чайник. Я вскочила с табурета и зашаталась. Тип подскочил ко мне.

— Иди-ка ты, ложись лучше. Я сам заварю.

— Заварка здесь, на полке.

— Найду, не беспокойся. Иди, горе мое.

Я уже начала задремывать, когда вернулся тип с подносом, на котором были чашки, сахар, ложечки и куски булки из хлебницы.

— Лежи, лежи, — сказал он, разгадав мое намерение подняться — Вы заслужили завтрак в постель, мадмуазель.

— Чем же это я заслужила?

— Тем, что предоставили приют бедному путнику.

Я засмеялась.

— Это ты то бедный? А кстати, почему ты не вернулся домой?

— Как я мог вернуться? Я отдал таксисту все деньги, даже пресловутого пятака на метро не осталось. А без денег и «метро закрыто» и «в такси не содют». Да потом… Слушай, а как тебя все-таки зовут?

— Лида.

— А меня Миша. Да потом ты так сладко дремала на моем плече в такси и никак не прореагировала, когда я вошел с тобой в квартиру.

— Ах, как трогательно! И ты не воспользовался ситуацией? — спросила я не без ехидства, на что Миша коротко и яростно ответил:

— Дура!!!

Он отвернулся, весь его облик выражал возмущение, но я не спешила с оправданиями. Красиво ты говоришь, приятель, но я не доверяю твоему благородному негодованию. Возникла неловкая пауза, которую все же первым нарушил он.

— Вы много о себе воображаете, мадмуазель, — сказал он, — велика радость ложиться в постель с таким пьяным щенком как ты.

— С пьяным щенком?

— Именно. Глядя на тебя вчера, я все время вспоминал поговорку: «Пить так пить», — сказал котенок, когда вели его топить.

Все ясно и не имело смысла и дальше затрагивать этот вопрос. Разговаривая, мы не прикоснулись к чаю, и я вдруг спохватилась:

— Миша, открой холодильник, там сыр, колбаска докторская, варенье. Тащи сюда. Миша обрадовался:

— Ну, мадмуазель, Вы не только предоставили мне кров, но и спасаете от голодной смерти.

Мы пили чай, болтали о том, о сем, и, странное дело, не даже доставляло удовольствие его присутствие. Он заразительно смеялся, передразнивая Аську, как она впервые пришла на высоких каблуках в 7-ом классе. Он величал меня «мадмуазель», валял дурака, и глаза его весело искрились. Глаза у него были красивые, цвета крепкого чая, он смотрел на меня, почти не отрываясь, но теперь это не действовало мне на нервы. Я находилась как бы под гипнозом его обаяния и хотела только одного, чтобы он подольше не уходил.

— Миша, ты учишься? — спросила я, чтобы узнать о нем как можно больше.

— Учусь на втором курсе в Политехе.

— На втором? Так ты в прошлом году закончил школу?

— Да. А ты не знала? Айседора Дункан тебя не поставила в известность?

— Кто это Айседора?

— Аська. Она занималась балетом, и ее стали называть в классе Айседора Дункан.

— Ну что здесь такого? Почему она не сказала?

— Она поступала в театральный прошлым летом и не поступила.

И все же мне было непонятно. Ну не поступила, ну и что? Ведь не поступила не куда-нибудь, а в театральный, там каждый год страшный конкурс.

— А почему ты в Политехе? — продолжила я расспросы. Казалось, ему не хотелось отвечать на мой вопрос.

— Почему, почему, — буркнул он — если мама там преподает высшую математику, то сыну прямая дорога в мамин вуз. Он немного помолчал и добавил:

— Думаю, на моем институте скоро мемориальную доску повесят «Здесь учился и мучался…» И так далее…

Его глаза на минуту отразили такую грусть, чтоя проглотила вертевшиеся на языке фразы о том, что «профессию выбирают на всю жизнь», «надо искать свое призвание» и что-то в этом роде, но Миша перевел разговор на другую тему, и когда часы пробили семь, и вовсе засобирался домой.

— Ну, спасибо тебе, Лида, за приют, за ласку. Пора домой, — сказал он, вставая.

— Как отреагирует твоя мама на то, что ты не ночевал дома?

— А я ей позвонил вчера по вашему квартирному телефону. Сказал, что переночую у приятеля.

— Она тебе поверила?

Он пожал плечами и направился в коридор, где, возле двери в комнату, на вешалке висела его куртка. Я последовала за ним. Меня все еще не покидало приподнятое настроение, вызванное его обаянием. Не хотелось верить, что он уйдет насовсем. Кутаясь в халат, я мялась на пороге. Миша застегнул «молнию» на куртке и протянул мне руку:

— Ну я пошел?

Он поднял на меня свои чудесные глаза цвета крепкого чая и грустно улыбнулся. Может быть, ему тоже не хотелось расставаться, так что же он спешил? Хотя бы поцеловал на прощание. Как же, дождешься. Много о себе возомнили, мадмуазель, станет он целоваться с «пьяным щенком». Его ждет мама — преподаватель вуза — в хорошей отдельной квартире, как у Женьки. Его ждут бывшие одноклассники, институтские приятели, может быть, девушка.. Да у такого парня их, наверное, миллион. Они вешаются ему на шею, падают под ноги, как осенние листья, он и уделяет им ровно столько внимания, сколько опавшие листья и заслуживают. А летят все новые и новые.. Красивые, уверенные в себе. «Привет, Мишель, как дела на личном фронте?» Ну как у него могут быть дела — что за вопрос?

Неожиданно он приподнял мой подбородок и поцеловал. Я и не думала сопротивляться, я таяла в его объятиях, а долгожданный поцелуй оказался таким нежным, что меня обрадовало — как приятно целоваться с Асиным одноклассником Мишей, о существовании которого я и не подозревала до вчерашнего вечера. Да, вот это сюрприз, преподнесенный мне жизнью!

Мы так и стояли у порога комнаты, по-прежнему, держа друг друга в объятиях. Вкус поцелуя исчез на губах, но все еще будоражил мое сердце. Миша стал вдруг очень серьезным.

— Мне действительно пора.

— Тебя кто-нибудь ждет?

— Кто-нибудь, наверное, ждет, — улыбнулся он. Некоторое время он молчал, он не отпускал меня от себя. Хотелось бы узнать, кто его все-таки ждет, мама или.. или.. И даже предположение о его гипотетической пасии омрачило мне радость. Вероятно, это и была ревность или ее легкие уколы — я раньше не чувствовала ничего подобного. Но неужели он уйдет, и мы больше никогда не встретимся? Он словно прочитал мои мысли:

— Мы еще увидимся?

— Когда? — я попыталась скрыть свою радость, но она прорывалась в голосе, в какой-то звенящей нотке.

— Надо подумать. Так, понедельник — день тяжелый, вторник — секция. А в среду… Что ты скажешь на счет среды?

Ждать до среды мне казалось безумно долго, почти как до конца нашего тысячелетия, но я ответила согласием.

— В 6 вечера на станции метро «Невский проспект» возле выхода на канал Грибоедова. Подходит?

Пришлось сделать вывод об отсутствии фантазии у мужчин: Гарик тоже назначал свидания на Невском. Ну что, Невский так Невский. Миша ушел, а я осталась с радужными планами на будущее.

Эти планы нарушила Аська. В понедельник она подсела ко мне на первой же лекции.

— Ну, юное дарование, кайся, — не без торжественности произнесла она.

— В чем я должна каяться? — удивилась я.

— В грехах, конечно, — не унималась Аська. — В истории уже было нечто подобное — «пришел, увидел, победил».

— Оставь цитаты при себе. Тем более они не к месту.

— Ах не к месту? А уводить чужих парней — это как называется?

— Я никого не уводила.

— Святая наивность! Она никого не уводила! Может быть, ты и ночевала одна после вечеринки?

Я недоуменно посмотрела на нее:

— Это он тебе рассказал?

— Что?

— Ну, что он ночевал у меня.

— Да какая разница.

Я покачала головой. Мне важно было узнать, откуда Аська узнала некоторые подробности моей личной жизни. Неужели Миша разболтал, расхвастался? Хвастаться-то ему, конечно, нечем, но сочинить он мог все, что угодно. Но тогда это подло!

Вспоминая его милое лицо, его глаза цвета крепкого чая, не хотелось верить, что такой приятный парень способен на подлость. Ася же поспешила меня успокоить:

— Ты на Мишку подумала? Что это он рассказал? При всех своих недостатках, а их у него великое множество, уж я –то могу судить объективно, но Фальк не болтун.

— А кто это Фальк?

Аська хохотнула:

— Да Мишка же. Его фамилия Фалькович. А еще он рисует хорошо, потому его и прозвали Фальк.

И видя мое недоуменное молчание, добавила:

— Художник такой был, Фальк. Хороший художник, между прочим.

— А что за фамилия такая — Фалькович?

— Обычная еврейская фамилия.

— Так он еврей?

— Да.

— Забавно.

— Что тут забавного?

Я не стала объяснять Аське, но с этой минуты Миша мне стал казаться экзотическим запретным плодом. Почему экзотическим? Да потому что он не был похож на других моих знакомых парней. Почему запретным? Потому что он был «не наш», «не русский», он был предназначен для какой-то другой девушки — для «своей», не для меня. Я вспомнила вкус его поцелуя, и он показался мне более притягательным.

Меня насторожила Аськина фраза о том, что она может судить объективно о Мишиных недостатках и я решила выяснить все сразу.

— Он твой? — спросила я Аську в лоб. Она обалдела от такой прямоты и снова захохотала.

— Скажешь тоже. А куда я Скокова дену?

— Ну мало ли… Про запас тоже надо кое-что иметь.

Аська хохотала до слез, на нас уже обращали внимание. Лектор даже прервался на полуслове, и на подругу это подействовало успокаивающе. Она перестала смеяться, сделала суровое лицо и наклонилась к конспекту.

— Я Мишку 100 лет знаю, со средней группы садика, — зашипела она, не глядя на меня.

— С чем тебя и поздравляю, — зашипела я ей в ответ.

Бедный Миша, ему наверное, икалось в это время — мы всю лекцию вспоминали его. И о нем же проболтали весь перерыв. Как только лектор ушел и захлопали крышки столов, Аська достала две «белочки», одну себе, другую мне и продолжила:

— Я не ожидала ни от него, ни от тебя… Ну он парень видный, за ним половина девочек из наших десятых бегало, тебя — то я еще могу понять. Но его… Ушел с тобой, бросил Ленку. Ленка в слезы.

— Стоп, стоп… Кто это Лена?

— Да будет тебе известно, Лена — его девушка. Они дружат с 8-ого класса.

Вот так! Лена — его девушка, а ты — «вчерашняя молочница».

«Вы несомненно сделали счастливой ее саму и всю ее семью»

Да, Миша, ты меня осчастливил, нечего сказать, век буду помнить…

Аська болтала дальше:

— Впрочем, она уже не сердится, ну проводил кого-то… Вчера они вдвоем просидели у меня весь вечер…

Вдвоем. Утром назначаешь свидание Лиде, а вечером возвращаешься к Лене, с которой дружишь с 8 класса. Мило.

— Значит, для Лены я не соперница? — спросила я неожиданно каким-то глухим голосом.

— Ты-то? Конечно, нет. Но вообще-то ты молодец. Подумать только, совратить самого Фалька.

— Он такой неприступный?

— Не то, чтобы неприступный, скорее разборчивый, а на Ленкину довольную рожу мне смотреть противно. Теперь призадумается, ну как уведут.

Завидуете, любезная Айседора Дункан. Завидуйте неизвестной мне Лене, но ведь есть поговорка — не насоли ближнему своему.

И тут меня словно обожгла мысль: она думает, что я и Миша…

— Аська, ты что, всерьез полагаешь, что у нас с ним что-то было?

— А что, не было?

— Не было.

Она посмотрела на меня, как на дурочку.

— Ну конечно, — заключила она, — вы целую ночь составляли конспекты по истории КПСС, конспектировали Ленинскую работы «Государство и Революция».

И хотя ирония сквозила в ее словах, но я уловила нечто новое, похожее на восхищение, и эти нотки несказанно меня удивили. Ну легче ей стало от того, что я подгадила этой Лене, но причем здесь ее восторги? Может быть, ее умилил сам факт моей предполагаемой связи с Михаилом — и это было непонятно.

Воспитанная в строгих правилах, я и думать стеснялась о физической стороне любви, не то, что говорить. Оставалась в душе какая-то грань, которую я не могла переступить, чтобы не потерять душевный покой, самоуважение, достоинство. Подозреваю, что для Аси это было не столь важно, поэтому она с такой легкостью перенесла свои жизненные понятия на меня. Окажись она в подобной ситуации…

Меня все еще коробило от Аськиных подозрений, поэтому я продолжала оправдываться, на что она досадливо отмахивалась.

Все же я выяснила, каким образом Аська узнала о моих похождениях. Миша позвонил из моей квартиры маме, предупредил, что переночует у приятеля. Через полчаса маме зачем-то понадобилось его искать, и она начала обзванивать всех подряд его знакомых: Женю, Лену, Асю — Миши нигде не было. Мама запаниковала, и это ее паническое состояние передалось и тем участникам вечеринки, кому она только что звонила и пристрастно расспрашивала. По крайней мере, Женя, Лена и Аська перезвонили друг другу, припоминая подробности прошедшего вечера. Наконец Женя вспомнил, что Мишка убежал «как ошпаренный» вслед за «той девчонкой, которую привела Айседора Дункан». Сопоставив факты, они сделали вывод, что «приятель», у которого собирался заночевать Фальк, есть никто иной, как «кнопка» Лидочка.

После этого умозаключения, Мишина мама была поставлена в известность, где вероятнее всего находится ее сын. Она пришла в ужас после того, как ей сказали, что эту Лидочку большинство видит в первый раз в жизни и вообще не известно, кто она и откуда. Мама выпытывала у Аськи мой адрес, наверное, для того, чтобы нагрянуть и вытащить сыночка из засасывающего его болота, но по счастью Аське он был неизвестен. После этого мамочка успокоилась, по крайней мере, больше не порывалась никуда ехать и никого спасать, но могу себе представить, как она утром встретила Мишу и что ему наговорила.

На свидание я решила не идти. Пусть я кнопка Лида, пусть я не соперница для какой-то Лены, пусть. Что ж, милая Лена, я подарю тебе твоего Мишу, с которым ты дружишь с 8 класса. Правильно говорят: нужны деньги — займи у нищего.

Я промаялась до конца недели, и с каждым днем все сильнее и сильнее мое сердце наполняла горечь. Привкус горечи был во всем: в незначительных жестах и разговорах, в мелких житейских событиях, в моих стабильных успехах в учебе. Даже Ленинград перестал радовать. Я бродила по слякотным улицам короткими декабрьскими деньками и было отрадно от того, что можно молчать часами, можно ни о чем не думать, ожидая, когда затянется душевная рана.

А рана была, душевное равновесие нарушилось, и причиной тому не Лена, а чувство какой-то приниженности, второсортности, не покидавшее меня ни на секунду. Мне казалось, что Михаил хотел посмеяться надо мной, в сознании даже всплывало словечко «использовать» и было гадно от того, что встречаясь с девушкой, он назначает свидание еще одной — от этого облик Михаила немного померк, а разочарованность в парне, на первый взгляд показавшимся таким приятным, еще более нарушала душевное равновесие.

Я не пошла на свидание, и приняла решение выбросить его из головы и не поддалась на Аськины уговоры праздновать новый год в знакомой компании. Идти туда было неразумно после того, что я узнала.

Горечь не оставляла меня, и как-то раз в один из таких серых дней я пришла к Оле Самановой. Шла зачетная неделя, и Ольга валялась на тахте, со всех сторон окруженная книгами и конспектами. Мы попили чай, болтая о разных пустяках, а я так и не решилась рассказать о своих проблемах.

— Приходи к нам на новый год, — неожиданно предложила Оля.

— Спасибо, если тетушка будет в поездке, то приду обязательно.

— Что-то ты невеселая в последнее время. Случилось что-нибудь?

Я натянуто улыбнулась:

— Не знаю, Оль, что и сказать. Вроде бы и не случилось ничего, а настроение паршивое.

— Короче, русская хандра…

— Вот именно.

— Ты, что, экзаменов боишься? Брось, Лида, от кого другого, а от тебя я не ожидала. Ты и так все знаешь.

— Ну, во-первых, все знать невозможно, а во-вторых, не в учебе дело… Скажи, Оля, я действительно неисправимо серая или есть надежда?

Оля отодвинула учебник и уставилась на меня.

— Кто это тебе сказал? — спросила она с таким недоумением, как будто я интересовалась чем-то неприличным.

— Я и сама знаю… Посмотри объективно на меня, ну хотя бы на себя, сравни… Да я даже потом и вилкой правильно пользоваться не умею — возразила я с некоторой запальчивостью.

— Ерунда. Американцы, например, тоже сначала режут мясо на кусочки/, а потом перекладывают вилку в правую руку, ну и.. наворачивают за милую душу.

— Ноя — то не американка. Да и не только в этом дело. Со мной не о чем говорить — я ничего не знаю. Я в музыке не разбираюсь, в поэзии… Мне скучно читать стихи, скучно, ты понимаешь? А люди балдеют от стихов, учат наизусть, вслух читают на вечеринках… Ты знаешь, что Микеланджело, оказывается сочинял стихи?

— Знаю, — улыбнулась Оля.

— Вот. А я думала, он только средневековый скульптор — грустно отозвалась я, на что Оля возразила:

— Он гений Возрождения — и скульптор, и художник, и поэт. Вот послушай:

«Я пуст, я стандартен, себя я утратил

Создатель, Создатель, Создатель…

Ты дух мой похитил, пустынна обитель,

Стучу по груди пустотелой, как дятел

Создатель, Создатель, Создатель…»⁴

— И это он сочинил? — недоверчиво спросила я.

— Он.

Некоторое время мы сидели молча, потом я произнесла с глубоким вздохом:

— И сколько же я лет потеряла напрасно! Сидела там в своей деревне среди коров, ничего не видела, нигде не бывала.. Как теперь наверстать?

— Наверстать? — удивилась Оля. — Хотя, действительно тебе кое-что нужно наверстать. Ну почему бы например, тебе не заняться самообразованием? Запишись хотя бы на курсы иностранных языков — честно говоря, твой английский совсем на английский не похож.

Я поморщилась: в школе у нас никто не любил уроки иностранного языка — его у нас вела по совместительству историчка, более занятая своим огород, чем английской грамматикой. На выпускном экзамене мне «натянули» пятерку, чтобы я получила медаль, но в институте частенько приходилось «плавать» на занятиях по иностранному, но я честно готовила все домашние задания, переводила тексты и надеялась сдать инглиш в конце года и навсегда забыть.

— Вот еще, — проворчала я, будучи не в восторге от перспективы ходить на курсы — неизвестно куда и неизвестно зачем.

— Я сама собираюсь ходить в ДК Ленсовета, там курсы начинают работать с февраля — и заметив мое недовольное лицо, Оля сказала: — пойдем вместе. Фу, Лидка, какая ты глупая, ты мне еще спасибо скажешь за то, что я тебя растормошила.

Махнув рукой, я решила предоставить все Оле: что ж, попробуем — не боги горшки обжигают.

И Оля помогла мне. Теперь каждое воскресенье мы ходили вместе то на выставки, то в музей, то в театр — конечно старались брать самые дешевые билеты. Из разнообразных репертуаров многочисленных ленинградских театров Оля выбирала самые яркие, самые запоминающиеся спектакли — благо, было из чего выбирать, так что к концу второго семестра я могла оценить постановку не просто словами «нравится» — «не нравится», а различать хорошую и плохую игру актеров, хорошие или плохие декорации, музыку, научилась различать где фальшь, наигранность, а где эмоции, уже не связанные с действием, а с личностью исполнителя, и когда слова заученного текста вдруг зазвучат из самого сердца.

А идти в филармонию в первый раз я боялась.

— Оля, ты с ума сошла — «концерт камерной музыки»! Да я усну на этом концерте. И не разбираюсь я в классической музыке. Не пойду — сама опозорюсь и тебя опозорю, — отказывалась я, но Ольга была неумолима.

Но совершенно неожиданно в филармонии мне понравилось: и белый зал с высокими колоннами и публика особая с видом касты посвященных в неведомые тайны. Я музыка меня потрясла, тем более я слушала симфонический оркестр впервые вот так, в зале, а не по радио, где что-то бренчит, гремит, шипит — не уловить мелодию, раздражает только, а не будит сердце. Сначала мне стало не по себе, когда я узнала, что свет в зале не гасят: я подумала, что все увидят, как я буду зевать и скучать и поэтому постаралась сделать «умное лицо», но напрягаться для притворства не пришлось: скоро для меня уже ничего не существовало в этом мире, кроме музыки. Да и что такое музыка? Чем так привораживает Григ? Я никогда не видела фьорды, мне трудно их представить, но при первых звуках его музыки моя душа взлетает в незнакомые высокие миры и я вижу фьорды, троллей или пещеру горного короля, созданные моим воображением. В этих мирах известны все тайны жизни, каждый звук рождает неведомые образы, которые начинают жить во мне своей жизнью, и переполняющие меня эти эмоции звучат в унисон с мелодией, царящей в зале. Это было потрясение, эмоциональный шок, я как будто родилась заново, я хотела снова пережить эту бурю чувств.

А потом мы пошли слушать Брамса, Бетховена, Малера, Вивальди — ощущения повторялись, я стала причастной тем же тайнам, что и строгая филармоническая публика.

Благодаря классической музыке мне раскрылся высокий смысл хороших стихов: Оля приносила томики Цветаевой, Гумилева, Мандельштама. Строчки звучали во мне как музыка, слова были нотами и сплетались в чарующую мелодию. И часто, бродя по весеннему городу, я повторяла их в такт своим шагам, как заклинание.

Не знаю, влияние ли этих неповторимых эмоций, или что-то другое, но я менялась. Менялись мои вкусы, взгляды на жизнь. Теперь меня не устраивало занимательное чтиво «про колхоз и про любовь» или «производство и про любовь», стали раздражать третьесортные песенки, звучащие в теле — или радиопередачах, я избегала тратить время на сплетни или пустые разговоры, ощущая физически его невосполнимость. Я даже внешне изменилась, и желанная «химия», выстраданная в двухчасовой очереди в парикмахерскую, стоившая мне уйму денег, времени и нервов, — показалась друг безвкусицей, и я остригла ее с легким сердцем, и лишь только волосы отросли немного.

Может быть, мои комплексы вернулись бы ко мне, но Оля не оставила им никаких шансов, заполнив мое свободное время без остатка. Она потащила меня за собой на курсы английского языка, за что я ей благодарна. А еще мы вместе пошли работать.

Не знаю, зачем ей это было нужно? Оля никогда не жаловалась на недостаток карманных денег, но однажды она объявила, что устроилась на работу санитаркой на полставки.

— Куда? — поинтересовалась я — к папе с мамой?

— Нет, я сама нашла место в клинике первого ЛМИ, — ответила Оля.

Моему недоумению не было границ: почему первый ЛМИ, разве нельзя было найти другую работу и велика ли радость выносить чужие горшки. Оля разъяснила, что радость от этого занятия, конечно, не велика — прямо сказать, труд нетворческий, но работу студенту найти сложно — масса бумаг, препон, инструкции, а тут так удачно подвернулась вакансия в клинике третьей терапии, и в деканате дали разрешение без проволочек. А поработав неделю, Оля сказала, что есть местечко и для меня, и я тоже устроилась санитаркой, правда, не в третьей терапии, а в приемном отделении, но и на работе мы часто виделись с Олей, так как наши ночные дежурства почти совпадали, и мы выкраивали время поболтать и попить чай.

Итак, внешне я выглядела спокойной, но образ Михаила не тускнел в моей памяти, и это было странно — ведь виделись-то мы всего один раз. Мучительно хотелось увидеть его снова, и я не однажды пожалела, что не пошла на свидание, упустив все свои шансы, но что-то внутри подсказывало, что я поступила правильно. Наверное, он счастлив со своей девушкой, он ушел из моей жизни, а я постараюсь вычеркнуть его из своей памяти, но не выходило! И огненными буквами было выжжено в моем сердце его имя.

Глава 5

Пролетел первый курс. Экзамены я сдала на пятерки и поехала в Гатчинский район в строительном отряде. Правда, тетка хотела устроить меня на лето своей напарницей, но в проводницы брали с 18 лет, а мой день рождения в ноябре. Не буду подробно описывать стройотрядовское лето, я о нем и упоминать бы не стала, если бы…

Если бы не молодежный праздник в Гатчине, на который съехались студенческие отряды со всего района. Предполагалась линейка с обилием торжественных речей, концерт, гуляние в гатчинском парке, а вечером и факельное шествие. Стояла нежаркое августовское воскресенье, к тому же на наше счастье за весь день не выпало ни капли дождя.

Что творилось в тот день! Казалось, вся Гатчина заполнено молодыми людьми — крики, смех, разговоры, возгласы, приветствия, песни. Там и тут звенели гитарные струны и слышались знакомые слова песен — от «а я еду, а я еду за туманом…«⁵ до: «и в окошко вагонное долго будет плевать, чтоб коровников Гатчины никогда не видать»⁶.

В одной компании пели:

«Атланты держат небо на каменных руках»⁷

В другой:

«А у дельфинов вспорото брюхо винтом,

Выстрела в спину не ожидает никто…»⁸

В третьей умоляли зычными голосами:

«И в степи-и-и глух-о-о-ой

Схо-о-орони-и меня-а-а-а!…»⁹

Везде очереди за мороженым, за газировкой, за конфетами. Стайки стройотрядовцев заходили то в один магазин, то в другой — выходили с кулечками и пакетами.

Две мои подруги и я в сопровождении наших верных стройотрядовских рыцарей протискивались сквозь толпу, разыскивая хвост очереди за мороженым, а найдя, встали все вместе и продвигались к заветной цели болтая и хихикая. Впереди и сзади нас были ребята из других отрядов, и мы разглядывали эмблемы и названия — «Айболит», «Искатель», «Оптимист», «Альтаир». Впрочем, эти и другие названия плохо отражали действительность, кроме нашего, разумеется, потому что наш отряд назывался «Спарта». Ну а про спартанские условия все еще слышали со школьной скамьи. А что означает «Оптимист», например? Легко ли остаться оптимистом в ожидании бетона, так не лучше ли по здравому размышлению переименовать отряд «Оптимист» в «Пессимист»?

Но группа ребят из «Оптимиста», стоявшая впереди нас, соответствовала своему названию. Они шутили и смеялись — мы даже болтать перестали, косясь на них, а они все сыпали анекдотами, вспоминали смешные случаи, и взрывы хохота сопровождали каждую фразу. Особенно громко хохотала толстая девица, стоявшая рядом со мной, и я почувствовала к ней неприязнь не только из зависти на столь непринужденное веселье, но и из-за того, что ее смех напоминал лошадиное ржание, к тому же она отчаянно жестикулировала, хваталась за живот, размахивала руками, толкая и задевая меня. Сопровождалось все это восклицаниями: «Ой, не могу-у-у-у!» и «Ой, держите меня!» Но хотела бы я посмотреть на смельчака, который стал держать такую тумбу, ну да ладно! Может быть, она предполагала обратить на себя чье-то внимание, но толкаться-то зачем? И в один момент, когда эта толстушка навалилась на меня немилосердно, терпение мое лопнуло, и я обернулась к «оптимистам», чтобы высказать свое возмущение, но так и замерла: среди умирающей от смеха компании был Михаил. Вероятно, он немногим раньше заметил меня, потому что мы встретились глазами сразу же, как только я обернулась. Он смотрел серьезно, без улыбки, слегка наклонив голову. В глазах его что-то промелькнуло, он несомненно узнал меня, но губы его так и не разжались для приветствия, и в целом он выглядел озадаченным, словно не зная, как поступить.

Я была сражена неожиданностью нашей встречи и тоже стояла, как вкопанная, тоже не зная, как поступить. Отвернуться? Сделать вид

...