«Тихий Дон» — это «Война и мир» без четкой социальной вертикали (выходы на вершины власти, к своим Александрам и Багратионам, у Шолохова эпизодичны), без диалектики души (ее заменяют живописный показ и суммарный психологизм), без философии истории (тут дело ограничивается идеологическими формулами эпохи и краткими сентенциями повествователя). Эпос не интеллектуальный, а низовой, почвенный, наивный.
Миром «Темных аллей» правят любовь и смерть. Но все так же — не равнодушно, а независимо-прекрасно — светит солнце, идет дождь, металлически блестит в свете фонарей листва.
на невидимых весах памяти всё перевешивают эти свидания и эти стихи
, не проза, а поэзия, не сиюминутные подробности, а универсальные
качестве вариантов мелькали также «Рыньва» (местоуказывающее, на этой реке стоит город Юрия, Юрятин), «Опыт русского Фауста», «Из неопубликованных бумаг Юрия Живаго» (заглавия, указывающие на форму), «Нормы нового благородства», «Живые, мертвые, воскресающие», «Земной воздух» (тоже в разной степени акцентирующие символику целого), наконец — «Свеча горела», чтобы в конце концов (1948) появилось самое простое и непритязательное, под которым роман и стал книгой для всех.
Иешуа моложе своего евангельского прототипа и не защищен от мира ничем.
Четыре главы последней редакции (вторая, шестнадцатая, двадцать пятая и двадцать шестая) — история одних суток весеннего месяца нисана, фрагмент Страстей Господних, исполненный булгаковской рукой.
Иешуа Га-Ноцри, Понтий Пилат, Левий Матвей, Иуда. Четыре персонажа «вечной книги», включая главного, становятся героями булгаковского повествования. Эти шестьдесят пять страниц (шестая часть текста) — смысловое и философское ядро «Мастера и Маргариты» и в то же время — предмет самой острой полемики, конфликта интерпретаций.
«Мастер и Маргарита» — роман-лабиринт. Скорее даже — три романа, три лабиринта, временами пересекающихся, но достаточно автономных.
«Классической является та книга, которую некий народ или группа народов на протяжении долгого времени решают читать так, как если бы на ее страницах все было продуманно, неизбежно и глубоко, как космос, и допускало бесчисленные толкования» (Х.-Л. Борхес. «По поводу классиков»).
Красота обожания и телесное упоение
