Но из-за внезапно навалившейся усталости, а возможно, еще и по причине легкости на сердце он оставался сидеть на своем месте в зале, завернувшись в отцовское пальто, тупо глядя на экран и вопрошая себя, почему же и во имя чего герои фильма, не унимаясь, причиняют друг другу всяческие немыслимые страдания? Что, собственно, мешает им хоть в малой степени пожалеть, пощадить друг друга? Фима охотно разъяснил бы героям фильма: если им хочется почувствовать себя как дома, то следует оставить друг друга в покое, дать возможность каждому быть самим собой, быть хорошими. Хотя бы попытаться. По крайней мере, пока глаза видят, а уши слышат, пока удается преодолевать эту страшную усталость, которая все сильнее и сильнее…
И снова ухмыльнулся. На сей раз это была не его обычная ухмылка — несчастная, жалкая, раболепная, а в изумлении искривленные губы человека, который долгое время понапрасну искал сложный ответ на сложный вопрос, но вдруг открылось ему, что ответ необычайно прост.
Древнее арамейское слово “искони”, как и прочие арамейские выражения — “не от мира сего”, “сокровенная сторона”, — порождало в Фиме страх и ощущение загадки, тайны. Он задумался: возможно ли, что и свет, и грязь, и светлячки на миндальном дереве, и сияние небосвода, и пустыни, простирающиеся на восток отсюда и до пролива Баб-эль-Мандеб, воды которого омывают юго-западную оконечность Аравийского полуострова, да и его непрезентабельная комната, его стареющее тело и даже испорченный телефон — все это не более чем различные выражения одной и той же сущности? Которой суждено разложиться на бесконечное число ущербных воплощений, тленных, преходящих, хотя сама эта сущность едина и вечна. Только с приходом зимнего утра, подобного нынешнему, в прозрачной фате света — в “сиянии возвышенном”, как сказано в арамейских текстах, — к тебе, к глазам твоим возвращается радость первичного прикосновения. И все погружается в
Проделка генетики, окрасившей один ее глаз в зеленый цвет, а другой — в карий, сейчас вызвала у Фимы не улыбку, а изумление и даже некое благоговение: ведь и он сам мог родиться с одним ухом от мамы, а с другим — от отца. Мог унаследовать хвост ящерицы, к примеру. Или усики насекомого. Грегор Замза из рассказа Кафки просыпается однажды утром и обнаруживает, что превратился в гигантское насекомое. И Фима вдруг увидел в этой истории не притчу, не аллегорию, а вполне реальную возможность.
Из ванной он направился в кухню, включил электрический чайник, чтобы приготовить себе кофе, вымыл одну из грязных чашек, сваленных в раковине, положил в чашку две таблетки сукразита и две ложечки растворимого кофе, прошел в комнату, дабы прибрать постель. Борьба с покрывалом длилась три-четыре минуты, а возвратясь на кухню, он обнаружил, что оставил открытой дверцу холодильника. Он достал маргарин, варенье и йогурт, початый еще вчера, и тут выяснилось, что какое-то глупое насекомое решило свести счеты с жизнью, избрав для этого именно эту открытую баночку йогурта. Фима ложкой попытался выловить трупик, однако лишь утопил его глубже.
