нет, ну с хрена ли те или иные вещи становятся шедеврами? Какого лысого распиленная акула стоит двенадцать миллионов? Почему три полоски продались за двадцать три миллиона? Почему эти полоски? Почему акула? Что управляет выбором того, что становится искусством? Ну вот объясни мне, тупому баклану!
– Это магия.
Хренуар вопросительно поднял брови.
– Как и во всякой магии, тут есть тайный свод ритуалов для избранных.
– В смысле?
– В смысле самые богатые коллекционеры ежегодно гадают, что в этом году будет считаться шедевром, запуская курицу с отрубленной головой по магическому кругу, на котором расписаны случайные слова – «акула», «полоски», «красный», «печаль», «банан», «череп», «вышивание», «выключатель», «нуклеосома», «зубы», «бабушка»… Где безголовая курица наконец упадет – то и будет трендом. После того, как могущественные колдуны (известные арт-критики) произносят над будущим шедевром заклинания (артспик), этот предмет начинает испускать морок жажды обладания, уходит с аукциона за миллионы и становится баснословным символом статуса и богатства.
Кому охота тратить жизнь на «скучные задачи»? Конечно, все хотят интересные и впечатляющие. И если это удается, то ты – художник. Это и есть самая простая формула. Но как ставить и решать «сложные интеллектуальные задачи в искусстве»? Я не знаю…
Для искусства нужно не столько мастерство, сколько риск. Жизнь одна. Жаль тратить ее на скучные задачи. Нужно ставить перед собой сложные интеллектуальные задачи, чтобы творить интересней и неожиданней. Чтобы было искусство! Для него нужен не креатив, а вызов! Не красиво, а интригующе. Не фокус-покус, а идея. Заставить зрителя задуматься важнее, чем «сделать ему похоже».
Я кивнула.
– А как ставить себе более парадоксальные задачи в монотонности жизни? Нужно приключение! И я надеюсь, их у тебя здесь было много…
Я улыбнулась в знак неопределенного согласия.
– Хорошо, хорошо! Вы, художники, инженеры человеческих переживаний, должны в первую очередь удивлять сами себя. Я говорю это всем: ставьте сложные задачи! Вы не узнаете своего мышления, уникальности и мощи творческого потенциала, пока не замахнетесь на искусство! Пока вы просто решаете какие-то профессиональные задачи – как «сделать похоже», какую композицию выбрать, тональные нюансы, приемы-фактура-пластика – это все прекрасно! Но пока вы делаете только это, искусства не будет. Будет просто профессиональный культурный шум, креатив, салонная живопись…
Я кивала. Все верно, с этим не поспоришь.
– Есть такое правило бизнеса: «Будь уникальным или умри!» И это в полной мере применимо к искусству. Вас ведь никто не ограничивает, кроме вас самих… Не надо бояться раздвигать границы!
Ты говоришь, что не хочешь возвращаться к «старой истории». Само собой. Она распалась, рассыпалась. Источник угас. И нужно шаманское путешествие, чтобы добыть другой. Но новую историю нельзя написать прямо посередине «пустыни смерти».
Я слушала внимательно, по-прежнему наблюдая придорожный цирк. Еще один блин повис на проводах. Недолет.
– Старая история – как сброшенная кожа, – продолжал Раскольников. – Сколько ее не пинай, она не оживет. Того человека подменили, его больше нет. А на кого – как знать? Это же только «задним умом всегда понятно»? Но знаешь что?
– Что?
– Есть время на пороге превращения – до того, как старое исчезнет, а новое появится. Вот как сейчас невозможно понять, во что превратится наш мир. И в момент подмены человеку кажется, что его нет. Ему темно. Страшно. Пусто. Кажется, что он забрел в черный квадрат и теперь исчезнет в этой пустыне смерти навсегда. А потом человек переписывает себя заново, обрастает новой реальностью, как новой кожей, и даже забывает, что когда-то был другим.
Вот ты говоришь, реальность всякий раз комбинируется из нового источника, – добродушно сказал Раскольников, выуживая сигарету у меня из пачки. – Что, если с человеческой жизнью так же? Что, если в человеке тоже время от времени меняется источник? Все те же процессы? Вот то острое чувство, будто ты провел детство в другом мире, который уже невозможно не то что пересказать – вообразить? А потом кажется, что и юность ты провел в каком-то ином измерении, а потом… – Раскольников запнулся, будто раздумывал, что идет после юности и не рано ли ему об этом рассуждать. – Наверное, на старости лет человек чувствует, что пожил в нескольких мирах, побывал разными людьми в разных телах и с разными взглядами на жизнь. Это потому что человек тоже переписывает себя, вернее – историю, которую он рассказывает себе о себе, подобно тому, как человечество постоянно переписывает мир.
Все миры гаснут вместе со своими источниками, а потому ключи к ним потеряны. И когда-нибудь будет трудно представить себе мир, в котором живем мы, – точно так же, как мы сейчас не способны воспринять мир глазами человека Ренессанса или династии Тань. Память о старых мирах исчезает вместе с их богами и идеями, что одно и то же, на самом деле. На фото останутся города, здания и люди в странной одежде, а в музеях – ссохшиеся шарики, полоски и парад дебелых мутантов, но не невидимый мир, которому на самом деле подчинена наша жизнь…
– О, блины!
Мне всегда легче не пойти куда-то, чем пойти. И потом, такая прекрасная причина. Папа позвонил и предупредил о мертвецах…
В любом случае, эффект от музейной одиссеи был потрясающим. Чувство драконьего сновидения многократно усилилось, камни заговорили, а дремучая тьма египетская рассеялась, обнажив выстраданную радость нового, умытого дня.
Я, конечно же, все проспала там у себя дома, в привычной пижамной жизни. А тем временем за пределами моего хрустального гроба прошло, видимо, сто лет, и подменили не только искусство – мир тоже подменили! И теперь он пронизан невидимым страданием, скрытым угнетением и прочим попранием.
Неважно, что внешне люди выглядят довольными потребителями пельменей и бутиков «Прада». На самом деле, они – опустошенные консюмеризмом скорлупы человеческих существ, одурманенные неоновыми богами настолько, что не ведают, как убого их существование. А задача художника – эти незримые ужасы рассмотреть, «критически отрефлексировать» и вынести на свет. Открыть обманутым массам глаза на кромешный ад, в котором они живут и который сами же творят, называя его при этом «цивилизацией».
Иными словами, мир в огне, а художник использует искусство как сцену, по которой ходит с плакатом «КОНЕЦ БЛИЗОК» и проклинает людей. Опять.
Ну, а с другой стороны, чем еще ему заняться после всего, что было? Не картинки же рисовать теперь, когда человека бомбардирует ими отовсюду. Он целый день только и смотрит картинки
Вообще говоря, после Уорхола «плевать в лицо буржуа» стало совсем уж как-то нелепо. Отец поп-арта бессовестно разрушил правила игры, совершив немыслимое: он «размыл границу» между художником и буржуа! Превратил искусство в бизнес, студию – в фабрику и, разнообразия ради, нагло плюнул в лицо самой богеме, заявив, что «нет ничего более буржуазного, чем страх показаться буржуазным».