Ев Басков

ЧТО, ЖИТЬ СКУЧНО?

Сборник рассказов представлен неоднородными по тематике произведениями, созданными в течение двух лет. Основная идея рассказов — человеческая личность в экстремальных ситуациях, с элементами фантазии, детектива, героики.

Я, СОБАКИН

Я лежал на полу, на короткошерстном ковре, занимающем всю нашу гостиную, положив голову на Ленины тапочки. Лена, громко для моего слуха, брякала металлическими и керамическими сосудами на кухне, переходя от плиты к столу, от стола к шкафам, нависшими над мойкой. Оттуда, из кухни, проливались потоки запахов, то резких, то сдержанных, то приятных, то откровенно мерзких. Запахи вливались в гостиную неравномерно: тяжелые и резкие потоки слались по полу, нежные спускались с потолка, а самые возбуждающие, мясные, клубясь, врывались где-то посередине.

Моя Лена очень милое бесшерстное и безволосое существо. Нет, волосы-то у нее имеются, на голове, длинные, как хвосты у нас, догов, даже длиннее. Черные, густые, которые она постоянно расчесывает. Бедняжка, столько времени у нее отнимает эта процедура! Постриглась бы, как тупой соседский пудель, меньше проблем бы стало! А этот, сильно запашистый самец, что к Лене иногда приходит, заглаживает ее по голове, по волосам, наматывает ее волосы на руку, красивые, говорит, какие! Ему-то красиво, а ей каково? Жалко ее, мучается, бедняжка! Представьте, вымыть их, высушить, завить, расчесать!.. Жуть собачья!

Меня зовут Дери, я немецкий дог, как говорит Лена. Раньше я не знал, кто я, и думал, что это ее зовут Дери, потому что она издалека кричала: Дери, Дери! Ну, бегу к ней, думаю, плохо ей чего-то, Дери — значит ей плохо. Пожалеть ее надо, хвостом повертеть, лизнуть, лицо свое подставить, пусть гладит по моей голове, успокаивается. Только потом понял, так меня называют. Потому что когда запашистый приходит, и другие, тоже говорят: Дери, а сами губы кривят, у них это улыбкой зовется, с добрыми, значит, намерениями. Мое лицо мордой называют. А почему? Если я немецкий дог, то у меня — морда? Потому что губы кривить не умею, улыбаться?… У них, безволосых, лицо. Значит, и у меня — лицо. Давайте определимся, если «морда», то у всех, если «лицо», то и у меня тоже! Что за несправедливость? Вот у таракана что, лицо или морда? Или у комара, мухи? Улыбаться по-ихнему я не умею, видите ли, так от этого, значит, морда? Я по-своему улыбаюсь, между прочим!

Эти безшерстные существа, люди то есть, полагают, что мы, доги, только некоторые слова понимаем, учат нас им, какие-то «условные рефлексы» вырабатывают! Гав-гав! Я, by the way, вообще все понимаю, даже по-английски.

Лена у меня — человеческая сучка, она вкусно пахнет молоком и мясом, обычно, а вот когда звонит запашистый, запах от нее резко меняется, так и начинает выделять новые вещества, почти как наши дожихи во время течки, да еще, перед его приходом, брызжет на себя отравляющую мой благородный нюх резкую пахучую жидкость. Не подумала, древняя Тапути, о нас, догах, когда создавала эту вонь из лепестков роз и жопы африканской циветы! Мне так хочется рассказать Лене, что такое струя кабарги, индол, амбра, скатол и анальные железы африканской циветы… Да что это изменит?

А запашистый — не лучше! Тоже на себя резкости всякие наливает. Но самцом от него пахнет слабовато! Что в нем Лена нашла?

Запахи людей далеки от природы, столько неправды! Спроси меня, чем люди отличаются от остальных живых существ, я бы ответил: только запахами, созданными искусственно! Разве от приличного таракана или комара пахнет противно? А природный, ласкающий запах кролика или олененка? Даже коты достойно пахнут, задери их дворняга!.. Вот собираются у нас гости, так противно воняют, что не хочется рядом с ними находиться, и начинают трепаться о нравственности, цивилизации и ее достижениях, космических станциях, суперлайнерах, Большом адронном коллайдере… А у нас, догов, тоже нравственность существует, да без всяких человеческих нюансов! Зачем нам ваши космические станции и коллайдеры? Или дельфину — суперлайнеры? А их, дельфинья, цивилизация — покруче человеческой!

Лена прошла из кухни в спальню, перешагнув через меня, я проследил за ней глазами. Спать не хотелось, нюхать кухонные запахи надоело, и я пошел к Лене, в спальню.

— Дери, милый! Ко мне пришел, Собакин!

Лена достала из платяного шкафа свежее белье и бросила его на кровать. Белье пахло химической свежестью. «Океанский бриз»! Да разве так пахнет океанский бриз? Насколько люди привыкли болванить себя всякими эрзацами! Еще одна особенность их цивилизации: искусственные ароматы, химические добавки в пищу, эти радиоволны, порождаемые искусственными генераторами и запускающие цветные образы в их телевизорах и компьютерах. Когда Лена болтает по мобильнику, я чувствую дискомфорт в затылке. К телевизору-то уже привык, иногда смотрю его вместе с Леной.

Лена погладила меня по голове. Ее теплая рука теперь пахла молоком, мясом и базиликом. Еще перцем и оливками, кальмарами и сыром. Вкусно пахла! Только легкий запах лимона слегка тревожил дисгармонией. Мы, доги, терпимы к перцу, а лимон нам не в кайф!

— Собакин, ты не будешь сегодня скучать?

Что она хочет этим сказать? Запашистый, что ли опять придет? Да еще и на ночь останется? Начинается! Да нет, не то что я его не люблю! Раз его любит Лена, то и я испытываю к нему симпатию, ну, не симпатию, скажем, а спокойное равнодушие. Он меня чуть раздражает своим запахом. Даже из ванной выходит, после того как спарится с Леной, и сразу льет на себя вонючий одеколон! Лена, после случки, иногда забывает надушиться, а этот — нет, не забудет нипочем! Когда он впервые появился у нас, я насторожился. Мне показалось, что «запашистый» меня побаивается, мутный какой-то, будто что скрывает. Чтобы не расстраивать Лену, я дал ему погладить себя, так Лена просила, глазами! А он гладил, и я чувствовал, точно, боится! Завонял он сразу страхом, сильнее, чем одеколон его вонючий. Ну, потом запах страха у него сильно уменьшился, я даже его немного зауважал.

Нет, скучать я не буду, мне есть, о чем поразмышл почему Лена готова спариваться так часто? Будто течка преследует ее ежедневно! Странная особенность человеческого организма! Да и кобели эти, человеческие! Ну, спарился ты, для продолжения рода, с той, что пахнет хорошо, ну, с другой сучкой… Так ведь это только когда у них течка! А эти, люди, ведут себя противоестественно!

— Дери, сегодня Виталик придет в гости, ночевать останется, ты же не против?

С чего бы я был «против»? Еду у меня не отбирает, не пристает с нежностями. А вонь его потерплю как-нибудь! Тем боле, что они в спальню уйдут, с Леной, и полночи будут там повизгивать от счастья… Слоны вот, кролики, киты покопулировали, без стонов, криков и разбежались, потомство себе обеспечили, как Бог велел. А люди находят в этом какое-то неестественное удовольствие, будто чтобы родить потомство им надо спариваться каждый день! Да еще и применяют разные штучки, чтобы не рожать! Дикое противоречие! Вот этого я вовсе не понимаю! Следовательно, кайф ловят? Как от куска свежего мяса? Экий примитив!

— Дери, понимаешь, люблю я его! И он меня любит, нам хорошо вместе! Мы, наверно, поженимся и вместе жить будем! Если он мне сегодня предложение сделает…

Ну, счастья тебе, Лена! Меня-то не забудешь? Не то откушу что-нибудь твоему Виталику! Да ладно, не бойся, не трону «запашистого»! Ты бы лучше спаривалась с Валентином, другом твоим, с работы. Он большой и добрый, и пахнет хорошо, спокойствием пахнет. А на тебя как смотрит! Конечно, и он одеколонится, но не в пример слабее. И не курит, как твой Виталик. Терпеть не могу запаха табака! Как пожар в лесу, противно! Не пойму, какая тебе разница, с кем копулировать, если ты от процесса кайф получаешь? Ну да ладно, тебе жить!

Лена принялась перебирать в шкафу наряды, выбирая, что надеть для «запашистого».

— Как тебе это? А это? Нравится? А туфли обую эти, хорошо?

Я гляжу на ее примерку, наклонив голову, и думаю, как все упростилось бы у людей, если бы они ходили голыми. Как всё живое в природе. Натуральное. Да нет, замерзнут же! Шерсти-то нет. Чем они так Бога прогневили? Ущербные со всех сторон, а считают себя вершиной мироздания! Ну, моя Лена-то простая, добрая, а порой придут к нам в гости некоторые особи, «из высшего света», как Лена говорит, так и начинают разглагольствовать о мощи человеческого разума, о высокой культуре, искусстве… Я внутренне смеюсь, честно! Я знаю, почему Бог не дал нам возможности смеяться: над людской цивилизацией хохотали бы все, начиная от муравья и кончая кашалотом, кошки содрогались бы в приступах хохота, а вороны падали бы с веток.

А как лицемерны люди! «Собак на газоны не водить!» Мне одна улитка рассказывала, а той — знакомый дельфин, люди так океан загадили, что дальше некуда, острова мусора по нескольку километров! А соседская мышь поведала мне о райских и бесконечных мусорных свалках, окруживших столицу и другие крупные города…

— Дери, тебе нравится?

Лена принялась крутиться перед зеркалом и мной. Часто она воспринимает меня как близкого приятеля или родственника, впрочем, я к ней питаю аналогичные чувства. Мы с ней, действительно, дружны, и не дадим в обиду друг друга, но порой мне хочется дать ей совет: она ведь сучка, а я — кобель, следовательно, мудрее. У нас, догов, удел сучки — рожать и потомство воспитать, а мы, кобели, добытчики и защитники. Конечно, в городах сплошной индивидуализм и эмансипация, мы начинаем вплетаться в человеческую цивилизацию, становимся другими, и мне это весьма не нравится! Пару дней назад, на выгуле, один котяра, британец, чванился, что так вписался в семью, что любая кошка ему по-барабану, хоть течка, хоть не течка… Пожрать — вволю, спи, играй, думай… Зашибись!

Да, нам уже ни о еде заботиться не надо, ни о потомстве! Деградируем! Как и люди, со своими благами цивилизации. Не дай Бог, скоро сучек начнем себе заводить, для похоти! Куда мир катится?

— Дери, ну что ты отвернулся? Тебе нравится?

Я подошел к Лене и лизнул ее руку. Она меня погладила и обняла.

— Вижу, нравится! Есть будешь?

Нет настроения чего-то, кушать. Ладно, пусть Лена порадуется. Я пошел на кухню, стуча когтями по паркету, она — за мной, радуясь про себя, как хорошо я ее понимаю. Эх, если бы и она меня так понимала! Я бы попытался отговорить ее от Виталика. Чувствую, дожьим своим чутьем, какой-то не настоящий кобель он, так, полукобелек пудельный, не для Лены он, которая настоящая сучка, правильная!

Я сел в кухне. Лена достала мой любимый сухой корм, налила воды в чашку.

— Кушай, Дери, кушай! Виталик придет, я мясо потушила. Тебе тоже понравится! Тебе ведь нравится Виталик?

Я опустил голову к миске с кормом и принялся грызть вкусняшки, чтобы не глядеть Лене в глаза.

— Виталик хороший, только нерешительный слегка. Год встречаемся, а он все не может решиться… Скромник, интеллигент.

Чувствую я, какой он скромник! Да ему от тебя одного надо! Жилье ему надо, хорошее, как у нас! Я уже говорил, что даже кобелем-то от него слабовато пахнет! От других наших гостей и покрепче гормон исходит, как тебя, Лена, увидят. Странные вы, человеческие сучки!

Раздался звонок, в коридоре. Я поднял голову, принюхался. Да, «запашистый» прибыл! Лена бросилась к двери, щелкнул замок. Я медленно пошел за Леной. Люди стояли в коридоре и лизались, повадки у них такие, перед спариванием.

— Проходи в квартиру. Дери, подай лапу Виталику.

Лапу ему подай! Ладно, не хочу Лену обижать. Я медленно поднял лапу, которую запашистый осторожно пожал. И на нас, догов, хотят перенести свои дурацкие человечьи обычаи — руки пожать, гавкнуть, будто в приветствии. А что поделать? Проникаем мы в чуждую нам цивилизацию! Правильнее бы им в нашу природу проникать.

Мне стало грустно, я повернулся и пошел в гостиную, опустившись на ковер. Запашистый уселся на диван, а Лена принялась накрывать на столик. Появилась бутылка красного вина, Виталик начал ее открывать. Лена носила из кухни тарелки, закуску. Запахло вкусно тушеным мясом. Колбасу я не люблю, от нее чем только не пахнет и меньше всего — мясом. Сыр издавал неплохой запах, естественных ароматов, чуть — сливок. Лена принесла мне в гостиную миску с мясом и поставила прямо передо мной. Я взглянул на «запашистого», заметил, как тот слегка поморщился. Ишь, эстет блохастый! Ты пока в гостях, меньше эмоций! Я-то здесь уже пять лет живу.

— Ну, за встречу! — Лена подняла бокал с вином. Приподнял бокал и ароматный Виталик.

Я решил пошутить и тихонько гавкнул. Люди засмеялись. Я принялся за угощение.

— Леночка, за нас! — мягко сказал «запашистый» и выпил вина.

— За нас, дорогой!

Вот, придумали вино пить, перед случкой! Без него нельзя, что ли? Я не пробовал, только нюхал, противное оно! А люди, выпив вина, становятся другими. Кто веселиться, как щенок фокстерьера, кто становится угрюмым как французский бульдог. А кто превращается в дикую кошку. А некоторые становятся тупыми как мухи. И все начинают усиленно болтать, такую чушь несут! Выражение есть: чушь собачья! Неправда, чушь — она человечья, где вы слышали, чтобы доги несли чушь?

Лена игриво ворковала с Виталиком, а я, доев мясо, положил голову на свои лапы и погрузился в сон. Мне снился широкий зеленый луг, мой стремительный бег по мокрой траве, радостный лай, от избытка чувств, и вдалеке — улыбающееся лицо моей Лены. Как я ни пытался приблизиться к ней, не выходило, она улыбалась мне в той же дали, будто неведомая сила утаскивала ее от меня. Потом я ощутил себя каким-то лохматым грязным псом, выскочившим из коричневой старой будки, и бросился на белобрысого парня, стоявшего посреди деревенской улицы, с испуганным лицом. Я лаял и бежал к нему, но не испытывал никакой злости. Парень вдруг медленно поднялся в воздух и растворился…

— Дери, Дери, хочешь еще мяска?

Я открыл глаза и послал Лене мысль, что есть больше не хочу.

— А мы еще поедим! — настроение у Лены было приподнятым, она нежно глядела на «запашистого» Виталика и временами гладила его по руке.

Я поднялся и пошел в свою собственную комнату, третью в нашей квартире, оставшуюся пустой после того, как женился и уехал единственный сын Лены. У меня там стояла старенькая софа и лежал драный цветастый матрас, с этакими цыганскими мотивами. Однажды Лена принесла мне новенький, мягкий полусинтетический матрас, но я его надменно проигнорировал, оставшись верным цыганским расцветкам и естественным запахам. В комнате у меня стояли две миски, для еды и воды, так что я мог существовать тут автономно. Я улегся на софу, до прогулки еще далеко, и снова погрузился в сон.

Когда на улице стемнело, мы с Леной пошли гулять. Лена была весела и много со мной говорила. Несла всякую человеческую чушь. Как ей хорошо с Виталиком. Как дружно они будут жить. Как Виталик со мной подружится. После этих ее слов я поднял на нее голову и бросился в сторону, будто по малой нужде. Там, в кустах, я учуял гуляющего соседского кота-сибиряка, мы с ним часто встречаемся, перетереть свежие новости.

Мы обнюхали друг друга, как положено по этикету, и пошли рядом. Котяра рассказал, что его хозяйка в трансе уже две недели, ее хахаль сбежал к другой. «Уж как я к ней ласкаюсь, облизываю ее, а она только ревет в подушку, по-ночам. Не хочет себе другого кобеля найти, дуреха!» Я сказал котяре, что эти людские сучки весьма странные, а во всем виновата цивилизация. Жили бы на природе, в экологически благополучном районе, просто, как все живое, не было бы этих трагедий. А моя Лена сейчас хочет выйти замуж за сильно пахнущего Виталика. «Что, сильно пахнет?» — участливо поинтересовался кот-сибиряк. «Сильно, но терпимо». «Я бы ему харю расцарапал, за вонь». «Нельзя, Лена обидится». «Ты, Дери, здоровяк, а скромный какой-то, смущаешься. Я бы задал трепку этому вонючке!» «Ладно, сибиряк, пошел я к своей, заждалась поди!» «Валяй! А я еще, сам по себе, погуляю. Пока, верзила!» «Пока, котяра!»

Всю ночь я проспал на софе, в спальне совокуплялись Лена с «запашистым», а утром, выбредя в гостиную, я увидал Лену, забравшуюся с ногами на диван и с красными от слез глазами. «Запашистым» не пахло, остался только очень легкий шлейф его мерзкого одеколона.

— Дери, милый мой Собакин, Виталик ушел… Он сказал, что не хочет жениться… на мне! Если вместе жить — согласен. А я же мужа хочу, семью!

Лена опять заплакала.

А я что, не твоя семья? Да вернее меня ты никого не найдешь! Что хочешь проси — сделаю!.. Да, понимаю, тебе людского кобеля надо… Со всеми вытекающими… Ладно, не плачь, найду тебе кобеля, нормального. Ты только меня слушайся!

Я положил голову Лене на коленки. Она, всхлипывая, гладила мою голову, а я, мысленно, посылал ей образ Валентина, все ярче прорисовывая его внешность. Я так напрягся, что мне почудилось, будто стоит открыть глаза и я увижу его тут, в гостиной!..

— Дери, мне так печально, может, Валентину позвонить?

— Да, — сказал я. — Звони немедленно…

ПРОНИКАЮЩЕЕ РАНЕНИЕ СОВЕСТИ

Турчин, не отрывая взгляда от Юлькиного лица, сделал шаг назад. В ушах оглушительно звенел звук состоявшегося только что выстрела. Страха не было, страх, преследовавший его на протяжении длительного времени, оборвался и растаял в темном зимнем утре. Потом Турчин резко отвернулся, медленно перешел дорогу, сел в «шевроле» и уехал.

 

Когда пошел четвертый месяц подряд его нудных дежурств, через день, по тридцать четыре часа, с четырнадцатичасовым перерывом на все про все, мир вокруг изменился. Сдохли яркие цвета и оттенки жизни, эмоции исчезли, еда обезвкусилась, сон перестал давать утреннюю бодрость и, казалось, это — навсегда. Даже то, что «навсегда», не вызывало эмоций: навсегда так навсегда, до смерти или пенсии. Стала подергиваться голова, открывая глаза, вдруг одно веко стало «западать» и его приходилось распахивать руками. Мочиться стало трудновато или наоборот, еле добегал; а пару раз и не добегал… Ну, это уже не от дежурств. Шел сорок шестой год его жизни.

Около десяти лет Иван Николаевич Турчин работал врачом-терапевтом в провинциальной больнице небольшого южного города. Разведенный, жил один. Вечерком любил выпить сухого винца, иногда — пива, умеренно, не перегибая палку. Старался побольше читать, следил за своей внешностью и был безумно влюблен в свою замужнюю коллегу, со взаимностью, но без видимых семейных перспектив. Это обстоятельство частенько подрывало его внутреннее состояние безмятежности. Приходилось уходить от реальности при помощи упомянутых напитков и сигарет. К еде относился без пристрастия, спорить не любил, вредным не был, с оппонентом соглашался, но если чувствовал свою правоту — все равно делал по-своему. От работы не бежал, но и лишнего не искал. К больным относился с искренним состраданием, но только на службе. После работы — все немощи прочь из головы!..

Состояние Ивана Николаевича усугублялось. Утром выступали на первый план симптомы похмелья: тяжесть в голове, тошнота, слабость, неистребимое желание спать и пить много жидкости, где-то вовне стали появляться подобия суицидальных мыслей. Хотя алкоголь заскакивал в организм в токсических количествах последний раз пару месяцев назад. Стало вспоминаться, как было когда-то, еще до сорока: «Вчера выпил лишнего… Голова не хочет слушаться. Монотонно колотит мысль: как же дерьмово вокруг! Надо сходить за пивом. Идти пешком — далеко. Придется брать такси. Кружится голова при поворотах. Зачем вчера надрался? Опять наступил на грабли. От граблей болит голова. Тошнотворно звонит мобильник. Привет, Фридрих! Привези пива домой. Крепкого. И три литра сразу. И позвони вечером. Может оказаться мало. Где же жена? Ах, да! Она давно уехала и вышла замуж. Скоро будет пиво. Мир примет привычные очертания. Язык начнет слушаться мозга, можно будет осознанно общаться хотя бы с самим собой, раз никого нет рядом. Да и кому я нужен? Такой. А другим становиться неохота».

Похмельные мысли Ивана Николаевича теперь метались в широчайшем диапазоне человеческих познаний, пока мозг не отказался от этого глупого занятия и не заснул.

Тревожное пробуждение. Вечер. Дежурство, сутки, воскресенье. Он лежит на продавленном диване, уперев взгляд в цветные пятна телека, не осмысливая происходящего в нем. Мысли тоже просыпаются и продолжают метаться по просторам виртуальной Вселенной, опережая друг друга в приоритетах, тут же забываются, рождаются новые, ничего в голове не откладывая.

В ординаторскую заглянула медсестра:

— Доктор, в двенадцатой бабке плохо, у окна, справа. Давление нормальное. Посмотрите.

Физическое страдание постороннего человека вызывает у него чувство досады, раздражение от потревоженного кисло-сладкого самосозерцания и как прожить до зарплаты.

Входя в палату он преображается автоматически, это выработано с годами: на лице сочувственная озабоченность, быстрый собранный шаг, удавка на шее — фонендоскоп. Быстрый осмотр, по-деловому, но с непременным актерским сочувствием. Выходя из палаты, на ходу бросает сестре:

— Сделай ей элзепам и анальгин.

В истории дописывается в назначения антидепрессант, да побольше, да почаще.

Что происходит с нашими бабушками? В больнице — как медом намазано! Тянутся, вялыми мухами, в больницу осенью, зимой, как паломники в Мекку. Терапевтическое отделение — без ремонта несколько лет, вонь смеси мочи, старости и табака отбивает желание не только перекусить, даже дышать. Остро чувствуешь этот запах геронтологии.

Вперед, на диван! Турчин обожал воскресные дежурства! В будни толпы озабоченных сбитых с толку медработников среднего звена носятся взад-вперед исполняя распоряжения старших по званию. В воскресенье все по-другому. К обследованиям готовить никого не надо, клинические анализы крови с утра кромешного не берут, гладкие бутылочки с растворами для внутривенных капельных инъекций, как снаряды, уже заряжены, и ровными, красивыми блестящими рядами теснятся на стерильных столиках, ожидая своей участи воткнуться иглой в очередную склерозированную старостью вену и излиться в дряхлеющий организм, подпитав противоестественным образом живительной влагой.

Воскресные дежурства! Коллеги завтра с постными лицами потянутся на работу с тоской отгоняя мысли о целой рабочей неделе впереди. А ты с утра воскресенья уже на работе: начальства нет, сестры расхлябаны, больные спокойнее, истерик заметно меньше, демонстрировать-то свою немощь некому.

Дежурство было в разгаре, доктор лежал на своем продавленном диване когда в дверь ординаторской постучали.

— Да! Войдите! — крикнул док, не вставая со своего места.

В ординаторской оказались средних лет женщина и мужчина, который негромко спросил:

— Вы Иван Николаевич?

— Точно, — ответил док, поднимаясь с дивана. Продолжила женщина:

— Простите, что помешали отдыхать.

— Ну, что вы! Просто прилег, еще до завтрашнего вечера работать.

Было заметно, что посетителям неловко начать разговор, ради которого они пожаловали. Мужчина выглядел довольно импозантно, с холеным, добрым лицом, без тени заносчивости. Женщина весьма миловидна, стройна, невысока, на лице и шее мелкие морщинки выдают возраст: за пятьдесят. «На жалобщиков не похожи, так, может рублем одарят за присмотр за родственником», машинально подумал док.

— Иван Николаевич, простите еще раз, — начал мужчина. — Мы насчет Миловановой, Екатерины Григорьевны, у вас, в пятнадцатой лежит.

Док мгновенно вспомнил тихую, но полностью выжившую из ума, чистенькую бабулю, с постоянной формой фибрилляции предсердий. Бабка входила

...