В столице Республики Мордовия городе Саранске есть музей.

Такого музея нет ни в одной республике Российской Федерации.

Такого музея нет и во всём мире.

Это единственный музей, где в экспозиции собрано большинство работ гениального скульптора Степана Дмитриевича Эрьзи.

Таинственные и совершенные скульптуры: «Утро», «Ева», «Леда и Лебедь», «Шёпот», «Материнство», «Узник», «Жертвы революции», «Парижанка в шляпке», «Бетховен», «Лев Толстой», «Крестьянин-мордвин», «Александр Невский», «Ужас», «Сократ», «Думы», «Отец», «Мать», «Моисей», и… «Автопортрет».

Перед каждой скульптурой, посетители музея, стоят подолгу и молчат поражённые и очарованные необъяснимым и сильным чувством.

Но этот «Автопортрет», сделанный в Аргентине в 1947 году, когда Мастеру шёл 72-й год, и уже 26 лет миновало, как он покинул Родину, это особенный образ.

Голова приподнята. Невыносимая мука в лице. Он как бы вглядывается в небо:

— Что там? Где я? Кто я?

И охватывает оторопь, и невольно погружаешься в это болевое и сладкое чувство сопереживания, будто это ты сам охвачен невыносимой тоской и страданием, и ком в горле, и задаёшь себе эти самые важные вопросы жизни:

— Что там? Где я? Кто я?

«О великом скульпторе Эрьзе, о его искусстве, о дорогах его творчества можно говорить долго, всю жизнь», — писал, современник и первый исследователь творчества С. Д. Эрьзи, знаменитый итальянский искусствовед Уго Неббиа.

Мы расскажем о самой тяжкой, самой мучительной дороге великого Мастера, о возвращении его домой, в родную Мастораву.

Для незнающих язык, нашу историю и культуру: «Масторава» — понятие, состоящее из двух эрзянских слов: «мастор — страна» и «ава — матушка».

И не только: Масторава — понятие широкое, всеобъемлющее — это и Родина, и Покровительница народов мордвы, и главное место нашего вечного пребывания… Масторава — мир предков, уходящий вглубь тысячелетий.

 

А. Баргов. «Эрзянь озкс» — «Эрзянский молян», 2001 г.

Бледное, неяркое небо над Среднерусской равниной.

Солнце в вершине величественного языческого храма, где своды — купол лазоревого неба, пределы — распахнутый пейзаж Алатырского Засурья, храмовый зал — обширная поляна — кереметь, окружённая лесом.

В центре её, как амвон — курган с могучим тысячелетним белым древом со златой цепью на ветвях, который берёзой-то не назовёшь, но это Отец всех берёз: Килейне — центр эрзянского мира, Древо Жизни.

Поют, поют, заполняют Вселенную волынки-пувамы, скрипки-нюди, отбивают ритмы шавомы, и вторят пентатонике Эрзянского Моляна нестройным эхом Священная Роща — Репештя, а дальше, а дальше поют бескрайние мордовские леса.

Пылает костёр у подножья древнего Килейне.

Клубится дым и пар из больших котлов.

И медленно, плавно седобородые предки Атят Покштят в снежных одеяниях подводят к костру белого прозрачного коня.

Эрзянский пророк Шкамарав, такой же могучий и древний, как сам Килейне, бородатый, бровастый, с орлиным носом, обливает его водой из берестяного ведра. Вода медленно струится по крупу серебряными шарами-каплями, оседает в траве.

Жеребец вздрагивает и тихо беззвучно ржёт, но не рвётся, а спокойно и без страха смотрит на Шкамарава.

Пророк ласкает тёплыми, широкими ладонями коня и незаметно для него делает безболезненный укол жертвенным ножом.

Шкамарав, обернувшись на восток, произносит имя эрзянского Бога:

— Ине Шкай паз! Самс эрзянь!

И жеребец, ставший священным животным, умирает.

Синий туман стелется по изумрудной траве поляны-кереметь.

Тысячный хор эрзян подхватывает:

Медленно движутся, вкруг кургана с Килейне эрзяне-мужчины в белых одеждах.

И второй круг шире — женщины-эрзянки…

Плывут, плывут в древнем, магическом танце. И сквозь их прозрачные тела просматривается поляна, лес, деревья, костёр с искрами, летящими в дневное небо.

А третий круг в небе — радугой кружатся медленно и плавно большие разноцветные прозрачные птицы. Их много.

И вот одна, самая большая, самая красивая и яркая птица отделяется от всех и летит на тебя. И в её широко открытых человеческих глазах отражается Эрзянский Молян.

Улетает лазоревая птица.

Движется бесконечный круг сестёр, братьев, тёток, дядьёв, отцов, матерей, дедов, прадедов, пращуров. Весь народ мордовский движется в медленном танце жизни.

Движения замедленны, можно вглядеться и запомнить лица.

Какие прекрасные мужественные лица мордовских мужчин!

Какие прелестные нежные лица мордовских женщин!

Обступают, кружат, мятущиеся и умиротворённые, тоскующие и созерцающие, любящие и страждущие!

Летит, летит над Алатырским Засурьем, над мордовскими лесами, большая лазоревая птица.

Летит над миром прозрачная птица Масторава.

Это сон.

В полутёмной аргентинской мастерской спят эрзянские лики из его сна, и глаза их закрыты. И сон их вечен. Эрзянские лики из альгарробо, кебрачо, урундая, аргентинского дерева, что твёрже железа.

И спит Мастер, сделавший их своими руками, в маленьком домике- пристройке, рядом с мастерской, в комнатке, похожей на матросский кубрик, где на скошенной стене висят большие фотографии каких-то гор и лесов.

Укрывшись полосатым пледом, спит на походной кровати, под серой противомоскитной сеткой скульптор Степан Дмитриевич Эрьзя.

Кончается душная тропическая ночь. В комнату вползает знойное аргентинское утро.

Жарко.

Ему видятся сны, как забытая явь.

Родился 28 октября 1876 года. Село Баево. Мордовия.

Эрзянская баня по-черному: густо, жарко натоплена.

Чтобы не было угара, верхнее окошко открыто.

Свет от фитиля в плошке с конопляным маслом.

От огонька — блички-звёздочки на мокрых брёвнах стен, в деревянных бадейках.

Поддаёт, плещет кованый ковш на раскалённые камни.

Ароматный пар от пивного сусла взвивается в красную, шевелящуюся мглу, плывёт в радуге искр, обвивает большие голые горячие женские тела, влажные овалы плеч, шары грудей, животов, бёдер…

Лиц нет. Лица где-то во тьме, неразличимы в потном мареве.

Детский крик. Ребёнок лежит на соломе. Рядом пахучие рябиновые и дубовые веники в деревянных бочонках.

Ребёнка купают в корыте для замешивания хлебов, куда повитуха бросает серебряные монеты. Монеты сверкают, пузырятся, пускают в клубящийся пар мгновенные лучики.

Розовые, полные, широкобёдрые, большеногие женщины с распущенными мокрыми волосами. Прекрасные женские тела.

Вот откуда его будущая страсть к изображению красоты женского тела, большого, плодоносящего, несущего в себе новую жизнь, вот откуда постижение им тайны красоты Божественного сотворения. Оно вошло, впиталось в него первозданным творческим чувством помимо младенческого сознания.

Из облака пара, сама, как нежное пахучее облако, может это мать, или тётка, лица он не видит, видит розовое бедро и светло-русое лоно.

Мягкие, большие руки моют его маленькое тело.

И над лицом свисают, касаются его щеки, носика шары грудей с крупными упругими сосками, рассыпавшиеся по бело-розовому телу золотые волосы.

Руки вынимают его из корыта и вытирают, и прижимают к горячему упругому животу, и пунцовые губы целуют его, и он видит сияющий голубой глаз.

Ему кажется, что он помнит, помнит, как пела мама:

И он плачет во сне.

Стариковские слёзы счастливого детского сна.

Сегодня. 28 октября 1946 года ему исполнилось 70 лет.

И. просыпается, сидит на кровати, кашляет и шепчет про себя:

— Кто же это? Мама? Нет. Это тётя. У мамы глаза были карие. У тёти голубые или нет: у мамы голубые… Забыл, забыл, какие глаза у мамы… были. Старый пёс Леон, спавший на коврике, рядом с кроватью, тоже встаёт, потягивается, смотрит на хозяина.

Хозяин, коренастый, сильный, как все скульпторы на свете (какие они глыбы и корни таскают, работают в мраморе, в бетоне, чугуне!), сам похожий на кряжистый корень. Мощные плечи, узловатые рабочие руки с широкими ладонями. Лицо тонкое, высоколобое. Мудро и весело оглядывает мир голубыми глазами под мохнатыми бровями.

Ещё улыбаясь очарованию сна, вытирает слезы, ощупью находит трубку с маленьким автопортретиком на чашке, закуривает, кашляет в седые усы, по-стариковски натужно, привычно.

— Шумбрат! Привет тебе, сеньор Леон! — поёт про себя, — Что день грядущий нам готовит? Кодамо чи карлил ульме! Время не ждёт! Цёрыне, пора. Нас ждут великие дела!

Мастер стремителен. Он в рабочем тёмном халате, накинутом поверх белой косоворотки с мордовской вышивкой. На голове коричневый берет набекрень. Мятые штаны заправлены в большие резиновые галоши. Что-то булькает в этих галошах. В зубах трубка со шлейфом дыма.

С Леоном спускается по железной наружной лестнице, у подножья которой их поджидает целый коллектив: сидят кругом три десятка котов и кошек, стая из семи крикливых разноцветных попугаев — яркими живыми плодами на деревьях, над лестницей кружит с десяток голубей, а по сырой утренней тропинке навстречу Мастеру, забыв свою важность, торопится павлин, по кличке Позяра, то распустит, свой радужный жар-птицын хвост, то закроет, и вдруг кричит резко, пронзительно…

Эрьзя смеётся: — Шумбратадо! Привет вам, братья! Отличное утро нынче! — и павлину персонально, — Позяра, хоть ты и птица-счастья, но почему счастье так страшно кричит? — и всем зверушкам, — Почему он так кричит?

И все подхватывают приветствие Жар-птицы Позяры в честь Мастера: и верещат попугаи, и громко мурлычат коты и кошки, и голуби хлопают крыльями, воркуют и радостно лает пёс Леон.

— Ну, баста-баста! Все за дела!

Идёт Мастер в сопровождении своей свиты по старому саду среди деревьев, у муравейника присаживается, наливает в плоское корытце из баночки сладкую подкормку.

Идут дальше, выходят к обширному двору, идут узкими проходами среди множества кряжистых стволов, огромных коряг и спиленных наростов-заготовок, ещё не оживлённых его рукою кусков дерева.

Мастер трогает, прикасается к наплывам и наростам, что-то шепчет, как бы обещая вызволить их души из древесного плена.

Громадный кусок кебрачо висит на цепях у входа в мастерскую.

Но это, если присмотреться, как видит его Мастер, не кусок дерева, но кто-то, живой и страдающий.

— Отдыхай, — шепчет ему Мастер, — потерпи немного. Оймсек! Вытащу тебя на свет Божий…

— Что такое? Дверь открыта, — удивляется Мастер и входит в мастерскую.

В мастерской невнятный сумрак. Утро льётся сквозь запылённые окна, пробивается сквозь зелень свисающих со стен и с потолка горшков с декоративными растениями.

Он раздвигает большую красную тряпицу-занавес, включает электричество, и рыжий свет заполняет мастерскую, плотно уставленную смугло-жёлтыми, коричневыми, чёрными обнажёнными женскими телами, мужскими торсами и головами, головами, головами из кебрачо и альгарробо. Странно — сегодня они, почему-то смотрят на него.

«Моисей», «Толстой», «Медуза», «Горе», «Отчаяние», «Тоска», «Мордвин», «Мать»…

— Сеньор Леон, что за дела? — вопрос лукаво улыбающемуся псу, Раньше куда смотрели, дети? Каждый куда хотел. Сейчас они смотрят куда? На нас с тобой! От чего вдруг? Что за дела?

Леон молча отворачивается, хитро виляет хвостом.

Эрьзя, как обычно, бодро и деловито: — Шумбратадо всем! Что задумали, дети мои?

И вдруг. скульптуры запели.

И раздвигаются в стороны.

И открывается его обширный рабочий верстак, убранный от опилок и щепы. А на верстаке, на серебряном подносе высится великолепный торт со свечами и батарея бутылок, и яркая аргентинская закуска, зелень, овощи, фрукты.

И цветы, цветы, цветы.

И взлетают, поют спаренные трубы, звенят гитары, гремят кастаньеты. Самый известный в Буэнос-Айресе ансамбль молодых музыкантов окружает новорождённого.

И бросаются к нему друзья, много друзей, радуются, жмут руки, обнимают.

В мастерской — праздник.

Откупоривают бутылки. Наливают шампанское. Звенят бокалы. Его верный и бескорыстный аргентинский друг и секретарь Луис Орсетти:

— Маэстро, загадайте желание!

Эрьзя живо включается в игру:

— Загадал!

— Задуй свечи!

И Эрьзя пыхтит, дует, смеётся над собой — не может с раза потушить семьдесят свечей.

И тогда все со смехом бросаются дуть на свечи, на торт и радуются, и обнимают, и целуют новорождённого, и поднимают бокалы, и пьют вино, и поют вразнобой, и режут огромный торт и едят его, и пачкаются, и смеются друг над другом.

Играет оркестр.

Музыка зовёт к веселью.

Вокруг юбиляра самые близкие — кто любит и знает его здесь в Аргентине: художники, скульпторы, натурщицы, ученики, просто друзья и соседи.

Пришли и русскоговорящие аргентинцы, и англоязычные, и самые разные. Вот вечные спорщики, старые его друзья стройный, красивый Гонсалес с гитарой и горбатый могучий, как аргентинский кебрачо Марко с бандонеоном, обнимают его, исполняют для него музыкальный номер.

Здесь же благородная чета де Ресник — Шифра Леш де Ресник с мужем Соломоном де Ресник и их очаровательный малыш Сами, который уже играет с Леоном и никакого внимания ни на кого не обращает.

Среди гостей намётанный глаз Мастера замечает трёх незнакомых парней, одинаково подстриженных, в чистых, отглаженных рубахах с отложными воротниками навыпуск с одинаковыми красными значками комсомольцев на лацканах пиджаков. Не трудно догадаться, что это моряки с какого-то русского судна. Парни стоят молча, замерев перед «Моисеем», не в силах отойти от скульптуры.

Луис Орсетти вскакивает на верстак. В руке Луиса, розовый лист с гербовой печатью.

— Внимание! Внимание, друзья! Слушайте все! «Муниципалитет города Буэнос-Айреса присудил высшую премию господину Степану Эрьзе за его произведение «Фантазия» в кебрачо, которое экспонировалось на выставке «Осенний сезон» и награждает Мастера почётным дипломом!»

Аплодисменты. Крики приветствия.

Оркестр играет туш!

Звенят бокалы. Бокалы подняты, опрокинуты.

Все хотят сказать о Мастере.

Но. всех и даже оркестр перекрывает низкий бас. На верстак с трудом карабкается другой друг Мастера, художник Томас Карбони. В руке золотой лист.

— Атенцион! Куэриго, амиго! Дорогие друзья, слушайте! — читает, — «Извещение Директивной Комиссии об избрании Стефана Эрьзи пожизненным почётным членом общества изящных искусств Буэнос- Айреса!».

Все:

— Ура-а-а! Виват! Ура-а-а! Ура.

Оркестр — туш!

Звенят бокалы.

Томас Карбьони машет рукой, требует тишины, продолжает:

— Сеньоры, сеньорины и сеньориты, друзья мои, добавлю от себя: дорогой Стефан, великий маэстро и коллега, позволь мне с самой искренней радостью и гордостью сказать тебе, и я, как член комиссии, это подтверждаю, что комиссия впервые за свою историю единодушно одобрила твою кандидатуру. Все посчитали, что этим осуществляется лишь акт справедливости, признание твоего большого таланта и является долгом чести для всех нас!

Все:

— Ура-а-а! Виват! Ура-а-а! Ура.

Оркестр — туш!

Звенят бокалы.

Не успел пожилой Томас сползти с верстака, как на верстаке появляется другой друг Мастера, скульптор Сасоне, поднимет над головой папку-адрес изумрудного цвета:

— От нашего Творческого Союза дружеское приветствие и пожелание создавать всё новые и новые выдающиеся произведения, прославляющие нашу Аргентину, ставшую родиной для Стефана Эрьзи, нашего национального маэстро!

Вслед за Сасоне на верстак-трибуну вскакивает ученик Мастера Барталоме Кандия и, размахивая в молодом задоре бутылкой «Трапиче Розе» (аргентинское шампанское), голосит, перекрывая оркестрантов:

— Телеграммы! Поздравительные телеграммы! — читает и кидает вверх: «От президента Республики Аргентина синьора Хуана Доминго Перрона — Стефану Эрьзе, нашей национальной гордости с Днём рождения!». От «Аргентинского общества пластических искусств!». От «Ассоциации изящных искусств»! От «Ассоциации аргентинских художников «Камурати!». От «Общества приверженцев искусству «Ромаса Мехиа!». Тут ещё десятка полтора!.. От Академии! От! От! Виват! Виват! Нашему Стефану! Виват!!!

Все подхватывают и скандируют:

— Виват! Виват! Виват! Стефану Эрьзе — виват!

Звенят и опрокидываются бокалы.

И все рвутся к верстаку, чтобы сказать.

И вновь всех перекрикивает Луис Орсетти, машет кипой газет:

— Друзья, вот приветствие от прессы: «Клоридат» пишет, слушайте: «Никто сейчас так не велик в своём творчестве, которое доставляет нашей стране истинную славу, как Стефан Эрьзя. Циклопически цельный и чувствительный, мягкий и нежный в каждой работе, он напоминает нам великих мастеров античности! — проталкивается к Мастеру, обнимает его, продолжает, — …У него не было недостатка в злопыхателях, которые безжалостно хлестали его сильную душу. У него не было недостатка в непонимании, но, будучи сильным художником, Стефан Эрьзя, возвышая своё сердце, над правящим ничтожеством, творил, в молчаливом уединении великие произведения.», — переводит дыхание, читает другую газету, — …А это — «Атлантида»: «Буэнос-Айресу посчастливилось получить произведения одного из величайших, ныне живущих скульпторов планеты!».

Все разом:

— Виват, маэстро! Виват, маэстро Эрьзя!

Луис Орсетти продолжает читать передовицы газет:

— А это «Омбре де Америка»: «Стефан Эрьзя — художник, который принадлежит Америке и всему миру! Он прибыл к нам, имея за плечами славу и легенду, поскольку вокруг него, как и в жизни любого прославленного творца, сплетаются реальность и фантазия. За короткое время Эрьзя достиг самой высокой вершины известности, к которой может стремиться художник. И вот этот человек, с глазами ребёнка, является гордостью Америки, поскольку создал здесь свои самые наиболее выдающиеся произведения! В честь семидесятилетия скульптора Аргентина имеет законную честь назвать его среди самых великих художников мира!».

Заполняются бокалы, поднимаются, со звоном сталкиваются и опустошаются.

Все разом: — Виват, маэстро! Виват, маэстро!

Луис Орсетти продолжает:

— А это «Утро. Рио-де-Жанейро»: «В уютном квартале Буэнос-Айреса живёт великий русский скульптор Стефан Эрьзя, гениальный мужик, потрясший весь мир своим талантом и произведениями. Сегодня Эрьзя вписан в новую Энциклопедию и уже получил все премии и почести, каких только может добиться художник. Тем не менее, этот человек живёт в самой большой скромности, окружённый своими колоссальными скульптурами».

Все разом: — Виват, маэстро! Виват! Виват! Виват! Ура! Ура-а-а!

У верстака поднята рука. В руке бокал с красным вином. Требует слово ученик Мастера Омар Виньоле, ещё не пьяненький, но и не трезвый. Ему необходимо сказать что-то важное.

— Друзья мои, не знаю, поймёте ли вы меня, но я кратко. Смотрите на него, на великого Мастера! Это — творец, недоверчиво относящийся к лживому искусству эпохи. Степан Эрьзя является избранником природы, а не избранником буржуазного общества! Этот земной святой с колыбели ни разу не забывал любви к красоте».

С этими словами Омар выпивает вино и падает на руки друзей. Соломон де Ресник, пользуясь паузой, тихо:

— Телеграммы, газеты — это всё официоз, а я хочу от всех нас, ваших друзей, Стефан, сказать вам, что мы вас любим. Мы вас все очень любим, как очень хорошего нашего человека. Как там по-мордовски, ты учил меня, паро… ло… ло… мань!

Эрьзя, растроганно шепчет:

— Паро ломань! И ты Соломон — паро ломань и все вы паро ломань, и я вас всех люблю. Спасибо! Паро ломань, мои дорогие друзья! Но, перехвалили выше головы, — и шутит сквозь слёзы, — Ой, шибко хвалите, как на поминках. А я ещё ого-го, живой, цёря я — молодой! А музыка, где? Что смолкла? — вытаскивает откуда-то, из-за пазухи что ли, тростниковую дудочку, играет мордовскую плясовую, похожую на русскую камаринскую, музыканты тут же подхватывают немудрёную мелодию. И всё быстрее и быстрее пляшет, и вприсядку идёт, и хватает самую шаловливую, самую забавную свою ученицу и натурщицу Чикиту Брозо, которая успевает нахлобучить ему поверх берета огромный венок белых роз, и пляшут вместе. А Мастер и вприсядку идёт, и карусель крутит. Народ шевелится, неумело присоединяясь к русскому переплясу. И пляшет Эрьзя и, чуть задыхаясь, поёт русские частушки лукаво и весело:

Оркестр мигом хватает мелодию.

Что есть силы наяривает на своём бандонеоне Марко, бьёт по струнам гитары Гонсалес. Получается не очень, но зато лихо.

Чикита отплясывает камаринскую, будто всю жизнь её плясала, и дробь каблучками, и даже присядку прыгает. Вокруг девочки, пускаются в пляс Марко и Гонсалес.

А Мастер-то, Мастер ещё звонче — лихую, хулиганскую частушку:

Кто понимает, хохочет, кто не понимает, всё равно смеётся.

И тут в круг влетает один из парней, что недавно зачарованно смотрели на скульптуры, особенно «Моисея», за ним ворвался в круг другой и третий.

И подхватывает частушку, и крутится вочком.

Но наш Мастер так не сдаётся. Со рта срывает:

Второй парнишка наступает, наступает на Мастера:

Нет, наши не сдаются: Эрьзя с прыжком, да с ухватом на него:

Русский перепляс в Аргентине. Пляшут, как умеют. Особенно ретиво выписывают всякие кренделя-коленца перед Чикитой Марко и Гонсалес.

Оркестр сменяет русскую пляску на аргентинское танго.

Все плавно переходят на привычный ритм знакомого танца.

Мастер останавливается, обнимает моряков, оттаскивает в сторонку, пыхтит трубкой, с интересом расспрашивает парней:

— Из России, земляки, откуда? Может кто из Мордовии? Как тебя зовут? Паренёк сейчас лопнет от радости и восхищения:

— Вы — скульптор Эрьзя?

— Да… Это я.

— А мы и не знали, что есть такой грандиозный человек. И вы всё это сами сделали?

— Да, я. Может кто из Мордовии? С Волги? Нет?

— Мы с парохода «Вячеслав Молотов». Утром были в галерее «Сурбаран». Там скульптура «Пламенный». Сильнейшая вещь. Там тётка одна, по-русски понимает. Спрашиваем, кто такое сделал? Дала ваш адрес: улица Хураменто № 1434. Пришли, а у вас день рождения! Да, простите, я — Юра Сизов, моторист.

— Степан Дмитрич, скульптор. Так откуда вы?

— А это Вова и Коля, матросы.

Вова и Коля не сводят с Эрьзи восхищённых глаз.

— Здрасть!

— Они из Ленинграда. А я — костромич. Но у нас в экипаже кто-то есть с Волги. Исмет.

Коля подхватывает:

— Точно, Исмет из Казани.

Вова добавляет:

— Чибряков Юра, штурман. Он из Саратова. Степан Дмитрич, а хотите к нам на борт… А?

Эрьзя смеётся:

— Очень!

Веселье в самом разгаре. Все танцуют и в танце или просто так выходят в распахнутый сад.

К Мастеру подбегает Чикита, обнимает, уводит в сад и. ведёт-ведёт старика в танго, смеясь, обнимает его, обвивается тонким полуобнажённым телом вокруг старого эрзянского корня.

И он танцует, шаркая галошами, пуская маскировочные кольца своей ароматной трубки. И все рвутся танцевать с ним.

— Маэстро!

— Маэстро!

— Маэстро!

В сад из мастерской вынесен стол с винами и фруктами.

Ему наливают шампанское, с ним чокаются, и девушки пристают, просят выпить с ним на брудершафт.

И Эрьзя пьёт на брудершафт, и от счастья и радости перехватывает дыхание, и текут слёзы, и он отворачивается, незаметно вытирает лицо своим коричневым беретом: пусть думают, что ему жарко, что он вспотел.

Чикита хохочет, обнимает его и вдруг замечает калоши, в которые обут Мастер.

— Стефан, что это у тебя? Модные макасины? Ха-ха-ха!

— Копыта болят, вот что.

Чикита хохочет:

— Зачем болят копыта?

Эрьзя тоже смеётся, пыхтит трубкой:

— Доживи до моих… Поймёшь. Работаю всё время стоя…

— А кто только что хвастал, что молодой ты цёря. А что такое цёря? Я никогда не поверю, что тебе уже тридцать!

— Перестань! Сегодня — семьдесят! Бог отпустил человеку семьдесят. Остальное — премиальные. А цёря — это парень по-нашему, молодец.

— Стефан, ты такой сильный! Я не видела даже у молодых мужчин такой крепкой спины и мускулистых плеч… А что там булькает?

— Алкоголь.

— Где?

— В калошах.

— Что-о-о? Зачем?

— Зачем? Я что делаю: разбавляю агаву в спирте, заливаю в калоши и, знаешь — помогает.

— Брось врать-то!

— Клянусь, Чикита!

— Сделай патент, цёря. Фармацея — хороший бизнес.

— Баста! Завтра бросаю скульптуру, открываю аптеку.

Двор и сад всё больше заполняется гостями. Гости с бокалами, с бутылками и закусками разбредаются по саду, рассматривают скульптуры, трогают, ласкают, подходят, жмут Мастеру руки, обнимают, колотят по плечам. И каждый что-то говорит. И все говорят. И он перестаёт понимать всех, только застенчиво улыбается, улыбается, улыбается. Многих Мастер не знает. Не знает и этого, который называет себя писателем. Суетливо оглядываясь «писатель» суёт в карман пиджака фигурку девушки из альгарробо, замечает взгляд Эрьзи, подходит, улыбается, тянет руку.

— Сеньор Стефан, прости за мой пльохой руський, но каждый раз, когда я прихожу ксюда, моё сердце присполяться чувством, что я общаюсь с самим Микеланджело. Вы есть его инкарнация. Да-да. А Микеланджело есть инкарнация Мирона из Элевтераха. Так что вы есть инкар…

Эрьзе неудобно за «писателя», и он старается быстрее отойти и поскорее вытереть руку после пожатия.

— Мучас грацис, друг! Спасибо! Да ты не рви карман-то. Дарю. Я уж, сколько тебе надарил, и каждый раз ты про инкарнацию…

Он видит Шифру.

Шифра проходит как бы мимо и увлекает его за собой. Они идут по саду. Молчат. Хлюпают галоши. Шифра спрашивает. У неё глубокий низкий голос:

— Устал?

— Нет-нет. Ха! Этот писатель, как его? Опять спёр… девушку.

— Меня?

— Тебя.

— Отними. Нет, я сама!

— Не надо. Я сделаю лучше.

— Лучше не сделаешь.

— Я знаю, как сделать лучше. Я люблю тебя делать.

— Ты что загадал, когда дул на свечи?

— Не знаю.

— Но я знаю. Ты хочешь в Россию.

Внимание привлекают русские матросы. Юра свистит в боцманский свисток.

— Внимание, внимание, господа и товарищи! Сеньоры и сеньориты! Мы связались с нашим капитаном, и экипаж советского турбоэлектрохода «Вячеслав Молотов», приглашает всех в гости, где мы продолжим чествование великого нашего земляка всемирно известного советского скульптора Степана Дмитриевича Эрьзи!

Когда празднично возбуждённая толпа во главе с тремя советскими моряками, вываливается на улицу, к воротам подкатывает чёрный лимузин с дипломатическим флажком СССР на радиаторе.

Эрьзя, Луис с тяжёлым большим походным зелёным рюкзаком и верный пёс Леон замыкают шествие. Мастер переоделся: бежевый пиджак, кремовая в полоску рубашка с пристёгивающимся воротничком и манжетами, без галстука, кожаные штаны-бриджи, крепкие жёлтые аргентинские ботинки и не снимаемый тёмно-коричневый берет.

Из машины вылезает и подходит к Мастеру очень высокий человек в официальном чёрном костюме, говорит по-русски:

— Здравствуйте, вы — Степан Дмитриевич?

— Здравствуйте. Угадали. А вы кто будете?

— Сотрудник советского посольства Ильин, — и без паузы, — Господин Степан Дмитриевич Эрьзя, Его Превосходительство Чрезвычайный посол Союза Советских Социалистических Республик господин Михаил Григорьевич Сергеев имеет честь пригласить вас на приём, устраиваемый в честь вашего юбилея.

Мастер всё выше и выше задирает голову, но видит перед собой только официальный костюм, нижнюю часть смокинга, выше бабочку. Спрашивает бабочку:

— Когда?

— Сейчас.

— Как так вдруг?

Ильин сверху, серьёзно:

— Простите, но день рождения всегда вдруг.

— Баста-баста! Как так? Предупредить как-то надо было…

— Приглашение и поздравление я сам лично вам телеграфировал и дважды отправлял нарочного!

— Но я ничего не полу…

— А вот они!

Ильин открывает почтовый ящик на воротах, вытаскивает две телеграммы, красивые картонки приглашений и корявые записки почтальона.

— Не заглядываете! А напрасно. Так-так: написано, «что адресат не вышёл. Злая собака». Но это ничего. Как говорится: хочешь, чтоб было хорошо, сделай сам. Вот я сам за вами и приехал. Прошу вас, Степан Дмитриевич…

— Но!

— Прошу-прошу… Вас ждут.

Ильин сгибается, открывает дверцу машины, приглашая Мастера в салон.

Эрьзя смущённо протестует:

— Нет-нет! Баста! Я не один! У меня гости, друзья! Меня на пароходе ждут. На «Вячеславе Молотове»! У меня подарок для моряков!

Юра Сизов кидается отбивать Мастера:

— Да-да, товарищ «Дядя Стёпа», не хорошо перехватывать юбиляра, тем более с подарком!

Напористо подхватывает Коля:

— Что за дела? Весь экипаж «Молотова» ждёт товарища Эрьзю!

Сходу подключается Вася:

— Да, особый обед готовят! Эрзянский.

Юра привычно провоцирует скандал:

— Жил высокий гражданин. Где-то совесть позабыл!

Официальный «Дядя Стёпа» с минуту думает, потом, как бы, сняв с себя официальный костюм, говорит, улыбнувшись из поднебесья низкорослому народу:

— Грамотные детки. Михалкова учили. Ладно, будем знакомы. Сотрудник посольства секретарь-референт Константин Ильин. И, думаю, что посол, Михаил Григорьевич, нас поймёт: товарищ Эрьзя, вы приглашаетесь на приём со своими друзьями. И это нормально, — морякам, — Но у меня всего четыре посадочных места… Остальные поздравляющие спокойно, без обид, добирайтесь сами. Посольство начало работать всего, как пару месяцев, поэтому адрес, кто ещё не знает: — отель «Альвеар палас» в центре. Охрану я предупрежу. Где подарок, Степан Дмитриевич? Давайте, мы его в багажник.

— Нет, мы его с собой!

— Понял, с собой, так с собой. Что там?

— Голова.

— Чья?

— Секрет.

— Для посла?

— Хотел морякам, но сойдёт и послу. Он как-то был у меня один раз в мастерской, так от этой головы не отходил.

— Верное решение.

— А пароход?

— Будет и пароход! Завтра… Мы это согласуем с капитаном. Кто с вами?

— Луис, Чикита, Томас — едем. Леон, прости, к послу не возьму. Дом стереги.

Эрьзя оглядывается, ищет Шифру, видит, как она, помахав ему рукой, садится в свою машину рядом с мужем и сыном.

Чикита, ныряя в салон, шепчет Луису:

— Этот русский великан — чека? Да, Луис?… Ты чего щиплешься, дурак! Луис шёпотом:

— Тихо, тебе говорят!

— Да я и так тихо… Как баба щиплешься. Вот скажу Мастеру. Он тебе уши-то надерёт! Ха-ха-ха!

 

Представительский советский «ЗИС-110» с красным флажком мчится по тихим улицам респектабельного района Бельграмо, мимо причудливых особняков, утопающих в зелени, с колоннами и фонтанами, с узорчатыми чугунными оградами и высокими воротами.

И когда посольский лимузин выворачивает к центру, полицейский в белом шлеме отдаёт честь советскому дипломатическому флажку.

Ильин улыбается пассажирам, кивает на полицейского:

— Десять лет не видели здесь советских.

— Да, с переворота Урибуру, — соглашается Эрьзя, — тогда меня чуть не сожгли… «Южамтрест» пересажали… Разное было…

— А что не вернулись домой?

— Хороший вопрос, но долго объяснять.

— Ну-ну… А Михал Григорич про вас в Москву, в Верховный Совет просьбу писал. Он говорил Вам?

Вот и «Альвеар Палас» — пятизвёздочный отель в Буэнос-Айресе, где временно обосновалось советское посольство в Аргентине.

Мастера ждут. В широко открытые двери отеля видно, как навстречу идут посол Михаил Григорьевич Сергеев с женой Тамарой Алексеевной Северовой, сотрудники с жёнами, обслуга, охрана, журналисты, кинооператоры и фотокорреспонденты.

Трещат киноаппараты. Вспыхивают «блицы». Играет оркестр.

Мастер входит в обширный вестибюль, идёт по мягкому, нежно розовому ковру. Вслед за ним — Томас, Чикита, их догоняет Луис, старается держаться прямо, но ноша в рюкзаке весьма тяжела — голова из кебрачо. И все смотрят не на Мастера, не на седовласого и важного Томаса, не на хорошенькую Чикиту в легкомысленной юбчонке, а смотрят на «голову», что высовывается из большого зелёного вещмешка Луиса.

Малорослый Эрьзя путается в толпе, смущается, ищет среди одинаковых смокингов, одинаковых лиц, где же посол?

Посол Сергеев с женой обходят, столпившуюся вокруг «головы», свиту. Посол обнимает скульптора.

Мастер как-то неловко отстраняется и первым тянет для рукопожатия руку, другой рукой шарит по карманам, ищет спасительную трубку, молчит, потеет, волнуется и злится на себя за это.

— Простите великодушно, — говорит посол Сергеев, — дорогой Степан Дмитриевич, что не мы к вам сегодня, а вы к нам с вашим праздником. С утра был у президента Хуана Перона. Он шлёт вам самые сердечные поздравления, и с вашего позволения, прибудет на днях к вам в гости.

— Милости просим, всегда рады, — отвечает Эрьзя. Трубка найдена: и всё в порядке, он спокоен.

Посол представляет улыбающуюся супругу:

— Знакомьтесь, пожалуйста. Тамара Алексеевна Северова. Увлекается скульптурой, надеюсь, вы подружитесь.

— Здравствуйте, Тамара Алексеевна.

Северова, красивая, ухоженная, в светлом официальном костюме, очень доброжелательно:

— От всей души поздравляем вас, дорогой Степан Дмитриевич, с вашим юбилеем. Мы вас ждали, беспокоились, навестите ли в такой день своих земляков.

Эрьзя крутит в больших красных руках холодную трубку. Он давно ждал этой минуты, этого разговора с послом, как важно сказать главное:

— А как я вас! Как я вас! Как я вас ждал?! Ведь лет пятнадцать в Аргентине ничего советского… А меня-то и совсем забыли. А я есть!

Я — живой, не помер!

— Степан Дмитриевич, — ласково говорит Северова, — вы напрасно обижаетесь. Когда человек покидает страну так надолго, то его забывают — это естественно…

Эрьзя отворачивается, не этих слов он ждал так долго, оглядывается, ищет глазами Луиса, бурчит про себя:

— Кого хотят забыть, того и забудут, а кого не хотят… Конёнкова-то не забыли, а почему…, — видит пробивающегося к нему Луиса и громко:

— По случаю открытия вашего, кхе-кхе… нашего… посольства Советского Союза, вам, вашей семье, я хотел бы преподнести… это… это… — оглядывается на Луиса, — Мои друзья назвали её «Радость».

Дипломаты и гости сгрудились вокруг, разглядывают голову «Радость», которую Луис высвобождает из вещмешка, поднимает, показывает, но. держать «Радость» в руках одному Луису не под силу.

Все и посол, и Мастер бросаются поддержать подарок. И тут посол Сергеев и Мастер сталкиваются головами и, смеясь, стоят, потирают лысые лбы.

— Во так боднулись, — смеётся посол Сергеев, — Ну и крепкая же у вас голова, Степан Дмитрич.

— У вас, Михал Григорич, тоже не слабая, но не советую боднуть вот эту голову. Она из кебрачо, по-русски «руби топор». В крепости этого дерева вся Аргентина…

— Хорошая мысль, Степан Дмитриевич. Беру на вооружение. Мы с благодарностью принимаем ваш подарок… Костя!

— Я здесь, Михал Григорич! — говорит, мгновенно появившийся верзила «Дядя Стёпа-Ильин» и легко, как пушинку, приняв из рук Луиса голову, уносит.

Пора, решает Эрьзя и быстро, ухватив посла за пуговицу жилета, тянет в сторону, горячо говорит:

— Михаил Григорьевич, пока ехали, ваш сотрудник сказал, что вы писали обо мне в Верховный Совет, и что ответили?

Посол не отвечает, подталкивает к толпе, знакомит Мастера с сотрудниками и гостями посольства.

Эрьзю обступают. Всем хочется пожать руку знаменитому скульптору, поздравить, потрогать живого гения.

Посол Сергеев представляет:

— Наш консул Валентин Васильевич Рябов, только вчера прибыл из Монтевидео, знаю — вы знакомы. Это он хлопотал о вас в Москву.

Рябов радушно пожимает Эрьзе руку:

— Степан Дмитриевич, примите мои самые искренние, самые сердечные поздравления с вашим юбилеем. Я до сего дня под впечатлением от вашего великого искусства.

— Спасибо, Валентин Васильевич, а как?…

— Хлопочем, хлопочем, Степан Дмитриевич, Ваша просьба рассматривается…

Посол представляет сотрудников посольства:

— Атташе Юрий Николаевич Папоров.

— Здравствуйте, дорогой Степан Дмитриевич, — жмёт Эрьзе руку, молодой красивый брюнет с усиками, — поздравляю, от всего сердца…

— Я помню вас, Юрий Николаевич, — говорит Эрьзя, — Спасибо за вашу запись в книге. Хорошие слова, — Сергееву, тихо, — Михал Григорич, я про Верховный Совет…

Папоров не отпускает руку Эрьзи, — Степан Дмитрич, то, что у вас в мастерской — это грандиозно.

Посол Сергеев, словно не слышит вопрос Эрьзи, продолжает представлять сотрудников:

— Начальник протокола. Кириенко Василий Васильевич.

— Очень рад. Степан Эрьзя.

— Глава нашей торговой миссии, Мартыненко Тарас Андреевич.

— Очень рад! Здравствуйте, Эрьзя, — и опять шёпотом к Сергееву, — Михал Григорич, я про… Верховный Совет, что они там?

Посол, весело улыбаясь, ведёт Мастера через столпившихся гостей и сотрудников посольства, улыбающихся, жмущих руку Эрьзи, называющих свои имена. Мастер улыбается и жмет эти руки, жмёт и не отстаёт от посла.

— Эрьзя… Эрьзя… Эрьзя… Степан… Степан Дмитрич… Эрьзя…

Спешат улыбнуться, назвать своё имя, пожать руку юбиляру советники, секретари посольства, гости, корреспонденты, фотографы, и ещё какие-то люди, много людей.

Эрьзя, пожимая руки:

— Эрьзя… Эрьзя… Эрьзя… Михал Григорич, что?…

Снова хватает Сергеева за пуговицу, оттаскивает, молча смотрит в лицо.

Посол отводит глаза, тихо говорит в сторону.

— Что, что… Ничего. Как в трубу. Вот что. Молчат.

Эрьзя повторяет, — Молчат?… — и засуетился, — Одну минутку, Михал Григорич, где же он? — нервно ищет что-то по карманам, находит и протягивает послу красный советский паспорт, — Знаю, просрочен. Храню с двадцать шестого года. Что можно сделать? Живу без документов…

Сергеев вертит старый паспорт, листает, возвращает Мастеру.

— Этот юридическую силу уже утратил. Как получилось?

— Ну, как, как… После путча генерала Урибуру в тридцать втором, сотрудников «Южамтреста» кого арестовали, кого депортировали. Всё это случилось как-то мгновенно. Я был в Чако, отбирал материал. Не успел соорентироваться, как никого не осталось. Пустые комнаты, бумажки валялись. Сотрудников арестовали. Жену арестовали. Потом… Ну, в общем застрял… Без языка, без документов. Потом, что…работал. И сейчас… Но, Михал Григорич.

— Подумаем, подумаем, — и громко всем, — Прошу всех в зал, товарищи и господа! Сегодня у нас необычный день — юбилей нашего земляка известного русского скульптора Степана Дмитриевича Эрьзи.

Давайте поздравим юбиляра, а потом в его честь мы покажем несколько фильмов о Советском Союзе.

Все идут в конференц-зал отеля.

Кинооператоры тянут кабели, ставят аппаратуру в зале, включают свет.

Мастер идёт в плотной толпе журналистов. Его спрашивают, жмут руки, поздравляют. Отвечает односложно. Он больше взволнован ответом посла, чем юбилейной суетой вокруг него. Луис рядом, переводит вопросы журналистов, его ответы.

Первый журналист:

— Маэстро Стефан Эрьзя, это — «LA CAPITAL». Читаете, да? О вас большая статья в «Новой Энциклопедии», что скажете?

Эрьзя: — Вы меня простите, господин журналист, но газет не читаю, о статье ничего не знаю.

Первый журналист:

— И как вам это?

— Это — правильно.

Первый журналист:

— Синьор Эрьзя, простите, что правильно?

— Моё творчество того стоит!

Второй журналист:

— Холо, синьор, Эрьзя! Армандо Маффей! Журнал «MUNDO ARGENTINO», помните, я писал о вас?

— Привет, Армандо.

Второй журналист:

— Маэстро, для наших читателей ваша жизнь — легенда. Вы — сказочный затворник. Ваши произведения поражают, но скажите, вы по-прежнему придерживаетесь классовой марксистской доктрины вашей бывшей Родины?

— Баста-баста! Почему бывшей? Я не менял Родину. А что касается доктрин, то нет ничего глупее, как делить людей на классы, расы или национальности. Это делают те, кто ненавидит, лжёт и уничтожает людей…

Входят в зал. Тихая музыка. Чайковский. Столы с закусками. Лакеи разносят алкоголь. Вокруг Эрьзи по-прежнему клубиться народ.

Третий журналист:

— Это «LA NACION», маэстро Стефан, вы редко продаёте свои шедевры, почему?

— У меня им лучше.

Третий журналист:

— Вы, что, делаете их для себя?

— Как и все скульпторы, и художники, и все кто что-то творит, прежде всего, для себя…

Третий журналист:

— Но.

Лакей проносит мимо поднос с вином.

К Мастеру протискивается толстяк, хватает фужер с подноса, панибратски протягивает Эрьзе.

— Маэстро! Маэстро! — тонким голосом кричит толстяк и по-русски с акцентом, — Прошу вас, выгодное дельце…

Но тут красивая рослая полноватая женщина, лет тридцати в изящном вечернем платье, бесцеремонно обнажённой спиной оттесняет толстяка, снимает с подноса два фужера. Один протягивает Мастеру. Говорит по-русски, чисто говорит, без испанского рычащего акцента. Голос низкий, почти мужской:

— Я — Катрин Винтер из «LASSO». Знаете такой немецкий журнал в Аргентине?

Эрьзя сразу недружелюбно:

— Не читал. Но знаю, что журнал коричневатый.

— Неправда. «Лассо» не фашистский журнал. Да, иногда бывают дурацкие и дурные материалы. Но журнал в основном либеральный и независимый. Это так!

Толстяк пытается вклиниться в разговор:

— Маэстро, маэстро Эрьзя! Позво…

— Енгано, ла граза! — с улыбкой толстяку и по-русски добавляет, — Отвали, толстый!

С этими словами Винтер крепко подхватывает Мастера под руку, ведёт его, как штурман среди столиков, с жующей, выпивающей, болтающей публикой, к открытому балкону, откуда открывается вид на набережную Коста Неро, на морской порт в устье реки Ла-Плата, впадающей в океан.

Катрин крепко держит его запястье, — .Разрешите пару вопросов, синьор юбиляр? — и без паузы, — Ходят разные слухи об угрюмом старике- лесовике из дремучей морозной Сибири, о снежном человеке — нелюдимом Эрьзе. Мне кажется: слухи достоверны. Вы — действительно угрюмый и нелюдимый. Ха-ха-ха! Вы улыбаетесь. Нет, нет, Стефан, вы просто свой же парень. А слухи это — так, для саморекламы. Я угадала? Германоговорящие читатели Аргентины очень интересуются вами и вашим необычным творчеством.

Эрьзе нравится эта крупная, на голову выше его, женщина. Поднялось настроение. Он любуется Катрин.

— У вас крепкая рука: попробуй-ка вам перечить.

— Можно закурить в вашем присутствии?

— Ещё как! Нет, не надо — у меня трубка.

Закурили. Они нравятся друг другу.

— Вы понимаете, как вы знамениты?

— Понимаю.

— Ну и?

— Что вы хотите услышать?

— Как относитесь к этому?

— Стараюсь быть ответственным. Знаменитость — это ответственность за то, что делаешь.

— Вам нравится быть знаменитым?

— Да.

— Ваша знаменитость адекватна вашему творчеству?

— Нет.

— Каким вы хотите быть знаменитым?

— Не понял вопроса, но скажу о себе так: был мужиком, потом иконописцем, потом скульптором, потом стал профессором, теперь двадцать лет не поймёшь что: ни мужик, ни скульптор, ни профессор…

— Почему?

— Да как вам сказать, почему… Есть, что беспокоит, душу томит, — грустно улыбается, — Вроде неразделённой любви… Знаю, что не ответил на ваш вопрос…

— К какому направлению в искусстве вы себя причисляете?

— Хм… В Европе, в Штатах моден импрессионизм, абстракциионизм. У нас в Аргентине — натурализм. Например, Фиерованти. Видели его «Портрет садовника»?

— Да, видела, но вы, вы где?

— А я нигде среди них. Я сам по себе.

— Сегодня у вас день рождения. Принято спрашивать новорождённого: о чём вы мечтаете или о ком, Стефан Эрьзя? Простите за банальный вопрос…

— Нет, это не банальный вопрос. Я благодарен вам за этот вопрос… О чём? — задумался, — О ком? Если мы говорим о мечте, я скучаю о кудо, о доме, мечтаю, — улыбается, — возвратиться в Мастораву или вернуться к Мастораве, что одно и то же…

— А что это или кто это, Масторава?

— Я — ведь не русский. Я — мордвин-эрзя. А в эрзянском сознании Масторава — это такое обширное понятие: Мастор — земля, Родина, наши древние традиции, эрзянское сообщество, скажем так: племя, которое было, есть и будет. Ава — это Мать-земля, родная земля. У нас, мордвы святое отношение к земле. Мордвин не плюнет на землю, как не плюнет в лицо матери…

— И что хочет ваша Масторава?

— Масторава заботится, чтобы собрать всех эрзян в кудо, в родном доме, и тем самым восстановить гармонию в мире.

— Красивая мысль. Вам нравится Аргентина, аргентинцы?

— Да, нравятся… аргентинки. Я вообще люблю женщин. Я обожаю женщин, — придвигается ближе, берёт за руку, смотрит в глаза, — Когда Господь делал человека, мужчина — это была проба пера. В женщине он достиг совершенства. Я осознаю это, когда делаю женское тело.

— Да, Стефан, — говорит Катрин, — не отрывая руки, — я это видела на вашей выставке в музее «Де Арте Декоративе». Слов нет! Зеер гут! Муи буено! Екцеленте! А что скажете об атмосфере жизни в стране?

Думает, говорит задумчиво:

— Жестокая и в то же время сентиментальная и яркая атмосфера. Как говорят на театре: «рвут страсти». Показуха чувств, мало искренности. Жизнь, как аргентинское танго. Острая, внешне бурлящая, а внутри холодная. Жестокость не только к людям, даже к животным: быкам, собакам, петухам. Опереточная жизнь. Мужик может валяться в ногах женщины, целовать подол платья, а через минуту бить её головой об пол и пинать в живот. У нас такого нет. В России мужик напьётся и со злобы на мир поколотит бабу, но злобы на мир, а не на бабу. А бабу свою он любит. А этот — тьфу! Но здесь такой материал для работы, такое дерево… Так, о чём мечтаю? — молчит, потом задумчиво, отстранённо, — Знаете, я по ночам слышу запах снега… Вы помните запах снега?

— Я не понимаю, о чём вы.

— Домой хочу. Там, в лесу, есть такое чудесное местечко, полянка одна зелёная, вся в цветах. И кукушка мои годы считает…

Мастер смотрит в окно на город, на простор реки, впадающей в океан, говорит:

— Не люблю море. Люблю лес…

Юркий журналист возник из воздуха:

— «Спортивная газета». Маэстро Эрьзя, вы великий художник, что вы скажете об аргентинцах?

— Они больше футболом интересуются, чем искусством художников.

 

Роскошно обставленный зал приёмов.

Посол Сергеев поднимает бокал.

— Господа, гости, товарищи, мы очень рады в числе главных первых мероприятий нашего посольства приветствовать у нас на территории Союза Советских Социалистических Республик в Республике Аргентина нашего земляка, знаменитого скульптора Степана Дмитриевича Эрьзю в день его семидесятилетнего юбилея! Долгих лет счастливой жизни вам, дорогой Степан Дмитриевич!

Тонкие бокалы с золотистым вином нежным звоном соприкасаются.

Собравшиеся пьют терпкое аргентинское вино в честь юбиляра — российского скульптора Степана Эрьзи.

Разговор за одним столиком в конце зала.

Ярко разодетая немолодая аргентинка спрашивает спутника.

— Что с ним носятся? Такой невзрачный старичонка.

— Ему сегодня семьдесят.

— Он неплохо выглядит для семидесяти. Так что он?

— Он великий русский скульптор.

— В Аргентине? У нас мало своих?

— Таких у нас нет… Тихо! Дай послушать, что говорят.

— Русские всегда много говорят. Так что он?

— Такого, говорю, как он, больше нет…

— А по нему и не скажешь. Какой смешной берет. Он, наверное, спит в нём. Ну, так что он?

Спутник аргентинки открывает памятный листок с портретом Эрьзи и фотографиями его скульптур.

— Вот здесь написано: «Стефан Эрьзя, русский скульптор и художник, родился 28 октября 1876 года… в Мордовии…

— Где-где?

— В Мордовии.

— Что это такое?

— Страна такая в Сибири, — продолжает читать, — … «окончил художественный колледж в Москве в 1905 году. Выставлялся Национальном салоне Аргентины в 31-м, 37-м, 41-м, 43-м и 45-м годах, получая каждый раз высшую национальную премию для иностранцев».

— А-а-а! Я знаю! Знаю его. Ну, конечно — это Стефан Эрьзя. Я видела две скульптуры на Вернисаже. Я вспомнила! Эрьзя! Ну, конечно, Эрьзя! Одна называлась «Грусть», а другая — «Душа». Её купил один янки за триста тысяч долларов, а «Грусть» он отказался продать даже за полмиллиона, дурачок!

— Подожди, там что-то говорят.

— Она меня так тронула, эта «Грусть». Такое простое лицо русской девушки. Около неё всегда было много народу… Я была просто поражена.

И он отказался продать её за полмиллиона. Нет. Он даже красивый этот твой Эрьзя. Пойдём к нему поближе.

— Он не мой. Он всех…

Из середины зала видно, как на небольшой авансцене посол Сергеев в окружении сотрудников и официальных аргентинских лиц, дарит Мастеру большой красочно оформленный Альбом с золотыми русскими буквами «СОВЕТСКИЙ СОЮЗ», затем приглашает всех пройти в зал и посмотреть фильм.

 

Кинозал небольшой. Мягкие голубые кресла. Прохладно, бесшумно работают кондиционеры.

Гаснет свет. Звучит марш-заставка киножурнала «Советский Союз».

На экране парадные кадры Советского Союза.

За кадром звучит красивый голос диктора Левитана:

— «Одна шестая часть населённой суши. Могучее государство, раскинувшееся на просторах двух частей света. Страна, омываемая водами трёх океанов, обладательница несметных природных сокровищ, прекрасная в своём неповторимом многообразии. Это наша Родина — Союз Советских Социалистических Республик. СССР — самая большая страна на земном шаре. Её площадь — двадцать два миллиона четыреста тысяч квадратных километров. Мыс Челюскин — самая северная точка СССР на материке. А эти ребята живут в городе Кушке, близ которого находится самая южная точка Советского Союза. Песчаные дюны на побережье Балтийского моря у западных рубежей нашей Родины. Бухта Проведения на Чукотке, близ самой восточной точки на материковой части СССР — мыса Дежнева. Москва. Красная площадь. Сердце нашей Родины»…

Эрьзя жадно смотрит на экран. Он как бы там, внутри изображения.

И не выдерживает, поворачивается к соседке, к Тамаре Алексеевне, жене посла.

— Грандиозно! Это грандиозно, вы знаете!

— Да, да, — шепчет ему Северова.

Широко и раскатисто звучит бас певца Рейзина:

и слом в музыке — в изображении плакат «Родина-мать зовёт!» И военные кадры, и кадры победы.

«…Советский Союз, — продолжает за кадром голос диктора Левитана, — страна самого передового в мире общественно-политического строя. Ведомая Всероссийской коммунистической партией большевиков во главе с её мудрым вождём Иосифом Виссарионовичем Сталиным разгромила агрессоров — фашистскую Германию, милитаристскую Японию и их союзников, освободив мир от коричневой чумы.».

Эрьзя зачарованно смотрит на экран, но опять не выдерживает и шепчет соседке:

— Это великая страна! Победитель! Я как-то ничего и не знаю.

— Да. Это ваша Родина, Степан Дмитриевич.

На экране сюжет о восстановлении городов, о налаживании жизни на селе.

— Какой ужас! Какой ужас! — шепчет Эрьзя, — Какой ужас! Всё порушено…

— Мы всё восстановим, всё построим заново, — шепчет Северова, — только людей не вернуть.

— Голодали?

— Да, особенно ленинградцы. Немцы устроили блокаду. Ели крыс.

Всё съели.

— Да, знаю, читал, но здесь очень скупая информация о России. Живу, как на другой планете… Много немцев. Есть и фашисты… Все думают, что победили американцы… Но я знаю, что победил Советский Союз. Народ победил.

— Это ваша Родина, Степан Дмитриевич…

Он смотрит на Тамару Алексеевну, и что-то кажется ему в её голосе…

У него особый слух, какой бывает у художников и скульпторов. Ему чудится фальшь в голосе, в улыбке Северовой. Но только на миг — сейчас ему не до неё: что это?!

Мастер видит на экране знакомое лицо среди радостных лиц, цветов и пионеров.

На экране: Москва. Улица Горького. Отлично обустроенная мастерская. И деревянные скульптуры. Он узнаёт, и не узнаёт его.

Диктор Левитан за кадром:

«… Из Соединённых штатов Америки вернулся на Родину известный русский скульптор Сергей Тимофеевич Конёнков, наш русский Роден.

Первые слова, которые произнёс великий мастер на Родине: — «Наконец-то я дома. Нигде так вольно не дышится, как в родной стране, готов творить и служить…».

Мастер вжимается в кресло, опускает голову, не смотрит на экран.

Он плачет.

Ему душно.

Тамара Алексеевна не смотрит на Мастера, но слышит его горячий шёпот про себя, похожий на стон:

— Эх! Он уже в Москве… И всё у него теперь есть… и квартира, и мебель, и печенье на столе… И какая мастерская! Какая мастерская!

Северова понимает его состояние по-своему, утешает:

— Вас, Степан Дмитриевич, встретят вообще с помпой. Это будет всенародный праздник, уверяю вас. Ведь, если вы ни одной вещи теперь не продадите, если что удастся выкупить, и всё привезёте домой, в Россию и подарите своему народу — это же такое дело! Конёнков ничего не подарил, ничего! Только продал, что купила Третьяковка, пару пеньков, да и то с трудом.

— Если примут обратно, то конечно, всё отдам. Но он-то, он-то, что он говорит про Россию! А что здесь говорил? — не выдерживает, спрашивает в экран Конёнкову, — Что ты несёшь, Сергей!

Северова не понимает, недоумённо шепчет:

— Что он?

Эрьзя берёт себя в руки:

— Да нет, ничего, ничего… Я давно знаю Конёнкова, даже работал когда-то в его прежней московской мастерской… Это была плохая мастерская, без света, холод жуткий! И здесь, в Америке я с ним встречался… Говорили о разном… Вместе хотели проситься. Он обещал похлопотать за меня… Очень обещал. Ну да, ладно. Рад за него.

— У вас будет ещё лучше, поверьте мне. В центре Москвы, где-нибудь на площади Свердлова или тоже на улице Горького.

— Да-да! Это будет справедливо. Моя мечта, когда приеду в Советский Союз, чтобы была мастерская, не просто мастерская, а как здесь в Буэнос-Айресе: мастерская — выставка и создали бы мой музей, и издали бы альбом с цветными фотографиями моих работ, и чтоб тираж был побольше…

Слева пропихивается и садится рядом с Эрьзей Толстяк, энергично шепчет:

— Маэстро, наконец-то нашёл вас. Мы хотим под ваш юбилей издать большой альбом с цветными фотографиями ваших скульптур. У нас есть классный мастер-фотограф.

Этот неожиданный голос среди фильма, ненужное появление чужого человека сердит Эрьзю:

— Баста-баста! — шёпотом, — Давайте потом, сеньор, — потом поговорим. Хочу смотреть кино…

Толстяк не отстаёт, шепчет в ухо:

— Я не помешаю вам!

— Не мешайте, пожалуйста. Дайте кино смотреть.

— И смотрите себе. Я не мешаю. Мне нужно только ваше согласие,

— Отстань, амиго! Что нужно?

— И мы сразу же начнём.

Эрьзя уже не смотрит на экран, пытается понять Толстяка, шепчет:

— Что вы начнёте?

Толстяк в ухо Эрьзе:

— Работу над альбомом, вашим большим альбомом!

— Моим альбомом?

— Ну да! Вашим большим альбомом с цветными фотографиями ваших гениальных скульптур. Вы только скажите, что согласны взять часть расходов на себя, как это делают все другие художники и скульпторы тоже.

Эрьзя не выдерживает:

— Выйдем отсюда. Мешаем. Ло сиенто, синьоры, простите Тамара Алексеевна. Простите… Ло сиенто!

Встают, отходят к стене зала, говорит ему шёпотом:

— Так ты денег хочешь? Сделаешь мой альбом за мои деньги, и будете продавать мне славу, а вам прибыль. Я правильно понял? А вот это хочешь? — суёт Толстяку в нос кукиш.

Толстяк дурашливо хихикает, косит под дурачка:

— Маэстро, ты меня не понял, я не хотел тебя надуть. Я хочу тебя прославить, Степан!

Кукиш превращается в кулак. Кулак зависает над носом Толстяка.

— И славы у меня избыток и деньги есть. Но не дам! Не дам, не потому, что денег жалко. Деньги как раз имеются, а потому что — это унизительно для… Как ты меня назвал?

Толстяк испуганно шёпотом:

— Маэстро, синьор Маэстро…

— Ну, вот видишь: «Маэстро». А Маэстро за своё творчество не платит. Никому не платит.

— Да, но.

— Это Мастеру платят за его творчество.

— Да, но.

— Что ты нокаешь? Запряг, что ли? Не приставай больше? А то у меня сегодня праздник! Я выпил, имею право похулиганить, могу и побить… Эх! Из-за тебя и кино кончилось.

— Да, но.

И тут Эрьзя (такое кино о России — сердце рвёт, удачливый Конёнков на экране, а тут этот толстый коммерсант с жульническим предложением, — праздник вконец испорчен! На ком сорвать раздражение?) поворачивается к Толстяку.

Толстяк в колеблющемся свете от экрана видит такое лицо! что пятится, пятится задом, а на него идёт страшный Эрьзя, сжавший кулаки.

Сейчас будет что-то ужасное!

Голубой просмотровый зал медленно заполняется светом.

Все встают, аплодируют сначала фильму, а затем Мастеру, который у стены, у выхода, стоит в боксёрской стойке над поверженным Толстяком, как старый голенастый петушок перед испуганным огромным хряком.

Аплодисменты вспыхивают с новой силой.

 

К Эрьзе, раскуривающему у окна трубку, подходит посол Сергеев.

— Хотите домой в Россию, Степан Дмитриевич?

— Давно и очень. Очень хочу… и боюсь, Михал Григорич.

— Чего?

— Как вам объяснить. Время прошло, я — другой, и дома всё другое. Хочу вернуться и боюсь, что всё другое и чужое. Мечтаю, чтоб там было так же, как было, что живёт во мне с той поры, как покинул Россию и знаю, что это мечты…

— Вы так много сделали для мировой культуры. Ваши произведения, ваше искусство. Такого нет в мире. Это гарантия, что вас ждут, что вас устроят, что вам будет лучше, чем здесь. Так что нечего бояться. Ну, говорите, что вы хотите?

— Все работы в дар советскому народу. Это не продаётся — это в дар.

— Вы меня не поняли — вам лично.

— Я вас понял, Махал Григорич. Об этом только что говорил с Тамарой Алексеевной. Мне лично — возможность свободно трудится и не нуждаться, и чтоб сразу открытую для всех выставку, самую широкую, чтоб народ увидел моих «детей» и, чтобы я мог говорить с людьми на русском языке, а если придёт мордва, то с земляками на нашем эрзянь кель.

 

Эрьзя стоит у окна, сосёт трубку, смотрит на вечерний южный город, видит излучину большой реки, океан.

Ему чудится родное Алатырское Засурье.

И слышит он музыку Эрзянского Моляна из далёкого детства.

Он идёт глухой заросшей тропкой к светлой изумрудной поляне.

Вокруг дремучий мордовский лес. Стволы и ветви переплелись меж собой, как руки.

Звериные тени скользят в чащобе. Бесшумно бежит лось.

Медведь останавливается, дружелюбно смотрит на Мастера.

И приветствует его добродушная росомаха.

Белоголовая волчица с выводком волчат играет в кустах.

И пролетает над ним огромная лазоревая птица, совсем низко.

Он чувствует тёплый ветер её полёта.

Птица делает круг над поляной и садится человеческим силуэтом на поваленной старой берёзе, и ласково улыбается и смотрит, будто, ждёт от него что-то.

Эрьзя с Леоном идут по улице Флорида.

Он любит эту улицу. Ему нравятся эти люди. Он любуется аргентинцами.

Улица Флорида — пешеходная улица Буэнос-Айреса. Самая знаменитая, самая любимая улица. Место народного гуляния по вечерам.

Народу множество. Все возрасты: от новорождённых, до глубоких стариков.

Город отдыхает, гуляет, развлекается и веселится на этой красивой улице среди фонтанов и тропической зелени в открытых кафе и пивных, потешается над репризами клоунов, восхищается номерами жонглёров и акробатов.

Здесь же карусели и качели, и кино, и танцплощадки.

Все магазины, большие и маленькие — грандес алмакенес и тиендас, рестораны, кафе, таверны открыты. Всё открыто и всех зовут купить, развлечься, веселиться!

На улице Флорида открыта для всех самая большая в Аргентине выставка-салон художественного творчества, где постоянно экспонируется со своими работами известный в стране скульптор Стефан Эрьзя, Дон Стефано, как любовно зовут его аргентинцы.

Одеты все празднично. Настроение отличное. Веселье естественное, открытое, простодушное. Здесь поют. Там танцуют. Танцуют все: быстрая милонга, эротический чакарере, волнующий кандомбе и конечно танго.

Одновременно играют несколько оркестров.

Большой симфонический, в самом центре улицы, играет Моцарта.

Чуть подальше — самая знаменитая в Буэнос-Айресе Артистическая таверна «ТОРТОНИ», где сидит и пьёт из сушёных тыквочек чай-мате компания Мастера.

На открытой площадке таверны свой маленький оркестрик играет танго. На стене над оркестром — фотопортрет законодателя танго Карлоса Гарделя с надписью на испанском: «Отсюда началась слава аргентинского танго в 1917 году».

В этой таверне обычно собираются художники, артисты и музыканты.

Среди оркестрантов знакомые: гитарист Гонсалес и Марко с бандонеоном. Сегодня оркестр играет для Мастера.

Молодая красивая мужская пара танцует озорную милонгу.

Танцоры улыбаются Мастеру. Этот танец в его честь.

И многие, проходя по улице, подходят к Мастеру обнимают, жмут руки, дружески хлопают по плечам, по спине, поднимают бокалы за его здоровье и долгие годы жизни. Не забывают потрепать сидящего рядом на стуле Леона. Леон терпит, делает вид, что ему приятно.

— Поздравляю, Маэстро дон Стефано!

— С Днём Рождения, Дон Стефано, дорогой вы наш!

— С пожеланием новых чудесных скульптур, великий наш друг сеньор Стефан Эрьзя!

То с одного, то с другого столика так же раздаются приветствия и поздравления аргентинских художников, скульпторов, поэтов, других известных деятелей культуры Аргентины.

Многих Мастер знает только в лицо, а других и вовсе не знает.

Здесь же художник Томас Карбони, и скульптор Сасоне, и компания молодёжи, среди которой ученик Мастера Бартоломе Кандия. Все пьют в честь юбиляра, все желают Мастеру крепкого здоровья и новых гениальных работ. Эрьзя встаёт, раскланивается, говорит на ломаном испанском.

Он слегка и приятно пьян:

— Спасибо! Спасибо, дорогие друзья! Благодарю вас от всего сердца за вашу искреннюю дружбу, за верность и понимание! Благодарю всех!

У Мастера отличное настроение.

Он любуется улицей, вечерним праздником, любуется мужчинами и женщинами.

В Аргентине очень красивые и стройные девушки.

И женщины, оливковые, нежные, с широкими бёдрами, узкой талией, длинноногие. Мастер любуется женщинами.

Вот идёт красавица-креолка, чёрные волосы льются по пленительным плечам, высокая грудь дышит свободно и почти вся открыта в вырезе модного платья. Прелестная зрелая женская грудь.

Или вот эта — страстная, порывистая с открытым влажным ртом.

Или та — томная, притягательная, как стонущая тропическая ночь. Его глаза художника. Его руки скульптора. Он шепчет про себя:

— Боже, как прекрасны Твои создания, Творец!

На открытой площадке таверны появляется дирижёр, поднимает руку, даёт дыхание. Музыканты подносят трубы к губам, вскидываются скрипки, ударник готовит щётки…

Немолодой, бледный брюнет в манишке и бабочке (под А. Н. Вертинского) подходит и наклоняется к Мастеру, тихо говорит по-русски:

— Маэстго, что вы хотите услышать, в этот чудный вечег вашего пгаздничного дня?

— Что хотите, всё будет к месту! — отвечает Эрьзя.

Брюнет подходит к дирижёру, говорит что-то. Тот оглядывается в сторону Мастера, приветливо улыбается и вскидывает руки.

Льётся знакомая мелодия.

Брюнет поёт на русском языке с французским прононсом.

Мастер не улыбается, отворачивается от яркой и весёлой улицы, дымит, дымит трубкой.

Хозяин таверны Педро замечает настроение Мастера, бесцеремонно машет брюнету:

— Эй, «Вертинский», смени пластинку, давай что-нибудь повеселее! — с ликующей улыбкой подходит к Мастеру.

— Дон Стефано, ну, а чего вы желаете покушать? Чем бы я мог вас сегодня порадовать за счёт заведения? Не желаете ли мои эксклюзивные Churros в шоколаде, пончики по-вашему? Нет? Ну, тогда, дорогой новорождённый дон Стефано, кофе по-аргентински, как писал наш Хорхе Борхес, «чёрный, как ночь, горячий, как преисподняя и сладкий, как любовь».

На сцену выходят Гонсалес с гитарой и Марко с бандонеоном, пытаясь исправить ошибку брюнета, нагнавшего грусть на Мастера, весело поют разухабистую аргентинскую песню. Поют и танцуют… И делают всякие смешные и неприличные жесты, пытаются развеселить Мастера.

Им это удаётся. Эрьзя снова весёлый, лукаво отвечает Педро:

— Увы, Петя, ты не сумеешь меня порадовать!

— Вы, Дон Стефано, меня недооцениваете. Я — тоже маэстро.

Я — лучший повар в столице самой лучшей страны в мире Аргентины! И это все подтвердят. Верно, синьоры, синьорины и сеньориты, я правду говорю?

Весёлые подтверждающие голоса со всей таверны.

— О, Да! — громче всех кричит Томас Карбони — маэстро по части покушать, — Весь Буэнос-Айрес это знает!

Эрьзя соглашается:

— Тогда приготовь мне пачалксеть.

Педро лихо подхватывает заказ:

— Запросто! Мы всё можем! Да, а как вы назвали блюдо, дон Стефано? Эрьзя очень серьёзно:

— Пачалксеть!

Педро недоуменно:

— Как, как? Дон Стефано, а что это такое? Рыба, мясо? Па-ча-кы… лы… сы…

Эрьзя смеётся:

— Баста-баста! Петя. Ты даже не знаешь, что такое пачалксеть. А если не знаешь, что это такое, то, как же ты можешь это приготовить? Пачалксеть — это эрзянский такой блин из мелкой гороховой муки, который готовит эрзянка на праздник и угостит тебя, Петя, горячими, румяными и толстыми пачалксеть с молоком и маслом. А чтоб блины были мягкие и пышные в тесто добавляется мятый, сваренный картофель… Пойди и приготовь, Петя, мне пачалксеть, а то я так давно не едал пачалксеть.

Педро и вся таверна молча и весело смотрят на Мастера.

Мастер затягивается прокуренной трубкой и погружается в такой густой дым, что друзья не видят его погрустневшее лицо.

Но сквозь дымовую завесу проникает брюнет. Он пьян и говорит наболевшее:

— Пгивет вам, господин Степан Дмитгич! Я давний поклонник вашего гения. Узнал, да узнал, что у вас сегодня юбилей и хотел сделать вам этой песней подагок. И вдгуг этот быдло делает мне выволочку, что я, мол, вас огогчаю своим пением. Это так?