Александр Брюховецкий

Без лица

Рассказы

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Александр Брюховецкий, 2018

Юмор — неотъемлемая часть интеллекта, а сострадание к ближнему — составная человеческой совести, без которой мир не устоит. (Автор)

18+

ISBN 978-5-4493-2128-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Без лица
2. БЕЗ ЛИЦА
3. БЕЗУТЕШНАЯ СКОТНИКОВА
4. БРАТА ЖАЛЬ
5. ВРЕМЯ СКЛЕРОЗА
6. ГРИГОРИЙ И БЕНДЖАМИН
7. ЗАПАХ СОЛНЦА
8. КОГДА УМЕР ОГОРОДНИКОВ
9. ЛЕВИТАЦИЯ ДЛЯ ДВОИХ
10. ПОЕХАТЬ В НЕБЫВАЛОЕ
11. ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ
12. ВСТРЕЧА
13. ПОЭТАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ
14. ПРО ЧАЙНИК (Рассказал Михаил Иванович)
15. ИНИЦИАТИВА
16. ДЕНЬ НЕУДАЧНЫЙ (рассказал Иннокентий Иванович)
17. МУЖИК С ОТВЁРТКОЙ
18. ДУРАК
19. Р Э Р О В Ц Ы
20. С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РОДИНА
21. САКСКИЙ
22. СТРАШНЕЕ РАКА
23. ТРЕВОЖНЫЕ СНЫ ЕЛДЫГИНА ИВАНА
24. УБИТЬ ЗВЕРЯ
25. СПАСТИСЬ ЛЮБЯ
26. НЕ ШАХТЁРСКОЕ СЕРДЦЕ
27. Я П Р И Ш Л А
28. ВСЯКОЕ БЫВАЕТ
29. В ЛЕСУ СВОИ ЗАКОНЫ
30. Г А С Т Р О Л И
31. КРЕПКОЕ КРЫЛО
32. ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ
33. УБРАТЬ НЕЛЬЗЯ ОСТАВИТЬ
34. УЧИТЕЛЬ
35. СХОДИТЬ К БОБЫЛЁВЫМ
36. УШАТИКИ
37. ПОЧЕМУ БАБА ВЕРА НЕ ПОЛУЧИЛА ПЕНСИЮ
38. НЮСИНЫ НЕ СТИХИ
39. ПЕЧАЛЬНАЯ КОРОВА
40. КАК МЫ С ДЯДЕЙ БИЗНЕСОМ ЗАНИМАЛИСЬ

БЕЗ ЛИЦА

Ветер февральский злой, неугомонный, как сто чертей — бросает пригоршни ледяных колючек в лицо, шлифует скулы, словно наждачной бумагой. Потом поутихнет на время и тут же вновь стеганёт батогом, с оттяжкой жгучей по неприкрытым частям тела. Неуютно Притыкину Михаилу — голову втягивает по самые плечи, прячась с заветренной стороны дома нужду малую справляя. Оставив на сугробе желтый автограф, спешит в дом. Сам себе под нос, хлопая перекошенной дверью: «Ох, и сучий февраль!». Ему, Притыкину, можно принципиально и с крылечка… либо в ведро — один живёт, но под воздействием культурного наследия от старой жизни, пока не проделывал этого.

Сейчас у него — новая жизнь, личная. Бабу он похоронил с полгода назад. Сегодня как раз полгода. На печке что-то доваривается, в доме грязь и густая тенета по углам. Даже зеркало почти не отражает Притыкина. А он редко в него заглядывает — боится увидеть себя одного старого и несчастного, а может и само зеркало боится увидеть небритое и грязное существо. Порой Михаилу кажется, что в доме вообще никого нет, даже его самого, и тогда непомерная печаль перемешанная со страхом, овладевает им. В такие моменты он начинает тщательно ощупывать свои ноги, руки, убеждаясь в их наличии а значит и всего остального в теле, включая печень, селезёнку и что там ещё внутри… даже зычно крикнет на всю избу: «Эх, жисть бекова!..» После этих процедур ему сразу становится легче. А сегодня могут быть и гости. А могут и не придти. Надо же всем напоминать, что его бабе уже полгода… а была ли эта баба, Притыкин даже стал сомневаться. Да вроде была.

Вещи её перебрал в старом шифоньере, фотокарточки посмотрел. Вдвоем жили — детей не было. Если бы не эти старые фотографические изображения, то он бы толком и лицо своей супруги не вспомнил, настолько оно становилось размытым в сознании. Может от того, что не любил?.. Или в ней темперамента особого не было — лежала в постели холодная, как бревно — не достучишься до желаний… а может сам Притыкин стучаться, как полагается не мог?.. Но хоть и бревном она была — всё ж веселее время короталось. После её смерти Михаил ошкурил чурку в два метра и положил рядом с собою в кровать, чтобы легче переносить одиночество. Даже болтал с ним иногда, обнимал.

В дверь постучали. Вошел Кабанцов Вася, с большим сизым носом из которого текло от холода — бобыль преклонных лет со стажем. В деревне все его называли Вася-утконос. Посидели, помянули покойницу самогоном. Долго молчали, посапывая.

— Бабу свою стал на лицо забывать, — нарушил молчание Михаил. — Порой думаю, а была ли она?

Кабанцов рассеяно глядя на пустой стакан, развил сюжет:

— А я так и приблизительно не скажу про свою, но помню с бородавкой была. А вот жратву она хорошо готовила. Жратву вот помню, а лицо — нет. Только вот эту бородавку… слева от носа… или справа… от носа. Это от того, Миша, что нет любви, однако. Да я, правда, к ней шибко и не присматривался — так мелькала, мелькала и убралась потихоньку…

— Да, все мы по краю ходим… а любовь, Вася, она есть… — вздохнул тяжело Михаил.

Ещё опрокинули по полстакана ядреного напитка, крякнули, захрустев солеными огурцами. Кабанцов ковыряя вилкой в зубах, продолжил тему:

— По мне счас покажи голую задницу и лицо моей бывшей, я так сразу и не определюсь, где что… вот так!

— Может, у неё лица и не было? — спросил Притыкин, пьянея и глупея.

— Как это не было?!.. Была бородавка, значится, и лицо было! — обиделся гость. Просто она не была красавицей, вот и всё.

— Бородавка, она, где угодно прицепится, а я вот что, Вася, подмечаю, — хозяин вновь плеснул в стаканы. — Подмечаю, что все бабы, особенно у нас в деревне, как бы на одну морду — какие-то стандартные… то ли от того, что их знаешь как облупленных, то ли… а может красивых и отродясь тут не было?

— Верно, Миша! На своих деревенских посмотришь, и никакого желания тебе!.. Красоты особой не замечается. Где им тут красивым да изящным взяться?

— Правильно, Вася, что им тут делать. Давай ещё по соточке, помянем грешную!.. Кх-х! крепкая зараза! Я, признаться, всегда мечтал о таких, как в телевизоре — изящных, умных!…

Оставшись один, Притыкин начал бродить из угла в угол не находя места. «Надо что-то менять» — бормотал он. А как менять, он не знал. Вновь, как и раньше, на него накатила волна страха и горькой печали. И такая жуть овладела им, что начало знобить всё тело, будто от холода и Михаил залез под одеяло, но постепенно придя в себя, натаскал воды в баню, протопил её.

Разомлевши от горячего пара, Михаил долго разглядывал свои ноги, руки, шевелил пальцами, удивляясь их безупречному подчинению мысли. Потом напрягал бицепсы и остальное: кожа местами уже пообвисла, но сила в теле ещё чувствовалась — мышцы бугрились, в общем, все анатомические части исправно работали, и Притыкин находил, что он ещё не труп — он ещё запросто может устроить личную жизнь в свои пятьдесят семь. Перебрав мысленно весь свободный женский пол, пришел к неутешительному выводу — все они без лица, да к тому же с приличными довесками в виде детей и внуков.

Перед сном, как всегда, он смотрел вечерние новости на одном и том же канале — ему нравилась телеведущая Катя. Она была тонкой и миниатюрной, с красивыми чертами лица и с обворожительной улыбкой. Когда Катя, после окончания новостей, улыбалась широко и белозубо, то у Притыкина Михаила вся изба переворачивалась — ему было невыносимо хорошо и так же невыносимо тоскливо. Вот такую он смог бы взять себе даже с большим довеском! Красавица, умница! А какая улы-ы-бка!.. Напрягая память, он пытался вспомнить — улыбалась ли когда-нибудь его жена? Кажется — да, но очень и очень редко, а Катя каждый вечер улыбается… Её даже щекотать не надо — говорит и улыбается.

По ночам ему часто снилась Катя. Она протягивала к нему руки, подмигивая глазками, но только Михаил приближался к ней с замиранием сердца, как она исчезала, смеясь. Просыпался он, а в объятиях — бревно. Дурно ему становилось от этого: с вечера — своя бывшая в виде бревна, ночью — Катя олицетворяла холодную и скользкую деревяшку. На следующий день после поминок он распилил это бревно и поколол на дрова — «две бабы — это уж слишком», — бурчал он, складывая поленья в аккуратную стопку.

После этого Притыкин почувствовал себя совсем одиноким. Из дома он не выходил практически после смерти жены, разве что за хлебом и продуктами сходит раз в три дня, а пенсию шахтерскую он давно заработал — принесут. Вот так и коротал время. Иногда приходил всё тот же Кабанцов: посидят, смоля дешевые сигареты, на правительство пожалуются, потом на свою судьбу — баб при этом обязательно «пропесочат» — покойниц и ныне здравствующих. Сходились во мнении, что все они без лица… мол, нет той одухотворенности, обаяния…

Михаил немного пришел в себя и чтобы окончательно отвлечься от всевозможных лишних дум, решил походить на рыбалку. Морозы к концу февраля стали не такими злыми, хотя с утра могло и под минус двадцать пять ударить, но к полудню заметно теплело. Вот только ветерок колючий всё так же заявлял о своем непокладистом характере — дул настойчиво во все щели изб.

Река широкая, и местами где отсутствовал прибрежный лес — продувалась постоянными ветрами, отчего лёд там был чист. Рыба здесь практически не водилась, но Михаил особо и не печалился — развеяться бы…

Попав под ветер на открытом участке, он широко распахнул полушубок, изображая из себя парусник, после чего успешно заскользил по льду к противоположному берегу. Он несся стремительно, подгоняемый упругим ветром — это было похоже на всю его жизнь — от берега и до берега, без любви и счастья, без денег и без славы. Он катился минут пять, но так и не успел осознать для чего ему, Притыкину, дана эта глупая жизнь. Он отъехал от одного берега, теперь прибыл к другому, сзади было рождение, впереди смерть… но если в масштабах вселенной то человек живёт практически долю секунды, размышлял он, и многое, как ни странно успевает сделать. Вот только обустроить свою личную жизнь по своему желанию не может — судьба… и ведь важнее и значимее любви, выходит, ничего и нет!

Он раз десять возвращался назад, подставляя лицо жгучему ветру, потом с восторгом катился в обратную сторону, блаженствуя и философствуя о бренности всего сущего. Ему казалось, что его жизнь наполнялась каким-то глубоким смыслом. Какая-то особая значимость проникала в его естество. Он приходил на реку каждый день, постепенно становясь её неотъемлемой частью, только вот ночью…

Ночью он опять видел Катю… — это было тяжелым испытанием, и он перестал вечерами включать телевизор, чтобы ненароком не натолкнуться на милое лицо. Но через несколько дней не выдержал — включил, но Кати уже не было. Вместо неё передачу вела совсем другая особа. Тяжело переживал Притыкин отсутствие желанной телеведущей, тешился мыслью, что Катя, возможно, пошла в отпуск, а может и вовсе забросила телевидение. Ему показалось, что весь мир стал обезличенным без Кати, и эта страшная мысль заставила вновь лихорадочно ощупывать себя: все части тела были на месте, вот только когда он проходил мимо зеркала…

Проходя мимо зеркала, Притыкин Михаил бегло взглянул на своё отражение и оторопел — там отсутствовало его лицо. Весь Притыкин отражался, а вот лицо — нет. Не веря этому, он схватился за нос, но рука провалилась куда-то внутрь. Отсутствовали ещё губы, скулы. Не веря до конца в это происшествие, он поплевал на зеркало и протер рукавом рубашки свое отражение. «А-а-а-а!» — вырвалось страшное и протяжное изнутри его тела, как из глубокой ямы. В зеркале он четко увидел голову, на ней лоб и уши, шею, а вместо лица была большая дыра. Он дико взвыл, и, испугавшись собственного звука, который исходил буквально из желудка, стал бегать по избе, круша всё, что попадалось под руки, потом придя в себя, задернул занавески на окнах, набросил крючок на дверь.

Ночь он провел тихо, боясь прикоснуться к лицу, а утром на цыпочках подкравшись к зеркалу, стал осторожно в него вглядываться — лица так же не было. Вскоре в дверь громко постучали. Притыкин молчал. С той стороны крикнули:

— Миша, это я. Открывай.

Это был Вася-утконос. А другие к нему как-то и не заходили.

— Не могу, — промычал глухо Михаил.

— От чего так? — недоумевали за дверью.

— У меня… меня… в общем, я без лица, Вася!.. — донеслось глухое.

— Да будет тебе!.. Хватит шутить! У тебя его и вчера не было… вон, как страдания нас доводят!.. Я, Вася, самогоночки выгнал — первачок — может дерябнем с устатку?

Это, казалось, был выход. Нужно действительно напиться, а там будь, что будет!.. вдруг лицо обнаружится или наоборот — весь исчезну, что даже и лучше… — подумал так Притыкин и утробно выкрикнул:

— Ты, только того… не испугайся.

Сидели за столом визави. Притыкин с наброшенным на голову грязным полотенцем, и слегка удивлённый Кабанцов.

— Ну, будя, издеваться, Миха, давай по маленькой, не придуряйся! Ежели ты действительно без лица, то, как будешь пить? Куда пойло вливать будешь?

Несчастный сдернул полотенце. Эффект был потрясающим — Кабанцов упал со стула и в бессознательном состоянии провалялся несколько минут.

— К-как же теперь без лица-то? — заикаясь, спрашивал он, немного придя в себя, и разглядывая со страхом своего друга. — Без лица, Вася, тебя никуда из деревни не выпустят. В паспорте есть лицо, а на тебе его — нет.

— Вот так и жить будем, Вася, — просипел утробно Притыкин, опрокидывая стакан с жидкостью в большую дыру на месте лица.

Выпили основательно, от души. Михаил плакал и звук несся, как из глубокого колодца, сырой и низкий, наводя ужас на Кабанцова. Тот глубоко вобрав голову в плечи, тоже тихонько подвывал.

— Тебе, Миха, на улицу точно никак нельзя. Увидют, определят куда-нибудь… Это ж как, спросют, с таким видом на люди показываешься?.. А в магазин я буду ходить, ты не переживай шибко! Главное даже за дверь не высовывайся, а я всем скажу, что ты уехал к брату на Сахалин, вот так. А там, глядишь, и лицо новое нарастёт.

Трое суток сидел безвылазно Притыкин дома, потом осмелился и стал совершать ночные прогулки: поднимет ворот полушубка, втянет туда голову по самые брови и, как медведь шатун, туда-сюда по окраине деревни, где собственно и стояла его изба. Луна полная и бледная, молча любовалась странной фигурой, освещая её жиденьким лимонным светом. Ночной мир казался странным и призрачным: закуржавевшие деревья, освещаемые этим глупым и холодным ночным светилом, казались нарисованными — нереальными. Притыкин отмечал про себя, что даже луна имеет лицо, потому как там явно читались и рот, нос, глаза… от тоски ему хотелось завыть. И он завыл долго и протяжно, как это делают волки. В деревне эту дикую мелодию дружно подхватили собаки.

Вскоре он расширил территорию своих ночных посещений. Теперь он вновь стал выходить к своему излюбленному месту, которое определил для себя неким жизненным пространством, чтобы хоть как-то наполнить смыслом своё прискорбно-ужасное состояние. Ветер был настолько слаб, что о глупом катании от берега к берегу не приходилось и помышлять и ему оставалось только бесцельно бродить по зеркально чистому льду. Меряя широкое пространство реки старыми подшитыми валенками, Притыкин вдруг увидел её…

Нет, ему не показалось… под его ногами, лицом кверху, лежала полуобнаженная женщина, полностью вмерзшая в лёд. На ней были только ажурные трусики и лифчик. Фигура и лицо были безупречны по форме (по крайней мере, так показалось Притыкину) а длинные темные волосы

утопленницы застыли в причудливых извивах вокруг шеи, рук… Носик был слегка вздернут, аккуратен, глаза были открыты и удивительно чисты, как будто нисколько не осознавали свою ужасную кончину. А чувственный полуоткрытый ротик с припухшими губками, как будто призывал к плотской страсти.

Михаилу как током пронзило голову: «Не Катя ли это?» потому как была так же божественно красива. Потом прикинул, что телеведущая исчезла с экрана буквально на днях, а труп, конечно же, находится в реке с поздней осени. Но удивительно, что утопленница нисколько не искажена, ни страданиями, ни временем — цвет тела, как у живой… да и вся она в целом пышет здоровьем. Дрожь пробежала по телу Притыкина, страшно ему стало. «Какой же негодяй так разделался с красавицей или сама утопла»? — размышлял он.

Прибежав домой, он долго не мог найти себе место. Хотел позвонить Кабанцову, потом участковому, но передумал. Немного уняв нервную дрожь, Михаил взял фонарик и вновь поспешил к реке. Он внимательно изучил тело: следов побоев не находилось, в общем ничего такого, что свидетельствовало бы о насильственной смерти — она даже сияла вожделенно… После этой несложной процедуры Притыкин неумело перекрестился на всякий случай, и решил никому об этом пока не сообщать.

Весь день он не находил покоя, бегая по избе мучимый странным желанием видеть и видеть утопленницу, а как только стемнело, побежал на реку.

Он находился там почти до рассвета, любуясь в лунном свете своей странной и страшной находкой. Последнее его уже сильно не пугало, потому как сам того не ведая, стал влюбляться в ледяное изображение, принимая это как знак судьбы. Михаил нежно гладил шершавой рукой лёд, под которым скрывалось её лицо, волосы, шептал что-то лирическое, и терзаемый мыслью, что буквально через полтора, два месяца начнётся ледоход и его красавица исчезнет, он решился на отчаянный поступок.

На следующую ночь Притыкин прихватив санки, веревку, топор и ножовку, принялся решительно извлекать свою красавицу из ледяного плена. При этом он старался, чтобы не одна прядь волос не пострадала при этом, не говоря уже об остальных частях тела. Он её, конечно, похоронит потом по-человечески, но сначала пусть она в своём ледяном панцире постоит у Притыкина на веранде: он будет любоваться её. Никто не знает, каких усилий ему это стоило, можно лишь догадываться, как он это проделывал. Но долгий процесс был завершен, и к утру ледяная красавица уже стояла у него на веранде, прикрытая старым половиком.

Часам к одиннадцати с хлебом пришел Вася-утконос, он же Кабанцов.

— Я вот что думаю, — начал он с порога, — Надо тебе, Миха, врачу показаться… этому… пластическому. Может соберет кое-что с ушей, с подбородка, со лба и натянет на дыру… рот, я думаю, не сложно будет сделать — отверстие и всё… а вот с носом будет сложнее, но они ж специалисты!.. А так до ишачьей пасхи ждать надо, пока новое лицо нарастёт. А нарастёт ли, ещё неизвестно.

Притыкин стоял к нему спиной, а когда обернулся, то из рук Кабанцова выпала буханка. Михаил был с лицом, словно оно никогда не исчезало, мало того — оно было с горящими, почти безумными глазами, и с улыбкой до ушей.

— Мать моя женщина, отец большевик! — попятился назад утконос. — Я, кажется, схожу с ума! Нет лица — есть лицо! Это как же?..

— А я влюбился, Вася!

— А кто она, Мишаня? Неужто не из наших краёв? Да и где ты мог найти такую, чтобы влюбиться? А она как же?.. ведь ты без лица был, да и дальше калитки не выходил, разве что ночью?..

— Да ты угадал, она не из наших краёв, приезжая она… приплывшая… — опустил глаза в пол Притыкин. — Но ты только не пугайся, она очень красивая.

— Да я, Миха, уже пуганый перепуганный! Что может быть страшнее человека без лица?

— Страшнее только красивая баба, Вася.

— Покажи, покажи её!

Притыкин показал. Нашатырного спирта в доме не было, поэтому в чувство утконоса приводили с полчаса.

— Она, она уто-пппп-ле-ница-а… — лепетал тот, приоткрывая один глаз. — Ты с ума сошел! Нас с тобою вместе посодют.

— Не посодют, ежели не стуканёшь. Немного баба растает, похороним, как следует.

— Потом снова лицо потеряешь. О, горе мне стобой!

Придя на следующий день Кабанцов уже без особого страха, разглядывал бабу-ледышку, находя её очень красивой.

— Жалко, конечно, будет с ней расставаться, вон какая прелесть неописуемая, просто картинка… и ноготочки разукрашены, тонкая, изящная… а губы, губы, Миша, прям поцеловать хочется!.. И реснички одна к одной!..

Они переворачивали глыбу и так, и сяк, рассматривая всё до мелочей, та лишь потихоньку таяла под их горячими руками.

— Это ж надо такую красавицу изничтожить, — продолжал бормотать Кабанцов. — А может она сама в реку бросилась. Разлюбила видно и в реку!..

— В таком виде и в реку?

— Да, прям с постели и в реку… не одеваясь. Эх, какая! — ножки, шейка точенные, грудь что надо! Скоро ледоход, Миха, может пустим её — пущай дальше плывёт! — настороженно закончил Кабанцов.

— Можно и так, яму хоть не копать, — согласился Притыкин.

И хоть им было жаль расставаться с этой страшной находкой, но придя к этому правильному решению, стали дожидаться ледохода. А красавица всё таяла и таяла под горячими руками двух мужчин: они ежедневно и беспрерывно вертели её во все стороны, анализируя параметры тела, черт лица, находя их безупречными. И как-то Вася-утконос при очередном осмотре высказался.

— А не кукла ли это?

Это прозвучало для Притыкина, как выстрел из пушки.

— Да-да, Миха, ты не удивляйся, счас бывают такие куклы для утех, сам знаешь, которые дорого стоят, очень дорого… халупа, Миха, твоя не стоит столько!

Эта новость была потрясающей настолько, что они оба вдруг заулыбались.

— Так тогда, Вася, и хоронить не надо будет! — радостно воскликнул Притыкин. — Пущай живёт у меня, сколько хочет. Жрать я сам сварю, в доме уберусь… баба она для красоты пусть будет! Главное что не скандальная.

— Ну, это… — Кабанцов почесал затылок короткими, толстыми пальцами, — я тоже холостой… могла бы она и у меня пожить…

— Ну и ладно, пущай неделю у тебя, другую — у меня. Хотя по-честному — я её нашел и у меня она должна больше оставаться, — резюмировал Притыкин.

— И на том спасибо, — согласился утконос.

Дело шло к весне. В середине марта к полудню была уже плюсовая температура, хотя по ночам ещё сильно примораживало. Так или иначе, весна брала своё, и нареченная красавица почти полностью освободилась из ледяного заточения. Сначала выглянули наружу розовые пальчики левой руки, потом вдруг отвалился большой кусок льда от ягодиц, головы…

— Процесс пошёл! — шумел Кабанцов, принюхиваясь к её телу. — Вроде не пахнет!

— Её в тепло надо, — настаивал Притыкин. — Быстрей отойдёт, потом нюхать будешь. Трупный запах, он в тепле обнаружится быстрее.

— Да чё тут нюхать! Кукла это, Миха! Ты пощупай пальчики — точно резина или с чего их там делают… а задница, во! — И тот хлопнул утопленницу по мягкому месту, после чего весь лёд разлетелся вдребезги.

— Как живая! — ахнул Притыкин, потрогав её нос.

Потом ощупывали её вместе, убеждаясь, что это всё-таки кукла. Шарили руками в интимных местах, сняв трусики и лифчик.

Ровно через две недели река освободилась ото льда, а красавица-кукла освободилась от двух назойливых мужиков. Она просто рассыпалась в прах — переморожена была, а оттаяв, прожила недолго, затисканная в объятиях.

Хоронить её понесли в ведре. Креста не ставили. Повздыхали тяжело. Разлили по стакану самогонки. Выпили, не глядя друг на друга.

— Ты, Миха, лицо случаем не потеряешь снова? — спросил Кабанцов, он же утконос.

— Нет, Вася, не переживай. У меня Катя появилась! Из отпуска, видать, вышла.

— Какая ещё Катя?

— Какая, какая!.. Настоящая красавица!

— И где же она?

— Ты только не пугайся. Она в телевизоре.

БЕЗУТЕШНАЯ СКОТНИКОВА

Галина Ивановна Скотникова убила своего сожителя. Событие заурядное для наших мест. Ну, убила и убила, что здесь особенного? Правда, не каждый день такое бывает, потому и разговоры сразу идут — выясняют люди, за что убила, по делу или нечаянно… Если он пропойца и в огороде ничего не делает, мало того, даже воды не принесёт из колодца, то — да, есть смысл с таким сердечно поговорить…

А он и был такой, сожитель этот. Сама Галина Ивановна жаловалась соседям:

— Скотина он, самая настоящая! Ну, ничего по хозяйству делать не хочет, даже гвоздя не вобьёт в стену, только пить и пить!

Сама Галина Ивановна тоже, как говорится, поддавала неплохо. Гулеванисто время проводили и часто в спорах: кто, что, где, когда, чего-то… кому-то… Изменил ли, не изменила!?.. В пьяных разборках истина никак не выявлялась, наоборот, часто доводила до высоко градуса нетерпимости друг к дружке. Вот и случился страшный инцидент…

Скотникова даже не поняла, как это произошло? С чего всё началось? Но делала она всю процедуру убийства весьма холодно, расчетливо. Когда приехали следственные органы, то все части бывшего сожителя, были аккуратно сложены в мусорный мешок, вот только не обнаружилось самого главного — головы. Длительный и изнуряющий допрос обвиняемой так ничего и не дал. Всё осталось загадкой, даже дотошные соседи не могли предположить, куда могла деться голова. В туалете её не нашли, в огороде — тоже, хотя тот был страшно заросшим лебедой и крапивой — «волки воют» говорят в таких случаях.

На суде Галина Ивановна вела себя несколько странно, обвиняя судей в их нежелании понять её женскую долю и то, что она до сих пор любит своего Коленьку, то есть, убиенного ею. А на вопрос, куда делась голова, она лишь плакала и раскачивалась мощным торсом из стороны в стороны, стеная при этом:

— Ну не было у него головы, уважаемые судьи! Ежели б она была, он бы так не вёл себя!

Ну, тут, конечно, встречный вопрос последовал ей.

— А как же вёл себя убиенный? По показаниям соседей, да и всех жителей села, вы проживали с ним довольно длительное время, а это говорит о том, что вы находили с ним общий язык, тем более, всегда ходили с ним под руку. Так что признавайтесь чистосердечно, куда делась голова вашего сожителя? Ведь судя по опросам свидетелей, голова у него была на месте. Это подтвердила ваша соседка Матрёнина Зоя, она так и сказала, что не будь у него головы, то куда бы ваш Коленька заливал спиртное? Смешно, да не очень. С другой стороны следствию немаловажно знать, что это тело принадлежит именно вашему сожителю, потому как вдруг он уехал, сбежал от вас, а вы в это время завели отношения с другим, и могли порешить его.

У Скотниковой после этого помутнел взор, и она закричала истерично всему залу:

— Да, не было, не было головы! — Потом упала со скамейки и, дергаясь в конвульсиях, хрипела: — Каюсь, каюсь!..

Когда её привели в чувство, похлопав по щекам и дав нюхнуть нашатыря, то она вдруг выпрямилась во весь свой могучий рост, выставив далеко вперед грудь шестого размера, тихо сказала:

— Я знаю, где голова.

Все притихли.

— Где же? — спросили.

— А голова всегда на плечах. Ейное место только там.

Когда её сажали в машину скорой помощи, проверить на адекватность поведения, она вдруг запела громко с надрывом: «А нам всё равно, а нам всё равно! Пусть боимся мы волка и сову!». Потом показывая руки, большие, натруженные, заплакала:

— Да, я этими руками не одну бурёнку выдоила! Вся жисть в коровнике прошла а вы мне тут с убийством… Да, убила я его и голову отрезала напрочь, не нужна ему такая голова!.. А как я любила его, как любила, своего Коленьку! Если б он, проклятый, не пошел бы к этой вертихвостке Облудиной!..

Не посадили Скотникову. «Неадекват» — сказали, и убийство произошло, разумеется, в состоянии крайнего аффекта, тем более она длительное время провела в психлечебнице, где и выдали справку о невменяемости пациентки. Но на селе таковой её не признавали, потому, как она вполне здраво рассуждала, поговаривали, что её пожалели, выдав такую справку. Весь мужской пол, даже пьющие, стали теперь побаиваться Галину Ивановну, её чар в виде высокой и большой груди — вдруг кого-то из них выберет себе в любовники — не устоять ведь!..

Но напрасно побаивались её мужики и бабы, замкнулась Скотникова, ушла в свой мирок — редко с кем заговаривала, да и то лишь о погоде и не пора ли сеять морковь. Когда же морковь уже отсеяли, и та выскочила наверх веселыми изумрудными хвостиками, то Галина Ивановна не на шутку забеспокоилась: а не подъедят ли её снизу шахтёры? Тут, конечно же, как говорится, комментарии излишни…

Слонялась без дела целый день Скотникова, пройдётся по пустым корпусам бывших коровников (ушло стадо на убой в связи с перестройкой), слезу смахивая заскорузлыми пальцами, посидит у реки с пустым удилищем, вспоминая при этом Коленьку, когда тот в часы редкой трезвости, ловил чебака, и так проходил день. А ближе к ночи она выходила в заросший бурьяном огород, и тихо по-собачьи скуля, начинала странную процедуру по окроплению своего участка самогонкой. «Пей, пей, родименький» — приговаривала. Слышно было, как что-то булькало и причмокивало после её слов. Потом она уходила в дом, и на следующую ночь, всё повторялось.

По селу поползли упорные слухи, что Галина Ивановна кого-то прячет в огороде, подкармливая и подпаивая его, и вскоре по месту её проживания приехали следственные органы и, выстроившись густой цепью, прошлись по запущенному донельзя участку преступницы. А огород был настолько непролазным от дикороса, что некоторые выбрались оттуда без погон и фуражек. Майор Разбейнос отряхиваясь от пыльцы конопли и полыни, сказал следующее:

— Мы, тут, господа офицеры, навряд ли что найдём, как бы самим не потеряться. Если голова зарыта в огороде, то не перекапывать же весь участок? И к тому же дело уже закрыто, а если там скрывается какой преступник, то рано или поздно он выйдет наружу для совершения преступления. Вот тут мы его и за жабры, господа!..

Уехали органы ни с чем. А ночные похождения Галины Ивановны так и не прекращались, мало того, когда её мучил радикулит, и она не могла выйти за порог несколько дней, то по ночам в её огороде слышались страшные вопли: «Пи-и-ть, пи-и-ть»! и даже грязные ругательства, но последнее может кому-то и послышалось, ведь сплетни, на то и сплетни… Болтали вроде, что голова действительно живая и не замолкнет, пока её не пришьют к туловищу. Да ещё пустили слухи, что одного полицейского вроде бы не досчитались, после той проверки… бродит где-то в зарослях и сквернословит, забывая про честь офицерскую. А сама Скотникова спокойно отнеслась к таким перипетиям в её жизни: если там и остался кто-то из органов, то пусть и занимается своим делом — ищет голову, тем более она сама не может определиться с её местонахождением: обрызгает спиртным сторону её крика — та и умолкает. Кается Галина Ивановна и по всему видать, грех её не искупим, потому как любила своего убиенного её сожителя Коленьку.

Ещё сельчане подметили, что Скотникова Галина Ивановна, стала неравнодушной к местной достопримечательности в виде странного памятника, стоящего возле здания местной администрации. Памятник тот был бесхозным и постепенно приходил в негодность. Похоже, что он был изваян ещё в годы советской власти, потому как кое-какие элементы прошедшей эпохи в виде серпа и молота, в нем проглядывались. Он был двухметрового роста и что-то держащий в руках, но это «что-то» давно упало и никто не помнит, как оно выглядело. Некоторые припоминают, что памятник был поставлен в честь какого-то дважды героя социалистического труда или даже красноармейца, олицетворяющего прошедшее время.

Галина Ивановна поднималась часто на постамент и внимательно разглядывала лицо статуи, временами наглаживая его. Лицо было без носа — отвалился он несколько лет назад, остальные же части лица были целы и выразительны по форме. Она даже возлагала цветы к подножию этого памятника, а к весенним праздникам прилепила нос. Этот нос продержался недолго — через неделю отвалился, но реставрация по воссозданию пристойного внешнего вида не прекращалась. Скотникова лепила бесконечное множество носов, и в один прекрасный момент, все дружно ахнули: «Да, это же её Коленька!.. Ты, глянь, один в один! Точно его шнобель!». «Какой шнобель, такое и достоинство! — крикнула старая вертихвостка Облудина». «А за что же мы ещё мужиков любим? — разгорались споры. — За глотку разве»?

Это было большим событие в жизни сельчан, потому как других интересов практически не осталось, разве что «Дом2» по телевизору…

Все подробности воскрешения этого ваяния, бурно обсуждались взрослыми и детьми. Ставший безымянным за долгие годы забытья, памятник вдруг обрёл вторую жизнь и все озадачились, что же он теперь олицетворяет? Возлагать или не возлагать к подножию монумента цветы? Собрав сельский сход, Глава местной администрации Единый Ростислав Кизилович, насупив густые и широкие, как у Брежнева брови, высказался кратко и сурово:

— Памятник нужно демонтировать, потому как он основательно похож на убиенного гражданского мужа Скотниковой.

Кто-то из толпы выкрикнул недовольно:

— Памятник этот стоит уже лет пятьдесят, ещё при той власти поставлен этому, как его?.. Граждане, никто не помнит, кому он поставлен был?

Ростислав Кизилович, поковыряв в носу большим пальцем, и не поднимая тяжелого и сурового взгляда, продолжил:

— А раз никто не помнит — демонтировать!

— А может просто нос отбить и пусть снова стоит! — выкрикнули из толпы.

Галина Ивановна, стоявшая среди них, и слушая эти ужасные для неё слова, вдруг кинулась к подножию статуи и, оголив широкий зад, нагнула его в сторону собравшихся:

— А вот этого не видели?! — взвизгнула она, и ловко взобравшись на постамент, обхватила руками статую, — Да я за своего Коленьку, любого порешу! Только подойдите, только подойдите!.. И она сжала кулак, потрясая им в сторону толпы. Кому-то померещился в её руке обоюдоострый нож и

сход тут же разбежался по домам, побоявшись навлечь на себя гнев разбушевавшейся дамы, а глава, заскочив в свой кабинет, долго наблюдал сквозь немытое окно, как безутешная Скотникова лобызала памятник, горько при этом рыдая. Ему от страха мерещилось: она гонится за ним с большим кухонным ножом, чтобы лишить главу администрации села самого драгоценного органа — головы, которую, конечно же, не найдут, как и ту, орущую по ночам в заросшем огороде преступницы. Такая участь ему совсем была не по нраву. Ростислав Кизилович ползал на четвереньках, вертя мобильным телефоном во все стороны, ища связь, которая не всегда появлялась в этих краях, а стационарный телефон, так же, как свет, был давно отключен за неуплату. Убедившись в тщетности своих потуг по освобождению себя любимого из добровольного заточения, он решил дождаться темноты.

Вскоре в черное, как дёготь, небо, выкатилась луна. Она высветила бледным и холодным, как сыворотка, светом фигуру памятника и женщину, лежащую у его ног. Галина Ивановна крепко спала, обнимая сапоги статуи, иногда вздрагивая и что-то бормоча сквозь сон. А мимо, осторожными шажками, крадучись, пробирался домой испуганный донельзя, глава местной администрации Единый. Ночь была удивительно тиха и светла, как у Куинджи в знаменитой картине, лишь через равные промежутки времени, раздавалось мурлыкающе похрапывание спящей Скотниковой, да где-то в кустах слышался лёгкий шорох мышей. И вдруг тишину разрезал звонкий голос ребенка — это был писающий с балкона, пятилетний мальчик:

— Дядя, вы вор?

Для Ростислава Кизиловича это был, как говорится, гром среди ясного неба. Ему показалось, что с ним разговаривает сам ангел, свесившись с черного небосвода.

— Да я,я,я только немного, не больше других. А у нас здесь уже всё уворовано до меня, я только две лампочки у себя в кабинете… да машину угля для местной котельной, которая… и ещё, как его… а кстати, вы где? Вы собственно, кто? С кем я разговариваю?

Мальчик, довершив своё дело, скрипнул дверью:

— Мама, там вор! Он сам сказал!

Глава, осознав, всю глупость ситуации, бросился в глухой проулок, разбудив цепных собак, которые на все лады забрехали, словно по эсэмэс, передавая друг дружке: «У нас непорядок».

Утро следующего дня не предвещало ничего хорошего… Галина Ивановна, проснувшись, первым делом начала сооружать некоторое подобие временного жилища из еловых и кленовых веток. Закончив, прилепила бумажку: «голодаю».

К часу дня к месту происшествия прибыли органы из райцентра во главе с тем же майором Разбейнос. Тот долго молчал, оценивая ситуацию.

— В этой акции я вижу и то и другое, — начал он, — если гражданка Скотникова защищает памятник, как символ прошедшей власти, требующей возврата к ней, то здесь дело политическое и чревато самыми нехорошими последствиями для неё. А если она видит в памятнике только своего убиенного её сожителя, то это её личное дело.

— Так тут вообще тогда ничего не поймёшь! — кто-то сказал из местных, — если памятник с носом, значит дело семейное, а если нос отпал, значит политическое?

Разбейнос помолчав некоторое время, отмахиваясь веткой от комаров и мошек, пришел к однозначному выводу.

— Надо срубить советскую символику с постамента в виде серпа и молота или совсем убрать этот памятник.

— Да, да! Демонтировать! — расхрабрился Глава администрации Единый, — я уже об этом говорил. А Галине Ивановне необходимо назначить курс лечения, а то совсем распоясалась, понимаешь!..

Решение было одобрено единогласно и к следующему дню было решено, заправить горючим единственный в селе бульдозер, и снести памятник. А Галине Ивановне тут же надели смирительную рубашку и повезли в психлечебницу на длительные процедуры.

Ночью никто не спал, всем виделось белое изваяние, которое ходило по ночным улицам и переулкам, громко вздыхая и заглядывая во все дворы, словно ища чего-то. Рассказывают, что оно долго блуждало в огороде Скотниковой и скорее всего, нашло то, чего долго и упорно искал майор Разбейнос — голову убиенного сожителя Галины Ивановны, потому как после этого душераздирающие вопли: «Пи-и-ть, пи-и-ть.» — прекратились.

А утром все были чрезвычайно удивленны и поражены: в центре села не было памятника, исчез — остался один постамент с советской символикой, ниже которой была нацарапана надпись: «я вернусь». Все ломали голову, что могла обозначать эта надпись, то ли памятник вернётся вместе с прошедшей эпохой, то ли сама Галина Ивановна, в чем мало кто сомневался — скучно без неё. Если первое — пусть будет так, может бывшая доярка Скотникова вновь будет при деле, надаивая сверх плана энное количество литров молока, глядишь, и в рюмку меньше заглядывать будет, а если второе — то, само собой разумеется… никто не против — свои же люди…

К обеду у главы администрации затрещал телефон, несмотря за неуплату пользования связью. Звонил Разбейнос, интересовался: нет ли в селе Скотниковой Галины Ивановны? Сбежала из лечебницы.

— А у нас, нас, нас… — заикаясь, докладывал Единый, — сбежал памятник. Как, как!? Сам, своими ногами! Приезжайте, сделайте отпечаток следов!

— Странно всё это, — трещала простужено трубка, — возле психлечебницы тоже есть следы примерно шестидесятого размера… — Теперь мне всё понятно…

День был жаркий, душный, но где-то на горизонте клубились темные дождевые облака с яркими, как вольфрамовая нить накаливания, проблесками молнии. Земля давно жаждала влаги.

БРАТА ЖАЛЬ

Сон был настолько страшным, что новоиспеченный пенсионер Борис Иванович Хлебцов, подскочил на кровати и долго сидел с выпученными в темноту глазами, постепенно приходя в себя. Сердце билось учащенно: он долго держал указательный палец на запястье левой руки, отсчитывая удары пульса — девяносто пять!.. восемьдесят два… семьдесят пять…

Кое-как успокоившись, он поглядел на спящую жену, та тихонько похрапывала, подложив руку под щеку. Борису Ивановичу хотелось разбудить её, рассказать о том кошмаре, увиденном во сне… а рассказать — значит пережить всё с самого начала… и он решил дождаться утра, вдруг всё позабудется. Но он так и не уснул от яркого и дурного впечатления. Взглянул на часы — было шесть утра, и рассвет уже занимался: кричали петухи, пели птицы расчудесными голосами, приветствуя начало нового дня, где-то плакал ребенок, выкрикивая пискляво: «Не хоцю в садик, не хоцю»! гавкали собаки.

Борис Иванович умылся, поскрёб дешевым и тупым станком щетину на лице, заглянул в спальню: супруга так же спала, не ведая о вселенской печали мужа, которому вчера исполнилось шестьдесят лет, и немногочисленные их гости в виде соседей по подъезду, дружно поздравляли молодого пенсионера с его юбилеем. Эта дата его не так испугала, как прошедшее пятидесятилетие, ведь пятьдесят — особый психологический рубеж человека, заставляющий мысли и чувства привести в порядок, а шестьдесят — это пенсия! Это смирение с возрастом, это надежда на некоторые годы относительного материального и физического благополучия…

Но как, ни крути, возраст есть возраст, и Борис Иванович стал иногда заострять внимание на своём здоровье: то прощупает печень, надавливая на неё периодически — вроде не болезненна при пальпации, то к сердцу прислушается — работает в нужном режиме, кишечник в исправном состоянии, да и сила физическая ещё имеется — двадцать раз от пола отжимается… В общем нет посылов к беспокойству, вот только этот страшный сон!..

Борис Иванович оделся и, зайдя в ближайшую лавку, купил бутылку пива. Пить на людях было неприлично, и он направился к своему давнему другу, который с утра, как правило, был в гараже, копаясь в старенькой иномарке.

— Доброе утро, Михалыч! — радостно крикнул он в полутемный зев гаража. — Ты, как всегда, в мазуте. А день-то, какой!.. Так и шепчет!..

— Привет, давно не заходил! — прохрипел тот из ямы. — Помоги лучше, там ключ на семнадцать — не дай шкиву проворачиваться, я ремень накину!..

— Что опять зажигание?

— Да ни говори, — покряхтывали снизу, — вечно мне с этим ГРМ возня… как, понимаешь, газану! — он проскакивает… новый надо. Мне кажется, что я и помру в этой яме, даже вылазить не надо. Тут и могила мне будет.

Бориса Ивановича передернуло от последних слов вечного механика, а тот продолжал, фантазируя.

— А по мне так лучше в этой яме — расходов меньше. Можно даже гроб не заказывать, чтоб не тратиться, а так — в целлофан завернуть… Ха-ха!

— Ты, Михалыч, совсем ошалел что ли? Разве смерти не боишься?

— А я, Боря, отбоялся. Семьдесят пять уже… сколько раз умирал… давление под двести двадцать как даст — раком ползаю, ну, думаю, вот она, вот она!.. Нет, одыбал — дальше живу. От смерти не убежишь. А чего её бояться? Как кто-то сказал: когда мы есть — смерти нет, когда смерть есть — нас нет. Расходятся наши дороги с ней, Боря.

— Жутко мне от твоих слов, Михалыч. Тут мне один сон приснился, аж страшно рассказывать. Думал, забуду, нет — сидит в голове — как сейчас вижу!.. Я тут с пивом… Ты, того — вылазь, посидим… На душе у меня плохо.

— Счас, Боря, вот-вот… ах, проклятая, наконец-то!.. Всё выбираюсь на свет божий.

Михалыч относительно ловко для своих лет, выбрался из ремонтной ямы, вытер руки тряпкой. Это был крепкого внешнего покроя человек, с дубленной сибирской кожей на лице, которая лежала гладко, очерчивая формы черепа, только дряблая шея и руки выдавали возраст. На тонком его носу сидели огромные очки с толстыми стеклами, от чего глаза всегда казались неестественно огромными от увеличения, но всегда с лукавинкой.

— Пиво, говоришь, принёс?.. Ну, давай, юбиляр! Ты уж извини, что не пришел вчера — не люблю застолье, по мне лучше вот так — один на один, побеседовать чтобы… Так, говоришь, на душе плохо? От чего так?

— Сон нехороший приснился.

— А мне всегда чепуха всякая снится! Ну, давай, не тяни.

— Мне приснилось, Михалыч, что я вроде бы умер.

— Боря, ну какая же это ерунда! Подумаешь — умер! Все мы там будем!

— Да ты не перебивай! Нет, я так не могу! Лучше давай сначала по кружечке, потом начну!.. Что-то меня аж трясти начинает!

Они разлили по стеклянным кружкам пиво, и, толкая носы в густую пену, медленно, посапывая, выпили.

Борис Иванович, немного расслабившись, продолжил:

— Сон страшный, Михалыч, вроде бы я умер…

— Тьфу, ты! И всё что ли?

— Нет, не всё! Умер я будто, а сам вижу, как мужики гроб мне колотят. Ну, думаю, так оно и надо — если человек умер, значит и ящик надо готовить. Колотят, значит, они мне ящик, а я волнуюсь страшно: вроде бы как живой, соображаю, но с другой стороны — мертвый я…

— Да, тут целая философия, Боря, у тебя. Крыша может поехать… но ты не бери в голову. А что же дальше?

— А дальше, когда они гроб сколотили, то и приглашают меня туда лечь. Но я ведь живой!

— И как бы мертвый!?..

— Вот именно. Я давай своим видом показывать им, что, мол, не собираюсь в ящик отправляться, потому как я живой, но с другой стороны, как мертвый вроде… не разговариваю, но выказываю им протест всем своим видом, гоношусь в общем, а они предлагают настырно, чтоб я того… ложился в ящик…

— Ну, замордовал, Боря, ты меня. А что же дальше?

— Дальше, Михалыч, самое страшное!..

— И что же?

— Они, эти мужики, начинают меня бить по морде!.. чтобы значит, не сопротивлялся и поскорее лег…

— Ну, и?..

— Проснулся я тут…

— Да ты, Боря, не бери всё это в голову!

— Да как не бери?! Тебе легко говорить! Вон артист Крамаров ничего такого в голову не брал и собирался жить довольно долго, физзарядкой занимался, не ел, чего попало. А на деле как вышло!.. Рак завёлся…

— Если будешь паниковать, то два рака сразу заведутся! Давай ещё по кружке, и я расскажу, что мне снится.

— Неужто, страшнее?

— Может и не страшнее, но такое же веселое, ха-ха! Снится мне тоже всякое, да я уже и привык к этому. Самое любопытное, что я тоже осознаю все во сне. Ясно понимаю, что это сон, и соответственно веду таким же образом в русле этого понимания.

— Мудрёно.

— Да ничего мудреного. Я вижу натуральных покойников, которые давно усопшие то есть. Они со мной общаться начинают, а я ведь соображаю, хоть и сплю, но соображаю… вот этот персонаж в виде дяди, или тёти, а, то и брата — покойники. Я им и говорю понятным русским языком: «Вы же покойники — нечего вам тут делать»! А они настолько делают, понимаешь, удивлённые физиономии!.. мол, как же так? Мы пообщаться с тобой по-человечески, тем более давно не виделись… А я ведь понимаю, что по-человечески как раз и не выходит, тем более они даже обниматься с тобой лезут…

— Тихий ужас, Михалыч!

— В том-то и дело, что ужас! У меня наверно волосы в это время встают на голове, у сонного,..правда, их у меня считай, уже и нет. Так вот, Боря, у меня не остаётся выбора, как кроме!.. налей ещё пивка…

— Ну?

— Ну, и начинаю я их бить по морде тогда! Тёток, дядек!..Прогоняю прочь по своим местам. Кричу им — рано мне с вами общаться — время не пришло!

— Какой кошмар, Михалыч! Прям по морде?

— Прям по морде! Ну, если они не понимают!?.. С тетками, дядьками — как-то проще… а вот с покойным братом!?..

— Да, тут сложности… брат ведь…

— То-то и оно… а мне как-то мой дядька снился по отцовской линии (это, к примеру), он у моей матери денег подзанял (сама мать рассказывала), приличную сумму подзанял, и так и не вернул, мерзавец!

— А отец твой? При жизни ещё, не стребовал с него долга?

— Отец молчал, братовья ведь. Так вот мне его не жалко было по физиономии настучать… да ладно, на том свете поговорим. Они-то должны понимать, что это всего лишь мой сон. Вот такие дела у меня с ними, Боря. Ты ещё молодой, тебе ещё бить и бить их по мусалам… этих твоих мужиков… не будь телком — бей первым! Тогда и просыпаться не так страшно будет!

— Да, Михалыч, рассказал ты!.. Мне такого ещё не снилось.

— Всё, ещё впереди, какие твои годы! Запомни — бей всех подряд!

— И даже брата?

— Даже брата. А куда деваться? Это же сон!.. С него не убудет…

— Жаль брата, Михалыч.

— И мне жаль.

— А если родители?

— С родителями надо деликатнее, мне так думается. В любом случае, Боря, не обнимайся с покойными и не подставляй физиономию. Пусть они знают, что мы ещё находимся в полном здравии. Нечего зазывать к себе

— придём в нужное время на тот свет… Нас нельзя беспокоить шибко потусторонними делами, мы в возрасте, нервные мы от того… давай-ка, ещё за пивом сходим, а может что и покрепче…

Борис Иванович так и не рассказал супруге про дурной сон, убедившись, что в нём нет ничего особенного. Он успокоился от общения с другом.

ВРЕМЯ СКЛЕРОЗА

Семен Васильевич Хренотятькин поехал в город без водительского удостоверения. Забыл дома. Всегда с собой брал, а тут забыл. Баба его часто спрашивала с тревогой в голосе, чего это он хватается рукой за сердце, как только в машину залезет, так и хватается. Потом привыкла — мужик права щупает — на месте ли.

Ехал на этот раз он без бабы. Прихворнула она. Езжай, сказала, молочка домашнего внуку отвези, мол, в настоящем молоке есть вся химическая таблица, что как раз и нужно любимому чаду. А Семен и не сомневался — он сам вырос на здоровых домашних продуктах, и всегда чувствовал себя бодро, уверенно. Даже перестроечные годы ничуть не повлияли на его внешний вид, наоборот — живот появился, и физиономия краснее стала. Держать домашнюю скотину супруги не прекращали смолоду — в этом был, по их твердому убеждению залог не только физического здоровья, но и финансового успеха, потому как домашний продукт всегда пользовался спросом на рынке.

В общем, едет Семен Васильевич веселый и довольный, пейзажу весеннему радуется: всё цветёт, пахнет, машина легко катится, «радио-шансон» по голове стучит децибелами. Любит он блатные песни — недополучил в советское время этого легкого жанра, а тут вдруг телефон затренькал в кармане пиджака. Баба звонит. Нажал он зеленую кнопочку, да и спрашивает шутливо:

— Ну, шо, дорогая, не успел от дома отъехать, а ты уже соскучилась?

Баба, видать, юмор по достоинству не оценила, и потому выпалила резко и громко:

— Придурок, у тебя права с собой?

Хренотятькина прямо подбросило от этих слов. Нет, не из-за «придурка» (у них подобные выражения привычные — семейно-шутейные, так сказать), а от последней фразы о правах.

Схватился он рукою за сердце, то бишь за то место, где должны быть документы, а их там нет — пустой карман.

— А я тебе говорила, тенотен надо уже принимать! Не молодой ведь! — жужжала, как насекомое в ухе баба, — склероз — штука сурьёзная!

От такой неожиданности он стал вилять по дороге, как заяц, и, сбавив скорость, свернул на обочину. Сердце громко стучало, сильнее, чем динамики радио. Он несколько раз трогал пустой карман, не веря, что он пуст. Даже залез пятернёй вовнутрь и вывернул его наизнанку — документов не было. Такого с ним ещё не происходило.

— Ты далеко отъехал-то? — продолжало жужжать насекомое, — ежели чего, вертайся, я вынесу!

— Ну, ты мать даёшь! Я уже полчаса в дороге, ты же должна соображать — машина ведь не лошадь. К городу уже подъезжаю.

— Лучше, Семён, доехать уже до места, а то молоко прокиснет, авось пронесёт! Ты, главное делай вид, шо у тебя всё нормально.

Он зло ткнул пальцем в красную кнопочку мобильника. «Главное делай вид, шо у тебя всё нормально… авось пронесёт… как же — конечно пронесёт…». — Процедил он зло сквозь зубы.

Хренотятькин заглушил мотор и вгляделся на себя в зеркало. Вид у него был нехороший. Морда стала ещё краснее, буквально свекольного цвета. Так бывает, когда повышается кровяное давление. «Вот тебе и раз! — испугался он не на шутку, — тут любой гаишник заподозрит: прав нет и морда красная, как у алкаша. Потом волокита всякая с выяснением обстоятельств, штраф, и т. д. и т.п., пешком отправят домой за правами».

Долго он размышлял: ехать в город или назад, к дому.

Решил к дому.

Развернулся и ударил по газам. Проехал немного, и вдруг почувствовал: что-то неладное происходит сзади. Кожей почувствовал, всей спиной буквально — мурашки по ней забегали, а когда увидел в боковом зеркале, что его нагоняет патрульная дорожная машина, то эти самые мурашки перебрались в огромный живот Семена Васильевича. И вот в связи с этим напуганный донельзя новым неожиданным обстоятельством, незадачливый водитель отечественного автопрома, вновь стал вилять по-заячьи: то влево его забросит, то вправо — руки дрожат на баранке, вот машина и выделывает кренделя.

А дорожная автоинспекция, конечно же, всё видит: у них глаз наметанный — пьяный, однако. Догоняют они Хренотятькина и включают сирену. А потом ещё зычно по громкоговорителю объявили: водитель машины такой-то, с таким-то номером, примите вправо и остановитесь!

Хренотятькин Семен Васильевич, водитель с большим стажем, почему-то всегда боялся автоинспекции: вроде всегда соблюдал правила движения, окаянных пешеходов всегда пропуская в положенном месте, даже кваса не принимая на грудь в самые жаркие периоды, но… но вот какая-то нервозность наступала при виде стражей дорожного порядка.

В общем, испугался он и начал тормозить: хорошо, думает, что педали ещё не перепутал при этом.

Остановился и опять думает: а что же дальше делать-то? прав нет, морда красная и всего трясёт, тем более родная милиция вдруг стала полицией и неизвестно, что у них там на уме, хотя и раньше с нарушителями не шибко церемонились…

Обогнав Хренотьякина, казенная машина, выключив сирену, тоже затормозила, и оттуда вышел человек с полосатой палкой.

Семен Васильевич знал, что последует дальше: конечно же человек в погонах представится вежливо, козырнёт при этом и спросит эти самые права, которых у него… ну, сами знаете.

Тучный служивый при погонах и с полосатой палкой медленно приближался к «нарушителю», в то время как сам водитель мучительно размышлял, что же делать ему в этой нелегкой ситуации. А состояние последнего было не то, что отвратительным, а просто хуже некуда. Хренотятькин вновь глянув на своё отражение в зеркале, пришел к единому спасительному решению — надо бежать! Бежать, сославшись на что угодно: «Ну, испугался — с кем не бывает — вдруг ненастоящий инспектор, а бандит, ну рези в животе с коликами… скрутило, в общем».

И пока он приходил к такому решительному действию — живот на самом деле скрутило со страшной силой; не продохнуть, ни… и Семен Васильевич резко открыв дверь, с криком: «Ой, не могу!», бросился в придорожные кусты, на ходу сбрасывая штаны.

Сидел он там долго, но инспектор уезжать не торопился, он ходил без конца вокруг стареньких «жигулей», заглядывая в разные места транспортного средства. Даже в выхлопную трубу заглянул. А Хренотятькин всё ждал, осторожно выглядывая из-за кустика, наконец тот не выдержал и крикнул в его сторону:

— Ну, где вы там, товарищ водитель? С вами всё нормально? Может скорую вызвать?

«Хорошая всё-таки полиция, думал несчастный, зря я так — вон и „скорую“ вызвать готовы, по-человечески всё… а может выйти да и объясниться? но ведь стыдно… что же, скажут, Семен Васильевич, вы так сдрейфили, что извините, обмарались даже!» И тут припомнилось вдруг как ещё в советские времена, будучи бригадиром строительного участка, Семен Васильевич Хренотятькин, имеющий на груди значок ударника коммунистического труда, пребывал в похожей нелепой ситуации. Его вызвал как-то директор предприятия Рыловский Федот Лукьянович, и тяжелым проницательным взглядом уставился на бригадира. Конечно, здесь нет смысла утверждать — воровал ли сам Рыловский или просто брал в некоторых количествах с вверенного ему хозяйства, но уличив последнего в неблаговидных делах, стукнул кулаком по столу и закричал багровея:

— Да до каких же пор ты будешь воровать?

Хренотятькин не ожидал такого поворота в их отношениях, потому как до этого всё было ровно и уважительно, но возможно бригадир потерял уже всякую осторожность и хватил лишнего, потому и такой выпад в его сторону получился. Прямо сказать — неожиданный выпад. Долго, видно, приглядывался Рыловский к нему, исподтишка следил и наконец не выдержал — терпелив был, до поры, до времени, как говорится.

В общем — было худо в тот момент Семену Васильевичу. Очень худо: «как же так, брал потихоньку, все ведь берут, и тут рраз и на тебе!»

От страха тогда с бригадира слетели брюки. Буквально свалились к ногам. Ремешок лопнул почему-то (на последней дырочке он был), и брюки упали. Хорошо, что в кабинете больше никого не было. Но, так или иначе, про этот конфуз узнала вся бригада и Хренотятькин сразу же уволился. И вот что-то подобное происходит сейчас, но ведь он не нарушил ничего: ну, нет прав, ну вилял, ну морда наконец красная… у многих чиновников морды красные… мучительные эти воспоминания…

И вот он принимает нестандартное решение, но на его взгляд единственно верное — бежать. Нет, сначала упасть на живот и ползти, а потом бежать.

Бежал он долго. Уже, далеко от обочины дороги, в перелеске, налетев на

толстое сухое дерево и свалив его с хрустом, упал навзничь. Хруст упавшего дерева, Семен Васильевич, принял за выстрел, чем ещё больше нагнал на себя страха.

Лежал долго прислушиваясь к всевозможным слухам. Постепенно немного успокоившись, прополз ужом на одинокую голую сопку, и ничуть не удивился, что машины его нет. «Теперь ещё платить за эвакуатор…».

Смеялась вся деревня над Хренотятькиным. Его благоверная настаивала на непременном стационаре Семена Васильевича ввиду нервного заболевания, но тот ни в какую… пропил только «тенотен», чтобы склероз не так мучал. Машину продал и купил коня с бричкой. Только при встрече с автоинспекторами по привычке шарит рукой по карману, где сердце, права, мол, при себе… А так всё по прежнему: занимается хозяйством и прочее, а внуки сами к нему за молоком ездят — настоящим, деревенским.

ГРИГОРИЙ И БЕНДЖАМИН

Григорий Сероштанов, немолодой человек без образования и семьи, жил тихо и бедно. Жил настолько тихо, что казалось, живёт только его тень, а не он сам. Его небольшой дом был старым, почерневшим от времени, с растрескавшимися брёвнами и гудящими в их глубоких расщелинах осами и шмелями. Крыша с изодранным в прах рубероидом, прогнулась настолько, что готова была рухнуть в любой момент самостоятельно, не ожидая никаких природных катаклизмов. Окна искривились, придавая ветхому жилищу косоглазие и лёгкий испуг.

Внутри дома полы были вздыблены особенно в кухне, да так, что середина комнаты представляла собой некое подобие горной вершины, словно в подполе жило огромное чудовище и готовилось вот-вот вылезти на свет божий. С одной стороны этого деревянного взгорья, у входа, стояла разлапистая кривая печь, с другой, не теряя архитектурный стиль интерьера — перекошенный стол. Ещё был кухонный шкаф, такой же старый и серый, а в другой комнате — деревянный шифоньер советского покроя и кровать с панцирной сеткой, да маленький выпуклый телевизор. Это было всё богатство, доставшееся Григорию Сероштанову по наследству.

Сам же он был не общителен, нелюдим. Напивался когда сильно того хотелось, но нигде не появлялся в нетрезвом виде. Сажал Григорий ранний картофель и возил его на городской рынок, были ещё кролики, куры — тем и промышлял. Сколько ему лет он сразу бы и не ответил, потому, как не заострял на этом внимание. Он выглядел всегда в одной поре, как будто время остановилось на нём, не посчитав нужным хотя бы слегка пробороздить на его смугловатом и худом лице, некое подобие старческих морщин. А морщины должны уже быть — Сероштанов давно на пенсии. Справедливости ради необходимо отметить, что Григорий на государственное пособие вышел довольно рано — в сорок восемь лет за какой-то советский «горячий цех», о котором никто толком не ведал.

Жил Григорий скромно, экономя, буквально на всём, и вот однажды он обнаружил у себя значительную, по сельским меркам, денежную сумму — на корову хватит — дойную, породистую, а может и на подержанный иностранный автомобиль. А нужна ли ему была эта корова или тот же автомобиль, он не знал. Григория обуревали другие мысли, тяжелые, как свинец, давившие мозги ежедневно, ежечасно: что будет с рублём? Не будет ли дефолта?

Он каждое утро пересчитывал деньги, бережно перекладывая их из одной стопки в другую, но Сероштанов знал, деньги в одночасье могут потерять своё номинальную стоимость — так уже было, дважды было на его памяти. Первый раз при кончине советского Союза — пропали все накопления, которых хватило бы на новые «Жигули». А при последнем обвале рубля, он потерял не только накопления, но и жену, и всё из-за того, что Григорий упрямствовал, боялся связываться с иностранной валютой. Рассорились они в пух и прах, как говорится, и Григорий был вынужден уйти, оставив жене городскую квартиру, а сам перебрался в родительский дом: «Лох, он и в Африке лох!» — услышал на прощание от своей благоверной. И вот теперь он снова стоял перед выбором…

Сероштанов боялся, чувствовал, к цыганке не ходи: как только у него заводится копейка — жди дефолта. Словно кто-то сверху зорко следит за ростом его благосостояния, чтобы тут же наказать Сероштанова, мол, нечего богатеть всякому смерду. Богатый он вовремя переведёт свои накопления в твёрдую валюту — тертый потому что, ловкий и хитрый, а Григория жизнь бьёт, бьёт, а он не становится мудрее. Если разобраться, то он вовсе и не дурак — комплексы проклятые, недоверие к чужим деньгам, свои-то роднее, привычнее, да и государство не должно ведь бросать на произвол судьбы таких, как Сероштанов — по крайней мере, ему так думалось. Мучился он буквально физически подобными размышлениями, даже аппетит пропал — похудел за месяц, хотя и так был сух словно саксаул — жилы одни.

А в вечерних и утренних новостях по телевизору говорилось о курсе валют к рублю, где доллар занимал весьма устойчивую позицию, а временами ударялся в рост. Сероштанов постоянно волновался, прикидывая возможности своих рублёвых сбережений, если бы они были переведены в иностранную валюту. С одной стороны — выиграл бы он, с другой — не было бы дефолта, в чем бы выиграло государство, потому как не обменяй он деньги — погорит не только он, но и государство, из-за дефолта, разумеется. Закон подлости не должен на этот раз сработать — Григорий теперь мыслит на уровне министра экономики!.. Только всё же противно ему — деньги чужие, не привычные доллары эти… но он решился. Жена бы одобрила его мужественный поступок!

В районном отделении сбербанка Сероштанов страшно волнуясь, выяснил у красивой девушки за толстым стеклом, как меняются деньги, и, узнав курс обмена, засел в уголочке, подсчитывая возможности рубля при покупке валюты. Выходило ровно тысяча долларов. И когда ему в потные и горячие ладони легли всего десять купюр, вместо солидной пачки рублей, Григорий заволновался — он впервые держал в руках иностранную валюту.

— Как мужика зовут? — спросил он, у кассирши, тыча пальцем в изображение на банкноте.

— Это бывший президент Америки, — ответила, улыбнувшись, красивая и молодая сотрудница банка, с зеленым галстуком на тонкой шее, — и зовут его Бенджамин Франклин. Всего вам хорошего, дедушка!

«Ишь, ты — дедушка… надо же?! Паспорт проверила. Неужели я настолько стар — бормотал Григорий, широко вышагивая в сторону автовокзала. — Мне ведь всего пятьдесят семь,.. а ведь, однако, она права — старость…»

Дома он долго разглядывал каждую бумажку, увеличивал лупой портрет президента и находил, что тот удивительно похож на него самого, только Григорий гораздо худее, правда ещё волос короче и реже, а так полное сходство. Удивлялся этому Сероштанов. На радостях он даже напился в тот вечер, а утром, протрезвев, засомневался в своём поступке: правильно ли он поступил, обменяв рубли на доллары! Не обесценится ли доллар? И почему бы не оставить их на вкладе в том же банке под проценты? А если власть поменяется в одночасье, как уже бывало, то кому нужны будут эти серо-зеленые бумажки?

Головную боль приобрёл Сероштанов от этой валюты. Самое страшное, что ему приходило в голову — это их сохранность. Несколько раз на дню он перепрятывал деньги в самые разные места, то в старый нерабочий самовар, то под хлипкую половицу, то в грязное бельё в шифоньере — нигде не было надежного места от опытного глаза вора — так ему казалось. Продолжалось это целую неделю, потом ему сон приснился: будто сидит Григорий щи пустые хлебает и тут слышит стук в дверь. Ему это показалось в диковинку — никто к нему не ходит, может жена вернулась… вернулась с разговором серьёзным: Давай, мол, Григорий, собирай манатки, поедем в город, люблю я тебя и прости — мы все лохи. Но заходит в избу не супруга его, а сам президент Бенджамин. Заходит и представляется:

— Бенджамин.

Григорий как бы не очень и удивился этому, но внутренне напрягся, ведь не каждый день американские президенты в гости ходят к простым российским мужикам, тем более давно покойные.

— Григорий Иванович, — представился Сероштанов, приподнимая зад с табуретки.

Представился, а сам всё разглядывает гостя и к великому удивлению видит, что у того сапоги в грязи. Тот, уловив взгляд хозяина дома, махнул раздосадовано рукой.

— Грязь. Всюду грязь.

— Да, уж чего-чего, а этого добра у нас завались. Вы, извиняюсь, господин президент, часом не заблудились?

— Да, нет, Григорий Иванович, вы же сами меня пригласили по вопросу ваших денежных накоплений.

— Господи! — воскликнул Сероштанов, — так я же только с надеждой припрятать их хорошенько.

— А не надо и прятать, — сказал гость, присаживаясь за стол и смахивая с него крошки. — Чаем хоть угостите?

— Чай, это запросто, — засуетился Григорий, — только вот по поводу накоплений: вы предлагаете…

— Я предлагаю их пустить в дело. Деньги, Григорий Иванович, не должны лежать без дела — деньги должны прибыль нести.

Чешет затылок Сероштанов: выходит Бенджамин прав, ведь у них там, у этих американцев, будь они неладные, всё просчитывается до мелочей.

Долго они беседовали на житейские темы, а между тем Сероштанов всё приглядывался к своему гостю и находил, что они действительно похожи, только с большой разницей — тот президент, хоть и бывший, а Григорий — простой мужик — лузер, лох.

Побеседовав, Бенджамин попросился переночевать у него, но ни где-нибудь, а в погребе. Сероштанов был очень удивлён такому желанию гостя, но отказать не смог, потому как президент настойчиво просился именно туда. На прощание Бенджамин подарил хозяину несколько мятых купюр со своим изображением. Сердце Григория бешено стучало. «Странно, очень странно». — Думал Григорий. Когда же удалился важный гость, бережно прикрыв за собой перекошенную дверь, то в дом ворвалась та самая молодая и красивая кассирша, выдавшая ему тысячу долларов США. Она повисла на шее Григория и говорила, говорила, задыхаясь о любви к нему, о том, как они удвоят накопления, потом утроят, потом… и будут счастливы вместе.

Сероштанов задыхался от её жарких объятий, мычал, подпрыгивая на старой кровати, пока больно не ударился головой о бревенчатую стену, из щелей которой посыпался мелкий перепревший мох.

Григорий проснулся и долго не мог прийти в себя от такого яркого и необычного сновидения. За окном уже серел рассвет, и слышны были редкие крики петухов. У него болела голова. Поставив греться чайник, он умылся и подошел к зеркалу: «Глупости, не похож.. совсем не похож, с чего это я взял… а почему он попросился переночевать в погребе? Не кроется за этим какая-нибудь подсказка? Может, там клад зарыт?»

Он взял фонарик, ключ от погреба и, спустившись туда, убедился — глупости. Он с детства знал этот погреб, даже копал с отцом на пару, ничего там подобного быть не может, тем более в их селе и богатых людей не было никогда. «Скорее всего… скорее всего — здесь нужно спрятать деньги!» — осенило Сероштанова.

Так он и сделал. Скатав в трубочку деньги, он сунул их в пластмассовый пенал, прижав сверху плотной крышечкой и проковыряв отверстие в стене погреба, замуровал.

На душе вроде бы стало легче. В погребе много места — сколько там можно нашпиговать подобных пеналов и в каждом по тысяче долларов!.. Только сам погреб буквально, как у нас говорят, на ладан дышит: середина провисла, творило прогнило основательно — по-хорошему надо новый погреб копать. Григорий планировал: будет жить, будет погреб копать.

Ночью ему снилась вновь молодая и красивая сотрудница банка, она продолжала клясться в любви к Сероштанову, прижимаясь к нему всё плотнее, своим упругим и горячим телом. В порыве страсти она вдруг стала громко мычать, как корова. Григорий, страшно волнуясь, хватался руками за её гибкий стан, он желал её. Правда, ему не нравилось,