некоторою уступкой, неопытным покупателям. Эти ароматы смешивались обыкновенно еще и с табачным запахом, потому что многие из гостей курили или турецкий, или вакштаф469, или, и больше всего, входивший тогда «жуков», сделавшийся особенно модным после моей статьи в «Северной пчеле» с анекдотивною биографией табачного фабриканта Василия Григорьевича Жукова, фабрику которого на Фонтанке, между Чернышевым и Семеновским мостами, посетил, вследствие этой статьи, великий князь Михаил Павлович, большой табакокуритель, а за ним и весь петербургский beau monde470. Впрочем, некоторые юноши, посещавшие в те времена гостиную А. Ф. Воейкова по пятницам, наполненную табачным дымом, невзирая на частое отворяние форточек, покуривали тогда соломенные пахитосы, так как о папиросах, явившихся у нас в сороковых годах, еще никто в Петербурге и понятия не имел.
вечерам и особенно по пятничным вечерам калмыкообразный казачок, примазанный маслом и поопрятнее одетый, разносил довольно часто по комнатам дымящуюся плиту, на которую то и дело что подливал лоделаванд468, правда, довольно второстепенного качества; а на всех кафельных печах, белых с синими узорами, расставлены были так называемые «монашенки», курительные свечи на грошах. Иногда же воейковская экономка распоряжалась ставить эти курительные свечи на стаканы с водой, покрытые листками бумаги, и в воду проваливались обгоревшие углевые свечки, утратившие, конечно, свой аромат, но сохранявшие, однако, свою пирамидальную форму,
— Ежели Пушкин поведется по чиновничьей стезе и будет работать по заказу, хотя бы даже по высочайшему, скажи тогда, наш Александр Сергеевич, прости поэзии.
Ширинский и Панаев восстали против этого мнения графа Хвостова и говорили графу, что они также служат и царю, и музам; да и сам он, граф Дмитрий Иванович, ведь сенаторствует, а кто же больше его сиятельства приносит даров и жертв поэзии? Граф улыбался и приговаривал: «Да то мы, а то ведь Пушкин!..»
В числе почетных гостей был и князь Ширинский-Шихматов, который имел, как известно, главное участие в редакции и составлении цензурного устава 1826 года, прозванного Гасильником просвещения, а также Драконовым кодексом430. В 1830 году этот князь Ширинский-Шихматов был, кажется, директором Департамента народного просвещения431. Он был, как помню, в форменном синем фраке со звездой и сидел на диване, имея около себя пиитов Лобанова и Владимира Ивановича Панаева. На сделанную обо мне рекомендацию князь Ширинский сказал на всю залу: «Трудно поверить в литературные качества того молодого человека, который не стихотворствует. Без любви к стихам нет эстетики, без эстетики нет поэзии, без поэзии нет чувства, остается одна чувственность; нет жизни, остается одно прозябание
посвящение, начертанное его рукою, приводит в восхищение мою мать, показывающую всем и каждому этот лестный документ. Но, однако, я жестоко был наказан за мою бесстыдную ложь, потому что старик граф Дмитрий Иванович хотя был, конечно, самодур со своим несчастным стихоплетством, но все-таки был при том светский и порядочный человек чистого екатерининского типа, почему с любезною усмешкой сказал мне: «Видно, чудеса Калиостро возобновляются. Вы говорите, что тетрадь эта у вас на квартире, а между тем она вот у меня здесь». И он подал мне эту злополучную тетрадь, вынув ее из ящика преддиванного стола. Я покраснел как маков цвет. Дело объяснилось тем, что графиня купила какую-то материю в магазине Дюливье, и товар этот завернули в расшитую хозяевами магазина оставленную мною на их распоряжение тетрадь, состоявшую из одного печатного листа в 8 страниц, т. е. в четвертку. Граф велел разгладить этот лист при содействии переплетчика; но не отдал мне его обратно, говоря, что он отдаст мне этот экземпляр
восковыми свечами, так как тогда о каллетовских стеариновых свечах414 только что еще начинали слегка поговаривать и употребляли их в виде опыта. Граф, как водится, читал свои стихи и заставлял читать их своего чиновника-наемника. Графиня Хвостова, урожденная княжна Горчакова, тетка нынешнего нашего государственного канцлера415, в напудренных буклях старушка, окруженная тремя или четырьмя старообразными и весьма невзрачными компаньонками, одетыми, однако, очень модно и вычурно, да еще пятью или шестью болонками и мопсами, с ошейниками и побрякушками, присутствовала тут же, делая вид, что слушает стихи своего мужа, лаская собак или играя в дурачки с которою-нибудь из своих дам. Графиня Хвостова во всем Петербурге славилась своим французским языком, который она так умела удивительно уродовать. Рассказывая, что когда ее брат, князь Андрей Иванович Горчаков, был пожалован кавалером ордена Св. Александра Невского за какой-то военный совершенный им подв
Сидели в гостиной, голубой с серебряными звездочками и освещенной многими канделябрами с вос
магазинчике Дюливье, в доме Рогова на Невском проспекте, хозяин и хозяйка которого отличались замечательною образованностию, обширною начитанностию и коммерческою любезностью самого лучшего тона. Естественно, что маленький магазин г-на и г-жи Дюливье был всегда битком набит. Взяв на чистые деньги перчатки, я оставил в магазине сверток с печатными стихами и рукописным посвящением, сказав, что ежели завтра я не зайду мимоходом за этою тетрадью, то хозяева вправе делать с нею все, что им заблагорассудится. Едва прошло пять дней после этого, как я получил от графа Дмитрия Ивановича цидулочку с приглашением меня завтра вечером на чашку чая. Забыв о существовании тетради со стихотворениями и посвящением, я отправился в Сергиевскую, где был принят с распростертыми объятиями и угощен несколькими стаканами хорошего чая со сливками и с отличными, по-видимому домашними, печеньями. С
Фурнировался413 я всеми туалетными вещами в отменно хорошем тогдашнем
большую четвертку с новыми своими стихотворениями. На заглавном листе этого in quarto410, очень красиво и даже роскошно напечатанного, старик-стихокропатель написал при мне же несколько стихов с посвящением мне, «юному критику газеты французской “Furet” от удивляющегося его таланту и верности суждения старика поэта, до гроба поклонника муз и граций». Таково было содержание этих шести стихов, в которых вместе с именами Аполлона и почти всех жителей Парнаса красовались имена и фамилии как его сиятельства, так [и] вашего покорнейшего слуги. При выходе на улицу со стихотворением, завернутым в трубку, я вспомнил, что в этот вечер предстоял мне, после обеда у моего директора департамента. маленький балик на Васильевском острову, у моих добрых и многоуважаемых тогдашних знакомых Башуцких411. Вследствие этого воспоминания о балике я распорядился приобрести себе палевые412 перчатки самые свежие.
