Ирина Борисова

Для молодых мужчин в тёплое время года

Повесть. Рассказы

© Ирина Борисова, 2016

© Михаил Борисов, фотографии, 2016

Редактор Наталья Нутрихина

Фотограф Михаил Борисов

Книга «Для молодых мужчин в теплое время года» была написана большей частью в Ленинграде, а впервые издана в Санкт-Петербурге в 2006 г.

Эта книга — вклад автора в изображение того времени, когда бесполезно было задавать вопросы, хотя сейчас, когда все так изменилось, ответов по-прежнему нет.

ISBN 978-5-4483-5376-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Для молодых мужчин в тёплое время года
2. Делать дальше
3. Санки
4. Для молодых мужчин в теплое время года
5. Особенные люди
6. Пианино
7. Велосипед
8. Пожар
9. Опера «Кармен»
10. Раз в году
11. После лета
12. Где они садились?
13. Глаза женщин
14. В дождь
15. Последний раз
16. Страх
17. Дачный рассказ
18. История о но-шпе, накрахмаленном колпаке и театральных билетах
19. Моя героиня
20. После бабьего лета
21. Запах жареной печенки
22. Ухо черного быка
23. Мои гадания
24. Костя
25. Его последняя фотография
26. Посреди дороги
27. Еще тогда
28. Расставания
29. Встреча

Делать дальше

Электричка собирает нас на разных станциях. На Финляндском вокзале садится теперь Иван Семеныч. Как он изменился! Где доисторический плащ-болонья, ужасная кепка, стоптанные сапоги? Теперь он в беретике, куртке, джинсах со стрелочкой, лицо его добродушно-спокойно, он вплывает в полупустой еще вагон, садится к окошку, ставит на скамейку огромный портфелище — единственное, что осталось у него от него прежнего, приваливается к стенке и мгновенно засыпает.

Электричка свистит, трогается, бегут за окошком несуразные постройки, вагончики, Семеныч спит безмятежно — в положенный срок его что-то толкнет, и он откроет глаза. На Пискаревке сегодня нет Марины, заходим мы с Толькой Федоренко, у Тольки видок, как после хорошего загула. Я сажусь, крепко обнимаю сумку, словно боясь, что кто-то отнимет, отворачиваюсь к окну. Толька расслабленно плюхается напротив, смотрит на меня со скукой, лениво закрывает глаза и, поерзав, поудобнее устроившись, дремлет.

Поезд идет малыми перебежками, то и дело останавливаясь и собирая еще народ.

Как всегда вместе в Ручьях по вагону идут, беседуя на ходу, Тузов с Игорем Бенедиктовичем. Они усаживаются, сыпя терминами «авроральный эффект», «петля Хеннинга». Бабка с корзинкой, наморщив лоб, долго слушает, потом, словно очнувшись, прикрыв ладонью рот, несколько раз подряд со стоном зевает.

В Мурино появляется Шура Азаров, спокойный, добропорядочный, проходя, смотрит ясными глазами, здоровается, все, сразу чувствуя изначальный смысл, вложенный в его «здравствуйте», с энтузиазмом отвечают.

Их я ищу взглядом в Девяткино, где из метро, прицелившись, устремляется в вагон целая толпа. И вот Марина и Саша быстро входят в вагон. Они идут, и все свои — даже Семеныч проснулся до срока, тоже смотрят на них и, так или иначе, восклицают, приветствуя. Они идут — Марина впереди, Саша сзади, он несет ее ярко-красную сумку. Марина летит по вагону, и дремлющий озабоченный народ просыпается, во все глаза смотрит, а потом еще и оглядывается. Марина кудрява, блестят накрашенные под сумку губы, новенькое обручальное кольцо. Она идет не так, как другие, не озабоченно озираясь в поисках места, не затурканно глядя под ноги, автоматически повторяя ежеутреннюю операцию — зайти в вагон и приткнуться: она идет по вагону старенькой электрички, как по светящейся дорожке на сцене идет рок-звезда — с улыбкой, обещающей необыкновенное, с загадочностью, говорящей, что ей одной ведомо недоступное остальным, и пусть они помучаются, соображая, что же это такое.

Саша движется следом, еще больше косолапя. Они садятся, конечно, рядом со мной — я, Марина, Саша. Саша за руку здоровается с Толей, кашлянув, говорит «здравствуй» и мне.

— Почему не пришла? — спрашивает Марина.

— Федька что-то кис, — отвечаю я.

— Могла бы, — машет она рукой и умолкает, мы трое сидим рядом и смотрим в разные стороны, Саша печально, я — хмуро, Марина, будто уперевшись взглядом в невидимую стенку. Толька смотрит на нас.

Эти три фразы — « Почему не пришла? — Федька что-то кис, — Могла бы», — мы сказали друг другу стерто, не вкладывая никаких интонаций. А теперь вот молчим, она сидит рядом, и что теперь говорить, надо как-то привыкать всем нам троим, все равно друг от друга никуда не деться. Может, и в самом деле привыкнем, мы с Федькой начнем ходить к ним в гости, Федька будет играть с их уже родившимся младенцем, и за нашими словами не будет ни других мыслей, ни ковыряний, ни обид. А пока в голове какой-то хаос — я опять замечаю, как насмешливо смотрит на нас охломон-Толька, как Бенедиктович, обернувшись, кричит Саше через полвагона: ох, и вольют тебе сегодня, новобрачный! Я волнуюсь, что они опять затеяли, но вспоминаю, что сцепляться с Бенедиктовичем теперь должна вроде не я. А она сидит рядом, молчит, что она думает, разве я знаю?

Я никогда это точно не знала, только делала вид, говорила: тебе лишь бы изобразить из себя, чтобы все упали! Она в ответ обличала: а ты — карьеристка, записная отличница, клещ!

Когда мы начали дружить, отличницами были мы обе. Это был пятый класс, Варвара, наша классная, посадила нас вместе — она рассаживала всех, как ей хотелось. Марина была заносчивая, держалась особняком. Варвара любила ее за необычные, не по учебнику ответы, мне же в них чудился еще и вызов — у вас всех нет своих мыслей, а у меня есть. Однажды нам задали выучить любимое стихотворение, а до этого задавали «зима, крестьянин, торжествуя…». У пятерых вызванных любимым оказалось именно оно — кому охота было учить лишнее, тогда Варвара вызвала Марину. Марина прочитала басню Михалкова про зайчонка и волка, и мораль была: «Мне жаль зайчат, вступивших в НАТО!» Это было до того нелепо, что даже Варвара крякнула, поставила пятерку и не сказала свое обычное: «Вот видите, как надо готовиться!» Марина гордо прошла за парту, я подумала: ну, и дура…

Но она оказалась вовсе не дурой. Мы хохотали, стиснув зубы, когда Марина точным движением мизинца изображала Варвару, раскачивающуюся у доски. Однажды Варвара подозвала меня и сказала: «Ты, конечно, знаешь, что у Марины умерла мама?» Я не знала, на уроке Марина была такая как обычно, разве не хохотала, но не каждый же день хохотать. — Вы дружите, — продолжала Варвара, завтра похороны, можешь не ходить в школу, побудь с Мариной. Я открыла было рот, но Варвара смотрела так убежденно, что я кивнула, отошла, задумалась. Я ужаснулась, что мамы вот так просто умирают — Маринину маму я еще недавно, кажется, видела во дворе — высокая женщина с надменным лицом гуляла с собакой. Я думала, как же Марина теперь будет, я нашла ее взглядом — она одна стояла у окошка. В сердце у меня что-то повернулось, мне захотелось подойти, сказать, я уже пошла, но она обернулась, посмотрела холодно и колюче, и я, опустив глаза, прошла мимо. Вечером я звонила в дверь незнакомой квартиры, открыла Марина, в косы ее были заплетены черные бантики. — Пошли гулять, — неуверенно сказала я. — Я не пойду, — удивленно подняв брови, ответила она. — А завтра хочешь я к тебе приду? — сдавленно предложила я. — Зачем? — уже почти враждебно спросила Марина. На следующий день я приплелась в школу, и Варвара, поджав губы, укоризненно покачала головой.

И все же мы подружились — Марина с лету ловила любую хорошую идею, и добавляла десяток сопутствующих. Наделав как-то из глянцевой картонки визитных карточек и напялив прямо на пальто немыслимые бусы, мы на скверном английском умоляли прохожих помочь заблудившимся иностранным школьницам добраться до гостиницы «Россия». В этой дружбе не было места моей детсадовской подружке и соседке Оле — одно из самых ранних, мучительных моих воспоминаний, как мы втроем стоим у дырки в заборе, лепит снег, Оля, простодушно улыбаясь, пересказывает какой-то детский фильм. Марина, язвительно выслушав, не глядя больше на Олю, неожиданно спрашивает у меня: правда, стыдно увлекаться такой ерундой? Я знала, сама она читала тогда «Тэсс из рода «д’Эрбервилей», ее уже не интересовали пятерки, она обрезала косы, взгляд ее стал по-взрослому рассеянным, дома она пресекала попытки мачехи заменить ей мать. Марина смотрит насмешливо, ждет ответа, и я мямлю, что хотя вообще-то каждый увлекается, чем хочет, фильм, конечно, не фонтан. Оля, огорченно взглянув на меня, опускает глаза. Мы с ней идем домой, обе чувствуем трещину, я что-то говорю, чтобы затушевать. На следующий день я, придравшись к пустяку, ссорюсь с Мариной и не отхожу от Оли, и так продолжалось еще очень долго — с Мариной я делала то, о чем потом не могла без стыда вспоминать, бунтовала, злилась, не находила нужных слов, и перевес был всегда на ее стороне.

Электричка подъезжает к станции, и все происходит, как всегда: битком набиваются тамбуры первого вагона, двери открываются, со смехом, вскрикиваниями несется народ в куртках, вязаных шапочках, с большими сумками, перебегая пути под самым носом у поезда, стремясь скорее занять места. Автобусы и крытые грузовики заполняются, двери захлопываются с трудом, ревут моторы, автобусы трогаются, «Уралы» следом, сидящие снисходительно провожают взглядами оставшихся — бедолаги пойдут по шпалам, транспорта не хватает.

Десять минут по лесной дороге мимо теснящихся на косогорах сосен, мимо лесного озера. Автобусы подъезжают к железным воротам, за которыми пространство под названием «объект 31». Толпа скоро потянется по уводящей в поле широкой дороге, ее проводит указатель с надписью «дом №1». Игорь Бенедиктович с Шурой, Толя, Иван Семеныч, Марина, Саша, я свернем по лесу налево по стрелке «дом №2».

И вот одноэтажный домик — длинный коридор, комнаты, набитые техникой — здесь и машины, и приемники, и самописцы. Иван Семеныч, не раздевшись еще, сразу идет на кухню — крошечную комнатку с электроплитой — поставить чайник. Бенедиктович, увидев, говорит: нет, чтоб так вот сразу за работу — ох, разгильдяи! Но в голосе его нет металла — скорее ворчливое умиротворение — и Иван Семеныч, чувствуя, добродушно улыбается и бормочет: надо, надо чайку.

И скоро мы все сидим с чашками в машинном зале. Сколько шумных чаепитий здесь было, когда на призывный клич Ивана Семеныча из всех концов сходились с чашками, выкладывали на стол и двигали к середине кто кулек с пряниками, кто пирожок, рассаживались на стулья, на приборные стойки, пили чай. Сейчас мы сидим и молчим, только потрошим остатки Марининых свадебных тортов, неторопливо подливаем чаю. Иван Семеныч так и светится от радости, надеется, значит, поговорить с народом. Сейчас чаепития стали затягиваться, раньше было всегда некогда, с утра чай пил тот, кто не завтракал, на скорях, ну, и конечно, Иван Семеныч. Сейчас чай пьют все, сидят долго, лениво перебрасываются фразами, и Саша тоже сидит, рассматривая табло синхронометра, ковыряя какую-то зазубрину.

— Вот, Мариночка, теперь у вас с Сашенькой семья, — любуясь Сашей, улыбается Иван Семеныч. — Началась у вас новая жизнь…

— Совсем как у тебя, Семеныч, — вставляет Толька.

— Да что ж, вот и у меня тоже, конечно, — соглашается Иван Семеныч, но его прерывает Бенедиктович.

— Я тебе в вагоне говорил, — поставив чашку на стол, миролюбиво обращается он к Саше. — Ким накатал телегу про ночные смены. Никто тебе не разрешал оставлять людей на ночь, знаешь ведь приказ.

— Эксперимент надо завершить? — продолжая ковырять зазубрину, тихо отвечает Саша. — Ночные данные мне надо получить?

— Нужен сейчас твой эксперимент! — фыркает Игорь Бенедиктович. — Все только и ждут твоих ночных данных!

— Все — это вы что ли с Тузовым? — подаю голос я из-за перфоратора. — Бенедиктович с интересом смотрит на меня, на Сашу, на Марину. Я, стараясь смотреть нахальней, выдерживаю этот его взгляд и еще прибавляю: — Только и стараетесь сорвать работу. Уж не знаю, зачем вам это так нужно?

— Адвокат-то у тебя прежний, — говорит Игорь Бенедиктович. — В общем, пиши объяснительную Тузову! — он встает, забирает чашку, смотрит на часы, все понимают, что чаепитие окончено, поднимаются и начинают разбредаться по комнатам.

Саша остается сидеть на месте, к нему подходит Шура Азаров.

— Саша, — говорит он, глядя Саше в глаза. — Понимаешь, какое дело, мне в пятницу Тузов предложил тоже участвовать в экспедиции. Я согласился. В общем, с сегодняшнего дня я — в первом доме.

— Так, — говорит Саша, ставя чашку на стол.

— А вместо тебя кого-нибудь дадут? — сразу спрашиваю я.

— Не знаю, — виновато пожимает плечами Шура. — Мне Андрей Николаевич не говорил…

— Ясно, Шура, все ясно, — бодро говорит Саша. — Все же понятно, кто же откажется.

— Ты, Саша, извини, — опустив глаза, говорит Шура.

— Он, конечно же, извинит, — зло говорю я. — Да ты не переживай, Шура, топай в свой первый дом, топай.

— Эх, Надежда… — качает головой Шура, стоит еще какое-то время молча, потом машет рукой и уходит.

Мы остаемся в комнате вдвоем, я и Саша, я говорю: машина ломается через день — кто же будет чинить, требуй у Тузова замену!

— Кого мне дадут, все хорошие машинисты уезжают, разве Павлика, а что с него толку?

— Хоть и Павлика, — говорю я. — Меня к нему подключишь, я разберусь, может, и научимся чинить!

— Да, вы с Павликом почините, — усмехается он, и нет жизни в его усмешке, все так не похоже на то, как было раньше: он убежденно говорил — я слушала, он объяснял, я кивала. Еще он произносил много-много новых и трудных слов, я старалась уложить все это в голове. А попутно мы смотрели друг на друга, он — на меня, я — на него, позже я спрашивала: Сашка, ты когда в самом начале объяснял мне программирование, ты о нем только думал, когда говорил и смотрел ТАК на меня?

— Как ТАК? — удивлялся он. — А ты как на меня смотрела, когда я тебе безусловный переход объяснял? По-моему, с пониманием?

— Врун, — возмущалась я. — Прекрасно же знаешь, о чем я говорю!

— Ей-богу нет, ну, объясни!

Объяснить это было невозможно, я с таким трудом воспринимала говоренное им, потому что мысль моя то и дело ускользала, я думала о том, что вот мы сидим у машины, и всем, вроде, кажется, что заняты делом, и на каком-то уровне так оно и есть, — обсуждаем программу, и все же мы заняты совсем не этим: он смотрит, будто говорит: — Надо же, какая, и откуда это ты такая?…и я на него: — Да, такая. А что тебе до меня? — А он потом не признавался, и ведь он никогда не лгал, значит, или я по-бабьи выдумала этот особенный взгляд, или все-таки что-то сидело в Саше подсознательно, и я почуяла и пошла в атаку.

Я вспоминаю, как увидела его в этой комнате, когда мы с Мариной впервые приехали на работу после распределения. Он сидел на корточках здесь же, у синхронометра, а потом, не видя еще, ужасно громко заорал: — Шура! Тяни за синий! — они протягивали с улицы кабели, подключали машину. Потом он обернулся, увидел Марину и меня, смутился — и был он в рваных ватных штанах и ватнике — погода стояла холодная, противная, дождь со снегом. — Здравствуйте, — сказал он. — Вы к нам в сектор работать, да? Молодые специалистки? Отлично! — Что отлично? — принялась сходу Марина. — Что молодые, или что специалистки? — Что к нам в сектор, конечно! — вылез тут же из-за машины во все свои прекрасные рост и стать Анатолий Борисович Федоренко, с удовольствием рассматривая Марину, и я сразу обрадовалась его выходу, обрадовалась, что Марина моментально переключилась на несомненно интересного мужчину Анатолия Борисовича, и удивилась этой своей радости, потому что давно уже мне тогда не приходили в голову никакие мысли в этом плане, совсем иные были проблемы с Федькой.

Когда я окончила институт, Федьке было пять лет. Моя личная жизнь в институте развернулась и свернулась необыкновенно быстро — мы познакомились на картошке, Алик играл на гитаре, яростно пел. Все было необыкновенно, то, что рядом нет мамы, и я, если захочу, могу сидеть у костра все ночь напролет, близкие, словно южные звезды над морковными полями, Аликовы тревожащие глаза, и радость — значит, и во мне есть что-то такое… Встречаться мы стали уже в городе, я помню, все было трудно, мы выясняли отношения, он уходил, потом, заплаканный, звонил в нашу дверь чуть не в шесть утра, удивленная мама будила, я одевалась, шла на лестницу, мы целовались, целовались, мирились.

Я помню морозный запах его тулупа, гулянья по сугробам Новодевичьего кладбища, его слезы на своих щеках, поцелуи, стоянья в магазинах, в подъездах, молчаливое сиденье в мороженицах. И потом, несмотря на долгое родительское негодование — свадьба на первом курсе, переезд в бабушкину квартиру, и скоро — ссоры, ссоры, долгие молчанья, короткие примиренья, и опять. Мы разошлись, когда Федьке было полтора

...