Оглавление

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.

Акт I: Осень

Глава 1. Диагноз

В настенных часах жили двое — брат и сестра, которые бесконечно болтали друг с другом.

— Тик-так, — громко и четко.

— Тик-так, — дружным эхом.

— Придет время, и все будет хорошо! — решительно заверяла сестра.

— Хорошо? — угрюмо возражал ей брат. — Все мы когда-нибудь умрем…

Их черно-белые настроения постоянно смешивались, создавая монотонно-серую палитру.

Где-то в Объединенном Содружестве, а точнее, в комнате ожидания больницы Красного Креста в Сазерхаме, преобладал именно этот оттенок серого.

Это была унылая комната, абсолютно лишенная индивидуальности. Единственное убогое дополнение интерьера — искусственная орхидея на казенном столе.

— Тик-так, — снова расшумелись в часах брат и сестра, своим диалогом нарушив тишину за несколько секунд до назначенного мне на 10:10 приема.

Я перекинул пиджак через руку и терпеливо прождал еще четыре «тика» и три «така», пока мужской голос не прервал звонкий дуэт близнецов.

— Здравствуйте, мистер Августин, — поприветствовал меня врач. — Пожалуйста, проходите, присаживайтесь. — Он жестом указал на кожаное кресло напротив своего стола. Я сел, положил пиджак на подлокотник.

Доктор выглядел несколько рассеянным. Сдержанная, безликая интонация голоса, растрепанные золотисто-каштановые волосы в сочетании с кофейным пятном на белом хлопчатобумажном. В облике доктора было нечто насмешливое, что подчеркивалось голубоватым бликом на очках от компьютерного экрана. Большие мешки под глазами этот отблеск скрыть не мог. Мне они казались похожими на тяжеленные мешки, что взваливают грузчики на свои спины.

Всего несколько секунд назад он вежливо поздоровался и пригласил меня сесть, но при этом словно не замечал моего присутствия — уставившись в монитор, он громко стучал по клавиатуре. Наконец прекратил. Молча снял очки, чтобы протереть стекла и уставшие глаза, задумчиво посмотрел поверх рабочего стола и медленно перевел взгляд на меня. Желтовато-зеленые глаза доктора стали холодными, будто изумрудный лес их радужной оболочки вдруг затянуло в безлистную и бесплодную зиму. Никогда раньше я так себя не чувствовал от одного пристального взгляда: я ощутил, как волосы у меня встали дыбом.

— Мы только что получили ваши результаты, — произнес он. — Мистер Августин, с сожалением должен вам сообщить, что вы страдаете от неизлечимого генетического заболевания — болезни Хантингтона… — Он говорил медленно, а вердикт прозвучал тихо, но выражение лица доктора красноречиво давало понять, насколько всё плохо.

Что я должен был сказать по поводу известия? Что я подумал в этот момент? Мне всегда было интересно, как люди реагируют в таких ситуациях. Теперь я знал. Хотя мог ли я представить минуту назад, что это произойдет именно со мной. Я предполагал, что в таком случае человека охватывает паника, разум мутится и наступает оцепенение. Но паники не было — только тошнотворное чувство, которое постепенно проникало в мой мозг, пока я сидел там, с расширенными зрачками.

Я принудил себя слушать внимательно — вдруг доктор скажет то, что рассеет охвативший меня ужас, но пробуждения не последовало и холод не покинул комнату. Напротив, доктор говорил, и меня как будто хватали слова-щупальца — они тянулись ко мне прямо из его рта. Я задыхался от обилия исторгаемых медицинских терминов.

— …Симптомы, которые вас беспокоили, являются следствием Хантингтона. Хотя сейчас от этого заболевания нет лекарств, но есть надежда…

Среди булыжников мертвой латыни и медицинских аббревиатур, падавших на меня, слово «надежда» звучало нелепо и странно.

— Не приукрашивайте, доктор. Что со мной будет? — тихо спросил я, и он тут же деловито стал объяснять мой диагноз.

— Со временем такие симптомы, как ваши — недавние перепады настроения и судороги, — будут все ухудшаться. В дальнейшем они станут продолжительнее и интенсивнее, а также возникнут трудности с моторикой. Многие пациенты, как следствие, впадают в депрессию. — Он немного помедлил, потом прокашлялся, как будто произнесенное вызвало у него легкое раздражение горла.

— Но это не все… В конечном итоге болезнь разрушит все двигательные функции, и вы потеряете контроль над такими автономными функциями, как, например, дыхание.

Я ясно представил себе: медленное угасание и полное осознание этого. Губы мои онемели, голосовые связки сомкнулись.

Просто скажи что-нибудь, черт побери!

Но все, что я мог делать, — дрожать.

— Выпишу вам тетрабеназин, он облегчит физические проблемы, с которыми вы сейчас сталкиваетесь, — продолжил доктор, и, прежде чем сделать небольшую паузу, глубоко вдохнул. — … Как я уже сказал, хотя в настоящее время нет конкретного лечения, наблюдаются значительные успехи в области исследования таких генетических расстройств, как ваше. К счастью, есть надежда!

— Так сколько мне осталось? — спросил я, наконец совладав с собой.

— Ваш случай может оказаться редким. В худшем случае у вас будет четыре года, максимум пять лет.

Он сказал — четыре года. Я не заметил, как пролетели последние четыре года.

— Мы можем предложить вам консультации, — продолжил он. — Кроме того, было бы неплохо, если бы вы приходили каждый месяц на обследование… если вы согласны.

Кретин. Как я могу согласиться на жалкие четыре года? Но я кивал, как дурак, будто смирился со сроком истечения моей жизни.

— Может, у вас есть еще вопросы, мистер Августин?

Они у меня были, и много, но я уставился на пол, где из синего коврового покрытия торчали маленькие ворсинки.

Мне хотелось кричать, что все произошедшее в этом кабинете — нелепая, мерзкая ложь, что они, должно быть, ошиблись, — но я молчал. Молча я взял пиджак и поспешно покинул кабинет. Я слышал, как меня зовут, но не обернулся, а ускорил шаги.

Я почти бежал по коридору; мелькали номера кабинетов: 280… 270. Лифт был где-то впереди. 260… 250. Когда же кончится этот чертов коридор? «Неврология» — справа, «патология» — сзади.

Я знал, что должен продолжать бежать! Я не должен останавливаться…

Я не могу остановиться!

Наконец возле кабинета 240 я заметил лестницу. Где же лифт? К черту лифт! И рванул вниз. Два проема до первого этажа и еще один до холла.

Еще чуть-чуть, и я почти на свободе.

Вы могли бы подумать, что, в то время как я бежал к выходу, миллион мыслей проносилось в моей голове. Я заставил себя не сосредотачиваться на них. Только одна вещь занимала мой разум. Пожалуй, две.

Первая была вызвана моим обонянием. Я должен был освободиться из плена невыносимого запаха лекарств, больничного зловония, до того мерзкого, что вызывало у меня тошноту. И я бежал, как если бы сама смерть гналась за мной.

А вторая? Дверь, через которую я должен вырваться отсюда! Стеклянная дверь вращалась так медленно, будто сам дьявол решил не выпускать меня. Вот она! Я с силой толкнул ее, но она, словно назло, двинулась и остановилась! Впрочем, я уже почувствовал доносившийся снаружи свежий воздух, принесший мне облегчение.

Я сунул руки в карманы — они неудержимо дрожали. На парковке мой разум успокоился, но тело бунтовало. Я нервно щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить сигарету красного «Варлборо».

— Блин, зажгись уже… — выругался, крепко сжимая сигарету губами.

Вот она, долгожданная глубокая затяжка.

Мой самый старый роман.

Никогда не было желания прекратить эти отношения и первая утренняя встреча с никотином — буквально главный момент дня. Было что-то успокаивающее в окутывании легких смолисто-густым дымом; вдыхать испарения бренного мира и выдыхать с удовлетворением — этакая медитация для современного мегаполиса. Это проще и, безусловно, приятнее, чем занятия йогой. Вот только вопрос здоровья… Но меня это больше не должно беспокоить!

Почти докурив сигарету, я раскрыл правую ладонь — пальцы дрожали по-прежнему. Я прижал окурок к ладони и отрешенно наблюдал, как комочки пепла, мягко сдуваемые ветром, летели в сторону больницы.

Это же все не по-настоящему? Я взглянул на здание, и осознание действительности пришло вместе с болью в руке. Серая бетонная конструкция контрастировала с голубым бездонным небом; вместе они являли собой аллегорию отчаяния и надежды.

Еще четыре года… четыре…

Ошарашенный, я уставился на ожог на руке. Слабая вибрация вернула меня в реальность. Я достал мобильный из кармана. Желания отвечать у меня не было.

— Ну же, четыре пропущенных! Неужели непонятно? — зашипел я на аппарат, будто тот, кто звонил, мог меня слышать. Звонящий не услышал. После пятого звонка я почувствовал, что должен ответить. На шестом сдался.

— Привет! — весело пропела Ванесса.

— Привет, Несс, — ответил я без энтузиазма.

— Ты скоро приедешь? Я собираюсь начать готовить пасту.

— Отлично… Да, скоро буду.

— Кстати, как прошел прием у доктора?

— Дома расскажу… Пока.

Еще секунда, и я бы взорвался.

Я закрыл глаза и поморщился, когда открывал дверь своей машины… Не из-за сигаретного ожога. Как я смогу объяснить то, чего сам еще не понимаю?

Глава 2. Пустые желудки

Я с силой захлопнул дверь в машине, резко завел двигатель. Мне нужно было выпустить пар. Я не думал о своей жизни и не о диагнозе. Возвращаясь домой, я разглядывал изысканные березы, что росли вдоль извилистой дороги, огибающей Арлингтон-Уолк, молодые тополя, вытянувшиеся в ровную шеренгу по обочинам Алкрей-авеню. Деревья дышали осенним воздухом, легкий бриз ласкал их пунцовые листья. Я размышлял о том, как должно звучать сейчас червонное золото этих листьев, похожих на перья сказочных птиц на фоне неба, позолоченного солнцем. Оно потемнело, лишь только стрелки часов на приборной доске приблизились к 18:05. Повернув еще два раза налево и оставив закатное солнце за спиной, я припарковался перед нашим домом.

Каждая вилла в переулке Монтпилиер-террас была уникальной. Однако об уникальности, как и о красоте, у каждого свое представление. Планируя дома на нашей улице, от первого до девятого, архитекторы один за другим увлеклись использованием открытых пространств, органичного света и простых геометрических форм.

Фасад дома наших соседей — номер шесть, — состоял из двух крест-накрест расположенных прямоугольников: вертикальный имел нижнюю часть из прозрачного стекла и верхнюю, обшитую березовыми досками. Что касается горизонтальной панели, она была перевернута, и в ее стеклянную часть встроили два овальных балкона; массивная вогнутая крыша придавливала их обоих, как могильная плита. Минималистичный дизайн — так называют эту безвкусицу архитекторы, и мое желание видеть ее каждое утро так же минималистично.

Наш дом (номер четыре) — другое дело. Возможно, он мне нравится только потому, что он — наша обитель. Но я признателен архитектору, ограничившемуся использованием только одного многоугольника — черепичной треугольной крышей с идеально встроенной террасой. Этакий огороженный анклав внутри Монтпилиер-террас.

Все еще подавленный, я позвонил в дверь. Несс мгновенно распахнула ее.

— Быстрее, я почти закончила! — поторопила она и исчезла на кухне.

Увидев ее яркие темные глаза, которые могли умерить самые сильные штормы лишь одним взмахом ресниц, я почувствовал, что вернулся, хоть и на короткое время, в свое прежнее я.

Подгоняемый ее задорным голосом, я поспешно снял туфли, оставил пиджак на вешалке и вступил на пепельно-белый пол кухни. Здесь были владения Несс.

— Поможешь слить воду из пасты? — попросила она, снимая кастрюлю с плиты.

— Конечно!

Она передала мне кастрюлю, но, как только черная ручка коснулась моей обожженной ладони, я громко взвыл, инстинктивно выпустив ее из рук:

— Черт!

— Что у тебя с рукой? — обеспокоенно спросила Несс.

— Не знаю, — ответил я безразлично.

— Вик, скажи мне, что происходит?

— Доктор… думает, что у меня Хантингтон? — начал я вопросительно, будто и сам не слишком был уверен в том, что говорю.

Я опустил глаза — на полу валялась паста; поднял взгляд к лицу Несс — напряжение ее ощущалось буквально физически.

— Что? Хантингтон?

— Да.

— Это же не страшно, правда? — Она издала нервный смешок.

— Четыре года. — Я постарался сказать это холодно.

— Лечение займет четыре года?

— Осталось четыре года, Несс!

— Это не… Они могут… Но есть же лекарство? Должно быть, верно? — Теперь дрожь била Несс, как какое-то время назад меня.

— Говорят, нет.

— Всё можно вылечить! Должно быть что-то! — Несс кричала. — Что, если они не правы? Мы должны запросить заключение другого специалиста. Я знаю кое-кого… мы…

— Несс, — прервал я, — не думаю, что они ошибаются.

— Почему? Почему ты так уверен?

Я вытянул перед ней свои дрожащие руки.

— За последние несколько месяцев стало хуже. И ты это знаешь.

— Этой раны у тебя не было!

— Причем здесь рана? Они трясутся, Несс!

— Тогда… что это? — испуганно спросила она, указывая на ожог на моей ладони.

— Прожег сигаретой.

— Почему?..

— Не знаю, хотел почувствовать…

— Как ты можешь быть так уверен, что врачи правы?

— Я только что сказал тебе, черт возьми! — Она начинала меня злить. — Дело не в моих руках, Несс! Это в моем мозгу! И с каждым днем все будет только хуже.

— Нет. Ты просто боишься! — Она упрямо качала головой, отказываясь признавать услышанное. — Вот почему они трясутся. — Несс подняла руки, раскрыла их передо мной. — Смотри, Вик… — Ее голос дрогнул, как и протянутые ко мне руки. — Они дрожат, как у тебя!

— Конечно, боюсь! — с горечью признал я. — А знаешь почему? Потому что они правы! Ты же сама советовала провериться у доктора. Они не ошибаются, — заявил я, и эхо последних слов зловеще расползлось по всему дому.

— Хочу пройтись, — вяло пробормотал я и пошел к выходу. Услышав ее шаги, я обернулся и бросил через плечо: — Один!

Глава 3. Дрожащие деревья

Я никогда не любил прогулки, случайные или запланированные, считая их пустой тратой времени.

С возрастом ты будешь больше наслаждаться ими, — в завывании ветра слышался голос моего отца. Признаюсь, гулять с ним доставляло мало удовольствия. Возможно, мне это не нравилось потому, что было своего рода принуждением. Как бы там ни было, я не находил смысла в бесцельном хождении, а учитывая сегодняшние события, вероятно, уже никогда не найду.

Но сейчас больше всего на свете мне хотелось, чтобы работало мое тело, а не мозг: одному Богу известно, как долго оно еще прослужит мне.

Прошло около двадцати минут, прежде чем мне удалось попасть в лес, граничащий с Элдингсбруком. Я глубоко и с наслаждением вдыхал густой воздух хвойного океана. Последний раз я был здесь, вероятно, лет пятнадцать назад.

Звук хрустящих под моими ногами веток вызывал щемящее чувство.

Я почувствовал, что мог бы бродить здесь часами, наблюдая за деревьями, сбрасывающими листву, — она парила в потоках воздуха и медленно опускалась на пестрый лесной ковер.

Я любовался вездесущим оранжевым цветом, щедро добавленным осенью в свою красочную палитру, и подумал, что увядающие листья символизируют мое время на земле: оно тоже истекает… Я интуитивно сдавил рану на ладони. Боль вернула меня на землю, не позволяя предаваться мрачным размышлениям…

Невольно я задумался о временах, когда люди рисовали на стенах пещер и молились идолам из глины. Больных и немощных всегда оставляли на произвол судьбы, независимо от того, были ли это хеттская богиня Шаушка или египетская Сехмет, — их жизнь им не принадлежала.

Наверное, было бы проще умирать, не зная того, что приближает тебя к могиле. Разве станет легче от осознания, что конец твоей жизни вызван какой-то неведомой силой, будь то замысел Бога, происки дьявола или стихийное бедствие?

Мало что изменилось! Я, как и древние люди, был бессилен перед своей судьбой. Мой случай ничем не отличается, за исключением некоторой ясности, которая, увы, не успокаивает: тиран по имени Хантингтон уже вцепился мертвой хваткой в мое разрушающееся тело.

Стоп! Хватит!

Я достал наушники. Спустя пару секунд будто сам король вальсов Иоганн Штраус заиграл мне свои «Сказки Венского леса». Очарованный мелодией из прошлого, я невольно очутился в давно минувшей эпохе.

Лес медленно наполняется звуками струн сольного цитра и волшебниц-скрипок. Мелодия звучит дерзко и смело. Вдруг она замирает, становясь похожей на робкий флирт c талантом, затем ее ритм ускоряется, нарастает, учтиво приглашая на тур волшебного вальса!

Бальный зал с красавицами в платьях, сотканных из шелковых эмоций. Лепные потолки с эффектом акварели и альфрейная роспись на них словно пропитаны сантиментами эпохи галантности и маскарадов. Здесь нет стоических скульптур, только архаичные фасады, которые постепенно исчезают, пока затихает музыка, заставляя фантомы истории возвратиться в места их упокоения.

Под опавшими листьями они вновь обретают вечность.

Сквозь созвездия листьев, еще цеплявшихся за родные ветви, я увидел небесную красоту: ночное небо и хрупкий лунный цветок на нем, настолько нежный, что даже малейший луч света мог бы помешать ему расцвести!

Как можно не любить ночь? Нежная ласка легкого ветерка, приятная симфония невидимых сверчков и мириады звезд, сверкающих, словно россыпи горного хрусталя. Этими недосягаемыми самоцветами, вероятно, восхищались и мои далекие предки.

Я даже не заметил, как дошел до конца тропинки. Когда я вышел из дома после семи вечера, небо было еще светлым; теперь с наступившей темнотой стрелки на часах показывали 22:28. Я снова взглянул вверх — космические зеницы мерцали, словно бы говоря мне, что разумно вернуться домой.

На обратном пути пришлось внимательнее смотреть под ноги — различать предметы становилось всё труднее, да и вообще перемещаться в темноте Элдингсбрукского леса теперь можно было скорее ощупью, чем доверяясь зрению. Сейчас я не смог бы отличить тополь от сосны!

Хм, а были ли там сосны вообще?

Не то чтобы это имело значение… Одно я знал наверняка: пока слышу тихий, жесткий хруст под моими ногами, двигаюсь в правильном направлении. Вдруг под моей ступней хрустнул сухой прут, и подошва соскользнула в месиво осенней листвы. В тот же миг резкая судорога сковала мою ногу, заставляя ее конвульсивно подергиваться. Ошеломленный болью, я охватил голень как можно крепче обеими руками и неистово сдавил мышцы. Сильнее! Мне казалось, что какой-то паразит укрылся глубоко внутри, и я смогу раздавить его, если приложу достаточно сил.

Судороги появились в моем теле несколько лет назад. Я не придавал им особого внимания и отмахивался, занимаясь насущными делами, — честно говоря, так жилось проще. Но сейчас будто острая игла пронзила ногу и… разум.

Боль не стала сильнее, просто теперь я знал, что это симптом приближающейся смерти.

Зачем я решил пойти к врачу сейчас? Что изменилось бы, узнай я о болезни на неделю позже или две?

Я бы все равно реагировал, как идиот, пытаясь «задушить» собственную ногу!

Ну и видок же, наверное, был у меня!

По крайней мере, лес и тьма умеют хранить секреты, но совы и вороны…

Я слышал, как они насмехались надо мной.

Приступы приближали меня к могиле: каждая судорога, каждая маленькая конвульсия. Всегда сравнялось с четырьмя годами…

Мы называем себя венцом творения. Но даже Голиафа можно было усмирить, не говоря уже о таком обычном человеке, как я. Мы всего лишь существа, импульсивно реагирующие на сигналы мозга. Когда голоден, я ем. Когда устаю, я сплю. Я умираю, поэтому плачу. Ноющая боль в ладони заставляет меня плакать.

Возможно, мы и обзавелись сознанием — единственным, что закинуло нас на верхушку нами же провозглашенной иерархии, но мы по-прежнему представляем собой только ничтожную часть природы.

Чувство удовлетворения «эволюционировало» в радость, которая стала главным смыслом современного человека. Парадокс в том, что раньше, чтобы человек был доволен жизнью, ему достаточно было быть сытым, теперь еды у каждого вдоволь, а настоящего счастья почти нет.

Как пища с вкусовыми добавками и всевозможными улучшителями, счастье стало суррогатом.

Мы больше не знаем, чего хотим, но ощущаем необходимость в какой-то цели, которая поддержит нас, как костыль. И блажен тот, кто видит свою цель в удовлетворении сексуального голода, поскольку это — от природы.

Современное представление о счастье заставляет меня смеяться. Прикольная шутка, а кто не любит шутить? Иди, смейся от души и поделись счастьем со своим другом!

И все повторяют эту шутку один за другим, до тошноты; часто, не улавливая ее сути, все равно смеются, чтобы не выглядеть тупыми или чтобы не обидеть рассказчика. Но независимо от того, понятен ли смысл шутки или нет, ты должен рассказать ее другим — передать дальше.

Ты должен быть доволен, когда смотришь телевизор.

Ты должен улыбаться, когда предлагаешь другу газировку.

Ты должен получать удовольствие, когда слушаешь радио.

И даже когда видишь свое дерьмо в туалете, ты должен быть рад, ведь ты «очистился».

Счастье — это морковь на палочке[1]. Всякий раз, достигая цели, мы получаем вознаграждение в виде небольшого всплеска дофамина. В результате морковь — все привлекательнее и желаннее. Вы же видите ее, правда? Большой и сочный соблазн. Надо только потянуться, чтобы достичь желанного! Но и это стремление угасает.

Вы уже насытились синтетическим вкусом, так зачем вообще прилагать усилия, чтобы искать натуральный?

И в этом проблема — вечная погоня: охота насыщает, а приз — всего лишь запоздалое осознание. Мы съедаем нехитрую добычу, но остаемся голодными.

Наши желудки урчат от голода, в то время как рекламные щиты и ролики насмехаются над нами жемчужно-белыми обворожительными улыбками: Будьте счастливы, как мы! Посмотрите, как нам хорошо!

Может быть, это еще одно испытание: рекламные щиты слишком высоки, чтобы дотянуться до них, и отвлекают нас от того, что мы уже имеем. Нет ничего постыдного в высоких амбициях, но вот видеть, как их искусственно нам навязывают… Ах, вы уже пресытились? Тогда необходимо придумать что-то, чего у вас еще нет. А как иначе продать продукт, не вызвав к нему интереса?

Счастье не купить за деньги, но, как ни парадоксально, оно тоже превратилось в товар.

Раньше для счастья было достаточно стабильной работы, теперь стандарты изменились. Нас приучили стремиться к бóльшему, но получать удовлетворение от меньшего. Отстаивать такой стоицизм сложно, особенно когда вас постоянно окружают завистники.

Значительное число людей хвалится тем, что имеет, еще большее страдает, не имея чего-то.

Селфи на фоне дорогущего спортивного автомобиля последней модели, который не принадлежит вам, почему-то вызывает немедленное желание поделиться крутым фото со всем миром. Как ни странно, такие селфи получают похвалу, а их авторы кичатся тем, что ощутили близость на самом деле недосягаемой для них роскоши. Но в конце концов и к этим «оптимистам» приходит ощущение пустоты.

Настоящий же владелец дорогого автомобиля обычно сдержан и настороженно относится к афишированию своего имущества (это не касается, впрочем, их алчных наследников).

В результате некоторые из охотников на такого рода добычу становятся завистниками, в то время как другие обвиняют себя в недостаточной сноровке, но и те и другие боятся быть неудачниками.

Кстати, страх тоже может подтолкнуть человека к успеху, к неожиданным поступкам. Но вот проблема — из-за боязни всеобщего осуждения люди стремятся убедить всех вокруг, насколько они счастливы!

Чем больше счастья пытается показать мир, тем он становится мрачнее. Толпы туристов носятся с оранжевыми айфонами на позолоченных селфи-палках, всем своим видом демонстрируя чрезвычайное удовольствие. Но уверены ли они, что эти снимки сделаны только для себя? Как можно вообще определить в наше время, счастлив ли человек? Не маска ли это для отвергнутых?

Я не хвастаюсь тем, что живу в роскошном доме, вожу дорогой седан и обручен с великолепной женщиной, которой очень дорожу. Я получаю приличную годовую зарплату, но при этом не могу купить в этом мире две вещи: время и счастье.

Вот и многомиллионная яхта, которая мне тоже не по карману, не принесла бы мне радости. Я всегда убеждал себя, что счастье придет, если просто продолжать жить, но секунды — это валюта, которой мне сейчас не хватает. Я знаю, что смерть наступит где-то между сейчас и последующими четырьмя годами, оставляя слишком мало места для счастья…

Эта прогулка достигла своей цели — я предпочел безмолвно материться на лесную назойливую сову, вместо того чтобы биться в истерике.

Через каких-то пять минут я добрел до своего дома в тускло освещенном переулке Монтпилиер-террас.

Глава 4. Тест Тьюринга[2]

— Наконец-то! — воскликнула Несс. Она открыла дверь прежде, чем я позвонил. Вероятно, увидела в окно, как я подходил к дому.

— Я уже начала волноваться. Как ты себя чувствуешь?

— Думаю, лучше, — ответил я нерешительно.

— Ты не отвечал на звонки.

— Извини, в лесу нет связи.

— Ты имеешь в виду лес под Элдингсбруком? — удивилась она.

— Да, мы с отцом часто бывали там… — начал рассказывать я, но Несс прервала меня.

— Я позвонила твоим родителям.

— Что? Зачем? — Я чуть не зарычал.

— Рассказала им… — тихо произнесла она, явно расстроенная моей реакцией.

— Ты не подумала, что мне самому стоит рассказать об этом!

Я был чертовски зол. Взглянул в телефон — четыре пропущенных от Несс и около десятка от родителей.

— Просто гениально! — взвыл я.

— Извини, Вик, я не знала, что делать. Я прочитала в интернете про эту болезнь… Мне нужно был с кем-то поговорить, а Кейт не отвечала… — Она виновато оправдывалась и дрожала.

Я обнял ее, поняв, что веду себя грубо.

— Эй, все в порядке, — утешал я ее. — Все будет хорошо.

Мне удалось немного успокоить Несс. А моя горечь рассеялась, лишь только я заглянул ей в глаза: в них было что-то волшебное. Когда я увидел глаза Несс впервые, они привели меня в восторг, и с тех пор ничего не изменилось.

На следующий день мы поехали к моим родителям на Тьюринг-роуд, в их скромный дом из коричневого кирпича, построенный в конце семидесятых. Уверен, весь район заложен примерно в этот же период, поскольку все строения были похожи одно на другое. Тем не менее различать их легко, если обращать внимание на мелочи. Например, у моих родителей примечательной была вьющаяся по стене лоза, которая тянулась под крышу гаража по деревянным голубым планкам, а также растущее во дворе приметное обезьянье дерево-загадка, чилийская араукария. Она выглядывала из-за дымоходов и скошенных крыш, приветствуя прохожих многочисленными ветвями. Во время Рождества, украшенное яркими гирляндами, оно казалось сказочным и было самым заметным на всей улице. (На самом деле одной ветви странной формы уже достаточно, чтобы с виду обычное дерево стало чьим-нибудь ориентиром.)

С трудом мне удалось втиснуть машину рядом с серебристым седаном отца. Мы направились к входной двери, шагая по уютной тропинке из трех рядов серых плиток. Я заметил, что и входная дверь, и дверной звонок были заменены. Медный архаичный колокол сменило современное устройство. Я нажал кнопку и тут же услышал громкое «Иду!», под мелодию все еще звучащего звонка.

Отец смотрел на меня с доброй улыбкой. Лицо его каждым своим мускулом передавало неподдельную радость и любовь.

Мог ли я не ответить взаимностью?

— О, Вик! — он обхватил руками мою голову. — Дорогой мой сын, ты как, в порядке?

— Да, пап! Спасибо. — Мне плохо удавалось скрывать волнение. — Как вы?

— Ну… не беспокойся о нас. — Он издал короткий вздох, потом взглянул на Несс и предложил: — Становится холодно, давайте пройдем в дом?

Из прихожей я увидел маму. Она сидела в гостиной за столом, перед ней — наполовину опустошенная бутылка шардоне…

В каждом из нас таится дремлющий демон. Мы даем ему имя: например, алчность или обжорство, но, как мы ни назовем этих лукавых, они ждут своего часа. Как и люди, они уникальны в своих зловещих причудах. Некоторых легче всколыхнуть, в то время как другие долго и терпеливо ждут своего часа.

Я был свидетелем пробуждения множества демонов, разных по форме и размеру, к примеру один из них был маленький говнюк, красиво рекламируемый как односолодовый виски или «Совиньон Блан»… А по факту — ничего, кроме внешнего лоска, за которым прячется лживая натура.

Слово «алкоголь», схожее по звучанию с «аль-гул», означает по-арабски «зверь» или «злоба».

Это никчемный маленький шельмец, но душевная привязанность к нему может расти быстрее, чем теленок на гормонах, если его вдоволь кормить. В отличие от других бесов, он пытается выдать себя за друга, делая вид, что делит с тобой все тяготы. С каждым глотком этот коварный боа обвивается вокруг тебя и шепчет в ухо непристойные слова, которые ты со смехом повторяешь. И вот уже через какое-то время ты уверен в своем остроумии и привлекательности, убежден, что все вокруг покорены твоим обаянием, но он усиливает хватку. Рано или поздно его шуточные подзадоривания превращаются в злобные предложения, замаскированные подстрекательства.

Тебя оскорбили! — шепчет он.

Как ты можешь терпеть такое? — прошипит он и спустя время вновь начнет провоцировать: Эй, покажи, на что ты способен! Ударь его!

К этому моменту змий уже подавил голос разума и напрочь пережал голосовые связки.

Ну, ты же не трус?! Так докажи им, пусть знают!

И ты ничего не можешь с этим поделать — твоими поступками, мыслями, словами управляет другой, и, покоряясь чужой воле, ты покидаешь храм собственного я.

В конце концов все, что случилось, не твоя вина. Ты просто… много выпил.

Что касается моей матери, змий напевал ей на ухо колыбельные, и она забывала свое горе…

Было ли его пение достаточно громким, чтобы наступила тишина? Не забывал ли он объявить о своем уходе пульсирующей головной болью на следующий день?

Моя мама заслуживает лучшего. Лучшего друга, чем зеленый змий и, конечно, лучшего сына, чем я. Я должен был позвонить ей и приехать немедленно!

— Привет, мам, — поздоровался я, а она все продолжала смотреть куда-то перед собой пустым взором. — Ма? — повторил я, но ответа не последовало.

Я подошел к ней и крепко обнял.

— Ма, тебе не о чем беспокоиться, хорошо? — успокаивал я, но она продолжала молчать и только, слегка кивнув, прижалась ко мне…

Мне так хотелось, чтобы, увидев мою улыбку, ее сердце немного успокоилось!

Зашел мой отец и подошел к холодильнику: — Хочешь пива, Вик? — предложил он, вынимая охлажденное Weihenstephaner.

— Ты же знаешь, я не пью, — сказал я со вздохом.

— Да, правда…

После тирады против алкоголя, которую я позволил себе, было бы весьма лицемерным пропустить бутылочку вайского, но, с другой стороны, отказаться от хорошего пива после всего мною пережитого?.. И кто знает, что еще мне предстоит!

— А знаешь, давай!

Я принес бокалы и открыл бутылку зажигалкой, самым известным способом, — хлопок от пробки при этом звучит громче.

Легкий дымок ароматного ферментированного хмеля заструился вверх. Я разлил золотистый напиток по бокалам, и мы чокнулись.

Вспомнить бы, когда в последний раз я пил спиртное. И хотя в целом у меня искреннее отвращение к алкоголю, все же от первого глотка хмельного я получаю истинное удовольствие, ощущая, как дрожжевой вкус смягчает засевшую в голове горечь.

Не выпуская бокала, мой отец осторожно посмотрел на меня, потом тихо произнес зловещее «Хантингтон».

— Четыре года, это правда?

— Так говорит доктор, — подтвердил я.

— Докторá! — простонал папа. — Они сказали твоему дедушке, что у него остался год… рак. А он прожил больше двадцати!

— Да, помню, ты мне рассказывал.

— И ты проживешь больше двадцати, Вик.

— Хмм, надеюсь…

— Конечно же, проживешь, — подбодрил меня отец. — Как же он тебя называл-то?

— Ну, не знаю, не так много…

— Казак, — прервал он меня, слегка повышая голос. — Виктор — казак! Так всегда называл тебя твой дедушка!

— Что же теперь будет? Они собираются оперировать тебя или?.. — неожиданно вмешалась мама.

— Мам, это генетическое и не поддается никакому лечению, — вяло и с неохотой повторил я слова Кокса.

В этот момент наши с Несс взгляды встретились; она пыталась что-то добавить, но мой отец опередил ее:

— Они же не собираются сидеть на задницах и ничего не делать, верно?

— Мне могут назначить только то, что помогает против симптомов, — вздохнул я, глядя в свой бокал. — Паллиатив, как они называют.

— И это все? — простонал он.

— Да, это все, что они могут сделать.

— Нет, не все, — в разговор вмешалась Несс. — Я читала в интернете об экспериментальном лечении… Я не всё знаю об этом, но есть реальный шанс для излечения, — продолжала она с энтузиазмом.

Хотя я испытываю скептицизм ко всем, кто произносит слова «я читал в интернете», Несс не была среди них. Более того, я помню, что доктор упоминал нечто в том же духе.

— Ну, да, доктор сказал, что есть надежда на излечение в будущем, — признался я, сгибая пальцы.

Это было именно то подтверждение, которое она хотела услышать. В то время как я был довольно небрежен с призрачным «возможно», Несс думала иначе.

Ее глаза засветились и слегка расширились от возбуждения. То, как она сжала губы в уверенной, дерзкой улыбке, означало, что она загорелась надеждой.

— Когда ты идешь в больницу? Я имею в виду, на проверку, — спросила Несс.

— Через месяц, но я еще не успел назначить точную дату и забрать лекарства, которые прописал доктор.

При упоминании слова «лекарства» моя мать пришла в отчаяние.

— Господи! — воскликнула она, опрокинув бокал. — Только не эти проклятые наркотики снова! — Мама не замечала капающее на пол вино.

— Замолчи, Мария! Ты всегда говоришь глупости, когда выпьешь! — досадовал мой отец.

— Это правда, и вы знаете, что они не помогают! Это яд! Они просто экспериментируют на нас! Кто знает, черт возьми, что они кладут в эту химию? — выпалила она, пристально глядя на фотографию моей сестры на обеденном столе.

Я увидел, как ее глаза наполнились слезами, а уголки рта слегка задрожали.

— Алисса, доченька. Сначала они взяли тебя, а теперь хотят забрать моего мальчика, — дрожала она, пока ее голос не перешел на шепот. — Почему беда всегда выбирает нас? Почему мы не можем жить нормальной жизнью?

Слова, полные боли и отчаяния, повисли в мертвой тишине; мама не отводила взгляд от фотографии Алиссы, а пламя свечи танцевало на башенке из воска, зловеще отражая отблеск в ее зрачках.

Глава 5. Больничные походы

Ближе к концу вечера атмосфера немного смягчилась, и попрощались мы тепло.

В последующие дни я чувствовал себя даже неплохо. Лекарство помогало, заметно облегчая проявления моего недуга — иногда я вообще забывал, что болен.