Роман Рассветов

Их жизнь. В краю голубых озёр

Книги первая и вторая

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Роман Рассветов, 2018

«Автор мастерски вводит диалоги, описания окружающей действительности, портретные характеристики, — видишь и представляешь прочитанное, невольно сопереживаешь героям. Самое главное достоинство произведения в том, что история смотрит на нас не сухими цифрами и учебными сводками, а глазами живых свидетелей происходящего, мы ощущаем соприкосновение с судьбами живших когда-то людей, простых, рядовых тружеников, таких же, как миллионы жителей нашей страны».

Валентина Баскакова

18+

ISBN 978-5-4493-4707-7 (т. 1)

ISBN 978-5-4493-4708-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Их жизнь. В краю голубых озёр
2. КНИГА ПЕРВАЯ
   1. ЧАСТЬ 1
   2. ЧАСТЬ 2
   3. ЧАСТЬ 3
   4. ЧАСТЬ 4
   5. ЧАСТЬ 5
   6. ЧАСТЬ 6
   7. ЧАСТЬ 7
   8. ЧАСТЬ 8
   9. ЧАСТЬ 9
   10. ЧАСТЬ 10
   11. ЧАСТЬ 11
   12. ЧАСТЬ 12
   13. ЧАСТЬ 13
   14. ЧАСТЬ 14
   15. ЧАСТЬ 15
   16. ЧАСТЬ 16
   17. ЧАСТЬ 17
   18. ЧАСТЬ 18
   19. ЧАСТЬ 19
   20. ЧАСТЬ 20
   21. ЧАСТЬ 21
   22. ЧАСТЬ 22
   23. ЧАСТЬ 23
   24. ЧАСТЬ 24
   25. ЧАСТЬ 25
3. КНИГА ВТОРАЯ
   1. ЧАСТЬ 1
   2. ЧАСТЬ 2
   3. ЧАСТЬ 3
   4. ЧАСТЬ 4
   5. ЧАСТЬ 5
   6. ЧАСТЬ 6
   7. ЧАСТЬ 7
   8. ЧАСТЬ 8
   9. ЧАСТЬ 9
   10. ЧАСТЬ 10
   11. ЧАСТЬ 11
   12. ЧАСТЬ 12
   13. ЧАСТЬ 13
   14. ЧАСТЬ 14
   15. ЧАСТЬ 15
   16. ЧАСТЬ 16
   17. ЧАСТЬ 17
   18. ЧАСТЬ 18
   19. ЧАСТЬ 19
   20. ЧАСТЬ 20
   21. ЧАСТЬ 21
   22. ЧАСТЬ 22
   23. ЧАСТЬ 23

КНИГА ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ 1

Серое небо низко висело над головой. Промозглый южный ветер покачивал голые ветви берёз, изредка попадавшихся по дороге. Грязный по-весеннему снег осел и слежался, человеческая нога в него почти не проваливалась.

По узкой просёлочной дороге понуро брела отощавшая за зиму лошадёнка, впряжённая в ветхие сани, уже давным-давно отслужившие свой век. На охапке сена сидел бородатый пожилой мужчина в драном полушубке, подпоясанном куском верёвки. Позади него устроилась молодая женщина в солдатской шинели и шапке-ушанке, рядом лежал тощий солдатский вещмешок.

— Да, соседка, — нарушил затянувшееся молчание мужчина, — крепко тебе повезло, что на меня наткнулась, топала бы ты сейчас эти пятнадцать километров пешком… Какой сейчас транспорт? А никакого, когда-никогда мужичок, вроде меня, на лошадке по своим делам проедет, и опять пустота… То ли дело было, когда немца гнали, наши на запад шли… Мать чесна! Машины, танки, видимо-невидимо… А потом прошли, и тихо стало, как вымерло всё вокруг… Ты, может, там, в окопах, выучилась, козью ножку крутить, а? Закуришь?

Нет, спасибо, — улыбнулась ему женщина. — Не выучилась, не курю.

Ну ладно, тогда я один закурю. Он вытащил кисет, вышитый какими-то замысловатыми цветочками, кусок газеты, оторвал от неё, всыпал туда щепоть табаку, скрутил, послюнявил край газеты, склеил козью ножку, всунул в рот, потом с надеждой посмотрел на свою попутчицу:

— А, может, у тебя спички есть, а? Не охота, понимаешь, с кремнем возиться…

— Да, да, — очнулась от своих дум женщина, — есть несколько коробков, один я вам дам, — она развязала вещмешок, порылась в нём, вытащила коробок и подала ему.

— Вот спасибо, вот спасибо, милая, — несказанно обрадовался мужик. — Это ведь, по нынешним временам, цельное богатство! — Он прикурил, с наслаждением затянулся, так, что у него в груди даже заскрипело.

— Как войну пережили, дядя Август? — Спросила она.

— Да не знаю даже, как и ответить тебе, дочка, — нахмурился он. — Старуха моя жива, правда на ноги слабая стала, так колени ей другой раз ломит, что ратунку кричит… Старшего моего немцы расстреляли, он в партизанах был. Ушёл, однажды в разведку, выдала какая-то шкура, сцапали его… и расстреляли, — он закашлялся, проглотил комок в горле. — Янка недавно письмо прислал, из госпиталя, пишет, что ранен в ногу, но уже всё хорошо, поправляется. А так, что ж, можно сказать, что ещё повезло, хату нашу не спалили, зерно схоронили, да и картошка в яме осталась цела, теперь жить будем, не пропадём, лишь бы год урожайный был, коровёнка есть, да и не безлошадный, — показал он на лошадь.

Стал накрапывать мелкий дождик. Поскрипывали полозья на снегу. У женщины затекли поджатые под себя ноги и она свесила их с саней, накрыла ноги полами шинели.

— А ты, значит, в тягости? — Опять нарушил молчание Август. — Замуж там вышла?.. Или, может, офицерик какой побаловался? — Бросил он намётанный глаз на её округлившийся живот.

— Замуж вышла, дядя Август. Муж ещё воюет, а мне, вот, пришлось домой добираться.

— А что ж, и правильно, — одобрительно мотнул головой Август.- Немца вот-вот прикончат, мужики домой возвернутся… Для семьи дети — первое дело… Как же без них, без детей? — Он ещё что-то там говорил, но она уже не слышала его, незаметно наплывшая дремота погрузила женщину в сон.

— А откуда он, мужик-то твой? — Спросил Август и, не дождавшись ответа, повернул к ней голову. — Ишь ты, бедолага, умаялась, поди… Нелегко по нынешним временам домой-то попасть, — пробормотал он себе под нос.

Лошадёнка всё так же размеренно переставляла ноги, поскрипывали полозья, накрапывал дождик. Женщина, привыкшая за четыре года фронтовой жизни спать в любом положении и при первой возможности, незаметно привалилась плечом к спине Августа и тихо посапывала.

— Эй, Мария, проснись же! — Затряс её плечо Август. — Приехали! — Мария подняла голову, взглянула на него осоловелыми со сна глазами, смущённо покраснела:

— Надо же, заснула! — Сконфуженно пробормотала она.

— Ну вот, бери свой мешок, а я дальше поеду, — протянул ей вещмешок Август.

— Спасибо вам, дядя Август, большое!

— Да ладно, чего там, — махнул он рукой. — Соседи должны помогать друг другу. Будь здорова! — Нно, пошла! — Вжикнул он вожжой по крупу лошади.

— До свидания! — Крикнула ему в спину Мария.

Она стояла на дороге, осматривалась вокруг. Справа от неё, метрах в трёхстах, могучей и сумрачной стеной вздымался в небо еловый лес. Даже здесь, на таком расстоянии, слышался мощный глухой шум от гулявшего среди ветвей ветра. В стороне от леса виднелся небольшой домик, взглянув на который, дрогнуло сердце и зачастило, забилось взволнованно. Нет на Земле человека, который, пройдя пекло войны, не дрогнет, не заволнуется, увидев родную хату, в которой родился, вокруг которой делал первые шаги, вокруг которой сбивал о камни пальцы босых ног! «Быстрей, быстрей!» — Она торопливо месила сапогами раскисший серый снег, задыхалась от нетерпения, и, вдруг, остановилась, взялась руками за выступающий вперёд живот: дитя под сердцем ощутимо шевельнулось внутри: " Тише, мама, не торопись, не забывай обо мне!» — Она немного постояла, успокаивая дыхание, и пошла вперёд.

Постепенно её шаги становились всё медленнее и медленнее, наконец она совсем остановилась, не веря собственным глазам: это был явно другой дом, не тот, что она помнила. Кое-где в стенах виднелись обгорелые брёвна, нижние венцы вытесаны из ещё не успевших высохнуть, свежих брёвен, крыша покрыта ещё жёлтой прошлогодней соломой. «Господи, а, вдруг, их здесь нет? Может, здесь совсем другие люди поселились?» — Мелькнула тревожная мысль. Она, почти бегом, проскочила мимо залившейся неистовым лаем собаки, небольшенькой, лохматой, привязанной на короткую цепь возле сарая для сена, и распахнула входную дверь. В сенях, после уличного света, было совсем темно. Мария на ощупь нашла ручку и потянула на себя.

— Кто там? — Послышался встревоженный голос. «Это я, мама!» — Хотелось ей крикнуть, но голос, вдруг, пропал. Она так и замерла у дверей, бессильно опираясь плечом на массивную дверную коробку.

Пожилая женщина из-за большущей русской печки сделала несколько шагов и тоже замерла, широко раскрыв глаза, не веря себе.

— Езус Мария, неужели это ты? — Прошептала она пересохшими губами.

— Мама! — Почти с рыданием вырвалось у Марии, и, спотыкаясь, не чувствуя под собой ног, она сделала несколько шагов и уткнулась головой в материнскую грудь, почти повиснув на матери.

— Доченька, доченька моя, жива, Езус Мария, жива, — шептала мать и всё гладила, гладила по спине дочь, до конца всё ещё не веря в то, что, вот она, рядом, жива, невредима.

— Да что же мы стоим-то? — Очнулась она. — Раздевайся, садись. У меня, вот, и супчик как-раз сварен, правда без соли… ну ничего…

Мария сняла и повесила шинель и шапку-ушанку на вбитые в стену квадратные в сечении гвозди, прошла к столу, сколоченному из грубо остроганных досок, села на такую же самодельную табуретку. Она жадно, во все глаза, смотрела на хлопотавшую у печи мать, вытаскивающую чугунок с супом и наливающую его в глиняную миску, потом, вдруг, вскочила, взяла вещмешок и вернулась к столу.

— Ой, мама, я же гостинцы привезла! — Мария развязала вещмешок и вытащила оттуда две металлические банки американской тушёнки, буханку хлеба, завёрнутые в бумагу 6 кусков хозяйственного мыла, дюжину коробков спичек, солдатскую флягу спирта и большой, красивый, весь в цветах и с кистями платок.

— Это тебе, мама, — протянула она ей платок.

— Ой, спасибо, доченька! Езус Мария! Какой подарок! Сроду такого не получала! — Мать накинула платок на плечи, повертелась перед тусклым, с отбитым углом зеркалом, даже помолодела и похорошела от счастья.

— А это папе, — вытащила Мария красивую, сверкающую никелем, зажигалку. — А где он, мама?

У матери моментально постарело лицо и опустились руки, и сама она всем телом осела на длинную лавку, покатились из глаз слёзы, оставляя мокрые следы на щеках.

— Нет у нас больше папы, доченька, — глухо сказала она.- Не дожил он до встречи с тобой, надорвался он,.. схоронила я его…

Мария обняла её за плечи и, не в силах сдержать слёз, зарыдала: — Как это случилось, мама? -Спросила она, когда они немного успокоились.

— Хату нашу немцы при отступлении подожгли, но, слава Богу, хлынул ливень, как из ведра, и затушил пожар, только крыша и верхняя часть брёвен обгорели. Янис стены разобрал, нижние венцы уже гнилые были, так он сам, один, рубил ёлки в лесу и на себе таскал домой, где у нас коня теперь достанешь, вот и надорвался… Хату он кое-как закончил, приходили соседи, помогали, крышу уже без него накрыли, слёг он, 28 января умер… Поминки устроила… Пришлось с соседями за работу расплачиваться… Осталась теперь у нас только корова, мешок ржи и 3 мешка картошки… Как жить будем, не знаю, доченька, — поникшим голосом закончила мать.

— Ничего, мама, как-нибудь проживём, люди кругом, не дадут умереть, самое главное, что война ушла, скоро немца добьём, будем жить, надо жить!

— Расскажи о себе, доченька, — попросила мать.

— Что рассказать, мама, в двух словах не расскажешь… На фронте я четыре года отбыла, раненых с поля боя выносила, в госпитале работала… Летом 44 года замуж вышла, теперь, вот, ребёночка жду.

— А муж твой, он кто? Латыш?

— Нет, мама, русский он, из Ленинграда, разведчик в нашем полку.

— А где он сейчас?

— Ушёл дальше, на запад, а меня, вот, домой отправили, — взглянула Мария на свой живот.

— Ничего, доченька, — обняла Марию за плечи мать. — Наше, бабье, дело такое, детей рожать, я, вот, вас шестерых, родила, и ничего, вырастила, и тоже время тяжёлое было.

— А где сёстры, братья, мама?

— Янина и Анна в Риге живут, недавно письма от них были, а, вот, об Айваре, Донате и Язепе ничего не знаю, никакой весточки, живы ли, или косточки от них только остались, — опять покатились слёзы по материнским щекам.

— Не плачь, мама, может, даст Бог, и живы, зачем же, заранее плакать?

— Ой, доченька, я так тебя совсем с голоду уморю! — Спохватилась мать, — пододвигая поближе к дочери миску с супом и деревянную ложку. — Ешь, я сейчас хлеба отрежу.

Мария поднесла ложку ко рту, подула на всякий случай, глотнула жиденький суп и, невольно, сморщилась, уж слишком непривычен был вкус супа без соли.

— Соли нет, доченька, — заметила её гримасу мать, ты, уж, прости…

— Ничего, мама, я привыкну… Эх, жаль, и как я об этом не подумала? Я, ж, могла взять соли сколько хочешь. — Мария стойко скушала всю миску супа, заставив себя больше не морщиться.

В просвете облаков показался краешек солнца, покрасовался слегка и опять запрятался. Дождик кончился, но в воздухе висела мельчайшая водяная пыль, ветер, запутавшийся в густых ветках елей, так и не смог пробраться во двор дома. Мария постояла несколько минут, вслушиваясь в неумолчный шум леса, медленно подошла к хлеву, открыла дверь. В лицо ей ударил густой запах навоза и молока, корова повернула к ней голову, скосила большой тёмный глаз, продолжая по-прежнему лениво пережёвывать сено. На земле скопилось чересчур много навоза, и был он слишком влажным, бока у коровы грязные, сопревшая шерсть висела клочьями.

Мария сходила в сарай, принесла охапку соломы, разбросала её. «Мало этого, -подумала, принесла ещё охапку, — ну, вот, теперь ей сухо будет лежать.»

У стены хлева — небольшая кучка хвороста и куски порубленного топором сухостойного орешника

«Эх, папа, как рано ты от нас ушёл, — грустно подумала Мария, вспомнив, как много всегда отец заготавливал на зиму дров. Высокие поленницы сухих дров всегда доверху закрывали торцевые стены хлева и сарая, сеней дома. — Надорвался, не мог он позволить, чтобы семья осталась к зиме без крыши над головой, спешил… и надорвался, слишком многое надо было сделать, успеть к зиме…»

Ей вспомнилась его невысокая плотная фигура, вислые рыжеватые усы, очень добрые голубые глаза, натруженные руки с вспухшими венами… Всю жизнь, сколько она помнила, он был в работе, не знал ни минуты покоя, даже во сне он озабоченно хмурил лоб, шевелил пальцами, а, просыпаясь, всегда рассказывал свои сны, в которых он, то косил траву на лугу, то пахал землю, то колол дрова…

Долгими зимними вечерами, при свете керосиновой лампы, отец старательно ремонтировал обувь, подбивал подмётки, ставил лапины на продырявившиеся носы ботинок, подшивал валенки, потом устало разгибал спину, брал кого-нибудь из детишек на колени, остальные сбивались рядышком и затаивали дыхание… Отец начинал сказку… Он их знал много, и всё это были волшебные сказки, кого там только ни было: и короли, и цари, и принцессы, и злые колдуньи, и добрые феи, и черти, и мертвецы со сверкающими глазами, и страшные, громадные драконы с большими крыльями и огнедышащими головами. Отец уставал рассказывать, замолкал, и тогда дети принимались так его упрашивать, ласкать, целовать, что он сдавался и рассказывал ещё одну.

— Янис, — кричала мать, — ты, лучше, каким делом занялся бы, чем детям головы дурить этими сказками, они потом во сне вскрикивают, тёмных углов боятся, везде им черти мерещатся.

— Нет, мама, мы не боимся, — бросались на защиту папы дети. — Пусть он рассказывает, он так красиво рассказывает сказки!

— Езус Мария! — Хлопала себя руками по бокам мать.- И что за наказание эти дети, одни сказки у них на уме! Лучше бы по хозяйству помогли, да где там!

— Не сердись, мать, — прятал в усы улыбку отец. — Ещё наработаются наши дети, так наработаются, что свет белый не мил станет. Пусть, хоть сейчас, пока маленькие, отдохнут, наберутся сил…

Мария вздохнула, вытерла наполнившиеся слезами глаза, взяла кусок верёвки, при помощи которой заносили дрова в дом, и пошла в лес. На опушке, вокруг деревьев, снег подтаял, обнажил землю с засохшей травой, а дальше, в глубине леса, лежал нетронутый, девственно-белый, кое-где виднелся узор птичьих и звериных следов. Мария наломала податливый сухостой, сносила всё в одну кучу и скрутила верёвкой, с усилием взвалив на спину увесистую поклажу, она неторопливо, боясь делать резкие движения, особенно поскользнуться, пошла домой.

— Езус Мария! Ты с ума сошла! — Ужаснулась мать, вышедшая во двор, собираясь подоить корову. — Ты же в тягостях, нельзя тебе тяжёлое таскать! Сбросишь дитё ведь, непутёвая!

— Да я немножко… дров принесла, — стала оправдываться Мария.

— И не вздумай больше, я ещё не старая, принесу чай, ноги не отвалятся. А ты иди домой, отдыхай! Ишь, не успела обвыкнуть, а уже к работе рвётся! — Ворчала себе под нос мать, идя с подойником в хлев.

Незаметно сгустились сумерки.

Мать с дочерью похлебали суп, погрызли сухари, запивая их кипятком.

— Пойдём спать, доченька, — зевнула мама, привыкшая с темнотой ложиться, — всё равно керосина нет, лампу не зажжёшь.- Она закрыла дверь на два толстых кузнечных крючка, кряхтя, полезла на печь. Мария легла рядышком, обняла маму за шею, прижалась к ней. Кирпичи ещё хранили тепло, женщины быстро согрелись и уснули…

Потекли дни, заполненные тяжёлой работой и нуждой. Жили они впроголодь и у Марии всё время сосало под ложечкой от голода, часто слабели ноги и кружилась голова. Однажды утром она не выдержала и сказала маме:

— Не могу больше есть без соли, мама, и за ребёнка страшно, вдруг какой урод родится… Где можно соли достать?

— Самое ближнее — у соседей, да они так просто не дадут, или сорвут много денег, или отрабатывать заставят.

— Это у каких соседей? У дяди Августа?

— Нет, что ты, доченька, ему самому тяжело, для семьи не хватает, это у Паулиней, что за лесом живут, у них всего вдоволь, и откуда только они умудряются всё доставать, ума не приложу!

— А больше нигде нет?

— Ещё в магазине можно купить, в Асуне. Там, правда, не всегда бывает, но завозят, да люди быстро раскупают, страдали под немцем без соли, пухли даже…

— Так, может, в магазин сходить? — Спросила Мария.

— Что ты, что ты, — замахала на неё руками мама. — А если не будет соли? Ведь 14 километров в один конец, ты с ума сошла!

— Тогда пойду к Паулиням! — Решительно поднялась Мария.- Я не могу ребёнком рисковать! Деньги есть пока…

Она надела шинель, шапку-ушанку, взяла мешочек для соли и пошла по тропинке, проложенной людьми через лес.

Ночью выпал обильный снег, а под утро неожиданно поджал морозик. Снег скрипел под ногами, слепил глаза бесчисленными крохотными алмазиками под лучами поднявшегося высоко солнца. Чистое, без единого облачка, серо-голубое небо над головой, сказочно-красивые деревья впереди, все в белоснежном пышном уборе, застыли в сонной неподвижности, ни одна веточка не шелохнётся, воздух сух и неподвижен. Мария оглянулась назад. Из трубы, над белой от снега крышей, ровным вертикальным столбом поднимался розовато-серый дым, постепенно растворяясь и сливаясь с небом. Она улыбнулась всей этой ослепительной красоте вокруг, глубоко вдохнула свежий морозный воздух и зашагала по тропинке в лес. Впереди виднелись следы довольно крупных лап, может собаки, а, может, и волка…

Она поёжилась от чувства тревоги, захолонувшей грудь, пошла быстрее. До хутора Паулиней было приблизительно километра четыре.

«Наша бедная Латгалия, — грустно усмехнулась Мария, — от хутора до хутора, самое малое, два-три километра… если что случится, не дай Бог, пожар, или ещё что, пока соседи прибегут на помощь, уже и помогать ни к чему…»

Тропинка вывела её прямо к хутору, стоявшему на большой поляне. Лес огромной подковой окружал хутор с трёх сторон, защищая его от ветров и метелей, с четвёртой стороны ёжились от морозов набравшие силу молодые яблони, дальше спала под мягким белым одеялом, ожидая своего часа, пашня. Две большие собаки, ещё издали почуяв чужого человека, подняли оглушительный лай, бегая на цепи вдоль протянутой по двору проволоке.

Мария остановилась на безопасном расстоянии, ожидая хозяев. Наконец дверь распахнулась и на крыльцо вышел хозяин в наброшенном на плечи добротном полушубке и серой заячьей шапке. На левой ноге у него серел валенок, вместо правого торчал деревянный протез.

— Добрый день! — поздоровалась Мария.

— Добрый день! — откликнулся хозяин. — Ты чья ж будешь? Вроде лицо знакомое, но не узнаю…

— Мария я, Басулис.

— Ох, Господи, соседка! Похорошела… трудно узнать… да ещё в солдатском… Цыц! — Рявкнул он на собак и пристукнул деревяшкой по крыльцу. Собаки мигом поджали хвосты и исчезли в будках.

— Свирепые псы у вас, дядя Алфред…

— Такие и нужны, лес кругом, мало ли что, волки иногда заглядывают, ружьишко держу на стене заряженное,.. да что же это я тебя на морозе-то держу? — Спохватился Паулинь.- Проходи в дом, согреешься, чайку попьёшь, я, как раз, сахарком разжился, — скромно похвалился он.

Мария прошла за хозяином в дом, расстегнула шинель, сняла шапку, провела рукой по волосам, проверяя, не растрепались ли. В доме было очень тепло. Из спальни выглянула хозяйка, коренастая женщина высокого роста, с русыми волосами, стянутыми на затылке, и рябоватым, невзрачным лицом.

— Здравствуйте, тётя Юзефа! — Сказала Мария.

— Здравствуйте, — отозвалась хозяйка, на её лице отразилось мучительное желание припомнить, кто эта, явно знакомая на вид, женщина.

— Не узнала? — Усмехнулся хозяин. — Мария это, Басулис, соседка наша.

— Вернулась, значит, жива! Вот радость-то матери! — сказала хозяйка, оглядывая острым взглядом Марию с головы до ног.- Да ты, никак, ребёнка ждёшь? — Не удержалась, спросила она, не в силах сдержать любопытства.

— Да, — просто ответила Мария.

— Замуж вышла?

— Да, муж ещё на фронте…

— Ох, это бабье любопытство! — Пробурчал хозяин. — Ты бы её лучше чаем напоила.

— Да, да, — спохватилась Юзефа. — Раздевайся, проходи к столу, я, тут, как раз, блинчики испекла, и сметанка у нас есть…

— Да я уже позавтракала, — нерешительно проговорила Мария, проглотив голодную слюну, заполнившую рот при словах о блинчиках и сметане.

— Ну и что ж, и ничего, пару блинчиков можно и на сытый желудок съесть.- Хозяйка вытащила из печи накрытую крышкой сковородку, поддела вилкой пару блинов и залила их сверху сметаной, положила рядом вилку.

— Ешь, ешь, не стесняйся, мы попозже будем, когда сыны вернутся, привыкли вместе кушать, — гостеприимно пробасил Алфред.

«А, была-ни была!» — Мария взяла вилку и, изо всех сил стараясь не торопиться, скушала блины, вытерла рот, положила вилку. — Спасибо!

— Ну, вот, и чайку, согрейся, по морозу, ведь, шла! -Хозяйка налила чай в керамическую кружку, положила рядом два кусочка сахару.

— Чаю с удовольствием выпью, — благодарно улыбнулась Мария. Она пила обжигающе горячий напиток, настоянный на стеблях малины, прикусывала сахар, дула в кружку, грела озябшие руки.

— Может, ещё кружечку? — Спросила Юзефа, когда Мария допила чай.

— Нет, спасибо большое! — Отказалась Мария. — Я, ведь, к вам по делу пришла…

— Без дела, дочка, по морозу четыре километра не ходят, не то время, — рассудительно сказал хозяин.

— Я у вас, дядя Алфред, хочу соли попросить, — начала Мария. — Уже неделю без соли живём…

— Соседям надо помогать, — ответил хозяин. — Есть у нас соль,.. немного,.. на жизнь хватает, правда,.. да только по нынешним-то временам, соль — это большая ценность, сама знаешь.

— Знаю, — опустила глаза Мария. — «Цену себе набивает, — подумала Мария, чувствуя, как сердце сжимает от подымающейся злости. — Спокойно, только не вспылить, иначе без соли придётся уйти.» — У меня деньги есть, я заплачу.

— Да зачем мне деньги? Что на них купишь? Разве что кукиш с маслом…

— Выручите, дядя Алфред, ребёнок во мне, нельзя мне без соли кушать, — просительно сказала Мария, сдерживая себя.

— Дам я, соседка, соли тебе, только с одним условием: летом придёшь пару деньков поработать, поможешь хозяйке грядки полоть, она — одна баба в доме, а мужиков — пятеро: я, да четыре сына…

— Хорошо, я согласна, — кивнула головой Мария.

— Смотри, не обмани! — предупредил хозяин.

— Нельзя обманывать, жизнь долгая, только себе хуже сделаешь, — ответила Мария.

— Ладно, давай торбу, — протянул руку хозяин и ушёл в дальнюю комнату. «Запасы по близости не держит, осторожный, — отметила про себя Мария.- Что ж, и правильно!» Вскоре хозяин вернулся назад, постукивая деревяшкой, и протянул мешочек с солью.

«Больше килограмма, — подумала Мария, — чувствуя благодарность. — Мир не без добрых людей.»

— Спасибо большое, дядя Алфред, — признательно взглянула она ему в глаза.

— Да ладно,.. так мы договорились? — Отвёл он глаза в сторону. — Если чего ещё понадобится, то заходи, чем сможем, поможем, завсегда…

Мария торопливо надела шинель, натянула шапку, взяла мешочек. — До свидания. Спасибо.

— Я провожу, а то собаки, — накинул полушубок хозяин и вышел за нею на крыльцо. — Цыц! В будку! — Рявкнул он на залившихся лаем собак и топнул протезом. Собаки опять исчезли.

«Если экономно расходовать, то недельки на две хватит, — радостно думала Мария, торопясь домой. — Надо же и Бурёнке, хоть иногда, пойло подсолить.»

Мария вышла во двор, прищурилась на встававшее огромным красновато-золотистым шаром солнце, сладко потянулась и тут же схватилась руками за живот. Не очень-то потянешься, с каждым днём он потихоньку увеличивался и тяжелел, мешал нагибаться.

Дни стояли очень тёплые. Мария присела, потрогала руками землю. Холодная, конечно, с утра, остыла за ночь, но пора уже подходит, скоро сажать, надо… в первую очередь — лук, чеснок, морковь. Война вот-вот закончится, скоро и Владислав домой вернётся, Мария твёрдо верила, что он — непременно вернётся… Сколько раз он возвращался из разведки, весь посеченный осколками, из телогрейки вата торчала, но живой, изредка от него приходили письма, короткие, похожие одно на другое: жив, здоров, воюет, мечтает скорее увидеться…

Мария пошла в сарай, принесла лопату. Ручка рассохлась и крутилась в руках. Мария взяла топор, нашла подходящую щепку и, с трудом, но расклинила ручку, забила гвоздь. Ну вот, теперь можно копать. Она подошла к краю огорода, воткнула лопату в землю, надавила сапогом, погружая лопату полностью в отдохнувшую, податливую землю, подняла пласт, перевернула, ударила сверху лопатой, разрыхляя её, ещё раз копнула, ещё, ещё…

Мать справилась со своими делами, отвела на лужайку Бурёнку, исхудавшую за зиму, загнала в землю железный кол, зачем-то потрогала цепь, перекрестила корову и пробормотала себе под нос: — Езус Мария! Только бы волки не съели! — Потом она тоже разыскала в сарае лопату, пристроилась рядом с Марией…

Солнце поднималось всё выше и выше, сильнее припекало. Мария вытерла рукавом потный лоб и обессиленно остановилась, чувствуя, как сердце больно и гулко бьётся где-то возле самого горла.

— Отдохни, доченька, нельзя же так угробляться, — укоризненно произнесла мама. — Я ещё покопаю, не устала…

— Я немножко отдохну, мама, отдохну, — пробормотала Мария, чувствуя, что кружится голова. В животе опять сильно и больно ударило. «Сын будет, сын, вон как больно колотит!» — С трудом улыбнулась она пересохшими губами. Через несколько минут ей стало легче, слабость прошла, и она опять взялась за лопату.

К обеду они вдвоём вскопали порядочный кусок.

— Вот, какие мы молодцы! — Довольно сказала мама. — Пошли обедать. Я картошку сварила, молочко есть. Ничего, теперь не пропадём! Трава в рост пошла. Худо-бедно, а, всё ж, Бурёнку до травы додержали, вытянули. Скоро крапива подрастёт, щавель, будем супы зелёные варить, а там, глядишь, земляника поспеет, картошечка молодая, правда?

Они вымыли руки, поливая друг дружке из кружки, смыли пот с лица, вытерлись концами полотенца и пошли в хату. Мама вытащила из печки горячую ещё, просушенную картошку, вывернула её из чугунка в керамическую миску, поставила рядом кувшин молока, две кружки.

— Спасибо, мама, — сказала Мария, когда миска опустела и кувшин тоже. — Знаешь, я думаю, — она помедлила, — надо нам у Паулиней выпросить наседку и дюжину яиц. Давали они нам, и картошку, и муку, кур у них много… Глядишь, появятся и у нас цыплята, кур разведём, а, мама?

— Конечно хорошо, доченька, да только расплачиваться с ними как будем?

— Ничего, мама, лето длинное, как-нибудь отработаем, поросёнка нам бы ещё завести, — мечтательно проговорила Мария. — Может, потихоньку и выбьемся из нужды, войне, считай, конец уже, мужики домой вернутся, Владислав, — Господи, только бы домой вернулся! Больше всего этого хочу!

— А братья твои? -Укоризненно спросила мама. — Эх, ты! Только о муже и думаешь!

— Да нет, мама, что ты! — Смешалась и покраснела дочь. — О братьях я тоже думаю…

— Езус Мария! — Подняла к потолку взгляд мама. — Верните мне сыновей! Всю жизнь, каждый божий день! Благодарить вас буду! Тогда бы мы быстро на ноги поднялись… Вон, Паулинь, сам одноногий, а четыре сына, хоть и малолетки ещё, а как хозяйство тянут, то рыбу с озера прут, то зайца с поля, в петлю попадёт…

— Мечтать хорошо, — тихонько проговорила дочь, а копать-то надо, пойдём, мама…

С каждым разом лопата всё труднее вгрызалась в землю, начали дрожать от усталости руки, спина разболелась так, будто в неё раскалённый железный прут воткнули.

— Не могу больше, мама, — смахнула пот со лба дрожащими руками Мария, вытерла лицо платком. — Давай посидим, отдохнём.

— Давай, доченька, отдохнём, Господи, ну что ты так надрываешься, а? — Посмотрела на дочь испуганными глазами мама. — У тебя ж дитё, сбросишь ещё, не дай Бог! Езус Мария!

Мария шла полем. Густо росли и покачивали жёлтыми головками молодые одуванчики. Часто серели, будто раскиданные разыгравшимся великаном, огромные валуны. По этой причине поле не годилось для пашни и использовалось оно окрестными жителями для выпаса коров и овец.

Невдалеке чья-то корова мотала головой и отмахивалась хвостом от наседавших нахальных слепней, она посмотрела на Марию и тоскливо промычала. Метрах в ста от неё зацепилась цепью за валун и запуталась овца, она тоже смотрела на Марию и тупо, дурным голосом, блеяла. Четверо ягнят беззаботно резвились друг с другом. Мать была рядом, остальное их не касалось. Мария подошла, распутала цепь, потрепала овцу по голове.

Высоко в небе самозабвенно выводил свою красивую песню жаворонок. Солнце слепило глаза. Невероятно-голубое небо раскинулось огромным шатром над родными местами. Кое-где плыли небольшие и реденькие перистые облака, будто художник несколько раз небрежно мазнул кистью. Глаза Марии остановились на небольшом, плоском сверху, камне. Появилось заманчивое желание присесть и отдохнуть. Её разморило по-летнему жаркое солнце.

Она села, положила руки на колени, подпёрла ладонями подбородок и задумалась: «А, может, права мама? Смогут ли они вдвоём вытянуть всё, что наметили на это лето? Теперь она идёт к Августу, будет просить его вспахать небольшую полоску, чтобы посеять рожь, не остаться на будущую зиму без хлеба. Августу за это тоже нужно чем-то платить. Денег больше нет. Правда, он не такой живоглот, как Паулинь, три шкуры драть не станет, сам беден, понимает, что это такое. Но, с другой стороны, дальше тянуть нельзя, потом поздно будет сеять, рожь не успеет созреть. Семена Паулинь обещал дать. Вот-вот приедет муж. В последнем письме он пишет, что каждый день ждёт демобилизации, измучился совсем.

Да и то правда, сначала служил три года перед войной, потом фронт, даже в отпуске не побывал! Приедет Владислав, сразу легче станет, молодой мужик в семье — это же такая сила! Пойду! — Мария решительно поднялась, отряхнула подол платья. — Август себе уже, наверное, отпахал, авось и нам отпашет!»

Тёплая, мягкая трава приятно щекотала босые пятки, невольно рождая улыбку на лице. Всё так же неподвижно висел в небе и заливался неугомонный жаворонок, солнце ласкало грудь жаркими лучами, какое-то сладкое томление и истома поднимались к сердцу, хотелось лечь в зелёную траву, вытянуть ноги, закрыть глаза, ни о чём не думать…

«Перестань! — Оборвала себя Мария. — Нашла время!»

Она пошла торопливее, опасаясь, что Августа, вдруг, не будет дома. С его женой труднее договориться, сразу скажет, что у самих дел по горло… К счастью, Август оказался дома. Он стоял на лестнице, прислонённой к старой, раскидистой яблоне, и спиливал сухие ветки.

— Добрый день, дядя Август! — Поздоровалась Мария, улыбаясь.

— Добрый день, соседка, — улыбнулся в ответ Август и полез вниз. Он взглянул ей в лицо и откровенно залюбовался: " Хороша! Загорела, румянец на щеках!» — Его глаза скользнули ниже.- Кхм, кхм, — закашлялся он, отводя глаза. Живот выпячивался вперёд, обезображивая её фигуру. Мария, заметив его взгляд, густо покраснела и опустила глаза.

— Дядя Август, помоги нам, пожалуйста! Запаши под рожь, а? Паулинь семена обещал дать… Скоро мой муж приедет, тогда рассчитаемся с тобой… А?

— Помочь-то, конечно, надо, — замялся Август. — Да, только, понимаешь, лошадёнка моя… обессилела совсем, отдохнуть бы ей надо, откормиться на свежей травке…

— Себе уже всё запахал, дядя Август?

— Себе-то… всё, — не смог соврать он.

— Так, ведь, тянуть-то уже некуда, дядя Август! — Взмолилась Мария. — Если ещё позже сеять, рожь не созреет, пропадём мы без хлеба!

— Я понимаю, дочка, — нахмурился он. — Опять старуха моя ругаться будет, запилит, хуже пилы…

— Дядя Август, миленький!

— Ладно, будь что будет! Приеду завтра, и отбороную заодно! — Махнул он, решившись, рукой.

— Ой, спасибо тебе большое! Миленький мой, дядя Август! — Всплеснула руками от радости Мария и звонко чмокнула его в щеку.

— Ладно, ладно, — опешил от такой ласки Август и шмыгнул носом.

— Пойду! — Заторопилась Мария, а то мне ещё в сельсовет надо, я ж, до сих пор не прописалась.

— Смотри, Мария, — предостерёг Август. — На «лесных братьев» не нарвись! Дорога дальняя. В прошлую субботу они уволокли в лес и снасильничали Франю Бекис…

— Сейчас, всё ж, день, дядя Август, — помрачнела Мария. — И брюхатая я, кто на такую позарится…

— И, всё ж, поберегись, дочка, Бог знает, что у тех супостатов на уме, -перекрестил её Август.

— Так мы завтра будем ждать, дядя Август, да? До свидания! — Попрощалась она.

— Да, да, приеду, не сумлевайся, дочка, — покивал головой Август.

Через несколько часов Мария добрела до Сельсовета, посидела несколько минут в тени на скамейке, вытерла платком лицо и постучалась в дверь.

— Да, да, — отозвался мужской голос. Она распахнула дверь и вошла.

— Добрый день, — в хате ей показалось темно после яркого солнца. Она зажмурилась, снова открыла глаза.

— Это… ты? — Удивлённо спросил вставший из-за стола мужчина. — Неужели… Маша? — Глаза привыкли к комнатному свету и Мария, наконец, узнала его. Это был Язеп Звидринь. Когда-то, давно, ещё мальчишкой, он был влюблён в неё и чуть ли не каждый день прибегал к их хутору. Её забавляли тогда его попытки понравиться ей, букетики ромашек, что он дарил, его вспыхивающие огнём щёки при виде Марии.

Он, в общем-то, был хорошим парнем, Юзик, и, кто знает, может быть и она полюбила бы его, если бы не война… Мария погрустнела от этих мыслей, вихрем пронёсшихся в голове, но, всё же, улыбнулась ласково: — Здравствуй, Юзик, как ты… возмужал, еле узнала…

— Эх, Машенька, — сдерживаемая изо всех сил боль промелькнула в его голосе. Я, ведь, всю войну надеялся…

— Не надо об этом, Язеп, прошу тебя… Поздно об этом говорить… Скоро мой муж приедет… Да и… видишь, какая я, — кивнула она на свой живот, краснея. Вертикальные морщинки пересекли над бровями лоб Язепа. Он помедлил несколько мгновений, потом протянул ей руку.

— Здравствуй, Маша… Я рад, что ты осталась жива! Очень!

— Я — тоже… Юзик, рада, — вновь улыбнулась Мария, — протягивая ему руку.

— Ну, как ты живёшь? Где в войну была?

— На фронте… Второй Прибалтийский фронт, в латышской стрелковой дивизии, 677 артиллерийском полку, медсестрой. Там и замуж вышла… А ты?

— Я, самом начале войны, в окружение попал, потом партизанил… Теперь, вот, сюда поставили…

— Мне, Юзик, прописаться надо, — сказала Мария после продолжительного, неловкого для обоих, молчания.

— Что ж, давай документы, — почему-то огорчённо сказал Язеп. — Садись, пожалуйста, отдохни, дорога дальняя была.

Оформив всё, что нужно, он вернул бумаги. — Была Басулис, теперь Гринцевич… Кто он, твой муж?

— Русский, мы в одном полку всю войну провоевали. Он разведчик, в разведвзводе был… Пойду я, Язеп, некогда сидеть, дорога дальняя, — встала Мария.

— Я провожу тебя, можно? — Просительно проговорил он и в его лице проглянуло что-то далёкое, детское.

— Почему же нельзя? — Просто ответила она. — Проводи…

Они вышли на улицу. Солнце перевалило зенит и клонилось к западу.

Громко, азартно пели птицы в небольшой берёзовой рощице, белевшей стройными высокими стволами невдалеке от дороги. Язеп искоса поглядывал на Марию, шедшую рядом. Это была совсем другая женщина, почти ничего не осталось в ней от той девчонки, какую он знал тогда, давно… Он старался не смотреть на её большой, тяжёлый живот, и, всё же, изредка, будто нечаянно, глаза его скользили по нему и тут же испуганно убегали в сторону. Ему очень хотелось заговорить с нею, но о чём, он не знал, мысли его лихорадочно прыгали, ища подходящие слова, но ничего путного в голову не приходило. От злости на самого себя он кусал губы и сжимал кулаки.

— Так и будем молчать всю дорогу? — Насмешливо спросила Мария, в упор встречаясь глазами с его взглядом. Язеп густо покраснел, развёл руками: — Никак не могу привыкнуть к тебе, что ты, вот такая, чужая жена, растерялся даже.

— Что это? — внезапно спросила она и потрогала пальцами мочку его уха. Язеп вздрогнул от её прикосновения, а потом беспечно сказал: — А, чепуха, пуля поцеловала.

— Счастливчик, немножко левее, и всё…

— Это что, смотри, вот здесь, — скинул он выцветшую кепку и раздвинул пряди светло-русых волос, пригибая голову. Мария увидела шрам повыше виска, над которым уже не росли больше волосы. Пуля вырвала клочок кожи на голове и улетела дальше.

— Да, — только и смогла сказать Мария. — Ты, наверно, в рубашке родился.

— Не знаю, мама не говорила, — засмеялся он.

Постепенно они разговорились, чувство неловкости прошло. Разговор их перекинулся на воспоминания детства. Они вспоминали разные смешные эпизоды из их жизни, часто смеялись.

Справа от дороги показалась сиротливо стоявшая печная труба, от дома остались только обгоревшие головешки, покорёженная железная кровать, валялся чугунный горшок с отбитым краем

— Здесь жила моя подруга, Моника, — грустно проговорила Мария. — Жива ли? Кто знает…

— Говорили люди, что всю её семью спалили живьём, — поколебавшись, ответил Язеп. — У них остановились немцы на постой, к вечеру напились, один из них стал во дворе приставать к Монике, она ударила его по голове лопатой. И тогда немцы всех их втолкнули в хлев, подпёрли дверь колом и подожгли…

— Господи! — С ужасом вырвалось у Марии, — Моника… — Слёзы покатились по её щекам…

— Зря я тебе рассказал, — огорчённо произнёс Язеп. — Перестань, Маша, ты же, фронтовичка!

— Не буду больше, — вытерла платком слёзы она. — Слабая стала, чуть что, сразу слёзы катятся, удержаться не могу, — виновато улыбнулась она.

Солнце заметно опустилось ниже, ненадолго закрылось от людских взглядов за облако, но вскоре вновь ослепительно ударило по глазам.

Высоко в небе, широко распластав крылья, парил коршун, высматривая подходящую добычу, стрекотали кузнечики…

— Ты живёшь у родителей? Они живы? — Спросила Мария, успокоившись.

— Нет, домой далеко ходить, может, велосипед куплю, тогда… А родители живы… Я у старушки одной живу, недалеко от Сельсовета; по субботам хожу домой, надо же своим помогать по хозяйству.

— Может, назад пойдёшь, Юзик? Неудобно мне, вон какой кусок вместе прошли!

— Я до дома провожу тебя, Маша, вечереет уже, места у нас неспокойные, «лесные братья» совсем обнаглели, ну ничего, недолго им осталось, скоро и до них доберёмся, — плотно сжал губы Язеп.

Солнце опустилось к горизонту. Закат пылал золотом, подсвечивая кромки небольших, розоватых теперь, облаков. «И завтра будет хорошая погода», — подумал Язеп. Ему тут же вспомнилась маленькая, горячая рука, протянутая на прощание Машей:

— Дай Бог тебе счастья, Юзик, и хорошую жену! "- Ласково улыбнулась она и, уже открыв дверь в сени, махнула ему рукой и скрылась… " Маша, Машенька, Марусенька», — мысленно произносил он на разные лады её имя. — Скоро она станет матерью, родит ребёнка от какого-то неведомого мужчины, который, сам того не ведая, перешёл ему дорогу и отобрал ту, о которой он мечтал все эти страшные, кровавые годы… Её надо забыть, вычеркнуть из сердца! — Сурово приказал он самому себе. — А ты думаешь — это легко сделать? — спросил его тихий, задумчивый внутренний голос. — Если бы это было так просто…»

Язеп брёл по поросшей травой дороге, по которой двигались только повозки да люди, совершенно не замечая её, полностью погружённый в свои мысли.

— Руки в гору! Ты, сскотина! — С бешеным наслаждением в голосе процедил сквозь зубы высокий, заросший светлой бородой мужчина, нацеливший на него дуло немецкого «шмайссера».

«Пропал, — мелькнула лихорадочная мысль. — „Лесные братья“ — Эти живым не выпустят… Вот и всё… Отгулял по белу свету… Бог ты мой, как мало… Так просто я вам не дамся, сволочи!» — Язеп стремительно выхватил из кармана брюк пистолет и вскинул руку, целясь бандиту в живот. Откуда-то сбоку, из кустов, прогремела короткая автоматная очередь. Язеп почувствовал жгучую боль, рука повисла плетью, выпал пистолет. Затрещали кусты, его окружили пять или шесть заросших бородами бандитов.

— Ишь ты, ещё и брыкается, падла! — Удивлённо воскликнул один из них, в немецких офицерских брюках, хромовых сапогах и дешёвой, в клетку, рубашке.

— Вот и встретились, товарищ председатель! — С издёвкой в голосе пробасил светловолосый здоровяк. — Мы ж тебя предупреждали, отойди в сторонку, не ищи приключений на свою жопу… Ты наши записки читал?

— Читал! — С вызовом ответил Язеп, зажимая простреленную руку.

— Думал, война кончилась, вы победили, полный порядок, а? А оно — вон как обернулось… На колени! Лижи мои сапоги, ты, гнида! — Рявкнул бандит. — Может, я тогда тебя и пожалею…

— Ты что, Медведь, ошалел, что ли? — вмешался один из бандитов.

— Молчать! — Сверкнул на него бешеными глазами главарь. — Я здесь командую! — Лижи сапоги, ну?

— Не дождёшься, сволочь, не на того напал, — криво усмехнулся искажённым от боли лицом Язеп. — Всё равно ваша песенка спета, гады. Доберутся и до вас… Немца побили… А вы уцелеть рассчитываете? Опомнитесь, пока не поздно!

— Ишь ты, он и здесь агитирует! — Удивился бандит с длинным шрамом на левой щеке.

— Поставьте его на колени! — Скомандовал Медведь. В ту же секунду Язеп рухнул на колени от тяжёлого удара ребром ладони по шее. Раздался хохот.

— А ты говорил, что не дождусь, — заржал главарь. Язеп, собрав последние силы, встал на ноги.

— А мы, оказывается, гордые! — Ухмыльнулся Медведь и ударил Язепа здоровенным кулаком в лицо, тот упал спиной на дорогу, тут же повернулся на бок и вновь попытался встать. На него со всех сторон посыпались удары ногами, затем его грубо схватили за руки и поставили на ноги. Язеп вскрикнул от боли в раненной руке, открыл глаза, пытаясь прийти в себя. Всё плыло перед глазами, колени у него подгибались.

— Ты думаешь, это всё? — Почти ласково спросил Медведь. — Нет! Это не всё, краснопузая сволочь! Тащите его к болоту! — Приказал он. Почти волоком Язепа подтащили к болоту.

Ядовито-зелёная трава маскировала непроходимую трясину, чуть поодаль росли чахлые, искривлённые берёзки. Солнце скрылось за горизонтом. Прохладный ветерок ласково, будто материнская рука, коснулся щёк. «Всё, конец…» — Мелькнуло перед глазами встревоженное материнское лицо… «Береги себя, сынок,» — прошелестели её последние слова, которые она крикнула ему вслед, когда он уходил из дома в последний раз. «Прощай, мамочка!» — шевельнул он разбитыми губами, слизнул языком кровь.

— Сам полезешь, или помочь? — Приблизил к нему ухмыляющуюся рожу главарь. Язеп с ненавистью глянул в его глаза и харкнул запёкшейся кровью во рту в его самодовольную рожу. Медведь взревел от ярости, вскинул автомат, собираясь выпустить очередь в живот Язепа, заскрипел зубами… и опустил дуло вниз.

— Нет, так слишком легко умереть… Этого удовольствия я тебе не доставлю, — прохрипел он, вытираясь рукавом.

— Бросьте его в болото, да подальше, пусть побарахтается, — велел он своим головорезам.

Язепа раскачали и швырнули на сочную зелёную травку, которая тотчас же под весом его тела раздвинулась в стороны. Он почувствовал тёплую воду, промочившую одежду и коснувшуюся разбитого тела. Он, медленно и неумолимо, начал погружаться в трясину. Глубже становилось всё холоднее и холоднее. Бандиты замерли, ожидая, что он начнёт кричать, звать на помощь, и можно будет вдоволь посмеяться над его муками, страхом смерти. —

«Жить, жить! Хочу жить!» — Бесновался от ужаса кто-то, притаившийся внутри него. Одновременно в нём жила холодная, жестокая к самому себе мысль о том, что эта стая зверей на краю болота только и ждёт его крика о помощи, и тут же начнёт бесноваться от радости. Выбраться из трясины они всё-равно не дадут.

«Умри достойно, как умирают большевики!» — Стиснув зубы, приказал он самому себе. Ноги медленно оседали вниз, начали болезненно покалывать бесчисленные иголки жестокого холода, пальцы ног немели, теряя чувствительность.

Язеп запрокинул голову, продлевая последние секунды жизни, остановился глазами на розоватом от последних лучей солнца, скрывшегося за горизонтом, причудливой формы облаке. Перед ним промелькнули лица матери, отца, брата, погибшего в первые дни войны, Маши… Он почувствовал, как вода коснулась губ, закрыл глаза, стиснул изо всех сил веки, набрал носом воздуха полные лёгкие и… скрылся под водой, даже не открыв рта… Зелень медленно сомкнулась над ним, вздулись и тут же лопнули пузыри воздуха.

«Лесные братья» избегали смотреть в глаза друг другу и не могли сдвинуться с места.

— Да,.. экземпляр! — Удивлённо буркнул бандит со шрамом. Это неожиданно вывело из себя главаря, он коротко ударил того в ухо и рявкнул: — Заткнись, падаль, если бы тебя бросить туда же, ты верещал бы, как недорезанная свинья!.. Пошли отсюда! — Глянул он на остальных налившимися кровью глазами, чувствуя на лице засохшую корочку от плевка, которым наградил его Язеп.

Он, почти бегом, добрался до журчащего среди деревьев небольшого ручейка, долго плескал себе в лицо полные пригоршни воды. Остальные смотрели на него, переглядывались друг с другом, молча язвительно ухмылялись,

«Лихо тебе в морду харкнули!» — Думал, вздрагивая от обиды и ненависти, бандит со шрамом, чувствуя яростное желание всадить все пули из автомата в широкий зад Медведя.

ЧАСТЬ 2

Мария открыла глаза, глянула на часы с маятником, монотонно тикавшие на стене. Стрелки показывали пол-шестого. Она прислушалась. Мычала в хлеву Бурёнка, просившаяся на луг, барабанили в маленькое окошко дождевые капли, возилась у печи мама.

— Мама, дождь давно начался? — Спросила она.

— Нет, минут 10 назад. Ты полежи ещё, Маша.

— Надо вставать. Если дождь скоро кончится, то пойду к Паулиням, грядки полоть будет легче после дождя. — Она полежала ещё минут десять, чувствуя мучительное желание лечь на живот, зарыться лицом в подушку, спрятать под нею руки. И, тут же, её изнутри толкнули, как бы предупреждая: «Смотри, не вздумай баловаться!»

Мария улыбнулась этой мысли, встала с постели, заправила кровать, накинула сверху имевшее жалкий вид покрывало, натянула на себя платье и вышла во двор. Празднично голубело небо, вставало солнце, и только из небольшой серой тучки, непонятно откуда взявшейся и повисшей над головой, споро сыпались увесистые дождинки. В будке спокойно спал Тузик. Через отверстие виднелась его лохматая голова, лежавшая на передних лапах. Марии захотелось, как когда-то в детстве, выбежать под дождь, побегать, попрыгать, вымокнуть до нитки. Она глянула на выпиравший вперёд тяжёлый живот. «Поносишься теперь!» — Усмехнулась она, но, всё же, не выдержала, выскочила под дождь, запрокинула лицо, чувствуя, как довольно сильно, но, всё же, приятно, бьют по лицу крупные капли, как намокает и льнёт к телу, становится тяжелее платье.

— Ну, сумасшедшая! Совсем ошалела без мужика девка! — Вытаращила на неё глаза мама, когда она вскочила в хату в мокром, прилипшем к телу, платье, рассыпавшимися по плечам и висевшими сосульками мокрыми волосами.

— Ой, мама, как хорошо! — Радостно воскликнула она. — Дождь скоро кончится, пойду к Паулиням полоть.

— Как ты пойдёшь в мокром платье? Оно ж у тебя одно такое, в другие ты не влезешь теперь, — всплеснула руками мать.

— Да ничего, мама, пока дойду — обсохну, — засмеялась Мария.

— Вдвоём бы, конечно лучше, дочка, да боюсь я телёнка одного без присмотра оставить, и самим надо грядки полоть, иди лучше, одна, — решила мама.

Мария вытерла лицо льняным полотенцем, подсушила волосы им же и села к столу. Мать вытащила из печки молочную похлёбку с мучными клёцками, разлила в керамические миски. Позавтракали. Дочь порылась в тряпье, нашла безнадёжно затасканную, дырявую кофту. «С утра на плечи накину, — подумала она, — а потом под коленки буду подкладывать.»

Пошумел короткий дождик и затих. Блестела свежевымытая трава, поднималось солнце над зубчатыми вершинами елей. Неугомонный жаворонок вырвался в небо, помахал крылышками, набрал высоту и, сходу, залился радостной трелью. «Ишь, как хорошему утру радуется пичуга!» — Улыбнулась Мария. Она шла босыми ногами по мокрой траве, платье липло к телу, ей было холодновато. Она, на ходу, всунула руки в рукава кофты, застегнула до верху пуговицы. Стало теплее. «Вот дурёха! — Укорила она себя. — Вымокла до нитки, а зачем?»

В лесу ещё стоял сумрак, тропка была ещё почти сухой, короткий дождик не смог пробиться сквозь толщу ветвей. Невдалеке от тропы, рядом со стволом ели, бугрился лесной муравейник. Большие рыжие муравьи сновали взад-вперёд, таскали сухие хвоинки, каких-то жучков, личинки. Мария остановилась, понаблюдала несколько минут за их суетливой деятельностью и пошла дальше. «Ничего, — думала она, — как-нибудь проживём. Теперь, вот, тёлочка есть, до осени подержим, пока трава, потом продадим, купим овец, поросёночка… Может, Владислав деньжонок сколько собрал к демобилизации. Почему он не едет? Война кончилась, немцы подписали капитуляцию…» Она тут же вспомнила, как 11 мая прибежал дядя Август, босой, в расстёгнутой до пупа рубахе, от него пахло табаком и самогонкой. Ещё не успев открыть дверь, из сеней, закричал во всё горло: — Победа! Победа! Фашист капитулировал! — Потом он обнимал их с мамой, щекотал бородой, целовал слюнявыми губами. Мария тоже целовала дядю Августа, кружилась с ним по комнате, плакала на лавке, тут же смеялась, опять плакала, всё у неё валилось из рук, она не помнила, куда шла и что собиралась делать, вспоминала погибших друзей и подруг, опять плакала, целовала Тузика в холодный мокрый нос, он, от избытка чувств, неистово прыгал к её лицу, пытался лизнуть горячим языком… Она засмеялась, вспоминая это, и, тут же, замерла, уж больно неуместно прозвучал этот одинокий смех в сумрачном лесу, пришло чувство тревоги. Она вспомнила про «лесных братьев», пропавшего Язепа. Он, как в воду, канул после того, как провожал её домой. «Неужели это они схватили его? — Думала она. — Если да, то его уже нет в живых.» Она увидела перед собой его голубые глаза, полные нежности, крупную, гордую голову, широкие, бугристые плечи…

Вот и хутор Паулиней. Рвались с цепи, роняя злобную пену, здоровенные псы. Вышел хозяин, рявкнул на них, псы замолчали и завиляли хвостами.

— Доброе утро, дядя Алфред! — Поздоровалась Мария.- Пришла, вот, долги отрабатывать.

— Доброе утро, соседка! Моя Юзефа уже на грядках… Вот только… как ты полоть-то будешь? — Замялся он.

— Ничего, дядя Алфред, я на коленках буду, смогу, — ответила, краснея, Мария.

Солнце поднялось довольно высоко и начало основательно припекать. На все лады заливались среди деревьев птицы. С разгону шлёпались на мокрую от пота кожу и кусались слепни. Мария била по укушенному месту чёрными от земли и травы руками. Пот набирался в бровях, скатывался в глаза и щипал их. Сильно болели уставшие колени, живот упирался, казалось, в самое горло. Мария старалась не обращать на это внимания и неутомимо вырывала сорняки, складывала их в кучки между грядок. Были моменты, когда казалось, что всё, она больше не сможет даже шевельнуть рукой, ещё секунда, и она потеряет сознание. Усилием воли она заставляла себя вырвать ещё сорняк, ещё, ещё…

Постепенно уходила слабость, дышать становилось легче. Временами, тот, долгожданный малыш, начинал беспокойно возиться, стукался в живот, в рёбра, потом затихал. Юзефа, половшая соседнюю грядку, поглядывала удивлённо на Марию, поражаясь её выносливости, но помалкивала, втихомолку радуясь такой работящей батрачке. Алфред сидел во дворе, отставив в сторону деревянный протез, отбивал косы. Ему на войне крупным осколком оторвало нижнюю часть ноги, примерно посередине между коленом и ступнёй, так что ходил он на своём деревянном протезе мало хуже здорового мужика. Пришли с озера сыновья, притащили полные две большие плетёные корзины лещей.

— Смотри, пап, — похвалился Вилис, старший сын, вымахавший в свои 17 лет ростом с отца, — с двух мерёж натрясли! С коптуром!

— Молодцы! — Довольно ухмыльнулся Алфред. — Покушайте, посмотрите там, в печке, сами. Пусть мать работает, не отвлекайте её. А потом надо чистить рыбу. Ты, Вацлав, растопишь коптильню, — сказал он среднему сыну, всего на год моложе старшего, но, почему-то, сильно отставшего от него в росте.- Закоптим лишнюю рыбу, чтобы не пропала.

— Давай положим её в погреб, на лёд, а? Папа? — Предложил Вацлав, которому не хотелось возиться с коптильней.

— Делай, что сказано! — Отрубил отец, хмурясь.

— Ладно! — Буркнул Вацлав и поплёлся в избу, за ним, гуськом, младшие, близняшки, Янис и Дайнис. — Пап, — понизил голос Вилис, — я, недалеко отсюда, косулю видел. Может, вместе с выводком шлёпнем? У отца, сразу, глаза загорелись:

— Где?

— За сосонником, около кустов.

— Завтра сходим с карабинами, — решил Алфред.

Юзефа посмотрела на солнце, приставив ко лбу козырьком ладонь, с натугой распрямила спину.

— Пойдём, пообедаем, Мария. Сыны проголодались, да и у самой в животе сосёт.

Они полили друг другу кружкой из ведра, вымыли руки, насколько смогли, пальцы так и остались черновато-зелёными, смыли пот с разгорячённых лиц.

Прошли к столу. Мария села на табуретку в сторонке, сложила руки на коленях. Очень болели ноги, нестерпимо ныла поясница, хотелось лечь, хоть бы и на пол, закрыть глаза, ни о чём не думать…

— Придвигайся к столу, соседка, — позвала Юзефа. — Чем богаты, тем и рады! — На столе дымилась белая, рассыпчатая картошка, в большом, керамическом кувшине — простокваша. На небольшой, плоской тарелке — крупно порезанные розоватые ломтики солёного сала. Мария только глянула на них, сразу почувствовала голодную слюну во рту. Юзефа нарезала большие ломти ржаного хлеба, прижимая круглый выпуклый каравай к груди, придвинула к Марии тарелку с вилкой, пошла звать остальных. Когда все расселись за столом, Алфред разгладил усы, перекрестился на икону, зацепил вилкой ломтик сала, ищуще пробежал глазами по столу.

— Мать, очисти луковицу, — попросил он жену. Она вскочила, выбрала из связки крупную, очистила её, порезала дольками, подала мужу солонку с солью. Мария положила себе ложкой картофелину, подцепила ломтик сала, с наслаждением впилась в него зубами. «Господи, как давно солёного сала не ела!» — Подумала.

— Бери ещё, бери, не стесняйся, — заметил её колебания насчёт второго ломтика Алфред. — Знаю, какая у тебя пайка дома. Тебе надо, как следует, кушать, ребёнок в тебе, так что кушай, сколько хочется, не смотри на нас, мы не голодаем.

— Да, пап, мам, чуть не забыл… Знаете, что на озере говорил Дембовский? — Воскликнул Вацлав.

— Что? — Повернул к нему голову отец.

— Он говорил, что нашего председателя Сельсовета «лесные братья» в болоте утопили!

— Езус Мария! — Вскрикнула Юзефа, совсем же ещё молодой мужик! — Мария почувствовала какой-то болезненный укол в сердце, потемнело в глазах.

— Что ты? Плохо тебе? — Встревоженно спросил Алфред, увидев её, ставшее белым, без единой кровинки, лицо.

Мария хотела взять себя в руки и не смогла. Слёзы часто закапали из глаз.

— Язеп же за нею бегал до войны, забыл, что ли? — Шепнула ему Юзефа… Все в полном молчании вышли из-за стола и пошли во двор…

Мария работала до вечера в каком-то угаре, забывая, где она и что делает. Её руки вырывали сорняки, кидали их в кучу, а перед глазами стояло грустное лицо Язепа, когда он взял протянутую ему руку на прощание, бережно сжал её пальцы сильной рукой, не хотел выпускать их. Потом она вспомнила его ещё мальчишкой, как они вместе ходили в землянику, как он срывал особенно крупные ягодки, собирал их в ладошку, а потом протягивал эти ягоды ей и просил их съесть прямо с ладошки…

Она, смущаясь, кушала их, остро ощущая его волнение, видела его затуманившиеся от нежности к ней глаза…

Потом они бегали среди редких, старых берёз, Язеп гонялся за нею, схватил её на бегу за талию, прижал к себе, бледнея… Она вырвалась, — Не надо, — попросила тихо…

Забывшись, Мария застонала, заволокло глаза слезами… «Сволочи, гады, — билась в голове мысль. — Войну пережил, целым и невредимым вернулся, а погиб от руки таких же латгальцев, как сам!»

Мария поднялась, выпрямила усталую спину. Колыхнулся тяжёлый живот. Передвинула вперёд сложенную в несколько раз кофту, опустилась на неё коленями, сразу занывшими от боли, ещё быстрее заработала руками.

Тихо плыли на восток белоснежные облака, пылало и слепило глаза солнце, текли по спине и груди струйки пота. В лесу заливались на разные голоса птицы, валялись в пыли, высунув языки, псы, копались в земле, скрываясь в тени сарая, куры и важные, надутые, индюки. Приплелись на грядки трое сыновей, пригнанные отцом в помощь матери, нехотя стали полоть. Юзефа подошла к ним, стала объяснять, что нужно вырывать, а что должно расти дальше. Сыны покивали головами, поняли, мол, и продолжали своё дело. Спустя минут пятнадцать Юзефа опять подошла к ним, присмотрелась к их работе, всплеснула руками, надавала сынам затрещин и закричала:

— Вот паразиты, вот обормоты, всю морковку выдрали! Только бы им по лесу шататься, да на рыбу, а на грядках пусть одна мать горбатится!

— Так уж и одна, — буркнул старший сын и тут же заработал ещё одну затрещину.

— Молчи! Когда мать говорит!

— Не мужское это дело, мам, заканючил один из близняшек, то ли Янис, то ли Дайнис.

— Так сначала стань мужчиной, охламон несчастный, — взвилась мать. — Нарочно, ведь, морковку рвут, паразиты, чтобы я их быстрее с грядок прогнала! — Не унималась мать. — А ну, полите, как следует! Я вам покажу! Давно ремня отцовского не получали!

— Ладно, хватит тебе, завелась! — Пробурчал опять старший сын, хмуря сросшиеся на переносице брови.

Солнце опустилось совсем низко, когда кончили полоть грядки. Мария пошла к пруду, вымыла там чёрные от земли руки и ноги, смыла водой пот с лица и груди, вытерлась платком.

— На, Мария, возьми, — протянула ей Юзефа надетых на лозовую ветку трёх крупных лещей, — побалуетесь с матерью.

— Ой, спасибо большое! — Обрадовалась Мария.- Я так давно рыбу не ела! Если бы не вы, пропали бы мы совсем!

— Да чего там, людям надо помогать, — смутилась Юзефа. — Завтра придёшь?

— Конечно, долги надо отрабатывать.- Мария взглянула в тревожные глаза Юзефы, улыбнулась. — Не бойтесь, мы, конечно, много у вас набрали, но, лето длинное, отработаем. Скоро и Владислав приедет, поможет… Так я пойду, тётя Юзефа…

— Иди, дочка, с Богом. «Езус Мария, мучение же с таким животом работать-то, подумала Юзефа, чувствуя подступившую жалость. — Так, ведь, даром весь свет не накормишь, сами голыми останемся, срамоту прикрыть нечем будет», — сурово поджала она губы, глядя в спину медленно идущей Марии…

Мария тащила раненого, лежащего на плащ-палатке, упираясь изо всех сил каблуками в землю, обливаясь потом. Невдалеке противно заныла мина, взорвалась, обсыпала землёй… Мария упала ничком, закрывая голову руками. И, вдруг, наступила тишина. Она неуверенно поднялась, отряхнула подол юбки, и, вздрогнув, замерла, открыла рот, собираясь закричать со страху, и… не смогла, — голос пропал. В шаге от неё стоял и молча улыбался фашист, скаля жёлтые, прокуренные зубы. Неожиданно его улыбка превратилась в яростный, звериный оскал. Он замахнулся, со свистом выдохнул воздух и ударил её прямо в живот широким, сверкнувшим на солнце, штыком карабина. И такая страшная, резкая боль полоснула её, что Мария пронзительно закричала и… проснулась.

— Езус Мария, что случилось? — влетела, белая, как мел, мать в ночной рубашке, стиранной бессчётное число раз и просто чудом до сих пор не расползшейся.

— Приснилось, мама, — потрогала рукой волосы Мария, ей казалось, что они встали дыбом от ужаса.

— Тьфу! Напугала до смерти! — Плюнула от досады мать, собираясь идти одеваться. И, вдруг, опять, точно такая же, резкая боль полоснула по животу.

— Ой! — вскрикнула Мария, хватаясь за живот. — Больно, мама, — простонала она. — Больнооо… Мать кинулась к ней, отшвырнула одеяло, пощупала живот, глянула на ноги и выпрямилась, кусая губы.

— Начинается, доченька, — прошептала она испуганно.

— Ой, мама, — напряглась Мария, изгибаясь дугой, чувствуя, как неудержимо разрывается её тело. — Боюсь! Мама, страшно мне!

— Потерпи, доченька, потерпи! — Засуетилась, забегала по избе мама, хватаясь за тряпки, затем кинулась к своей постели, торопливо натянула платье.

— Я скоро, потерпи, побегу к Стывринихе, она старуха опытная, всё сделает, как надо! — Крикнула она и хлопнула дверью. Страх охватил Марию. Ей казалось, что она в одиночестве, осталась одна, совершенно одна, в целом мире, забытая и никому не нужная… И тут новый приступ боли охватил её, она застонала, заскрипела зубами, вцепилась ими в подушку, закрывая ею рот. Даже кричать было страшно в одиночестве…

Она потеряла ощущение времени, ей казалось, что эта невыносимая боль раздирает её уже целую вечность, мнёт её, раздвигает кости… Неожиданно, почти реально, она почувствовала на губах жадные губы Владислава… Ей грезились его переполненные страстью и желанием глаза… Она дёрнула в сторону головой, сжала губы, её охватило чувство враждебности, даже ненависти к нему. «Ненавижу, ненавижу!» — Толчками била в голову кровь.

И тут новая волна обжигающей, раздирающей на части, боли охватила её, животный вой вырвался из груди. Ей казалось, что её собственное тело распадается на части… И тут пришло облегчение… Мария в изнемозжении откинула голову на подушку. То ли слёзы, то ли пот, щипали глаза, не осталось сил даже шевельнуться… Залаял Тузик во дворе, хлопнула входная дверь.

— Там она, там, проходи, бабуся, проходи, милая, — подталкивала мать в спину белую, как лунь, сгорбленную старушку.

— Здравствуй, внученька, — пропела, улыбаясь беззубым ртом Стывриниха, нагибаясь над нею.- Ахти, Господи, разрешилась уже! — Всплеснула она руками. — Вода есть горячая? — Повернулась она к матери.

— Н-ннет, — испуганно ответила мать.

— Грей воду, грей, дочка, скорей. Мать налила в большой чугун воды, чуть не разлив её, пока ставила в печь. Трясущимися руками щипала лучину, сломала две спички от спешки, но, всё же, огонь развела. Старушка копошилась в ногах у Марии, бормотала себе под нос: — Синенький чегой-то, не кричит, вроде… не дышит… Мария почувствовала тревогу от её бормотания, открыла глаза.

— Кто? Бабушка, кто?

— Мальчик, внученька, мальчик, — заулыбалась старушка.

— Покажи, бабусь, — попросила Мария, чувствуя слёзы облегчения, скатившиеся на подушку.

— Нельзя, внученька, нельзя, потерпи, ещё насмотришься, его надо сначала в божеский вид привести.

Старушка унесла младенца, по пути шлёпая и встряхивая его. До Марии доносились голоса матери и Стывринихи, что-то обсуждавших на кухне в пол-голоса… Она приподнялась на локтях, вытянула шею, прислушиваясь, но новый приступ слабости и головокружения свалил её на подушку. Поплыл потолок перед глазами, закружился, завращался, всё быстрее и быстрее…

Она закрыла глаза, но вращение не кончилось, её тело закачалось, как утлое судёнышко в бурном море.

— Мама! Мама! Как мне плохо! -Закричала она изо всех сил. Но это ей только казалось, её губы смогли только тихо прошептать это.

— Бабуля, почему он не кричит? — Тревожно спросила мать у повитухи, которая встряхивала младенца, качала, шлёпала по попке.

— Думаешь, я сама знаю? — С болью пробормотала старушка.- Ты воду согрела?

— Согрела, горячая уже.

— Попробуй ты, — сдалась старушка, — у меня уже руки отваливаются и спину ломит, спасу нет…

Мать взяла младенца на руки, с силой принялась трясти и шлёпать его, но он не подавал признаков жизни.

— Езус! Мария! Да что же это такое? -Закричала в отчаянии мать. — Неужели… мёртвый? Маша ж, с ума сойдёт! Внучек мой милый, ну, открой же глазоньки! открой! Посмотри на свою бабушку! — Молила она, орошая слезами безжизненное, сморщенное, личико младенца.

— Тише! сумасшедшая! — Прошипела Стывриниха, роженица услышит!

— Внучек! Родненький! Миленький мой! Ну оживи! Не умирай! Господи! помоги! — Всхлипывала мать, раскачивая его, и, вдруг, остановилась, замерла, впилась глазами в крохотное личико, ей показалось, что у него дрогнули губы.

И, точно: губы дрогнули, ротик раскрылся, шевельнулись веки, открывая глаза, удивительно синие, с голубыми белками.

— Ой, смотрит! Смотри, бабуля! — Зашептала и вновь залилась, теперь уже счастливыми, слезами мать. Новорождённый опять пошевелил бескровными губами и, вдруг, подал голос, да ещё какой! Громкий, пронзительный!

— Теперь, уж, жить будет! — Заулыбалась повитуха. — Давай его сюда, будем в божий вид приводить…

ЧАСТЬ 3

Денёк выдался на славу. Чистое, высокое-высокое небо, уже с утра ласковое солнце, слабый тёплый ветерок, способный лишь слегка покачивать тонкие ветви берёз да бело-жёлтые головки ромашек. Пели птицы, стрекотали кузнечики, кусались слепни и комары. Но, для человека привычного, это такая мелочь, что и внимания обращать не стоит.

«Трава густая, высокая, хорошее сено получится из неё, только бы дожди не испортили всю работу,» — подумала Мария, взмахивая косой, стараясь брать пониже, но и в то же время следя, чтобы коса не зарывалась носом в кочки, нарытые кротами. Сейчас уже косить стало труднее, солнце высушило росу, коса с трудом врезалась в траву, быстро тупилась. Мария остановилась, протёрла пучком травы лезвие косы, поточила её бруском. Получалось, конечно, не так звонко и уверенно, как у мужиков, ну ничего, лишь бы косить можно.

«Завтра пойду к Паулиням, возьму с собой косу, попрошу, пусть дядя Алфред отобьёт её, он это мастерски делает. Придётся и Робчика, сыночка, с собой брать. Положу его в тенёчке, за кустиком, ничего, полежит…»

— Машааа, — закричала мать, ворошившая поодаль, сено. Иди, ребёнка кормить надо, небось искричался уже.

— Пройду прокос до края и схожу, — крикнула в ответ Мария, чувствуя, как взмокло платье на спине и подмышками.

«Эх, сейчас бы раздеться и голышом в озеро!» — Мечтательно подумала она. Да, вот только, до него больше километра. Нет, сейчас нельзя, — отогнала она соблазнительную мысль. — Может, вечером схожу. А вечером страшно, вдруг на «лесных братьев» нарвусь. Раньше бы их мой живот отпугнул, а теперь, — опустила она вниз глаза, — от него и следа не осталось, вон как платье свободно болтается! И когда только их, гадов, прикончат? Ходишь по своей родной земле и боишься!»

Она вспомнила, как неделю назад мимо их хутора проходил отряд «ястребков», так называют местные жители бойцов истребительного батальона, занимавшегося ликвидацией бандитизма в лесах Латгалии. В избу зашёл командир, спросил у них о «лесных братьях». Но что путного они могли ему сказать? Конечно, они знали, что по ночам по округе гремели выстрелы, узнавали от соседей о погибших от их руки людях, о изнасилованных ими девушках и женщинах… Но где они скрываются, эти «лесные братья», бандюги проклятые, они не знали. На хутор, к счастью, они ни разу не заглядывали. Что они могли рассказать командиру, то рассказали, а больше, увы! Командир огорчённо нахмурился: — Жаль, очень жаль! — Расстроенно проговорил он. — У кого ни спросишь, никто не знает! Но где-то они, всё же, скрываются!? Не может быть, чтобы никто из местных жителей не знал этого!

— Не сердитесь, капитан, но мы, честное слово, не знаем, — огорчённо, что не может помочь, ответила Мария. — Я сама всю войну на фронте была, неужели вы думаете, что я бы скрыла от вас, если бы знала, где эти гады скрываются?

— Извините меня! — Пробормотал командир и добавил: — Дайте воды попить. Мария зачерпнула металлической кружкой воды и подала ему. Капитан выпил, крякнул от удовольствия, вытер губы.

— Фронтовая, может? — Поинтересовался.

— Фронтовая, — с гордостью подтвердила Мария.

— У меня к вам только одна просьба:- сказал командир.- Если услышите, или узнаете, что-либо полезное для нас, постарайтесь как-нибудь нам сообщить, хорошо?

— Обязательно! — Кивнула головой Мария.

— До свидания! — Попрощался капитан.

— Будьте здоровы! — Пожелала ему Мария.

На другой день отряд возвращался ни с чем. Бандиты ускользнули из-под носа, ушли невредимыми. Отряд недосчитался одного бойца. Его нашли лежащим ничком, с зиявшей ниже затылка раной от ножа или штыка.

— Мастерский удар! — Хмуро сказал капитан, когда показали ему убитого.- Бил высокий и очень сильный физически человек, бывший человек, — добавил он.

Мария докосила прокос, воткнула косу ручкой в землю, нажала сильнее руками, чтобы не упала коса, а то в траве её можно не заметить вовремя и порезать ноги, пошла домой.

Сынишка лежал на её кровати и уже давно и безнадёжно кричал, просил кушать. Мария торопливо расстегнула пуговицы и дала ему грудь. Он жадно схватил губами сосок и принялся сосать молочко, постанывая от удовольствия, зажмурив глаза.

— Но, но, потише, — уговаривала его Мария, когда он слишком больно сжимал беззубыми дёснами сосок. Наконец он насытился и, сразу же, уснул, засопел носиком.

— Бедненький мой, искричался весь, — ласково прошептала Мария, поцеловала его в высокий лобик и вышла во двор.

Солнце поднялось выше и ощутимо припекало. Мария подняла голову, приложив руку козырьком над глазами. В небе, по-прежнему, ни облачка. Высоко-высоко парил, распластав крылья, коршун. «Разбойник, только и ждёт, как бы ему цыплёнка стащить!» — подумала она и зашагала на луг. Опять звенела коса от шаркающих движений бруска, ложилась покорно трава, срезанная под корень поблескивающим на солнце лезвием, длиннее и длиннее становился новый прокос. «Господи, когда же Владислав приедет? Уже конец июля, а его всё нет и нет, — думала Мария, взмахивая косой. В каждом письме пишет, что уже скоро, вот-вот… Истосковалась совсем. И почему его не отпускают? Война, вон, когда уже кончилась…»

— Пойдём, доченька, обедать, сказала позади мама, —

незаметно подошедшая к ней.

— Фу ты! Испугала! — Вздрогнула Мария, останавливаясь.

— Пойдём, пойдём, вон уже спина какая мокрая. Всю работу не переделаешь, — назидательно сказала мать.

Во дворе они умылись, поливая друг другу из кувшина и прошли в избу. Мария опять кормила сынишку, а мать разлила по мискам щи, сваренные из свежего щавеля, добавила туда сметаны, нарезала мелко зелёного лука. «Туда бы ещё пару яиц да сальца порезать мелкими кусочками» -подумала она, вздохнув. Вошла Мария, на ходу застёгивая пуговицы платья. На её лице всё ещё светилась нежность, которой вся она была переполнена, когда кормила ребёнка.

— Ой, мама, какое это блаженство, когда он сосёт грудь! — Сказала она мечтательно, — хочется реветь от счастья, честное слово!

— Хорошо, когда есть что сосать, — проворчала мать, прогоняя заоблачное настроение Марии, возвращая её к земным заботам. Они молча пообедали.

Мать мыла посуду, искоса поглядывая на сидевшую у стола дочь, которая задумчиво смотрела через окно, подперев ладонью подбородок.

— Что-то долго муж твой не едет. Может, кралю себе какую нашёл? — Заговорила мать. Мария вздрогнула, тень недовольства промелькнула на лице.

— Разве это от него зависит? Когда отпустят, тогда и приедет.

— А откуда ты знаешь, может, его уже давно отпустили? — Гнула своё мать. — Вон, уже по хуторам мужчины возвращаются, а его всё нет…

— Да не знаю я, мама, ну что ты мне душу терзаешь? — Внезапно вспылила Мария, вскакивая из-за стола, выбежала вон, сильно хлопнув дверью.

— И слова уже сказать нельзя! — Крикнула ей вдогонку, с обидой, мать.

Мария остервенело взмахивала косой, будто рвалась догнать кого-то невидимого. «Уже и мама сомневается, что он приедет, — обиженно размышляла она. — А, вдруг, и правда, не приедет? — Промелькнуло в голове, отзываясь тонким уколом в груди. — Нет, не может быть! ведь он так любил меня!»

Она стала вспоминать, как он ухаживал за нею, терпеливо сносил её насмешки, не обижался на неё, что бы она ему ни говорила. А она вдоволь поводила его за нос. Ей, избалованной вниманием и ухаживаниями молодых офицеров, сначала не хотелось даже обращать внимание на сержанта, следившего за нею преданными глазами. Но, постепенно, она невольно, всё чаще и чаще, начинала задумываться, вспоминать его взгляды, выражение лица, жесты, голос, его слова. И наступил такой миг, когда она спросила себя: «Неужели… люблю?» И, тут же, громко расхохоталась над нелепостью своей мысли.

«А, ведь, любишь же! Любишь! — Вкрадчиво прошептал внутренний голос. Она тогда отмахнулась, рассердилась даже.

Прошло время, но голос был терпелив: — Ну признайся же, признайся самой себе… Я, ведь, прекрасно знаю, что любишь!» — Да, люблю, ну и что? — Сердито ответила она, и, тут же, поняла, что да, любит, что ей плохо без него, трудно без него.

А потом, когда их группа ушла в разведку и, спустя неделю, вернулся только он один и принёс карту с разведданными в посеченном осколками маскхалате, измученный и худой, как щепка, она прижала его голову к своей груди, гладила его слипшиеся, грязные волосы, целовала его исцарапанное лицо, смывая пыль собственными слезами, шептала бессвязно слова любви и нежности.

…Спустя пол-года, в затишье между боями, сыграли, очень скромную, фронтовую свадьбу. Командир полка, высокий, беловолосый латыш, поздравил их с рождением новой семьи, пожелал им пронести свою любовь сквозь огонь войны, остаться живыми и невредимыми. Коптились на столе фронтовые лампы, сделанные из артиллерийских гильз, пили спирт из солдатских кружек… Через несколько дней НП (наблюдательный пункт) полка накрыло прямым попаданием тяжёлого снаряда…

Полк выстроился у свежевырытой могилы, прощался с обезображенными останками того, кто, ещё совсем недавно, был их командиром. Мария молча смотрела, как падала земля, скрывая могилу, как выравнивали лопатами холмик, выросший над нею… Безостановочно текли слёзы, она их даже не замечала… Звучали в голове слова: «Останьтесь живыми и невредимыми, пронесите свою любовь до светлого дня Победы, до конца дней своих, …живите!» Эти слова повторялись в голове снова и снова, и она ничего не могла с этим поделать, да и не хотела…

Воспоминание было таким ярким и реальным, такую боль она почувствовала при этом, что слёзы опять покатились по щекам. Она остановилась, опёрлась на врезавшуюся в кочку косу, постояла так несколько минут, постепенно успокаиваясь, стянула с головы платок, вытерла мокрое лицо и опять завязала платок. С усилием вытащила косу, вытерла лезвие пучком травы, долго точила её, затем набрала полную грудь воздуха, взмахнула косой.

Из-под самого лезвия, отчаянно махая крылышками, взвилась вверх серенькая птичка, забелели пятнистые яйца на дне гнёздышка. «Господи, ещё чуть ниже и разнесла бы в клочья гнездо! — Испуганно подумала она, подошла к росшему невдалеке кусту лозы, сломала ветку и воткнула её рядом с гнездом, чтобы нечаянно не затоптать его. — Живи! Маленькая мамочка!» — Подумала она.

Четыре сына уступом двигались за отцом, дружно взмахивая поблескивающими на солнце косами. Ровными рядами ложилась на землю скошенная трава. Поднималось солнце. Разноцветно вспыхивали под лучами капельки росы, заливались птицы в лесу. В низинах ещё плавал туман, клочьями поднимаясь вверх. Воздух свеж и сладок, дыши — не надышишься!

— Пап, а пап, — заканючил средний сын. — Давай, отдохнём, у меня уже коса из рук валится! — Отец остановился, оглянулся укоризненно, с размаху воткнул косу в землю.

— Пару минут, не больше, нельзя сейчас долго отдыхать, пока роса стоит, высохнет трава, тогда завтракать пойдём, отдохнём… Слабак ты, Вацлав, — не удержался от укора отец.- Что же мне, тогда, говорить, я, ведь, на одной ноге…

— Да, ты, вон, какой сильный! — Буркнул средний, опуская голову и краснея.

Алфред выдернул косу и стал точить её, его примеру последовали и сыны. И опять дружно взлетали косы, врезались, вжикая, в траву, которая покорно ложилась в ряды, прокосы становились всё длиннее и длиннее.

— Мать, корми работников! — Весело скомандовал Алфред, когда они всей гурьбой ввалились в избу.

— Сейчас, сейчас, — заулыбалась и Юзефа, оглядывая их усталые и, всё же, оживлённые лица.

— Мама, я — голодный, как волк! — Громко шлёпнулся на табуретку старший сын. Мать поставила на стол большую миску блинов, нарезанный дольками копчёный окорок, хлеб, чай, настоянный на зверобое, блюдце с кусковым сахаром. Проголодавшиеся мужчины набросились на еду, ели молча, громко жевали.

Раздался стук в дверь. Вошла Мария.

— Доброе утро! Приятного аппетита! — Сказала она и остановилась в нерешительности у порога, не зная, что делать.

— Доброе утро, соседка! Проходи к столу! В самое время попала! — Благодушно сказал Алфред.

— Да я уже позавтракала, — ответила Мария.

— Проходи, дочка, проходи, не стесняйся, — подошла к ней Юзефа и потянула за локоть к столу. — Знаем мы твои завтраки… А ты нас не обьешь, одним ртом больше, одним меньше, какая разница.

Мария прошла к столу, села на подставленную табуретку. Юзефа положила на тарелку увесистый кусок копчёнки, пододвинула к ней, протянула вилку.

— Ешь, соседка, ешь! — Мило улыбнулась она, а сама подумала: — «Знай нашу доброту, голь перекатная! Ишь, в красной армии служила, а по людям побираешься! Много тебе богатства Советы дали? А, всё же, вести себя с нею надо осторожно, задобрить не мешает. А, вдруг, и в правду, вздумают в Сибирь выселить? — У неё аж мурашки по спине пробежали от одной этой мысли. — Авось словечко доброе и замолвит… Хоть она и работала на нас, а всё ж мы её не раз выручали, то одно, то другое, и покормим всегда, да кусок самый лучший суём.»

— Бери ещё, бери, Мария, не стесняйся, -добавила она, видя, как Мария уплетает за обе щёки копчёнку, и ещё кусок добавила ей.

— Мы пойдём, мать, встал из-за стола Алфред. -Время не ждёт. — Сыны тоже встали и гурьбой вышли на улицу.

Мария ворошила вчерашнее, уже основательно подсохшее, сено, поглядывала, как Алфред с сыновьями взмахивают косами, оставляя позади себя ровные ряды скошенной травы. «Да, столько мужиков в доме — это сила! Они так несколько дней поработают и сена на зиму у них будет с избытком. Ещё и продать часть смогут, -думала она. -Господи, когда же Володя-то домой приедет? Измучилась, ведь, совсем! Хорошо, хоть молока в груди много, можно отцедить, а так пришлось бы сыночка с собой таскать… Как он там? Может, мама вышла куда, а он кричит, надрывается? — Ей невыносимо захотелось бросить грабли и бежать домой. —

Нельзя, нельзя! — Остудила она себя. — Они, ведь, так нас выручили! А чем я ещё их могу отблагодарить, чем?

И так они, какие добрые, угостят каждый раз чем-нибудь вкусненьким, — она вспомнила, как приятно пахла можжевельником копчёнка, какая была мягкая, прямо таяла во рту; проглотила набежавшую слюну и тут же почувствовала стыд, подумав: — А я, вообще-то, совсем бессовестная, только позовут к столу, и прусь сразу… Но, с другой стороны, у них, ведь, всего вдоволь, что им стоит лишний кусочек для меня отжалеть? Да и тётя Юзефа всегда так ласково смотрит, так приглашает, что неловко и отказывать… Да и дурой надо быть, чтобы такой случай упускать, не до стыдливости тут, когда над каждым куском хлеба трясёшься»…

Мария ворошила и ворошила сено, чувствуя, как намокло от пота и липнет к телу платье, как пот струйкой течёт по ложбинке между грудей. Они стали тяжёлые, набухли от молока. «Покормить бы сыночка сейчас, — тоскливо подумала она. — Хватит ли ему молочка до вечера?» Солнце разошлось вовсю, жарило так, что всё время тянуло пить, напившись, обливались потом, боролись с жаждой, но долго не выдерживали и опять шли к ведру с водой, стоявшему в тенёчке.

Изредка по ослепительно-голубому небу проплывали небольшие белые и кудрявые облака, заливался жаворонок, вовсю стрекотали кузнечики.

— Пап, пойдём искупаемся, а? — Предложил Вилис, наступавший отцу на пятки, видя, что у отца голая спина стала красной от солнца и блестит, как лакированная. — Тяжело работать, коса быстро садится.

— Ладно, пойдём, -согласился Алфред, — искупаться и впрямь не лишне, сопрели совсем. — Они воткнули косы кружком и пошли на озеро. «Смотри ты, даже близняшки бредут, опустив головы, — подумал Алфред, чуть заметно усмехаясь, — нажарились на солнце, не до беготни. Да, денёк сегодня — дай Бог повек! Постоит так недельку, сена будет вволюшку. Эх, сейчас бы можно было так развернуться, первым хозяином в волости стать!

Сыны силу набирают… Голодранцев кругом — сколько хочешь, хоть дюжину батраков можно было бы набрать… Да, разве, дадут? Поговаривают уже о колхозах, глядишь, скоро и землю обрежут, да и, не дай Бог, ещё и в Сибирь выселят…» -Алфред почувствовал, как в грудь заползает глухая, тяжкая злоба. К «лесным братьям» податься, что ли? Да ну, что я там на одной ноге делать буду? Да и дураком надо быть, чтобы с ними связываться. Немец ничего не смог сделать, а эти, и подавно… Рано или поздно, но их всех переловят, постреляют, и баста!» -Алфред посидел некоторое время на берегу, задумчиво глядя, как сыны резвятся в воде, посверкивая ягодицами, потом стащил с себя штаны и тоже полез в тёплую, как парное молоко, воду. Она так приятно ласкала перегретое тело, что даже сердце млело.

Играли солнечные блики на воде, садились на тростник стрекозы, еле уловимый ветерок слегка рябил воду… Алфред выбрался на берег, отстегнул деревянный протез, долго растирал руками натруженную культю.

— Вылезайте, черти! — Крикнул он не в меру расшалившимся сыновьям.

— Ну, пап, ещё немножко! — Взмолился Вацлав.

— Ладно, Бог с вами, — махнул рукой Алфред и откинулся на спину, крепко зажмурил глаза. — " Что делать? Что делать-то? — Лезли в голову беспокойные мысли. — А что тут сделаешь? Будем жить, пока можно, а дальше посмотрим, там видно будет.»

Неожиданно его мысли прыгнули в сторону. Вспомнилась невысокая статная фигура Марии, её тёмные, вьющиеся волосы, тугая, крепкая грудь, втянутый живот. «Да, справная баба стала, всё при ней, ничего не скажешь… А глаза какие синие… — Алфред ещё сильнее сжал веки, чувствуя, как тело наливается свинцовой истомой. — Тьфу, чёрт, взбесился на старости лет, старый дурак!» — ругнул он себя.

Вспомнилось рябоватое невзрачное лицо жены. Хоть и нажил с нею четырёх сыновей, а, всё ж, сладости от неё не знал. Не умела она приласкать, разжечь так, чтобы туман ударил в голову, вечно лежала, как колода, покорная, но и равнодушная. Алфред резко качнул туловищем и сел, стал пристёгивать высохший протез.

— Вылезайте, хватит, пора за дело браться! — Крикнул он сынам, натягивая штаны.

ЧАСТЬ 4

Ян Закис, сын дяди Августа и тёти Марты, уже целую неделю жил дома. Каждый день он, хмельной, и от самогонки, с которой приходили навещать его соседи, и от радости, что, наконец-то, вернулся домой, и что теперь не надо подчиняться суровым порядкам воинской службы, помогал родителям по хозяйству; подлатал крышу, отремонтировал загородку для поросёнка, понемногу подкашивал и сушил огрубевшую траву. Ничего, хоть и август, поздновато сеном заниматься, а, всё ж, корм, зимой и такой пригодится…

Вчера прибегала Мара, дочка Дубры, жившего на хуторе, километрах в трёх от них. Она поздоровалась с ним, опуская глаза и заливаясь жарким румянцем, и, после короткого бессвязного разговора, пригласила его к ним на вечеринку, говорила, что будет много девушек и парней, гармонист хороший придёт.

— Так приходите, да? Обещаете? — Под конец спросила она.

— Приду! — Пообещал, улыбаясь, Ян.

— Я буду ждать, — тихо проговорила она, жадно всматриваясь в его лицо зеленоватыми глазами, покраснела и умчалась, только развевался подол ситцевого платья и била по спине длинная светлая коса.

После трёх часов дня Ян принялся собираться на вечеринку: тщательно выгладил форму тяжеленным, дымящимся от углей, утюгом, надраил многочисленные награды, побрился уже порядком сточенной опасной бритвой, подрезал коротенькие щегольские усики, надраил до блеска сапоги, сжал их к каблукам гармошкой, напоследок он критически осмотрел себя в висевшем на стене, пожелтевшем от времени, зеркале и остался вполне доволен своим видом.

Он засунул в карман галифе бутылку самогонки (ибо какая же вечеринка без самогонки?), вытащил из вещмешка финку, потрогал пальцем лезвие и спрятал в голенище сапога. «Надо будет раздобыть у соседей хоть пистолет, что ли? — подумал он. — Опасно так далеко ходить без оружия. И когда только «ястребки» с этими проклятыми «братьями» разделаются? — В груди стало как-то тревожно, наслышался за эти дни Ян рассказов о зверствах банды Медведя. «А, была-ни была!, что я, в самом деле, у себя дома ещё должен трястись за свою шкуру?» — Обозлился он.

К хутору Дубры Ян подошёл около шести часов вечера. Ещё издали послышались звуки гармошки, и он всё убыстрял и убыстрял шаги, подгоняемый нетерпением, ожиданием чего-то необычного, волнующего.

Его встретили приветственными криками, жали руку, хлопали по плечу, разглядывали и восхищались его тремя орденами и многими медалями, девушки боязливо притрагивались к его нашивкам за ранения. Парни уже были под хмельком, у них раскраснелись лица, сверкали глаза, разговоры стали громкими и хвастливыми.

В этот вечер много танцевали. Ян был, конечно, героем дня. Девушки наперебой приглашали его танцевать, смотрели на него восхищёнными глазами. Куда было до него остальным парням, в основном малолеткам, которым ещё предстояло отслужить в Армии, которые не нюхали пороху, не имели наград…

Когда стемнело, все перебрались в избу, плясали при свете керосиновой лампы и самодельных свечей, принесенных с собой многими гостями.

Только что кончился танец. Ян, запыхавшийся, потный, совершенно счастливый, непрестанно улыбающийся, шлёпнулся с разгону на скамейку рядом с Марой, завороженно смотревшей на него откровенно влюблёнными глазами, взял её за руку и принялся нашёптывать ей на ухо всякие милые глупости, от чего та то и дело стыдливо опускала глаза и вспыхивала румянцем.

Во дворе залаяла собака. Но в избе стоял шум и гам от громких разговоров и, то и дело, вспыхивающего смеха, поэтому на лай не обратили внимания. Внезапно дверь распахнулась и в избу ввалились пять бандитов. Дула их «шмайссеров» нацелены на людей. Стало тихо… Все замерли на местах, не в силах шевельнуться от неожиданности.

— Добрый вечер! — Громко сказал Медведь и ласково улыбнулся. — О, как вас много, и все молодые, красивые! — Обвёл он глазами насмерть перепуганных девушек, разом побелевших. — А вы чего рты пораскрывали? — Насмешливо спросил он, оглядывая по очереди парней.

Вдруг он вздрогнул, пропала улыбка. — Вот это да! — Протянул Медведь. — Смотрите, братья, какая птичка к нам в руки попала! — Глаза его впились в лицо Яна. — А побрякушек сколько нацепил! И блестят все! Ещё один вояка домой вернулся! — Он медленно пошёл к Яну, пошевеливая широченными плечами. От него шарахались в сторону.

Вокруг Яна образовалась пустота.

— Ну что, вояка, страшно стало? — Улыбнулся зловещей улыбкой Медведь. — Ишь, побелел-то как! И ты думал, что всё, отвоевался, теперь райская жизнь пойдёт? А? Я тебе покажу райскую жизнь, падла! — Он резко ударил Яна в солнечное сплетение. От нестерпимой боли тот согнулся и упал на скамейку. Медведь подождал, пока Ян очухается, взял его здоровенной пятернёй за шиворот и поставил на ноги.

— Ну, что мне с тобой сделать? — Прошипел Медведь, вплотную приблизив своё лицо к лицу Яна, потом отпустил его гимнастёрку и, с размаху, ударил его опять в живот.

Ян снова упал на скамейку, потряс головой, приходя в себя, чувствуя, как от боли темнеет в глазах. «Ну погоди, гад! — Мелькнуло в голове. — Только не спеши! — Остудил он себя. — Пусть покуражится!» Он застонал, сгибаясь в клубок. Медведь засмеялся, обвёл торжествующими глазами людей. Рука Яна в это время скользнула за голенище сапога. Он стремительно разогнулся и прыгнул вперёд. В последнее мгновение Медведь заметил блеснувшее лезвие финки, вскинул автомат, но было поздно: Ян вонзил финку ему в живот и рванул с неистовой силой вверх. Медведь утробно заревел, хватаясь руками за живот. Гулко упал на пол автомат, обнажились окровавленные внутренности. Девушки пронзительно завизжали от ужаса. Их крик перекрыли автоматные очереди.

Ян мгновенно умер, буквально изрешечённый пулями. Медведь косо, зажимая руками выпиравшие окровавленные внутренности, рухнул на пол, заелозил ногами в огромных сапогах. От его дикого звериного рёва волосы вставали дыбом.

— Братья, спасите… сделайте что-нибудь, — прохрипел он, обрывая крик, и опять завыл, не в силах сдержать невыносимую, обжигающую боль. Бандиты растерянно топтались около него, не зная, что делать.

— Хозяева! Бинты! Живо! -рявкнул один из них, тонкий и высокий, с курчавой чёрной бородой.

— Ннет у ннас ббинтов, — заикаясь от страха, ответила, белая, как мел, мать Мары.

— Простынь, материю чистую! Ну! Пристрелю! — Заорал, багровея от натуги бородатый. Хозяева скрылись в спальне, притащили кусок чистого полотна. Бородатый выхватил его и склонился над Медведем, не зная, с чего начать. Внезапно крик оборвался. Медведь дёрнул несколько раз ногами и затих. Бородатый выронил материю, вскинул автомат и заорал, скаля жёлтые, прокуренные зубы: —

— Всех перестреляю! -Дальше посыпался длинный ряд отборной матерщины и прогремела короткая очередь. Ещё несколько человек упали, скошенные пулями. Опять пронзительно завизжали девушки. Бандит со шрамом ударил автоматом со спины по шее бородатого, тот ткнулся лицом в ноги Медведя.

— С ума сошёл, идиот! — Процедил сквозь зубы Меченый. — Всех не перестреляешь, тогда сами с голоду сдохнем! Волоките их на улицу…

Утро обещало быть погожим, светило солнце, дул несильный ветерок, но, постепенно, небо затянуло плотными серыми облаками, спустя время, ветер угнал их. На смену им приплыли низкие, тёмные тучи, нависли хмуро над головой, закрапал мелкий дождик.

Мария торопливо выкапывала лопатой картошку, стараясь брать те гнёзда, где ботва уже завяла и пожелтела. С минуты на минуту дождь мог стать сильнее, не хотелось, всё же, вымокнуть до нитки.

Послышалось ворчание Тузика, затем он зарычал и залился злобным лаем. «Кто-то чужой пожаловал! — Тревожно подумала Мария. На соседей пёс так не лаял. Он, обычно в таких случаях, несколько раз гавкал для порядка и спокойно ложился на землю, продолжая только следить добродушными, в общем-то, глазами. «Ладно, хватит на обед», — решила Мария и заторопилась с корзиной к хате.

Ещё издали она заметила, что во дворе стоит мужчина в военной форме, что-то в его фигуре показалось ей знакомым. «Господи, неужели, Володя?» — Мелькнула мысль.

Она почти бежала с тяжёлой корзиной в руке, чувствуя, как сердце гулко колотится в груди, задыхаясь от волнения и радостного предчувствия. Тузик, увидев Марию, перестал лаять и завилял хвостом.

Мужчина обернулся, вглядывался несколько мгновений, и, вдруг, широкая улыбка расплылась на его лице.

— Володя! — Прошептала вздрагивающими губами Мария, выронила корзину, покатилась по траве картошка. Она шла к нему, чувствуя, как слабеют ноги, как сердце бьётся где-то у самого горла…

Владислав подбежал к ней, обхватил руками, прижал к груди её растрёпанную голову. Мария замерла, не в силах вымолвить ни слова, слыша, как громко и сильно стучит его сердце.

— Володя… милый… родной мой… если бы ты знал, как я тебя ждала! — Шептала она жаркими губами, катились по щекам неудержимые слёзы.

— Зачем же ты плачешь? — Спросил он, отстранив руками её голову, вглядываясь в её лицо. — Я же вернулся… живой… здоровый, а ты плачешь!

— Это от радости… милый… милый мой! — Они долго целовались, не в силах разжать объятия.

Мать, встревоженная лаем Тузика, открыла дверь, выглянула во двор. Увидев дочь, замершую в объятиях чужого мужчины, несколько минут молча смотрела на них, затем тихо прикрыла дверь. Они ничего не заметили, в эти мгновения они ничего не могли видеть…

— Езус! Мария! Наконец-то он вернулся! Приехал! — Шептала мать, улыбаясь.

— Слышишь, Робчик, внучек мой миленький, папка твой приехал! — Бормотала она и, взяв младенца на руки, закружила его по комнате. Малыш таращил глазёнки и улыбался, показывая розовые дёсны. — Ну, теперь мы заживём! Мужчина появился в доме! Теперь-то мы встанем на ноги!

Мария оторвалась от Владислава, долго всматривалась в его голубые глаза, опушённые длинными светлыми ресницами, наконец спохватилась: — Ой, что же это я тебя у порога-то держу! Пойдём в дом! Ты же ещё сыночка нашего не видел! — Владислав нагнулся, поднял с травы вещмешок и, обняв Марию за талию, пошёл с нею в избу. Они так вместе, в обнимку, и вошли. Мать стояла у печи и держала внука на руках.

— Здравствуйте, мама, — смущённо проговорил Владислав, опустив вещмешок на пол и стаскивая с головы пилотку.

— Здравствуй, сынок! — С акцентом, по-русски, ответила мать. Мария подошла к ней и бережно взяла на руки малыша.

— Вот он, сыночек наш, смотри! — Вся светясь безмерным счастьем, сказала она. Владислав подошёл, склонился над сыном, долго смотрел на его личико, по лицу отца скользила ласковая улыбка. Малыш скользнул по лицу отца безразличным взглядом, потом посмотрел на маму и, вдруг, требовательно закричал, его крохотное личико сморщилось и побагровело от натуги.

— Кушать хочешь, мой миленький! — Нежно сказала Мария и пошла к кровати, на ходу расстёгивая на груди пуговицы. Она присела, освободила грудь и придвинула к ней лицо младенца. Он моментально замолк, вцепился губками за сосок и жадно зачмокал, закрыв глаза.

Владислав стоял рядом и неуклюже топтался на месте. Ему хотелось сесть рядом с Марией и, в то же время, он, почему-то, не решался это сделать. Мать хлопотала у печи, готовя обед в честь такого долгожданного гостя. Наконец малыш насытился, выпустил сосок и, тут же, уснул, засопел успокоенно носом.

Мария бережно положила его на кровать.

— Как ты нас нашёл? — Спросила она, покончив со всеми хлопотами.

— У, язык до Киева доведёт! — Засмеялся Владислав, я, ведь, разведчик, — и стал рассказывать про свои дорожные приключения.

— Маша, идите кушать. — Позвала мать.

— Мне бы умыться, — сказал Владислав. — Пропылился я насквозь.

— Пойдём на улицу, я тебе там полью, — потянула его за руку Мария.

Она поливала ему из кружки, смеясь, когда он очень забавно фыркал, смотрела с нежностью, затопившей грудь, на его худую спину с выпирающими позвонками, на короткие светлые волосы. Под конец она подняла ведро, в котором осталась половина воды, и вылила ему на спину. Владислав вскрикнул и задохнулся от холодной воды, потом рассмеялся: — Ух ты! Прямо дух захватило!

Они уселись за стол. Владислав достал из вещмешка платок в подарок матери и платье для Марии.

— Спасибо, сынок, — растрогалась мать, покрывая плечи платком.

— Ой, какое красивое! -Воскликнула Мария, рассматривая платье заблестевшими глазами.

— Ты примерь, Машенька, а то я всё время боялся, вдруг тебе не подойдёт. Мария убежала в спальню и вскоре вернулась в новом платье. Оно оказалось длинноватым и слегка широким в талии.

— Красивое платье, — одобрила мать. Владислав смотрел влюблёнными глазами на зардевшееся лицо жены, на ямочки на её щеках, появляющиеся, когда она смеялась.

Мария повертелась перед ними и хотела было уйти, чтобы снять подарок, но Владислав попросил: — Побудь в нём, не снимай, — и она осталась.

Он вынимал всё подряд, что было в его вещмешке: и сахар, и тушёнку, и две буханки хлеба, и длинный кусок копчёной колбасы, и три фляги водки, складывал всё это на стол. Мария с матерью радовались подаркам, как дети, не переставая улыбаться.

— Давайте выпьем за встречу! — Сказал Владислав, уже немножко освоившийся на новом месте.

— Мне нельзя, Володя, я же, грудью кормлю. — Отказалась Мария.

— Мы, тогда, с мамой выпьем, — Владиславу было трудно и непривычно называть эту совершенно чужую для него женщину матерью, но очень хотелось порадовать этим Машу. Мать принесла кружки. Владислав плеснул в них водки, чокнулся с матерью и произнёс тост:

— За нашу встречу! За нашего сына! За мир!

— За это надо и мне выпить! — Храбро заявила Мария. Владислав поискал глазами по столу в поисках кружки.

— Дай мне свою, — попросила Мария. Владислав протянул ей кружку, она сделала маленький глоток и вернула кружку ему.

Мать тоже только пригубила и отставила кружку. Владислав выпил водку крупными глотками и жадно стал есть горячую картошку с порезанными на несколько частей зелёными огурцами, только сейчас почувствовав, насколько он голоден. Затем он хотел налить себе ещё водки, но Мария накрыла его руку своей рукой и молча взглянула на него такими умоляющими глазами, что Владислав сразу отложил флягу.