Оглавление

1. НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ГОРБИ
2. Глава первая
3. Глава вторая
4. Глава третья
5. Глава четвёртая
6. Глава пятая
7. Глава шестая
8. Глава седьмая
9. Глава восьмая
10. Глава девятая
11. Глава десятая
12. Глава одиннадцатая
13. Глава двенадцатая
14. Глава тринадцатая
15. Глава четырнадцатая
16. Глава пятнадцатая
17. Глава шестнадцатая
18. Глава семнадцатая
19. Глава восемнадцатая
20. Глава девятнадцатая
21. Глава двадцатая
22. Глава двадцать первая
23. Глава двадцать вторая
24. Глава двадцать третья
25. Глава двадцать четвёртая
26. Глава двадцать пятая
27. Глава двадцать шестая
28. Глава двадцать седьмая
29. Глава двадцать восьмая
30. Глава двадцать девятая

Глава первая

На трибуне Мавзолея было тесно и холодно. Четвёртый справа от докладчика уже собрался поёжиться, но покосился на соседей, и передумал: несолидно — и пища для разговоров. «Наверху» нет мелочей. Особенно для четвёртого даже не слева — справа. И, потом, он был человеком закалённым, «почти спортсменом». А ещё, даже будучи «номером четыре», он не привык работать «вторым номером». Ведь соседи уже дружно шумели носами и, пусть и не в «два притопа, три прихлопа», активно переминались с ноги на ногу. И не без причин: несмотря на обещанные семь градусов тепла, здесь, на трибуне Мавзолея Ленина, эта цифра присутствовала только в контексте «семи ветров». А всё — коварство ноября! Не меньшим основанием было и то, что «шумели и переминались» старички. Старички жизни не только политической, но и обыкновенной, человеческой.

Григорий Васильевич Романов был исключением из общего правила — и «дружных рядов». Одним из двух исключений. По относительной молодости среди членов и кандидатов в члены он занимал почётное второе место, хотя ничего не имел и против первого. И не посредством «впадения в детство» либо использования рецепта Конька-Горбунка — а в результате более прозаического исчезновения с политического горизонта «номера один». Кроме того, его дружба, если не со спортом, то со здоровым образом жизни, была широко известна в узких кругах Политбюро. Вот и стоял он на трибуне монументом — пусть и не центральным сегодня. Эту роль тремя днями ранее получил — по праву… должности — «свежеизбранный» Генеральный секретарь ЦК Юрий Владимирович Андропов. Заодно с правами Генсек получил и обязанность «докладывать» с непокрытой головой — но какой холод не вынесешь ради «тёплого», пусть и не сейчас, места!

Остальные товарищи были лишены права обнажать голову, но не лишены удовольствия не делать этого. Поэтому Романов с чувством глубокого удовлетворения ощущал на голове приятную тяжесть меховой шапки-ушанки. Он, конечно, предпочёл бы «облачиться» в более привычный каракулевый «пирожок» — если бы не один «нехороший человек» по левую руку от докладчика. Фамилия ему была Горбачёв — и это он нахально посягнул, если не на «авторские права» — те законно принадлежали Михаилу Андреевичу Суслову — так на установленный порядок вещей. Посягнул, даже не посчитавшись с тем, что стаж Романова в Политбюро — на пять лет больше!

Именно по этой причине Григорий Васильевич и облачился в шапку-ушанку. Но зато в такую, с какой по размерам не могла соперничать шапка ни одного человека на этой трибуне! Первенство в этой области дополнительно подчёркивалось и «малым форматом носителя». Самокритично, но с чувством законной досады, Романов вынужден был «сознаться» в том, что из всех обитателей этой трибуны он больше других не добирал сантиметров. Правда, это обстоятельство не давало ему шанса скрыться от «бдительного ока товарищей по партии». Тем более что Григорий Васильевич и не пытался скрываться: характер и амбиции не позволяли.

Романов, хоть и был завсегдатаем трибунных мероприятий, «рядовым постояльцем» не считался. Он был «особой, приближённой» — хоть и на значительном удалении. И то, и другое — в силу наличного потенциала и нескрываемых претензий. Именно поэтому — даже здесь и в такой час — товарищи не забывали его своим вниманием. Они дружно подпирали — вернее, теснили — его плечами на том месте, которое соответствовало его партийной иерархии на текущий момент.

Незримо для товарищей Григорий Васильевич стряхнул с себя «мысли по поводу» — и «включил звук». Генсек прочувствованно — а также болезненно — дрожал голосом, перечисляя мнимые и подлинные заслуги покойного. Покойным сегодня был ещё вчерашний — точнее, поза-поза-позавчерашний — Генсек Леонид Ильич Брежнев. Восемнадцать лет он сам попирал ногами центр этой трибуны вначале Первым, а потом и Генеральным секретарём.

Восемнадцать лет — не один день. Поэтому многие понимали, что сегодня вместе с Генсеком хоронят целую эпоху. Но лишь немногие понимали, что сегодня хоронят и несбывшиеся мечты. В число «наиболее понятливых» входил и Романов. Только, в отличие от других обладателей несбывшихся мечтаний, он сегодня погребал исключительно Леонида Ильича. Мечты его были сродни надеждам и капитану, покидающему судно последним. Потому что «всему своё время» — и в этом атеист Романов целиком поддерживал Екклесиаста.

На трибуне — как в бою: нельзя терять бдительность. Поэтому Романов старательно не косил глазами влево — туда, где стоял Горбачёв. Григорий Васильевич не хотел доставлять удовольствия Михаилу Сергеевичу. Хотя в этой старательности и не было необходимости.

Каждый завсегдатай не хуже «Отче наш» — или «Вставай, проклятьем заклеймённый…» — знал своё место. Это касалось и места в партийной иерархии, и места в широком смысле: «знай своё место!». В Политбюро — как в боярской Думе: попробуй только «сесть не по чину»! Именно по занимаемому месту на трибуне Мавзолея, по очерёдности «восхождения», и «по левой и правой руке от центра», человек со стороны получал безошибочное представление о месте каждого «небожителя» «под политическим солнцем».

Поэтому на трибуне Мавзолея Григорий Васильевич стоял по правую руку от Генсека «следующим номером» за Устиновым, Щербицким и Кунаевым. А «донельзя обожаемый» Горбачёв стоял по левую руку от новоизбранного вождя, «в очередь» за Тихоновым, Черненко, Громыко и Гришиным. Показательным был только «номер» после Гришина: это означало, что Михаилу Сергеевичу ещё не удалось обойти Виктора Васильевича «на политическом вираже».

Иерархия свято блюлась не только на трибуне Мавзолея и других «присутственных местах». Даже в Колонном зале Дома Союзов, у гроба вождя, нельзя было встать, «абы как». Правда, лёгкое отклонение от ранжира имело место быть. Так, двенадцатого ноября участники внеочередного Пленума ЦК дружно навестили Колонный зал, чтобы, так сказать, «отдать» и «почтить». Члены и кандидаты в члены «по Уставу» образовали почётный караул. Может, именно в силу «формата ранжира» Григорий Васильевич и оказался чуть ближе к Андропову. Правда, как и сегодня, пятнадцатого ноября, на трибуне Мавзолея, в том почётном карауле он тоже стоял по правую руку от Юрия Владимировича, только что произведённого в Генсеки. Стоял между членом Политбюро Громыко и кандидатом в члены Пономарёвым.

Но «разлюбезный» Горбачёв и здесь обскакал Григория Васильевича: встал не просто по левую руку от Андропова, но и сразу же вслед за ним! По сути — «примыкал» и даже «отирался»! Это был знак — и если свыше, то с такой вышины, выше которой и не бывает: от самих Юрия Владимировича! Конечно, даже Генсек не мог переставить всех по своему усмотрению, ибо, как сказал классик: «Скоро только кошки родятся!». Надо было не только принимать, но и блюсти правила игры. Но дать знак — в виде отдельного исключения из правила — Генсек мог.

И он его, таки, дал! И не один! Четырнадцатого ноября, накануне дня похорон «верного продолжателя дела Ленина» и «крупнейшего политического деятеля современности», группа товарищей от Политбюро ещё раз навестила Леонида Ильича в Колонном зале Дома Союзов. Почему «группа»? Да, хотя бы потому, что Романова «забыли пригласить»! На этот раз «товарищи» пришли «тесной компашкой»: Андропов, Горбачёв, Гришин, Громыко, Тихонов, Устинов, Черненко, Долгих, Киселёв, Пономарёв, Соломенцев, Зимянин, Русаков, Капитонов.

Можно было, конечно, «в оправдание» сослаться на то, что пришли только «жители столицы», без участия «иногородних». Как москвичи — к москвичу. Формально — да: не было ни Щербицкого от Украины, ни Кунаева от Казахстана, ни Рашидова от Узбекистана, ни Шеварднадзе от Грузии, ни Романова от Ленинграда. Но ведь был Киселёв от Белоруссии! Были даже люди, не входящие в состав Политбюро: Зимянин, Русаков, Капитонов! А, вот, членов Политбюро — Кунаева, Романова и Щербицкого — не было! Как не было и кандидатов в члены: Рашидова и Шеварднадзе!

Да, в этот день Романова отрядили на приём многочисленных гостей траурного мероприятия. Весьма показательно, что некоторые из самых высокопоставленных хотели переговорить именно с Романовым. Именно так: если не с самим Андроповым — то тогда «с самим» Романовым! Но ведь можно было и совместить: дать Романову возможность «заглянуть на минутку»! Так, ведь, нет: не дали! Как следствие, этот «междусобойчик» «наводил» и «заставлял».

Но и это было не самым печальным обстоятельством в эти печальные дни. Больше всего огорчал «партайгеноссе» Михаил Сергеевич: опять «затесался» и «внедрился». Опять он стоял локоть к локтю с новым Генсеком. На этот раз — даже впереди Гришина и Громыко. И только ли в приверженности алфавиту было дело? Не в наглядном ли — и столь же навязчивом — протежировании заключалось оно? Не «репетировали» ли Юрий Владимирович и Михаил Сергеевич роли из песенки времён Иосифа Виссарионовича: «А как первый сокол со вторым прощался…»?

Не примеривал ли Андропов «крылья второго сокола» к Горбачёву? Заключительный акт траурного мероприятия как будто не давал серьёзных поводов для серьёзных выводов. Хотя руки Григория Васильевича и не удостоили чести приложиться к гробу товарища — пусть даже в формате мухи, которая «и мы пахали» — но ведь и Горбачёв отсутствовал со своим плечом! К подлинным «грузчикам» пристроились — как и полагается, кончиками пальцев — лишь те, кому это полагалось не только по кончикам пальцев, но и по чину! А именно: первый ряд: Тихонов — Андропов, второй ряд: Устинов — Черненко, третий ряд: Гришин — Громыко. У гроба — точнее, под ним — субординацию полагалось блюсти так же, как и во всех остальных «присутственных местах»! И неважно, что этот коллектив «доходящих» псевдоносильщиков вызывал в памяти у широких масс трудящихся не только образ мухи, но и анекдот на тему Владимира Ильича и его «надувного бревна»!

Поэтому, по давно заведённому ритуалу возвратившись на трибуну, все снова построились не в алфавитном порядке. Речей больше не предполагалось — и пока воины Московского гарнизона отдавали дань уважения почившему лидеру, Григорий Васильевич тоже решил помянуть усопшего. Даже не помянуть — это ещё предстояло: вспомянуть. Не по причине избытка сантиментов: исключительно в контексте «О прошлом — ради будущего». И будущего не отдалённого: самого ближайшего. Фактически: настоящего в краткосрочной перспективе.

Не отдать должное Леониду Ильичу Романов не мог. Это было бы проявлением неблагодарности и необъективности. Ведь именно Брежнев «спонсировал» восхождение Григория Васильевича на политический Олимп. Правда — опять же в силу объективности — следовало признать, что «гладко было на бумаге».

На тот момент второй секретарь Ленинградского обкома, Романов, конечно же, был известен Леониду Ильичу. Ведь, если чем и был силён Генеральный секретарь ЦК — так это склонностью к работе с кадрами. И не просто склонностью: талантом. Обычно Брежнев в точности соответствовал установке баснописца Крылова: «Навозну кучу разгребая, петух жемчужину нашёл». Генсек умел искать и находить. В кадровых вопросах никто лучше него не умел отделять зёрна от плевел. Критерии зачисления в зёрна и плевела — это другой вопрос. Хотя вряд ли Брежнев так уж сильно отличался в подходе к кадрам от любого руководителя классического типа: брать умных и работящих — но не амбициозных. Последнее качество подлежало удалению на манер аппендикса. Но если оно подлежало удалению вместе с обладателем — Леонид Ильич «брался за скальпель», не задумываясь!

Возможно, именно в силу «избыточных достоинств» Григорий Васильевич поначалу «не показался» Леониду Ильичу. Что-то в нём напоминало Генсеку «ленинградский коктейль» из Жданова, Кузнецова, Капустина и Попкова времён сороковых. Этот «коктейль» был скорее не для внутреннего употребления, а для наружного — типа «коктейля Молотова», как на Западе величали зажигательную смесь КС-1, представлявшую собой раствор белого фосфора в углероде. По эффективности и взрывоопасности оба «коктейля» стоили друг друга.

И когда пришёл конец «первосекретарству» Толстикова, Леонид Ильич уже почти склонился к кандидатуре Попова — тогдашнего первого секретаря Ленинградского горкома. Такое решение было не вполне в духе номенклатуры и где-то не по-джентльменски — но этот кандидат показался Брежневу более покладистым и предсказуемым, чем тот, кого полагалось выдвинуть по закону номенклатуры. И так бы и «засыхал» Григорий Васильевич в «вечно вторых», если бы не заступничество бюро обкома и не поддержка «из логова Кремля». За Романова неожиданно вступились «авторитеты Политбюро» Косыгин и Суслов.

Хотя — почему «неожиданно»? Обоих кандидатура Романова устраивала «более чем» — пусть и с разных позиций. Косыгин, например, знал Романова как отменного руководителя промышленности и человека, способного решить вопросы, не решённые и даже не решавшиеся прежним руководством. Суслов же увидел в Романове близкого по духу консерватора, с которым можно пойти не только в разведку, но и в поход на мировой капитализм. Парадокс: Суслов и Косыгин, не терпевшие друг друга, и активно не сходящиеся ни в чём, неожиданно сошлись во взглядах на кандидатуру Романова! Сошлись во взглядах, не сходя с них! Как минимум — не изменяя себе.

Леониду Ильичу это совпадение показалось забавным, хотя и наводящим на размышления — и он уступил. Так Романов стал первым секретарём Ленинградского обкома. Но Григорий Васильевич был недостаточно глуп для того, чтобы полагать своё назначение результатом одного лишь совпадения во взглядах. Потому что в политике так не бывает. То есть, не бывает чудес: все «чудеса» — вполне земного происхождения, рукотворные.

И он был прав. Как и всякого политика, Григория Васильевича избирали не столько по заслугам и не столько для работы во благо города на Неве, сколько для работы «подковёрного характера». Нет, самостоятельной роли при этом ему не отводилось. Но его качества и потенциал учитывались в формате «гирь и разновесков», которые можно было в решающий момент бросить на весы судьбы — она же борьба за власть.

Леонид Ильич немедленно уловил телодвижения — не столько Романова, сколько вокруг него. В хитросплетениях кадровых вопросов, прямо или косвенно затрагивающих личную власть, Брежнев разбирался не хуже, чем паук — в «ткацком деле» и его целевом назначении. Результатом наблюдений и прочих агентурных мероприятий явилась его поездка в Ленинград уже через несколько месяцев «от восшествия» Романова. Леонид Ильич не слишком жаловал это творение однофамильца Григория Васильевича, редко баловал его своим вниманием — и неожиданный визит семьдесят первого года подтвердил это: он оказался последним в истории их взаимоотношений.

Вспоминая то время, Григорий Васильевич и сейчас ощущал ненормативное сердцебиение: Леонид Ильич и не думал скрывать от него своих подозрений. Конечно, такой матёрый политический волк, как Брежнев, не мог руководствоваться в своих поступках одними лишь предположениями — тем паче, страхами. И он действительно руководствовался исключительно материальными основаниями: точными сведениями и объективным анализом. Леонид Ильич мог обойти вниманием проблемы страны и народа — но только не «соседей по Олимпу»! «Никто не забыт — и ничто не забыто!». Генсек лишь «наполнил молодым вином старые мехи» — и удивительное дело: «не пролилось»!

Именно поэтому Брежнев пришёл к заключению о том, что Романова «используют втёмную». Не составляли для него тайны и «реквизиты пользователей». Было ясно, как Божий день, что, выдвигая Романова, Косыгин, Суслов, Устинов, Кириленко, Мазуров и некоторые секретари ЦК добивались укрепления собственных позиций. А всё потому, что их начинали уже теснить другие личные друзья Брежнева — прежде всего, Черненко и Тихонов.

«Divide et impera!»: «разделяй и властвуй!». Брежнев понимал латынь — как и все прочие языки — только через перевозчика, но это не мешало ему понимать древних римлян, сформулировавших закон, современный для властителей любых времён. В этом контексте — как и во всех прочих — Леонид Ильич мог лишь приветствовать «зачисление в кремлёвскую банку» очередной группы «товарищей пауков».

И использование ими Романова для уедания друг друга он полагал делом нужным и хорошим. Такой расклад вполне устраивал Генерального секретаря — лишь бы Романов не оказался с непредсказуемыми челюстями и аппетитом, чтобы Брежневу, не дай Бог, самому не превратиться в «закусочного паука»!

К чести Романова, тот не стал расстраивать высокого гостя лязганьем челюстей. Более того: он продемонстрировал ему не клыки, а вполне «травоядные» зубы. В переводе на «кремлёвский язык» это означало, что Романов не связывает себя ни с одной из противоборствующих на Олимпе группировок. С учётом «лингвистического партминимума» Леонида Ильича, Григорий Васильевич не ограничился «иноязычным» заявлением — и сделал перевод. Проще говоря: выдал прямым текстом — и даже «по-русски».

Этого оказалось достаточно для того, чтобы Леонид Ильич успокоился — и даже принял решение об оказании протекции. «Ленинградский синдром» на время уступил место трезвому разумению и реалиям кремлёвско-паучье-баночного бытия. Такой «уравновешивающий фактор» оказался весьма полезен Генсеку — и противоборствующие «товарищи по партии» не могли не учитывать этого обстоятельства. На время им пришлось «уйти в подполье» и превратить свои замыслы в «консервы длительного хранения».

За это время Григорий Васильевич дорос до кандидата в члены в Политбюро. С учётом складывающейся — руками Леонида Ильича — обстановки в ЦК, его полноценное членство стало лишь делом времени. И вот этого товарищи не могли ни вынести, ни позволить: первое относилось к ним самим, второе — к Романову. Нет, вынести, конечно, они могли — и даже хотели. Но только не «этого» — а этого Романова! И желательно — «ногами вперёд»! С их точки зрения, Григорий Васильевич стал вести себя не по правилам: вместо нормальных «крепёжных» работ под собственным стулом он начал созидать! И, ладно бы — личное благосостояние: нормальную жизнь нормальных ленинградских жителей! В представлении старожилов Политбюро: выделяться на фоне — и даже выпендриваться! Сие было недопустимо — и товарищи решили не допустить!

А тут ещё достоянием широких кругов узкой общественности — в лице Политбюро и даже ЦК — стал факт биографии Романова из недавних времён. И хотя, как оказалось впоследствии, факт был не столько из биографии Романова, сколько из биографии Косыгина, да и недавние времена имели уже двухлетний стаж, «товарищи члены» решили не пускать это дело на самотёк. Иначе говоря: проявили «товарищескую принципиальность». Как «неожиданно» выяснилось — из итальянских газет двухлетней давности — премьер Косыгин в семьдесят втором году, в беседе со своим итальянским коллегой Джулио Андреотти, отработал «чуть-чуть Нострадамусом». Алексей Николаевич предрёк, что в ближайшее время главной фигурой в Кремле станет Романов.

Факт возмутительного пророчества был немедленно доведён до ушей Леонида Ильича. Но уши почему-то вяло прореагировали на этот вопиющий факт покушения — и даже поползновения. Генсек не только не принял незамедлительных мер, но даже не возмутился «антипартийными» намёками и где-то даже выпячиванием. Товарищам снова пришлось взять дело в свои руки. Этими руками оказались руки товарищей Гришина и Громыко — наибольших «симпатизантов» Романова в Политбюро. К рукам прилагались и языки соответствующей длины и заточки.

«Злопыхатели» — они же доброжелатели Романова — говорили потом, что к семьдесят четвёртому году и внутри, и вне СССР появились силы, заинтересованные в компрометации Романова. Но товарищи Гришин и Громыко оценивали свой поступок иначе: не компрометация — а открытие глаз Леонида Ильича на истинное лицо «теоретически возможного диктатора» Романова. Удивительным образом позиция «невозможно принципиальных товарищей» с Востока совпала с позицией «абсолютно беспринципных господ» с Запада. Там увидели, что Романов добивается возмутительных успехов в деле развития военно-промышленного комплекса — и уже не одного Ленинграда, а всей страны! Стерпеть такое посягательство на законный приоритет «западной демократии» было невозможно — и, даже не сговариваясь, «Запад» вступил в сговор с «Востоком»! Вот и говори после этого, что «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись!».

Повод для «разоблачения» Григория Васильевича не заставил себя долго ждать. Правда, он немножко «хромал», поскольку не касался напрямую ни партии, ни Леонида Ильича, ни «товарищей разоблачителей». Но ведь «нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!». В смысле: «лес рубят — щепки летят!». И «товарищи» принялись «рубить» в надежде на то, что им удастся «срубить по-лёгкому», а «щепки» полетят в нужную сторону.

Как говорил персонаж одной их интермедий Райкина: «Один запьёт — другой подхватит!». Гришин с Громыко «чиркнули спичкой» — а Запад не дал затухнуть огоньку! Товарищи члены Политбюро запустили в оборот — а господа «другие члены» подхватили и разнесли по городам и весям байку о том, что в текущем, одна тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году от Рождества Христова, ленинградский диктатор Романов «выдал трижды»: «номер», замуж вторую дочь, и гостям — сервиз из Эрмитажа! Сервиз, разумеется, «по старинной русской традиции» — по пьяной лавочке — разбили до последнего блюдца! Да и свадьбу «диктатор» справил не на секретарской госдаче «Левашово», где до него жили все первые секретари, начиная со Жданова, а в Таврическом дворце! А что: гулять — так гулять! Как говорится, один раз живём… за государственный счёт!

Разумеется, западная пресса дружно встала на защиту… советской морали. Григорий Васильевич, как правоверный большевик, вражеские радиоголоса не слушал — а то бы он узнал о себе много нового и интересного. И напрасно директор Эрмитажа академик Пиотровский заступался за Романова с балансом в руках! Не для того «товарищи» и «господа» поднимали» этот вопрос, чтобы его так беспардонно опустил какой-то, там, понимаешь, академик!

Не знал Григорий Васильевич и того, что Председатель КГБ Андропов распорядился сделать для него распечатку всех этих «радиоперехватов». Распечатка была сделана — но как оказалось, не совсем для Андропова. Точнее, совсем не для него — а для Леонида Ильича, которого Юрий Владимирович услужливо ознакомил с последними новостями из «аморальной жизни «питерского владыки». Все знакомцы Романова сделали из этой информации «фигуру умолчания»: одни — из чувства такта, другие — из политической целесообразности. Последние решили воспользоваться творческим опытом Владимира Ильича, который до поры до времени приберегал Иосифа Виссарионовича для освежения из более ёмкого ведра помоев.

А всему виной — пренебрежение «глотком свободы» из-за кордона, пусть даже от этого «глотка» «несёт» за версту и более. Григорию Васильевичу переступить бы через себя — не дожидаясь, пока через него переступят другие — и настроиться на волну «освежающих помоев»! Глядишь — и не пришлось бы дожидаться «счастливого» — читай: несчастного — случая, когда тайное стало явным! В таком деле потеря инициативы на один день — гандикап для противника, а, уж на несколько лет — и вовсе «полный абзац»!

Так оно и вышло: о самом себе — пусть и в контексте чужих замыслов — Романов узнал лишь после Двадцать пятого съезда. Что послужило тому причиной — трудно сказать. Возможно, причин было несколько. Например, более широкий доступ к информации — в том числе, и о самом себе. Ведь именно после съезда, точнее, пятого марта тысяча девятьсот семьдесят шестого года, на первом послесъездовском Пленуме свежеизбранного ЦК, Романов и был утверждён полноправным членом Политбюро. Выражаясь языком спортивных комментаторов: «перешёл в высшую лигу».

Как бы там ни было, так или иначе — а Романов узнал о себе немало пикантного. Разумеется, он сразу же — к Андропову. А к кому ещё?! Ведь именно в кабинет шефа КГБ стекалась вся грязь — она же правда и неправда — о друзьях-товарищах. Ну, так, как это и положено в любом нормальном государстве «диктатуры трудящихся» — в лице их отдельных представителей. Вопрос к Андропову был у Романова один-единственный: «Прошу прощения!» — в смысле: «Что это за свинство такое?!». (Так вопрос передавался уже в редакции Юрия Владимировича: Григорий Васильевич, хоть и не был сторонником «русского разговорного», для такого случая сделал исключение).

— Да брось ты, Григорий Васильевич! — пренебрежительно махнул тогда рукой Юрий Владимирович. В душе, конечно, он проклинал информатора и обещал не оставить его своим вниманием. — Мало ли, что там брешут! Забудь!

Обращение на «ты» отнюдь не свидетельствовало о дружеском расположении Андропова: он «тыкал» всем — кроме Леонида Ильича. Да и не он один: все члены и кандидаты в члены дружно составляли ему компанию. Разве что, Косыгин с Сусловым выпадали из тесных рядов. Ну, да им простительно: «тлетворное влияние сталинизма». Ну, а «все минус два» не видели в этом «тыканьи» ничего зазорного: все ведь — товарищи по партии! С одним небольшим уточнением: для этого мало быть просто товарищем — и даже товарищем членом. Следовало быть ещё и товарищем членом Политбюро! Так что, не все товарищи могли претендовать на «тык по-товарищески», но помечтать о товарищеской фамильярности не возбранялось никому. И неважно, что шанс стать не просто товарищем по партии, а товарищем… товарищу члену Политбюро, был, скорее, теоретический — и даже призрачный: никого ведь не лишали этого шанса… теоретически.

Романов не считал нужным выделяться из массы… членов Политбюро, и примыкать к «несознательным» Косыгину и Суслову. Поэтому он решительно поддержал заявленный формат.

— Ну, так и дай опровержение, Юрий Владимирович! Дай хотя бы маленькую заметку в «Известиях» под рубрикой «Из Комитета государственной безопасности»!

— «Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой»! — не стал вносить разнообразие в жестикуляцию Андропов. — К чему ворошить старое?! Только на руку империалистам играть! Работай спокойно… если ты ни в чём не виноват.

И пауза между частями заключительного предложения, и факт отказа, и редакция были явно недвусмысленными. Как говорится: «sapienti sat»: «умному — достаточно». Романов как раз и был таким «умным», которому «достаточно». Он сразу же понял, что Андропов не откажется от крючка, на который, как тот, вероятно, полагал, ему удалось подцепить опасного конкурента в борьбе за власть. Григорий Васильевич уже не сомневался в том, что в нужный момент Юрий Владимирович решительно наплюёт на установку «кто старое помянет — тому глаз вон!». Тюк с грязным бельём, доведённый до нужной кондиции в КГБ, будет вывален под нос обывателю, в том числе, и партийному.

Пришлось Романову идти к Суслову. Михаил Андреевич, откровенно симпатизирующий условно консервативным взглядам Романова, немедленно попросил аудиенции у хозяина Советской страны. Нет, не у народа: у его «законного представителя» в лице Генсека Брежнева. Леонид Ильич, в целом довольный развитием ситуации: ещё один конкурент «обмазан» — повторил доводы Андропова, а от себя добавил, что «на каждый чих из-за рубежа не наздравствуешься!». Григорий Васильевич получил заверения «в нашем искреннем к Вам уважении» — с чем и был выпровожен из кабинета вождя на пару с заступником.

После такого «компромэ» Леонид Ильич мог больше не опасаться молодого — семнадцать лет минус! — перспективного конкурента. Потому что перспективным конкурент был уже в прошлом. Да и как конкурент — там же! Правда, на всякий случай Генсек ещё пару раз подстраховался. Первый раз с — Гереком, Первым секретарём ЦК ПОРП. Второй — с Валери Жискар д`Эстеном, президентом Франции. Обоим он подкинул одну и ту же дезу: «Наиболее подходящая кандидатура на пост Генсека — Романов».

Отчего Леонид Ильич так поступил? Оттого, что он свято исповедовал установку в духе партийного товарищества: «Падающего подтолкни!». Лозунг — из того же ряда, что и «Хороший индеец — это мёртвый индеец!», а также «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?». Особенно удачным был ход с президентом Франции: Андропов вовремя снабдил Генсека информацией о том, что президент — член мондиалистской «Трёхсторонней комиссии» Рокфеллера («мировое правительство»). А это значило, что распространению «дезы» на весь белый свет давался «свет зелёный»!

Своими односторонними подходами к приоритету интересов СССР над так называемыми «общечеловеческими ценностями», как то: одностороннее разоружение, признание за США прав сюзерена, послушное следование в фарватере Вашингтона, отказ от неуместного суверенитета во внешней политике («имперских амбиций» в редакции Белого дома), Романов представлял угрозу миролюбиво-воинствующему Западу. И этот Запад готов был сделать всё возможное и невозможное для того, чтобы не пустить Романова на трон — даром, что тот — Романов!

Таким образом, коммунист Брежнев устранял товарища по партии руками классового врага. Почти — по Ленину: использование противоречий, если не между империалистическими странами — так между империализмом и социализмом. И неважно, что — в личных, а не в общественных целях: в этом деле Леонид Ильич не отделял личное от общественного!

Глядя в будущее, Генсек как в воду глядел: оно построилось таким, каким и строилось. Интерес к фигуре Романова на Западе возрос неимоверно. И интерес этот носил запрограммированный характер: панический. Запрограммированный Брежневым и его командой — в этом Романов ничуть не сомневался. В данном случае, Леонид Ильич выступил заказчиком «работ по Романову», а Запад — подрядчиком. Это был редчайший случай, когда интересы непримиримых, казалось бы, антагонистов, сошлись. И сошлись они не столько «в чём-то», сколько против «кого-то».

Но Леонид Ильич не совершил ничего первопроходческого. Он всего лишь довёл до логического завершения работу, начатую — по его поручению — Андроповым. Ведь та статья в мартовском номере журнала «Ньюсуик» за семьдесят пятый год, где американцы «выбирали Генсека» между пятидесятидвухлетним Романовым и пятидесятисемилетним Щербицким, была инспирирована Леонидом Ильичом на пару с Юрием Владимировичем. КГБ организовал искусную утечку аналитических материалов по Романову и его перспективам — а коллеги за рубежом без лишних зазрений присвоили сей труд, выдав его за плод собственных ночных бдений под дверями кремлёвских кабинетов.

С той поры Леонид Ильич мог спать относительно спокойно. Правда — лишь в части Романова и после употребления лошадиной дозы снотворного. Только этот относительный покой — даже став абсолютным после захоронения, прямого или иносказательного, Шелепина, Полянского, Подгорного, Кулакова, Машерова, Косыгина и Суслова — ненамного продлил старческое угасание Генсека.

И сегодня, пятнадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года, когда со страшным грохотом — по вине не столько могильщиков, сколько начальников — гроб с телом Леонида Ильича «медленно опустился в могилу», Григорий Васильевич всё ещё не мог определиться с отношением к покойному. Да и последующее «воздаяние должного» на трибуне Мавзолея не поставило точку. Романов даже готов был экстраполировать кладбищенский образ Хрущёва «в редакции» скульптора Неизвестного на Леонида Ильича: чёрное и белое. Не применительно к стране и народу: применительно к себе.

Брежнев поступил с ним точно в духе Тараса Бульбы: «я тебя породил — я тебя и убью!». Брежнев вознёс его — и Брежнев низверг его. Да, он остался в Политбюро — но рядовой тягловой силой без перспектив сменить долю «скачущего под седлом» на долю седока. И этих перспектив лишил его именно Брежнев. По причине такого лишения Григорий Васильевич — хотя бы в порядке ответа — не мог не лишить Брежнева законной части «поминания добром». Даже, поминая Леонида Ильича по-русски, Романов «поминал» его… «по-русски»! Пусть и исключительно в душе, про себя — но в заслуженном формате «о мёртвых — либо хорошо, либо… ничего хорошего!»…

Глава вторая

— Григорий Васильевич!

Романов, затесавшийся со своими мыслями «в толпе» членов и кандидатов в члены — здесь не обязательно было соблюдать «ранжир» — обернулся на голос. Рядом, уже мягко придерживая его за локоть, стоял Андропов. По лицу его, не вполне сообразуясь с моментом, скользила лёгкая полуулыбка.

— Задержись на секунду.

Товарищи члены и кандидаты явно заинтересовались этим послетрибунным рандеву — но Генсек одним лишь взглядом «уговорил» их не выходить за пределы «молчаливой заинтересованности на ходу».

«Задержавшийся» Романов тоже молчал: ситуация не только предполагала, но и благоприятствовала «работе вторым номером».

— Я — к своему предложению, Григорий Васильевич, — сохранил формат полуулыбки Андропов. — Ну — как: надумал?

Романов не стал делать «ненужных глаз» на тему «Какого предложения, Юрий Владимирович?!». Предложение было — и вполне «какое». Леонида Ильича ещё не выставили в Колонном зале — а Андропов уже «открыл сердце» Романову, «свежеприбывшему» из Ленинграда. «Открытие», оно же предложение, было давно ожидаемым — и вместе с тем, неожиданным. Андропов, шедший на Генсека на безальтернативной основе, предложил Романову перебраться в Москву. Не только на постоянное место жительства — но и на пост секретаря ЦК.

Несмотря на «неожиданную ожидаемость», предложение было давно «по адресу» и по заслугам. Настолько давно, что Григорий Васильевич отнёсся к нему не только без неумеренного энтузиазма: и на умеренный не хватило эмоций. И не потому, что «товарищ» перегорел, «ожидаючи».

И не потому, что после «лёниной» профилактики Романов мог считать себя не столько «политически санированным», сколько «политически стерилизованным» и даже «выхолощенным». Причина заключалась в другом: Григорий Васильевич был не только «себе на уме», но и на уме всех прочих. У него не было оснований для заниженной самооценки и предположений об умалении «со стороны коллектива». Поэтому на место как будто обязательного энтузиазма на законных основаниях заступил лишь тот вопрос, который только и мог заступить: «Почему — сейчас?! Почему именно сейчас?!»

По причине длительного стажа — кремлёвского и околокремлёвского — Григорий Васильевич не питал иллюзий в политике. Точнее: в советской политике. Ещё точнее: в кремлёвской политике. Здесь случайностей не случалось. Здесь всё было закономерно и предсказуемо. Случайности формата тех, о которых говорил книжный Ришелье в романе Дюма-старшего, в Политбюро ЦК КПСС не имели шансов не только на выживание, но даже на появление на свет! Наши «случайности» были результатом многомесячного, а то и многолетнего труда специфического характера: «подкопы», поклёпы, «художественная роспись дёгтем», «санобработка помоями», братские объятия удава, сопровождение падающего дружеским напутствием в спину или под зад — и так далее, и тому подобное. Всё, как и полагается в нормальной партии между нормальными её руководителями.

Оттого-то Григорий Васильевич и не спешил просиять счастливой улыбкой. Оказанное доверие как-то не внушало… доверия. С одной стороны, всё было понятно: «новая метла». Та самая, которая выметает чужих — и наметает своих. Но с другой стороны, Романов никак не мог понять, куда же его самого зачисляют этим предложением: в свои — или в чужие?! Конечно, он — не Кириленко, не Щёлоков, не Медунов, с которыми Андропов не станет разыгрывать даже шахматной партии образца «мат — в три хода». Мат — под мат и коленом под зад — будет сделать в один ход, и даже заход!

А, вот, что будет с ним? Может, его определили в «чужие длительного хранения»?! Может, это — всего лишь «отсрочка исполнения приговора»?! Если бы речь шла только о «работе по специальности», Григорий Васильевич не стал бы тревожиться. В конце концов, лучше него в вопросах оборонной промышленности и машиностроения никто в Политбюро не разбирался — и не собирался. Это ведь — не речи толкать с трибуны: здесь надо работать — и не языком! Поэтому такое выдвижение не вызвало бы вопросов не только «ни у кого»: и у самого Романова.

Но ведь секретарская должность под членство в Политбюро — это «жирафья шея»: как ни старайся — не спрячешься. Не спрячешься от плотоядных взглядов на неё — и на себя. Да и, похоже, выдвигали его именно для этого: с прицелом на «задвижение». Выдвигали — как поднимали в атаку на пулемёты. Выдвигали — как бросали под танк.

Все доводы «pro» и «contra» Григорий Васильевич «отработал», естественно, не в момент получения вопроса. Потому что отвечать — чтобы потом не отвечать за молчание — полагалось. И отвечать полагалось быстро. Так, что с получением вопроса Романов лишь на мгновение ушёл глазами в сторону. Да, отвечать следовало быстро — но не спеша. То есть, ставя язык в очередь — следом за головой. И пока Григорий Васильевич собирался с мужеством, словами и мыслями, Андропов продолжал улыбаться всё той же доброжелательной улыбкой… крокодила, облизывающегося от предвкушения — и даже повязывающего на шею салфетку.

— Надумал ли я, Юрий Владимирович?

По причине момента Романов даже не использовал «защитную» усмешку: не так поймут.

— Думаю, Юрий Владимирович.

Он вернул глаза на место — и на лицо Андропова. Энтузиазма во взгляде Генсека заметно поубавилось. «Добрые интонации» в глазах заместились почти недружественными колючками. Несмотря на всю свою интеллигентность, Юрий Владимирович не терпел отказов: эту привычку он приобрёл в кресле Председателя КГБ, и отказываться от неё не собирался.

— И долго будешь?

И «температура» голоса Андропова стала заметно ниже. Юрий Владимирович и не скрывал того, что начинает «не понимать» контрагента. Обычно такое непонимание не сулило последнему ничего… первого. Будь это рядовое предложение рядовому чиновнику, Юрий Владимирович не стал бы его дублировать: не пристало Генсеку навязываться. Как говорится, была бы честь предложена. Но это предложение не было рядовым. Больше того: предложение даже не было… предложением. Это было много выше: кадровое решение на уровне члена Политбюро. А это — не перемещение клерка из одного кабинета в другой: это — политика. Большая политика. Поэтому, хоть и не пристало, но Андропов пристал. К Романову пристал — и с предложением, и как репей к известному месту.

Но то, что понимал Андропов, понимал и Романов. Всё понимал: и настойчивость, и политическую составляющую, и возможные, а скорее, неизбежные, последствия. Больше того: он понимал Андропова! Именно понимание Андропова не позволяло ему скоропостижно ответить согласием. Но для большего понимания Романову требовалось… больше понимания. Наличного объёма было явно недостаточно. Григорию Васильевичу хотелось узнать, как далеко может зайти Юрий Владимирович в своей настойчивости. Это многое прояснило бы не только в планах Генсека, но и в судьбе Романова. Понимание этого было жизненно необходимо для Григория Васильевича, так как это было пониманием своего будущего — и самого ближайшего. Ведь такие предложения здесь, на кремлёвском Олимпе, просто так, «за красивые глаза» — из мозгов и рук — не делаются. Потому что «и вся-то наша жизнь есть борьба» — это не только о кавалеристах-будённовцах! Даже — не столько о них, сколько о товарищах членах и кандидатах в члены!

— Прошу дать мне время до Пленума, Юрий Владимирович.

Андропов поморщился: к неудовольствию явно подключилась очередная колика.

— Чего тянуть, Григорий Васильевич? Мы вполне можем решить вопрос прямо сейчас, не дожидаясь Пленума. Оформим потом — в первый раз, что ли? Это ведь не главное. Главное — то, что дело не ждёт. То самое дело, которое лучше тебя никто не сделает.

«Дело не ждёт»! Нет, товарищ: не столько дело — сколько ты со своими планами! И в этих планах мне отводится роль, хоть и «со словами» — но даже не на одну серию: так — на пару сцен!»

Романов «поморщился изнутри»: нежданные ожидания сбывались. Андропов не собирался отступать — и это был тот случай, когда дифирамбы не радовали. Ведь Генсек обкладывал ими Григория Васильевича, как медведя в берлоге! Но классическое «нашествие косы» предполагает контраргумент в виде классического же «камня». И, если Андропов не собирался отступать, то Романов не собирался уступать. Хотя, зная характер блокадника-фронтовика, Юрий Владимирович вряд ли мог рассчитывать не лёгкую победу.

— Всё же, я думаю, будет лучше, если мы подождём до Пленума.

На этот раз Григорий Васильевич «уставил без промаха бьющий глаз» — и «не промахнулся»: теперь уже Андропов «пошатнулся, раненый» — и отвёл взгляд. Но даже «с глазами на стороне» Юрий Владимирович не позволил затянуться паузе сверх норматива.

— Хорошо, Григорий Васильевич. Пусть будет по-твоему. Но в конечном итоге, всё равно, будет по-моему. Так, что, готовься сдаваться… то есть, я хотел сказать: сдавать дела. Собери бюро обкома — и попрощайся с товарищами «на будущее». Словом: потренируйся.

В том, что «всё равно, будет по-моему», как и насчёт «готовься сдаваться», Романов и не сомневался: наши Генсеки не отказываются от своих предложений. Здесь нет места экспромтам: всё выношено и рождено. Это, как раз, было понятно. Непонятно было другое: выбор. Выбор настораживал: почему именно его? Ничего удивительного не было бы в том, что Андропов начал бы «тягать из небытия» периферийных назначенцев. Такова общая практика: не он — первый, не он — последний.

Но почему он «положил глаз» на человека, который некогда «положил глаз» на его теперешнее место — до того, как его самого чуть «не положили на плаху» вместе с этим «глазом»? Может — именно в силу этого «положения глаза»? Так ведь — «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»! Благодаря «заботам» Леонида Ильича, Романова давно «вычеркнули из списков живущих». На него уже никто не ставил ни в Москве, ни в Вашингтоне. Или: «бережёного Бог бережёт» — и Юрий Владимирович решил довести «дело Леонида Ильича» до логического конца… Григория Васильевича?

Романов «в глубине души покачал головой»: вполне возможно. Леонид Ильич никогда не оставлял «сочувствием» «раненого зверя»: всегда «приходил на помощь с контрольным выстрелом». Примеры Шелепина, Полянского, Воронова — более чем наглядные. Похоже, Юрий Владимирович двинул проторённой дорожкой: и здесь наследует покойному Генсеку. Для них обоих — того и этого — не было и нет «вчерашних соперников». И то: соперники могут быть только сегодняшними! До тех пор, пока они — соперники: «вчерашние» — уже не соперники!

— Кстати, Григорий Васильевич…

Голос Андропова вернул Романова «из путешествия по себе».

— Посол США Хартман очень хочет побывать в Ленинграде — «а ещё в Петербурге».

Романов улыбнулся «в унисон» Андропову: американское невежество относительно России не являлось достоянием одних лишь обывателей. На этом «фронте» отличались и политики — и уровнем, куда выше посла! Показательным было другое: посол США хотел встретиться именно с Романовым. Полагать, что Хартман прельстился Баженовым и Растрелли мог только наивный — да и то не в политике: в политике наивных не держат. Вернее: они сами там не задерживаются. Посему вывод мог быть лишь один: будут прощупывать и принюхиваться.

— Я готов к роли радушного хозяина, — в меру дозволенного усмехнулся Романов. — Насколько я понимаю, встречать господина посла будет Романов — член Президиума Верховного Совета, а не первый секретарь обкома?

— Правильно понимаешь.

Андроповская улыбка тут же составила компанию романовской.

— Только за подготовкой к Ленинграду не забывай о подготовке к Москве.

Даже интеллигентная улыбка Юрия Владимировича не смягчала приговора. Генсек оставался Генсеком. Больше того: Генсек Андропов оставался Генсеком Андроповым, умеющим отделять «политические зёрна» от «бытовых плевел». «В контексте» этого человека «политический лес» не имел ни малейших шансов остаться неувиденным «за деревьями»…

— Хотелось бы узнать, как господин Романов видит будущее советско-американских отношений?

Даже за маской дипломатической вежливости проглядывало истинное лицо Хартмана: классического янки, озабоченного загадкой «русского сфинкса» по фамилии Романов. Похоже, что даже избрание Андропова не убило интереса Вашингтона к личности, вроде бы, стопроцентно демонтированного претендента.

— К сожалению, при виде этого будущего я не испытываю приступа оптимизма.

Романов был сама вежливость, но глаза его не экономили на иронии.

Хартман с трудом дождался окончания перевода — и лицо его «посерело от удовольствия»: такое начало не сулило радужного продолжения.

— Но почему, господин Романов?!

— Потому что единственным основанием для наших договорённостей может быть только принцип равной безопасности сторон! — отчеканил Романов, не слишком заботясь о том, насколько дипломатично это выглядит со стороны. — А как раз это и не устраивает Соединённые Штаты.

— Но ведь это вы вторглись в Афганистан!

Посол чувствовал, что вступает на «неконструктивно-скользкую» дорожку — но удержаться уже не мог.

— Вошли ограниченным контингентом по просьбе законного правительства, — сухо поправил гостя Романов, даже не пытаясь «увлажнять» ответ. — И только для защиты коммуникаций и грузов, но не для борьбы с так называемыми моджахедами на стороне правительственных войск. А, вот, мы можем предъявить Соединённым Штатам целый реестр претензий: и по другим странам, и по враждебной деятельности против нашей страны. Только, мне думается, если мы пойдём этой дорожкой — никуда не придём. Неконструктивное это занятие: выставлять счёт друг другу по принципу «Сам — дурак!».

Хартман побагровел, и некоторое время молча сопел, возвращаясь от образа стопроцентного янки к образу дипломата явно меньшей «степени чистоты». Наконец, он медленно кивнул головой.

— Мистер Романов, я готов согласиться с Вашей последней мыслью: взаимные претензии — тупиковый путь.

— Рад слышать это, господин посол, — даже не потрудился улыбнуться Романов: и не в характере, и нечего баловать гостя. — Но что, кроме этого, вы можете предложить?

Хартман дождался перевода — и растянул щеку в иронической улыбке.

— А Вы? Я, конечно, понимаю, что отвечать вопросом на вопрос — не вполне по-джентльменски, но на кону — будущее мира!

— Так и быть: я Вас прощаю, — усмехнулся Романов. По лицу Хартмана было заметно, что этот ответ принёс хозяину несколько дополнительных очков. Вероятно, гость полагал своего собеседника олицетворением большевистской ограниченности вкупе с твердолобостью. — Что же касается наших предложений, то они вряд ли являются секретом для Вас. Вы так и не ратифицировали договор СНВ-2, отказываетесь от переговоров по ракетам средней дальности в Европе, не желаете и слышать о моратории на ядерные испытания. А теперь ещё — и планы «звёздных войн» — так называемой Стратегической Оборонной Инициативы мистера Рейгана.

— Это всё — пропаганда!

Скривив лицо, Хартман пренебрежительно махнул рукой. Лёгкая ирония скользнула по щеке Романова.

— Хорошо: что в Вашем понимании не пропаганда?

— Конкретные дела!

— А разве мы не предъявили их? — не слишком поработал над своим лицом Романов: и так сойдёт. — Разве мы не ратифицировали Договор СНВ-2?

Хартман поморщился.

— Что Вы всё время поминаете этот разговор?! Неужели нет более важных вещей?!

— Более важных, чем сокращение запасов ядерного оружия?!

Романов и на этот раз не стал картинно изумляться: всего лишь добавил иронии в голос и на лицо. И это оказалось не менее, а то и более действенным: понимая, что допустил недопустимый «прокол», Хартман смутился — и едва ли не покраснел.

— Ну, хорошо, хорошо: я не так выразился… Конечно, это — важный документ, но, как оказалось, он не в полной мере учитывает интересы Соединённых Штатов.

— «Как оказалось»?! — теперь уже не поскупился на иронию Романов. — По истечении пяти лет переговоров?!

Хартман попытался замаскироваться «многофункциональным» багрянцем, но в итоге лишь комбинированно покраснел-побледнел. Он не ожидал от себя таких ляпов. Ещё меньше он ожидал от Романова готовности, а, главное, умения творчески поработать с его ляпами.

— Этот документ предоставляет больше преимуществ Советскому Союзу!

Выдавая домашнюю, не слишком новую и не слишком оригинальную заготовку, Хартман старался не смотреть в глаза хозяина Смольного. А, вот, Романов «комплекса чужих глаз» явно не испытывал. Это обстоятельство привносило в разговор и состояние Хартмана дополнительную порцию дискомфорта.

— И поэтому президент Картер подписал его без оговорок?

Хартман закашлялся: ему неожиданно вспомнился Никсон с его рассказами о том, что в переговорах с Брежневым он чувствовал себя, как на допросе в КГБ. Тогда Хартман посчитал это преувеличением — и не формата «у страха глаза велики», а всего лишь попыткой за счёт русского лидера и самому «стать выше ростом». Но сейчас он понял, что слова отставного президента — вовсе не иллюстрация установки «ради красного словца не пожалею и отца!». «Этот» Романов обходился с ним так же, как и «тот» Брежнев — с Никсоном!

В политике — и не только — бытует такое выражение: «прочно завладеть инициативой». Закон логики требует признания прав и за его антитезой: «прочно утратить инициативу». Но и без «увязки» с требованиями логики Хартман чувствовал, что именно это и произошло с ним: он прочно утратил инициативу. Сейчас ему требовался срочный тайм-аут. Хотя материал для некоторых выводов уже имелся. Вернее, материал для доклада «наверх»: делать выводы — прерогатива Белого дома. И выводы не столько в отношении планов русских — они известны: выводы в отношении этого загадочного Романова. К сожалению, с каждой минутой общения «загадочный Романов» всё меньше оставался загадочным. Перед Хартманом сидел откровенно «просоветский» — если так можно сказать о советском коммунисте — безнадёжно «красный» руководитель. Для завершения портрета оставалось сделать лишь несколько штрихов.

— Значит, Вы считаете противоречия между нашими странами неразрешимыми?

— Ну, почему? — добродушно не улыбнулся Романов. — Только движение навстречу должно быть обоюдным и «с одинаковой скоростью». «Поспешать в одиночестве» мы не будем. «Пэйсмэйкер» — так, кажется, по-английски называется лидер в забеге?

— Да, мистер Романов.

— Так, вот: «пэйсмэйкера» на дорожке разоружений из нас сделать не удастся. Давайте «бежать» либо встречным курсом, либо локоть к локтю!

Хартман нервически дёрнул щекой, и еле слышно хрустнул челюстями: достал его уже этот очередной «Mister No»!

— Но ведь Вы, мистер Романов, не можете не понимать, что гонка вооружений разорительна для советской экономики?!

— «Не могу не» и понимаю, — не изменился в лице Романов. — Разумеется, достижение паритета в ядерных вооружениях — нелёгкое бремя. Даже — тяжёлое. Но таковое оно не только для нас. Соединённые Штаты тоже несут крест — и тоже тяжёлый. Если вы рассчитываете измотать нас гонкой вооружений — таки, нет, как говорят у нас в Одессе!

— ??? — почти обрадовался Хартман: неужели лёд тронулся — и этот русский, наконец-то, понял, что ему лучше выбираться «на американский берег»?!

— Мы не станем добиваться абсолютной симметрии. У нас есть возможность асимметричного ответа — менее затратного, но не менее эффективного.

Успев предварительно упасть духом от несбывшихся надежд, Хартман тут же насторожился, но русский, как опытный дипломат, едва приоткрыв завесу, немедленно опустил её. Правда, заключительные штрихи для завершения портрета были сделаны. Посол уже не сомневался в том, что в лице Романова он встретил совсем не то лицо, над которым готовы были поработать Соединённые Штаты.

— Значит, Вы по-прежнему делаете ставку на противостояние?

— Нет, — недипломатично не отвёл взгляда Романов. — Не на противостояние: на защиту собственных интересов.

— А как же общечеловеческие ценности?

Запоздало прикусив язык, Хартман поморщился от досады. Он и сам понимал, что сделал откровенно слабый ход — да слово уже отработало «неуловимым»… даже не Джо: «воробьём». И, если посол рассчитывал на то, что хозяин Смольного окажется джентльменом и в очередной раз «отпустит» ему очередной ляп, то он слишком хорошо — или слишком плохо — думал о своём визави.

— Вот, только не надо! — усмехнулся Романов, и не подумав «снисходить». — Не надо про «общечеловеческие ценности»! Видели мы, как вы и ваши клиенты «защищаете» их в Гренаде, Никарагуа, Сальвадоре! Этот перечень можно продолжать ещё очень долго: ведь почти каждую страну мира США объявляют «зоной своих жизненных интересов». И везде мишурой «общечеловеческих ценностей» прикрывается защита собственных интересов США.

— Но…

— Нет, мы не против интересов США!

Разом пресекая и успокаивая, Романов выставил ладони «наружу лицом».

— Мы лишь против интересов США вопреки интересам СССР. Согласитесь, что это — справедливо. Как минимум — разумно.

Некоторое время Хартман сидел молча, словно перерабатывая в себе урожай полученных впечатлений. Наконец, он с превеликим трудом вывесил на лицо маску неунывающего джентльмена.

— Благодарю Вас, мистер Романов, за Ваши чёткие ответы. Они многое прояснили. Во всяком случае, на многое открыли мне глаза.

«Не я ли — это самое „многое“, на которое „открылись“ твои глаза?!» — прямым текстом «отсемафорил» уже своими глазами Романов. Для того чтобы расшифровать ответ Хартмана, не требовался и дешифровщик: «Вы самые-с и есть-с!».

Уже поворачиваясь спиной к Романову, Хартман не смог удержать на лице маску добродушия — и она свалилась за ненадобностью. Лицо, оказавшееся под ней, было чёрно-белым. Его владельцу даже расхотелось любоваться шедеврами, как Эрмитажа, так и меню «Астории». И всё — потому, что ему было, что докладывать в Госдепартамент. Вряд ли это «что» могло обрадовать вашингтонское начальство — но он свою работу сделал: взял пищу для размышлений — и передал по инстанции. «Приятного аппетита, джентльмены»! Или, как однажды сказал мужиковатый Никита Хрущёв: «Бачилы очи, що купувалы — йишьтэ, хоть повылазьтэ!».

Не сомневался в характере донесения в Госдеп и Романов. Не сомневался так же, как и в характере визита: «разведка боем». Хартман уходил недовольный — и господа в Вашингтоне обязательно сделают выводы… в отношении товарища Романова. Вывод в формате очередной поправки… на другого товарища. Но пока — чёрт с ними: его голове есть, от чего болеть, и помимо американцев…

Глава третья

Двадцать второго ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года Григорий Васильевич Романов был избран секретарём ЦК. «Избран» по принципу «царь решил — а бояре приговорили». Правда, Андропов снизошёл к убедительным доводам Григория Васильевича — и дал тому… нет, не шанс: время. И не на прощание с товарищами: на то, чтобы ввести «наследника» Льва Зайкова в курс дела. Некоторое время пришлось совмещать — ну, а с января восемьдесят третьего Романов окончательно перебрался в Москву.

Как Генсек и обещал, он сберёг место Романова — для того, чтобы Романов не берёг себя на этом месте. Да и в кураторах оборонной промышленности не очень побережёшь себя, даже не будучи Романовым.

«Сберечься» не сумел бы никто, даже постаравшись. Но сейчас этому «никому» не пришлось бы стараться даже гипотетически: на должность Григорий Васильевич шёл на безальтернативной основе. Андропов понимал, что выбирать ему не из кого: вариант был не только лучший, но и единственный. Правоверный антисталинист — и такой же правоверный сторонник «административно-командного социализма» — Андропов горой стоял за военно-промышленный комплекс.

И не только потому, что за военно-промышленным комплексом стояла «гора» «в лице» маршала Устинова — сторонника не только Юрия Владимировича, но и политики дружбы с позиции силы. И сам Юрий Владимирович тоже дружил не только с Дмитрием Фёдоровичем, но и с советским ракетно-ядерным щитом. Именно поэтому Романов и «пошёл на ВПК»: представлять интересы партии и государства в этом «межведомственном ведомстве» лучше него не мог никто.

Без лишней — неуместной — скромности Григорий Васильевич понимал собственную безальтернативность. Не понимал он другого: зачем Генсек помещает «в одну берлогу» даже не двух, а нескольких «медведей»? Ведь одновременно с усилением его позиций Андропов усиливал и позиции Горбачёва. Да и усиливал ли он его, Романова, позиции? Переход в Москву — это не обязательно служебный рост. Сколько уже прошло перед его глазами тех, чьё выдвижение было своеобразной формой «задвижения»! Метод — сколь прост, столь и эффективен: сначала под прикрытием выдвижения человека отрывают «от корней» — а потом берут его голыми руками. И его — и у него! Потому что забирают всё: не только настоящее и будущее, но нередко и прошлое!

В том числе, и поэтому Григорий Васильевич не спешил в Москву. Пока он в Питере — «возьми его за рупь, за двадцать»! За него горой — бюро обкома, горкомы, райкомы — все «питерские сепаратисты». А как дадут «добро» — всё: заступиться за него будет некому! А один, как известно, в поле — не воин. Тем более, когда в этом поле — «товарищ» на «товарище», и все, как один — «по ту сторону» и по твою душу.

Романов не преувеличивал: в Политбюро у него не было друзей. Не в человеческом плане: хотя бы соратников. Конечно, он не был одинок в данном отношении — но это не слишком утешало. Кроме того, здесь уже сформировались «группы по интересам» — и ему не находилось места ни в одной из них. Поэтому, когда один из «ленинградских близких» высказал осторожное предположение о том, что этим выдвижением Андропов хочет столкнуть лбами Устинова и Романова, Григорий Васильевич не стал торопиться со скептическим хмыканьем. Что-то в этой версии было — какое-то здравое, хотя и не на здоровье, зерно. Правда, когда «товарищ» развил мысль до коварных замыслов Андропова в отношении Устинова, Романов отставил версию целиком. В предложенной версии ему отводилась роль орудия, с помощью которого Юрий Владимирович собирался «обезвредить» Дмитрия Фёдоровича — а это не подкреплялось фактами.

Отставка версии произошла не по причине уязвлённого самолюбия Романова. Причина заключалась в другом: Андропов и Устинов были, что называется, «мы с Тамарой ходим парой». В этом отношении они составляли редчайшее исключение из общего правила: дружили, понимаешь! И другой такой пары друзей в Политбюро не было. И, что самое любопытное, дружили они не только против кого-то — но и друг с другом. Поэтому даже мысль о подобных замыслах Андропова не имела ни минимального шанса на появление в голове Романова, не говоря уже о «получении прописки» или хотя бы «вида на жительство».

А, вот, столкнуть их с Устиновым лбами — другое дело. Такое коварство было возможно. И, главное: в духе Андропова. Этот человек походил на еврея не только внешне, но и «внутренне»: поступками. Григорий Васильевич конечно, слышал байки о еврейских корнях Андропова — но они значили, куда меньше еврейских по сути проявлений Юрия Владимировича, даже если тот «звезды Давида» — ни сном, ни духом, никаким боком! Как и всякий «нормальный еврей», Андропов был умён, хитёр, беспринципен и коварен. Поэтому ещё неизвестно, кто кого больше образовал: