Оглавление

1. Законодатель
2. Книга о мудрейшем из мудрецов и величайшем законодателе
   1. ГЛАВА V. ПОЗНАЙ САМОГО СЕБЯ
      1. ~1~
      2. ~2~
      3. ~3~
      4. ~4~
      5. ~5~
      6. ~6~
      7. ~7~
      8. ~8~
      9. ~9~
      10. ~10~
   2. ГЛАВА VI. АТЛАНТИДА
      1. ~1~
      2. ~2~
      3. ~3~
      4. ~4~
      5. ~5~
      6. ~6~
      7. ~7~
      8. ~8~
      9. ~9~
      10. ~10~
      11. ~11~
      12. ~12~
      13. ~13~
   3. ГЛАВА VII. ПИСИСТРАТИЯ
      1. ~1~
      2. ~2~
      3. ~3~
      4. ~4~
      5. ~5~
      6. ~6~
      7. ~7~
      8. ~8~
      9. ~9~
      10. ~10~
      11. ~11~
   4. ПОСЛЕСЛОВИЕ

Книга о мудрейшем из мудрецов и величайшем законодателе

ГЛАВА V. ПОЗНАЙ САМОГО СЕБЯ

~1~

В самый разгар законодательной деятельности Солона в Афинах появился нежданный и негаданный гость — скифский царевич по имени Анахара. На первый взгляд, в этом не было ничего удивительного и тем более значимого. Подумаешь, прибыл скифский наследник. В Афинах и не такие гости бывали. И знаменитые цари и фараоны и прославленные демосом тираны, а также мудрецы, поэты, архитекторы, ваятели, живописцы, известные жрецы, победители Олимпийских, Истмийских и Пифийских игр. Кто здесь за последние годы только не побывал, а тут какой-то сын варварского царя. Да и царевич ли он, вот в чём вопрос!? Мало ли что он о себе говорит. Несведущим людям можно представиться даже сыном Зевса, а не то, чтобы наследником дикого степного царства. Короче, если строго молвить, то новость невелика. Прибыл, так прибыл. Побудет здесь, погостит, посмотрит, послушает, что-то продаст, что-то купит, развлечётся и подастся восвояси в родные края или куда-то ещё в поисках удачи и счастья. Чего по этому поводу удивляться? Пустое.

Но, оказалось, не тут-то было, да и вовсе не пустое это событие. Всех эллинов поразила цель его приезда. Явился непрошеный гость в Афины за тем, зачем ещё никто из варваров сюда не путешествовал. Сказать даже не просто, во всяком случае, дивно — за эллинской мудростью направился Анахара в Аттику. За мудростью, в поисках истины и высоких знаний, видите ли, прибыл сюда молодой скиф. Вот такие-то непривычные для афинской жизни дела.

Прежде чем появиться в Афинах, царевич побывал во многих славных эллинских городах. Вёл беседы с разными людьми. Разговаривал с ними страстно, вдумчиво, цепко. От него, словно от клеща — не оторвёшься. И что удивительно откуда-то хорошо знает эллинский язык. Ионийским наречием владеет добротно. Во многих местах его принимали за эллина. Своего происхождения, между прочим, он не скрывал, правда, и не гордился им, как это часто водится у иных царевичей, а то и у простых людей. Кто-то из заумных милетян, узнав, что Анахара скиф, с пристрастием порицал сей народ, его обычаи и порядки, дикий образ жизни. Дескать, бывал я в ваших краях и видел сколь невежественная отсталая твоя страна, со страшными нравами и полудикими людьми. На что Анахара, искусно владея словом, тут же метко возразил:

— Мне позор моя родина, а ты — позор своей родине! Нравы у вас хорошие, да пользоваться ими ты не умеешь! То есть невоспитанный ты человек, ни за что обижаешь скифского гостя.

Впрочем, вёл он себя не как гость, а как настоящий хозяин. Многие собеседники побаивались его, попробуй с таким совладать. На одно их слово он отвечал пятью словами, да такими, что многим становилось не по себе.

В Милет занесло его по той причине, что город сей славился своими знаниями и большой мудростью. Фалес — известнейший мудрец здесь проживал; именно он являлся главной целью прибытия скифа в Ионию. Но, к большому огорчению царевича, мудреца в Милете не оказалось. Он был в отъезде. Фалес часто путешествовал по своим мудрёным и торговым делам. И толком никто не знал, куда он в этот раз подался и надолго ли. Никому не было известно, когда знаток неба и Земли вернётся домой. Возможно, кто-то и знал, но не хотел об этом говорить непрошеному гостю. Видать, не судьба ему свидеться сейчас со знаменитым мудрецом. Да-да, не судьба.

Между прочим, в судьбу Анахара верил. Верил в неё больше, нежели в кого-либо из богов. Ещё в ранней юности одна странная эллинка напророчила ему славное будущее с печальным концом: «Весь мир будет знать тебя, если свяжешь свою жизнь с мудрейшими людьми. Но при любых обстоятельствах — тебя ждёт печальная участь».

Вначале юный царевич не придал пророчеству никакого значения, но когда повзрослел, стал пронырливым, любопытным, размышляющим, то не раз вспоминал о нём и пытался понять его подлинный смысл. Многократные попытки найти ту самую эллинку — благодатную и зловещую Кассандру в одном лице, что напророчила ему парадоксальное будущее, ни к чему не привели. Канула пророчица, словно в воду, и никто её больше не видел. Анахара сам пытался разобраться в предвещании. Начал с печального конца. «В этом, — сказал он самому себе, — нет никаких секретов, и никакие предсказания тут не нужны. Все люди рано или поздно уходят из жизни — вот тебе и печальный конец». А наступит ли смерть в пятьдесят, шестьдесят или семьдесят лет, для Анахары значения не имело. Тогда не имело. Главное не умереть в двадцатилетнем возрасте, когда ты ещё ничего интересного об окружающем мире не узнал и ничего значимого сам ещё не сотворил. Что касается первой части пророчества, то есть того, что весь мир тебя будет знать, то тоже вполне понятно. Сейчас — ты царевич, но со временем можешь стать царём. Можешь добиться значительных побед над врагами, завоевать почёт и славу, нажить огромные богатства, установить достойные порядки среди скифов. Само собой, и тут всё более-менее ясно. Но вот что касается средней части возвещанного, то есть того, если свяжешь свою жизнь с мудрыми людьми, то только тогда станешь знаменитым, то по этой части подлинный смысл сказанного никак не открывался царевичу. Анахара долго размышлял над этим и пришёл к выводу, что оно самое сложное, из всего, что было ему предречено. Нет в Скифии известных мудрецов; ни известных, ни каких-либо других. Мудростью в скифских степях и не пахнет. Откуда ей взяться, и откуда могут появиться тут мудрецы, если в степях царят жестокие люди и жестокие нравы. Главная местная мудрость состоит в том, чтобы как-нибудь выжить. Да, главное выжить, ну ещё, может быть, местная мудрость проявляется в том, чтобы удержать власть, если она у тебя имеется. Ну, ещё не попасть в рабство, наконец, не умереть с голоду. Вот такие скифские премудрости, с которыми далеко не уедешь и не уйдёшь. Хотя и без них тоже не проживёшь.

Завёл как-то Анахара разговор с матерью на эту тему. Хотя прекрасно знал, что такая тема далеко не женская. Никогда ни о чём подобном с нею не беседовал, а тут разошёлся. Отца — Гнура и старшего брата — Савлия рядом не было, а мать была. Так почему бы не поговорить с матерью по волнующим его вопросам. Поговорить прямо, открыто, честно. Кому как не матери можно доверить кровное и тайное дело? Мать-то была не просто женщиной, а эллинкой, и не просто эллинкой, но афинянкой, ставшей по воле случая царицей. Она принадлежала к числу тех людей, которые когда-то попали в кабальное рабство. Обедневший отец-афинянин продал её эллинам из Херсонеса, а те, в свою очередь, перепродали её скифскому царю Гнуру, который сделал девушку своей женой. Звали её по имени Анфия, что означало цветок. Она даже своим обликом напоминала цветок — была очень красивой, нежной, яркой, чистой. Между прочим Анфия являлась образованной женщиной; умела хорошо читать, писать, знала поэзию Гомера, Гесиода. Анахару она обучила ионийскому наречию, письму, чтению, счёту. И даже многие строки великих эллинских аэдов в устной форме поведала любимому сыну. Тот с большим интересом слушал чудесные сказания, осваивал эллинские духовные сокровища, явно преуспевая в этом деле. Анахара восхищённо, с трепетом в груди слушал древние мифы в её проникновенном пересказе. Геракл, Тесей, Персей, Аякс, Гектор, Одиссей, Менелай, Агамемнон не раз снились ему по ночам. К ним он относился как к прекрасной далёкой реальности, а не к человеческим грёзам. Он проникся мыслью изучить всё эллинское, как существующее, так и не существующее, как древнее, высочайшее, так и современное, повседневное. Изучить не кое-как, но овладеть в совершенстве. Втайне от всех, даже от матери, он принял решение стать эллином; эллином по знанию, по уму, по образованности, по состоянию духа. «Нельзя далее оставаться варваром», — говорил он самому себе.

Старший брат Анахары Савлий учиться не хотел. Оно и понятно, кто из скифов хочет учиться, тем более осваивать какой-то не понятный и не нужный эллинский язык. Далёкий язык далёкого народа. Пусть другие учатся и мучатся. Савлию такое ни к чему. Когда мать деликатно, но настойчиво побуждала его к занятиям, он во всеуслышанье кричал на неё:

— Если только мне твои эллины попадутся на поле боя — я порублю их в куски и без знания их языка.

— Не будь опрометчивым, сынок, — отвечала ему сдержанно Анфия, — эллины умеют воевать как никто другой. Причём воюют они и мечём, и словом. А ещё больше умом и духом. Их, скажу тебе как будущему царю, ещё никто не побеждал. И никакой силы они не боятся, а скифской и подавно. Так что прими мои слова к сведению. Между прочим, главное их оружие — слово. А по сему, знать эллинский язык, искусно им владеть — очень выгодно и сподручно. Всегда сгодится царственному мужу.

Как бы там ни было, учиться Савлий не стал. Старший царевич был убеждён, что в будущем, если не случится чего-то непредвиденного, то он, несомненно, станет царём, ведь он первый из сыновей. А для скифов царь — это и власть, и знание, и закон, и порядок, и мудрость, и религия, и всё остальное вместе взятое. Впрочем, если ему доведётся иметь дело с эллинами, то перевести его слова с одного языка на другой всегда найдётся кому. Невдалеке от Скифии живут те самые эллины — выходцы из Эллады, знающие множество языков, включая скифский язык.

Между прочим, когда в Аттике к власти пришёл Солон и издал свою знаменитую «Сисахфию», за Анфией приезжали представители афинских властей, чтобы выкупить её из рабства. Анфия оказалась между трёх огней. Афинами, где ещё живы были её родители, братья и сёстры. Мужем, который в принципе готов был отпустить её за пять талантов серебра, хотя относился к ней весьма благосклонно. И, конечно же, детьми, которых у Анфии было четверо. Кроме Савлия и Анахары у Гнура и Анфии было ещё две дочери, которых скифский царь, по понятным причинам, ни за какие деньги не мог отпустить вместе с женой в Афины. Сами они тоже, разумеется, не захотели бы ехать в неизвестную им страну. Ведь в Скифии они, как не говори, всё-таки царские дети, царевны, принцессы, а там — не более чем варвары. Да и кому они нужны в Афинах? Разве что на положении рабов или прислуги.

Анфия, будучи искушённой женщиной, ответила афинскому архонту, который за ней приезжал, что она не рабыня, а царица. Но потом тихо добавила, что большой разницы на сей счёт у скифов нет. Втайне от всех она мечтала о том, что хотя бы кто-то из её детей наведается в Афины, узнает, что там и как там, и приобщится ко всему эллинскому, трепетно родному для Анфии. А может, и ей когда-нибудь повезёт побывать в родных краях. Но это только мечты, высоколётные женские мечты и неисполнимые грёзы.

И вот, когда Анахара заговорил о мудрости и мудрецах, мать сразу же приободрилась, сообразила что к чему и нежно отозвалась своему сыну:

— Милый мой, объяснить тебе толком не могу. Это не женского ума дело. За таким надо держать путь в Элладу. В Афинах, сказывают, сейчас правит величайший из мужей, искушённый политик, мудрый законодатель Солон. Тебе будет чему у него поучиться, если он, разумеется, захочет иметь дело со скифом. Впрочем, ты не только скиф, но и афинянин. Ты тоже имеешь право на Элладу, во всяком случае на её знания и мудрость. Если же Солон откажет тебе, то знай, живут мудрецы и в других эллинских государствах. Мудрость среди эллинов явление желанное, довольно распространённое. Но высокая мудрость, даже у эллинов — уникальна. У Солона она имеется, и ты получишь возможность с ней ознакомиться.

После задушевной беседы с матерью Анахара стал наведываться в эллинские селения, расположенные у Понта Эвксинского. Царевич часто общался со многими знающими людьми, страстно разговаривал на разные темы, особенно с пожилыми мужами, видавшими многое и многих в своей жизни. В спорах со стариками-эллинами Анахара настойчиво пытался выяснить, кто такие мудрецы, откуда они берутся и что такое мудрость. Те ему отвечали:

— Мудрость — это способность правильно рассматривать божественные и человеческие дела.

— Мудрость — это когда, не имея ничего — владеешь всем.

— Мудрость есть способность всё сложное объяснять просто и правильно.

— Мудрец — это тот, кто постоянно изучает мир, кто сам учится и учит других индивидов благой жизни.

— Мудрость — это способность не попадать в глупое положение.

— Мудрец — это тот, кто хорошо видит, правильно оценивает и толково объясняет происходящее, происходившее ранее и то, что будет происходить в будущем.

— На мир смотрим мы все, — спокойно осведомился пожилой эллин, — да что толку. Смотрим не так, видим не то, не замечаем главного. А уж о понимании, толковании и выводах и говорить нечего. Тут без мудрости не обойтись.

— Значит, у Солона-афинянина нет ничего, поэтому он мудрый? — ухмыльнулся царевич.

— У Солона-то как раз, наоборот, всё имеется. И деньги, и власть, и авторитет, и признание, и богатая родословная, и вдобавок он обладает недюжинной мудростью, — отвечали собеседники царевича. — А вот Эзоп — без роду, без племени, гол как сокол. Сказывают, у него нет даже приличной одежды, но мудрости у него в избытке. Правда и глупости тоже у сочинителя басен хватает. Мудрость ведь может соседствовать рядом с глупостью. Говорят — они соседки и чуть ли не сёстры. Так кажется нам, простым людям.

— А если я владею многим, — не унимался Анахара, — значит я мудрый?

— Это, смотря чем владеешь. Если золотом, кораблями, рабами, скотом, то ты всего-навсего лишь богатый, состоятельный. А мудрость — состоятельность иного порядка. Это тоже богатство, которое ничем не измерить и очень сложно оценить. Иначе говоря, мудрость — это богатство особого рода, это большое богатство, но не всякое большое богатство есть мудрость, далеко не всякое.

— Так откуда же берётся мудрость? — донимал скифский царевич стариков-эллинов. Те, сгорбившись, пожимали плечами, долго раздумывали, покашливали, по-старчески крякали, в итоге гласили:

— Рождается мудрость, видимо, от божественных сил и большого личного усердия. Однако, как стать истинно мудрым человеком — не знаем. Откуда нам такое ведать? Наш разум не был рождён для науки. Как стать премудрыми, скорее всего, знают только сами мудрецы. Нас — простых торговцев, ремесленников, корабельщиков, нет смысла расспрашивать о столь сложном творении. Это всё равно, что глухого человека расспрашивать о пении соловья или звуках свирели, слепого — о красотах моря и леса. Мы ведь не мудрецы, а мудрецы — не мы, — иногда сердито ворчали ему старые эллины, которых он мучил заумными вопросами. — Наши рассказы мало что объясняют, а, возможно, ещё больше вносят сумятицы в твой юный разум. Лучше не пытай нас — и тебе, и нам станет спокойнее, — старались избавиться от назойливого царевича далёкие, по их понятиям, от мудрости старые эллины.

Один престарелый иониец, судя по всему, выходец из Афин, пристально глядя на царевича, так ему заявил:

— Ты, скиф, задаёшь явно не скифские вопросы. Это вопросы даже более чем эллинские. Это вечные вопросы. Ответы на них пока не найдены. Во всяком случае, я их не слышал. Однако в Элладе об этом принято говорить. И не просто говорить, но и обсуждать их, страстно спорить, доказывать, опровергать. В Элладе этим увлекаются и даже наслаждаются. Эллада прародительница мудрости. Вот такие мы — эллины.

От своих собеседников Анахара узнал о том, что сейчас живут в Элладе такие мудрые и славные люди, как Солон, Фалес, Периандр, Питтак, Клеобул и некоторые другие мужи. Он понял, что названные мудрецы обладают обширными знаниями, глубоким умом, значительным жизненным опытом. Им подвластны секреты природы и государственной жизни. Они ведают многим из человеческой истории, её прошлого и даже будущего. Вот, дескать, юноша, садись на корабль и держи курс прямиком туда. Мы полагаем, что ты можешь надеяться на удачу.

Старики дали ему немало полезных советов, как плыть по морю, как читать морские карты, как ориентироваться по звёздам, как не попасться на уловки пиратов. Анахара сильно проник мыслью в их слова. Теперь его душа и разум были лишены покоя. Разузнав многое, Анахара в поисках мудрости решился покинуть родину и отправиться к берегам вожделенной Эллады.

Четыре года готовился царевич к тому, чтобы отправиться в рискованный поход за мудростью, в близкую по духу, но далёкую по местоположению эллинскую землю. Когда Анахара о своём желании учиться мудрости у эллинов решился оповестить отца, тот не задумываясь, возмущённо сокрушился:

— Ты наслушался разных сказаний, вымыслов, мифов. И, будучи юным, наивным, решил непонятно чему и непонятно у кого учиться. Подумай, зачем обучаться тому, что никогда тебе здесь не сгодится? Твои привязанности должны помогать скифам жить и выживать. Судя по всему, ты не любишь свой народ и не уважаешь себя! Как можно, так не любить себя?

Анахара, в свою очередь, возмутился словам родителя и пылко возразил:

— Неужели, царь, полагает, что скифы всегда будут сидеть в кибитках, не учась письму и грамоте, не строя городов и пристаней, не совершенствуя свою жалкую жизнь? Ты думаешь, что наши трудности разрешатся сами по себе? Или за нас потрудятся небеса? Сомневаюсь! Мы и так отстали от других народов на многие века! А что касается нелюбви к себе, как выразился ты, то отвечу тебе, дорогой родитель, так. Человек, который любит или хотя бы уважает себя — стремится к знанию, к мудрости, ко всему доброму, значимому, светлому. А нелюбящий себя индивид — прозябает во тьме и бессловии. Он не живёт, а всю жизнь и ежедневно страдает и умирает, умирает и страдает, на худой конец претерпевает. Порою даже не осознавая этого. А я так жить не хочу и уже не могу.

Конечно, Гнур не мог не знать, как живут эллины, вавилоняне, египтяне, финикийцы и другие народы. Да и жена-афинянка ему о многих сторонах и секретах эллинской жизни рассказывала в подробностях, тем самым косвенно побуждала к переменам. Но царь то ли боялся, то ли не решался за них браться. Косность — страшная сила, а косность скифов вообще неподъёмна и непреодолима, так полагал Гнур. Он убедил себя в том, что своих соотечественников никак и ничем уже не изменишь и что та самая жалкая прозябающая жизнь, «жизнь в кибитках», которую они ведут, и есть их страшный, но истинный удел. Скифский царь понимал, что основательные перемены слишком опасны и могут привести к непредсказуемым последствиям, как для него, так и для его народа. Однако пылкие слова младшего сына больно затронули глубинные струны царской души. Поразмыслив несколько мгновений, он, вдруг, неожиданно для Анахары, вполне доброжелательно, но в сердцах фыркнул:

— Впрочем, царь не может отказать своему сыну в благородной просьбе! Царевичу позволено больше, нежели всем остальным соплеменникам. Раз надумал — так плыви к своим эллинам. Но имей в виду — ты рискуешь жизнью и душевным спокойствием. Ибо тот, кто долго общается с эллинами никогда не останется прежним. Он обрекает себя на тяжёлые душевные муки и даже на потерю самого себя, себя прежнего. Знай, что из скифа эллин может получиться, но из эллина ты уже никогда не сделаешься скифом. Так что прощай скиф-Анахара и здравствуй Анахара-эллин!

К «своим» было сказано царём неспроста. Гнур прекрасно видел, что его младший сын скорее эллин, нежели скиф. В его характере явно преобладали эллинские черты. Сильные и славные черты эллинского народа — любопытство, настойчивость, непоседливость, состязательность, воля. А ещё в нём преобладали открытость, доброжелательность, критичность, меткость слова, смелость, любовь к знанию и прекрасному. Царский сын проявлял их каждый день и каждый час. Причём, по мере взросления, всё больше и больше. Он на глазах скифского царя становился эллином, как это не парадоксально звучит.

Анахаре, вместе с матерью, удалось уговорить Гнура, чтобы тот купил ему небольшой корабль. Этому событию также поспособствовал и брат Савлий, отдавший свои небольшие сокровища для такого нужного дела. Однако руководствовался он вовсе не искренними братскими чувствами, а надеждой на то, что Анахара навсегда покинет Скифию, а то и сгинет где-нибудь в морской пучине или в объятиях пиратов, разбойников. Следовательно, не будет конкурента в борьбе за царский престол. Состояние души матери было двойственным. С одной стороны, оно радостно, что любимый сын направляется в родные края. Пусть хоть он погостит в Афинах, наведается к родственникам, преуспеет в постижении аттических премудростей и ощутит себя эллином. А, с другой стороны, кто его знает, как оно всё может сложиться. Дорога дальняя, опасная, для него неизведанная. Анахара ещё молод, неопытен, страстен душою, горяч разумом; всякое может случиться, о, не допустят этого эллинские и скифские боги. Прощаясь с сыном, Анфия тихо сказала ему:

— Пусть охраняют тебя Зевс, Посейдон и Афина, а также скифские боги — Папай, Апи, Тагимасада, Ойтосир. Да не обойдёт тебя стороной удача, и обойдут стороной болезни. Пусть разум твой будет стойким и благорассудным. Не забывай про нас и про Скифию. Ей мудрые люди нужны больше, чем Элладе.

Гнур на прощанье бросил всего лишь две фразы:

— Нельзя царевичу опускаться до того, чтобы долго учиться у каких-то мудрецов. Мы сами учителя, учителя всего и всех, и ждём твоего быстрого возвращения!

И вот, будучи двадцати двух лет отроду, попрощавшись с родными, в сопровождении четырёх здоровенных скифских мужей Анахара вышел под парусом в Понт Эвксинский, успешно преодолел его, вошел во Внутреннее море и так вполне сносно добрался до Милета. Моря он страшно боялся, плавать не умел и при первом же небольшом шторме прятался в самые, как ему казалось, надёжные корабельные уголки. Именно в эти моменты царевич отчётливо осознавал, что у него начинается новая, совершенно иная жизнь. В ней ежедневно, а возможно, и ежечасно придётся делать выбор между кем-то и кем-то, чем-то и чем-то. Ему теперь придётся всё решать самому. За спиною нет ни отца, ни матери, ни старшего брата, ни друзей, ни скифского народа. Но, возможно, это и к лучшему. Теперь ты свободен в своих мыслях и поступках. Но свободу надо использовать разумно, с пользой.

Пробыв в Милете около месяца, так и не дождавшись Фалеса, он решил направиться в соседний Эфес. Тут ему понравилось не меньше, нежели в Милете, и он провёл здесь ещё больше времени, нежели на родине Фалеса. В Эфесе скифский царевич узнал немало подробностей о том, кто такие Солон Афинский, Фалес Милетский, Биант Приенский, Питтак Митиленский, Клеобул Линдский, Периандр Коринфский, Хилон Спартанский. Из бесед с разными людьми он уяснил для себя, что самый мудрый из них, несомненно, Солон. Следовательно, учиться мудрости целесообразнее у него. Но потом вдруг ему пришла на ум отягчающая мысль, что если Солон и согласиться взять его в ученики, то только при условии, что он уже кое-что знает и прибыл не с пустой головой. И поэтому с Эфеса, вместо того, чтобы плыть прямиком в Афины, он взял курс на Приену, где правил Биант — один из авторитетнейших мудрецов того времени. Биант принял скифского царевича благосклонно, похвалив его хороший эллинский язык, позволив ему в любое время захаживать к себе в гости и общаться с гражданами Приен. Анахаре особо запомнилась мысль Бианта о том, что нельзя заигрывать с большинством народа, что большинство — это зло. А от зла мудрецу необходимо держаться подальше. Чтобы не совершать ошибок, необходимо внимательно прислушиваться к мнению мыслящих мудрых мужей. Приенский правитель несколько раз настойчиво повторял: «Слушай побольше мудрых». Таковыми он назвал Солона, Клеобула, Питтака, Фалеса, Периандра.

Пробыв около трёх месяцев у Бианта, Анахара направился к Питтаку в Митилены. И здесь его приняли вполне достойно. Он участвовал в беседах, застольях, различного рода игрищах. Но, главным образом, он учился. На вопрос Питтака, каков у гостя интерес к Элладе, тот ответил:

— Интересуюсь всем, что может сгодиться мне и скифскому народу.

Затем он направился на остров Родос, в город Линд, к местному правителю и мудрецу Клеобулу. Тот был человеком высочайшей образованности — знал несколько языков, в том числе египетский, иудейский, ассирийский, финикийский. Он обладал хорошими познаниями природы, увлекался поэзией, знал едва ли не всего Гомера и Гесиода. Двухмесячное пребывание в Линде принесло несомненную пользу любопытному скифскому царевичу. И вот тут-то он впервые, как ему показалось, начал приближаться к пониманию того, что есть мудрость. Он понял, сколь необходимы для человека различные знания, к тому же разные по одному и тому же вопросу. Причём знания не просто заученные, а освоенные, продуманные, аргументированные и в то же время позволяющие сомневаться.

После Линда скиф находился в раздумьях, куда ему плыть далее; то ли в Спарту — к Хилону, то ли в Коринф — к Периандру, то ли сразу в Афины — к Солону. Всё-таки решил направиться в Коринф. Уж больно много всякого говорили о Периандре. К тому же здесь в это время имел пристанище Эзоп. Сразу увидеть двух таких незаурядных людей — значит, многое узнать и прочувствовать.

Периандр, будучи рад такому визиту, устроил царевичу едва ли не царский приём. Пусть скифы знают, сколь щедр коринфский властитель. Он немедля спросил, надолго ли гость прибыл сюда, или может навсегда. Тут же предложил ему обосноваться в Коринфе, дабы наслаждаться жизнью, спокойствием и благополучием.

— Говори же скорей, царевич, иначе потом будет поздно! — воскликнул Периандр, — я сейчас добрый и приму нужные решения!

Но видя, что Анахара не горит желанием быть его заложником, оставил этот разговор до лучшего времени. Пусть осмотрится, вникнет во всё, а там вдруг передумает. Тут же, не давая скифу опомниться и собраться с мыслями, начал выведывать у него, кем и чем он интересуется, чем увлекается, к чему стремится. Когда узнал, что главная цель путешествия Анахары в Элладу — знания, мудрость, то громко и радостно расхохотавшись, с большим вдохновеньем сказал:

— В самый раз, в самый раз! Ты царевич прибыл по назначению. Мудрости у нас в избытке. Один Эзоп чего стоит, не говоря уже обо мне. Узнаешь во мне друга. Мудрость Периандра царевичу пригодится всегда, особенно тогда, когда станешь царём.

— Владыкой Скифии я не стану, — совершенно спокойно возразил Анахара, — у меня есть старший брат. Он является наследником.

— Только один старший брат, или сколько их там у тебя?

— Брат только один, но он старше меня. Имею ещё две сестры.

О! — весело бушевал Периандр, — с твоим старшим братом может произойти, что угодно: внезапно умер, погиб на охоте, съели волки, утонул в реке, поперхнулся пищей, вкусил что-то отравленное, лёг спать и не проснулся. Да мало ли что ещё с наследниками случается. А кроме сказанного в придворной жизни используются всякие хитрые уловки, козни, тёмные делишки, наконец, заговоры. Так что у тебя столько же возможностей стать царём, сколько и у него. А может быть и больше, поскольку ты отсиживаешься за спиной брата. И, именно он, а не ты, в первую очередь, является мишенью для врагов вашего рода. Так что не огорчайся прежде времени, царевич. Главное, чтобы у тебя было стремление стать монархом. А всё остальное можно уладить и осуществить. Можно, при большом желании, тайно исправить оплошность природы в отношении первородства наследника скифского царства. Знай, чаще всего власти достигает не тот, кто её ждёт, а тот, кто за неё борется.

— Я не такой, — сказал тихо Анахара, — на подобного рода шаги, на которые ты намекаешь, я не способен пойти и никогда не пойду. Не пойду ни при каких обстоятельствах.

— Все мы «не такие!» — с пристрастием произнёс тиран. — «Все не хотим власти!» Царевич, все к ней рвутся, все о ней мечтают, только многие делают вид, что она им чужда. Враньё! Чистейшее лицемерие, хитрые уловки, лживая сдержанность — не более того. Все мужи сохнут по власти, все к ней стремятся, даже рвутся во дворцы власти, будь-то явно или скрыто, да не всем она достаётся. На всех желающих власти не хватит! Не всех власть принимает в свои объятия. Я того не скрываю, что без власти жить не могу. А Солон, к примеру, лицемерит, утверждает, что власть ему чужда. Я же открыто говорю, что власть для меня есть неизмеримое счастье. Только во власти любой муж ощущает себя самим собой. То есть значимым, сильным, умным, даже красивым. Власть — это всё! И богатство, и слава, и сила, и честь, и вседозволенность, и преклонение перед тобой подданных. Представляешь — это всё принадлежит тебе. Тебе одному! Ты один растворяешься во всём этом безудержном блаженстве! А если власть ко всему прочему ещё царская, то никаких пределов и опасений для властителя не существует. Было бы только желание царствовать, наслаждаться и упиваться царскими возможностями.

— Вот его-то, желания царствовать, у меня как раз и нет, — страстно ответил скиф. — Я имею соображения совершенно иного рода. Я хочу посвятить себя другому царству — царству мудрости, образованности и глубоких знаний, миру духовности, а не царству власти и насилия, или царству денег. К тому же у меня есть совесть и честь. Они не позволят мне нарушать вековые устои.

— У скифа есть совесть? — сначала удивился, потом рассмеялся тиран. — Да её нет даже у эллина, а не то, чтобы у варвара. А если она у кого-то и появляется, то это временное, случайное явление. Совесть относительна, а власть же — абсолютна всегда, по отношению ко всему и всем! Власть всегда преодолеет или заглушит совесть, честь, добропорядочность и всё остальное из мира нравов! Она их всех одолеет, если пожелает.

— Это у кого как, — не согласился царевич. — Совесть и честь на лбу человека не начертаны. Они глубоко душевные, сердечные проявления. А сердце и душа всегда сокрыты, весьма глубоко спрятаны от обыденного ума. Поэтому нельзя говорить так, как ты судишь, обо всех людях. Не властью одною жив человек! И не только о ней он думает. Есть вещи важнее власти и политики. Жизнь — это не только властное поле, это необозримое море благих дел.

Периандр удивился скифским размышлениям. Не по годам зрел царевич. Да и на царевичей мало похож он. О том, о чём надлежит размышлять царю, совсем не думает. Рассуждает о возвышенном и высоком, о нравственном. Впрочем, кто его знает. Говорить прилюдно это одно, а таить замыслы — совершенно иное. Время покажет, кто он на самом деле и к чему в жизни стремится. Не скрытничает ли он здесь, в Коринфе. Не притворяется ли? Мало ли что может быть, в самом деле.

Периандр, привыкший к тому, что последнее слово всегда оставалось за ним, хотел было что-то возразить гостю. Но, внимательно посмотрев на Анахару, понял бесполезность собственных усилий. Во всяком случае, сейчас. Он даже от удивления улыбнулся, дескать, есть же такие люди. Но себе под нос тихо проворчал: «Повзрослеет — образумится. Мысль о царстве к нему вернётся, обязательно вернётся. От царства пока ещё никто не отказывался. Разве что только чудак Солон и его древний предок Кодр».

Находясь в Коринфе, Анахара познакомился с убийственной мудростью Эзопа, который то и дело ставил его в затруднительное положение, а иногда — попросту оставлял царевича в дураках, побуждая решать очень неприятные, а то и вовсе неразрешимые задачи. Он постоянно сравнивал скифа с ослами, мулами, навозными жуками, обезьянами. Эзоп ведь недолюбливал царевичей. Тиранов любил, а царевичей — нет; считал их паразитами, ни на что не способными, кроме обжорства, и любострастия.

Едва ли не ежедневно беседовал скиф с Периандром о государственных делах и премудростях. Тот убеждал Анахару в достоинствах тирании и слабостях демократии. Говорил о том, что не может быть сильного государства без сильной личной власти. Короче, тирания, в представлении Периандра, есть самое большое благо для народа, хотя сам народ подобного не понимает и часто не признаёт тиранов. Но народ ведь и не должен понимать секретов властвования. Его, народа, задача — полностью подчиняться властителю. А ещё поклоняться ему, почитать его, наконец, любить его. Тиран — это ведь не царь. Он выше царя. Царю власть достаётся можно сказать ни за что, задарма, по наследству, просто падает на голову свыше. Тиран же достигает власти самостоятельно, положив на её алтарь все силы, разум, хитрость, коварство и даже свою семью и друзей. Следовательно, он достоин большего, нежели монарх. Тиран заработал право на народную любовь, и народ не может не почитать его, в противном случае всё лишается смысла. И народ, не почитающий тирана, это не народ, а сброд, — так размышлял коринфский тиран.

Много чего такого разного, сложного и нелицеприятного говорил скифу Периандр. Ему казалось, что наконец-то он нашёл достойного собеседника, который не только благодарно выслушает его, но и правильно поймёт многие тиранические премудрости, замыслы и тайны. Анахара что-то пытался мягко возражать, высказывать некие аргументы «против», но коринфянин его даже не слушал, просто забивал и заглушал своими идеями и помыслами, а главное — громким голосом. Он иногда, как норовистый жеребец, преодолевал все возражения скифа, даже не принимая их к сведению. Часто Периандр говорил самому себе, так как Анахара совсем его не слушал, а думал о своём.

Нельзя сказать, чтобы всё очень понравилось скифу у тирана, скорее даже наоборот — многое не понравилось. Но, как бы там ни было, время, проведённое в Коринфе, стало весьма полезным и поучительным. Много интересного и важного узнал скифский почитатель мудрости о делах политических, управленческих, государственных. Присмотрелся к тираническим способам правления. Понял, что надо делать, если попадаешь под власть таких людей, как Периандр. Его поразил масштаб холуйства, раболепия и двуличности придворной челяди. Пресмыкаясь, перед тираном словно твари, расточая ему в лицо дифирамбы, они, отойдя на сто шагов, посылали ему проклятия и желали его немедленной смерти. А главное — отлынивали от работы, от настоящего дела. Их любовь и преданность властителю были показными, крайне не надёжными, как и они сами.

Увидел и услышал он какова истинная, порой жестокая мудрость Эзопа. Но дружбы с Эзопом не вышло. Не подружились Анахарсис и Эзоп. Видимо потому, что оба они были слишком умны и остры на язык. Не хотели признавать приоритет друг друга по отношению к себе. А таким людям ужиться тяжело. К тому же родовое происхождение того и другого возвело между ними непреодолимую преграду. Она сохранилась до последних дней их жизни. Скиф познакомился со многими изгоями, которых приютил у себя Периандр. Это были поэты, архитекторы, живописцы, художники, бежавшие сюда по разным причинам. Прижились в Коринфе и те, кто не сумел поделить власть в своём отечестве и бежал от преследований конкурентов. Были и такие, которые приехали надолго погостить, а то и просто жить в этих краях. Коринф ведь благодатное место. Так или иначе, а разного народу во дворе и, особенно около двора Периандра ютилось немало. Коринфская казна ощущала всё это на себе.

Вот так незаметно и очень быстро прошёл год, с тех пор как скиф ступил на землю Эллады. Но до Афин — главной цели своего путешествия, мудрствующий царевич всё ещё не добрался. «Год прошёл, а я топчусь на месте, не достигнув пункта назначения», — недовольно говорил себе Анахара. Впрочем, подобное топтание было полезным. Такой год, какой случился у него, стоит иных двадцати лет, а то и всей жизни. Дав наказ самому себе, что, дескать «пора, поскольку Солон ждёт не дождётся», он решительно и уверенно взял курс в Аттику.

~2~

В мудрствующие Афины, как и во все другие места, где он побывал ранее, царевич добрался благополучно. Видимо, морские боги благосклонно покровительствовали ему в этом деле. Прибыв в Пирей, прямо на пристани узнал, что в Афинах полным-полно скифов. Не свободных граждан, конечно, а рабов, но рабов преимущественно государственных, влиятельных в делах афинского полиса. Одни из них служили на таможне, другие были стражами, третьи — являлись сборщиками налогов. Это придало Анахаре дополнительные силы. Какие ни есть, но, всё-таки, свои сородичи. Те же, в свою очередь, узнав, что прибыл скифский царевич, тоже не остались равнодушными. Не то, чтобы испугались или воспылали любовью к нему, а просто заинтересовались, полюбопытствовали, ведь прибыл знаменитый соотечественник, а это само по себе интересно.

Дав необходимые распоряжение своим корабельным людям и взяв с собой одного из них, Анахара отправился с подарками на поиск родственников по материнской линии. С помощью Иеракса царевич довольно быстро их нашёл. Оказалось, большинство из них были живы. Дед, бабка, дяди, тёти, двоюродные братья и сёстры, несмотря ни на что, выжили в тяжёлое для Афин время и теперь существовали вполне сносно. Все они полагали, что благодаря законам и реформам Солона их настоящая жизнь только начинается. Между прочим, все они принадлежали к филе Гелеонта, к которой принадлежал и сам Солон. Анахару сородичи встретили радостно. Как-никак сын Анфии, бедняжки Анфии, которую пришлось когда-то отдать в кабальное рабство и которую, будь оно неладное, перепродали скифскому царю. Конечно, стала царицей, хоть и варварской, но царицей, от чего можно и возгордиться. Ведь в их роду такого ещё никогда не было. Породниться с царями выпадает честь далеко не каждому афинянину и не только афинянину. А по сему, следует также немного гордиться. Вернее стесняться и гордиться. Стесняться потому, что продали Анфию, а гордиться — потому, что продали её очень удачно. Во всяком случае, так размышляли отец и братья Анфии.

Большинство родственников в основном были зевгитами, но среди них были и всадники, и феты. Вообще-то, люди весьма разные, но гостеприимные, любопытные, приятные, говорливые. Первым делом Анахара роздал всем подарки и познакомился с условиями их жизни. В первый же день он почувствовал себя здесь, как дома, даже лучше, нежели дома. Возникло такое ощущение, что у него ожили эллинские корни. А почему бы и нет, ведь он наполовину эллин, иониец, афинянин. Скифскому гостю выделили комнату в доме деда и предложили остаться здесь навсегда. А со временем, возможно, удасться и мать вернуть в Афины. Царевич не стал заглядывать так далеко, дескать, поживём — увидим. На вопрос, чем он собирается заняться в Афинах, он ответил, что хочет учиться тем вещам, которых нет в Скифии, но которые ей очень необходимы. Когда он сказал деду, что в качестве своего учителя видит Солона, тот стеснительно пожал плечами, намекая на занятость законодателя. Дескать, вряд ли у столь важного государственного мужа найдётся время для подобных дел. К тому же, всё-таки, Солон, не ровня нам.

Целую неделю Анахара изучал Афины, знакомился с содержанием Солоновых законов, распознавал афинский государственный порядок и частный образ жизни людей. Всё ему очень нравилось. Он был в восторге от Аттики.

— Афины лучше всех известных мне государств, — говорил он деду и дяде.

Те соглашались, утвердительно качали головами, при этом мягко возражали:

— Возможно, где-то и лучше. Мы же не видели, как живут все народы. Но гневить богов не станем. Хорошо и надёжно теперь у нас. Что хорошо, то хорошо. Мы весьма довольны тем, что имеем. Хвала богам и Солону!

Дядя было заикнулся, что и в Коринфе, и в Приене, и в Милете люди живут ничуть не хуже. Но Анахара тут же резко возразил:

— Не говорите так, я насмотрелся на их жизнь и откровенно скажу, что Афины — несравненны. Здесь правят закон и народ. Здесь уважают и защищают индивида. А это — самое важное в жизни. Можно во многом нуждаться, но главное ощущать себя свободным, защищённым законом человеком. Важно ощущать себя гражданином. Никакие богатства не могут заменить свободу, человеческое достоинство и справедливый законный порядок! В Коринфе, который вы так хвалите, имеет место тиранический беспредел!

Родственники особо и не сопротивлялись его суждениям. «Пусть будет по-твоему, мы нисколько не супротив», — молча соглашались они.

Наконец, Анахара изо всех сил преодолевая себя, после долгих колебаний и сомнений решился навестить Солона. В один из дней, ближе к вечеру он подошёл к дому, где проживал законодатель и постучал в калитку. Из дома вышел Сах, посмотрел на царевича любопытствующе-ироничным взглядом и строго спросил:

— Кто такой и чего надо?

Анахара на одном дыхании выпалил:

— Передай Солону: скифский царевич Анахара хочет встретиться с афинским мудрецом и стать ему другом по мудрости!

Сах развернулся, вошёл в дом и всё в точности передал хозяину. Тот вначале изумился причиною визита чужестранца, что-то недовольно буркнул, а про себя подумал: «Не много ли скифов? Со всех сторон они меня окружают. Саху полностью подчинено моё домашнее хозяйство. Иеракс — начальник афинской стражи. На таможне — более половины скифов. Сборщики налогов, едва ли не все скифы. А тут ещё и в сферу мудрости лезет скиф. Не стать бы мне их пленником или хуже того — самому бы не стать скифом!». Но главное недовольство объяснялось, разумеется, тем, что законодатель сейчас был сильно занят делами, и ему, откровенно говоря, было не до гостей, тем более непонятных и назойливых. Поэтому он, особо не утруждаясь, ответил Саху:

— Если он хочет иметь друзей, то пусть заводит их у себя дома, на родине.

И с этими словами вышел во двор вслед за рабом.

Сах, всё в точности передал Анахаре, который, и так расслышал сказанное Солоном. Но царевич был настойчив, не отчаялся и, увидев наконец-то вышедшего Солона, крикнул ему:

Ты как раз у себя на родине — так почему бы тебе не завести друга!

Солон рассмеялся и про себя подумал: «Настырный он такой, но умный, придётся с ним подружиться».

— Впусти его Сах, начну с ним дружить, — шутливо пригласил законодатель.

Анахара вошёл во двор, благоговейно посмотрел на Солона, поклонился ему и промолвил:

— Мечта моей жизни сбылась. Наконец-то я у тебя, мудрейший Солон. Искренне рад видеть и приветствовать столь выдающегося человека.

Солон скривился. Он не любил, когда ему раскланивались, сыпали дифирамбы, расшаркивались перед ним, тем более называли мудрейшим. И чтобы прекратить это словоблудие, он переспросил:

— Так что — тебя величают Анахарсис, или как ты там сказал?

Царевич хотел было исправить на Анахару, но ему так понравилось звучание его имени на эллинский манер, да ещё произнесённое великим человеком, что он несколько раз повторил:

— Да-да, я скиф Анахарсис, именно Анахарсис; — сын царя Гнура и афинянки Анфии. Между прочим, её отец, то есть мой дед, принадлежит к твоей филе.

— Из такой дальней дали ты прибыл? О, боги скифские! — воскликнул Солон. И сразу же подумал, что мало кого из этих богов он знает. Впрочем, ничего страшного. — Так ты едва ли не родственник мне! — радостно продолжал законодатель. — Заходи, заходи! А мать твоя та самая Анфия, за которую скифы требовали пять талантов серебра, потом и вовсе отказались возвращать её нам?

— Всё так, всё так. Папай — наш скифский Зевс, свидетель тому! — волнуясь, ответил застигнутый врасплох царевич, который о пяти талантах серебра ничего не слышал. И в его умных глазах блеснули слёзы. — Это она самая, — трепетно добавил он.

Солон подошёл к Анахарсису, слегка обнял его, затем отодвинул немного от себя, внимательно осмотрел его одежды, и бурно восхитился:

— Да тебя не отличишь от эллина! К тому же хорошо говоришь на ионийском наречии и носишь наши одежды, и афинская кровь в тебе течёт. Наш человек! Наш! Но всё-таки честно признайся, куда держишь путь и с чем пожаловал — в гости, проездом, случайно зашёл, любопытства ради прибыл, бежал от преследований, или какие-то другие цели имеются у тебя в отношении афинского государства и меня лично? Говори правду, не стесняйся, Анахарсис. Здесь только, я да твой бывший соотечественник Сах. Ему, как и мне, можно довериться во всём.

— Мудрейший Солон, — продолжая волноваться, говорил ставший Анахарсисом Анахара, — я прибыл в Афины, чтобы изучить ваши нравы и обычаи, а затем, став лучше, воротиться в Скифию. Я страстно желаю учиться всему мудрому, полезному. И хочу учиться у тебя. Прежде всего, у тебя, мудрец, — добавил он восхищённо глядя на Солона. — Возьмёшь меня своим учеником? Ведь ты мудрец, а мудрецы всё знают и понимают! Биант говорил мне, что надо слушать побольше мудрых мужей, в особенности тебя.

— Какой я мудрец, Анахарсис, тем более мудрейший из мудрых, если я взялся за такое сложное дело, как законодательство Афин и преобразование Аттики? Разве мудрецы берутся за такие дела? Мудрецы — это те мужи, которые ничего не делают, а только размышляют. Они задают вопросы, рассуждают, величественно беседуют, критикуют, сомневаются во всём, спорят, при этом пьют вино; вкушают разные блюда. Они свободны от всего и всех, ни за что не несут ответственности; как, например, Эзоп. Они лишь только поучают всех и наставляют в мудрости. Да и сама мудрость, как мне кажется, в чистом виде вряд ли существует, как, впрочем, и мудрецов в чистом виде, возможно, тоже нет. Разве что тот самый Эзоп.

Сказав это, Солон добродушно рассмеялся, пристально посмотрел в глаза скифу, покачал головой и продолжил:

— Оказывается, теперь ко мне будут приезжать по делам мудрости. Ну, что ж — очень интересно и любопытно. Весьма забавно. Жаль, что я об этом ничего не знал, а то сбежал бы из дому. Так ты полагаешь Анахарсис, что я могу стать тебе хорошим другом и учителем мудрости? Ты в этом уверен?

— Я на это, очень расчитываю, мудрый Солон. Боле того, я в это искренне верю. Если не ты, то кто тогда может обучить меня секретам мудрости и тайнам эллинского образа жизни, знанию всех совершенных законов и начал.

— Ты не прав, Анахарсис. В Элладе мужей, способных это сделать, немало. Периандр любит учить, Питтак — такой же учитель. Клеобул не прочь мудрствовать и поучать, Биант из того же ряда мудрствующих людей. А Эзоп как любит поучать! Как он любит поучать всех, особенно царевичей. Знал бы ты, Анахарсис, Эзопа! Он — мыслитель и поэт, поэт и мыслитель. Он — большой человек! То есть по росту маленький, зато по делам большой! Ещё точнее — по словам большой. Почему бы тебе у названных мною мудрецов не поучиться?

— По счастью или по несчастью, Эзопа я уже знаю, — успокоившись, стеснительно сказал Анахарсис. И знаком со всеми теми учёными мужами, которых ты назвал. Очень интересные люди. Такие интересные, незабываемые!

— Особенно Эзоп, — улыбнулся Солон. — Эзоп интересен и неподражаем. Таких людей, как он, больше нет, — громко рассмеялся законодатель. — Каким тебе, царевич, видится сочинитель басен?

— В целом неплохой человек. Сочиняет умные басни, знает разные истории. Интересно рассуждает, хотя мыслит смутно. Его язык многим непонятен. У меня такое предчуствие, что он умышленно всё усложняет и утяжеляет. Но его помыслы поучительны, весьма поучительны. Ему, правда, немного не хватает сдержанности. Не скажу я, что у меня есть её избыток. Но Эзоп — это непробиваемая мощь. Нам с ним трудно сойтись во мнении и во всём остальном. Одной дороги на нас двоих будет мало. Мы не уместимся даже на одном поле.

Солон одобрительно посмотрел на Анахарсиса, сказав при этом:

— В отношении учительства — не знаю, не уверен, получится ли из меня учитель. Быть учителем мудрости, хорошим учителем, сложнее, нежели быть законодателем, правителем, а возможно, и Богом. Никто меня самого целенаправленно не учил мудрости, и я ей никого никогда не обучал. Для меня это дело новое, необычное и стеснительное. К тому же я не уверен, что являюсь мудрецом в высшем смысле этого слова. Я не более чем тот, кто любит мудрость и стремится к ней. Стремление к мудрости — одно из самых замечательных стремлений человека. Но любить и стремиться, вовсе не значит быть мудрым, почивать на лаврах мудрости. Так что всё здесь крайне сложно. Но быть достойным другом тебе обещаю и надеюсь на взаимность и дружбу с твоей стороны. Хотя точно знаю — дружба рождается постепенно и требует проверки временем и тяготами жизни. Но что собираешься, Анахарсис, делать ты, когда постигнешь секреты законодательства, тайны эллинской мудрости и мудрости как таковой вообще?

— Вернусь в Скифию, стану обучать мудрости наших юношей. Попробую передать знания широкому кругу людей. Возможно, создам школу. Подумаю о делах религиозных. О государственных делах тоже следовало бы побеспокоиться. Хотелось бы перенести совершенные эллинские законы и нравы на скифскую почву. Но главное — самому хочется стать лучше, чем я был, и жить достойно. Я, Солон, стремлюсь достичь духовного совершенства.

— Говорить о совершенстве наших законов пока рано, Анахарсис. Я вообще склонен считать, что создать совершенные законы невозможно. Во всяком случае, в наше время. Совершенного человека тоже сложно воспитать.

— Почему же, Солон? — в недоумении возразил скиф. — Едва ли не все эллины страстно твердят о великолепии твоих установлений. Многие грезят ими, мечтают о том, чтобы и в других государствах утвердились подобные законодательства.

— Мало ли что можно на словах утверждать, ради приличия. Это не более чем уличные или застольные разговоры. Дальше рассуждений и высокопарных слов дело не идёт. Тот, кто имел дело с законотворчеством, прекрасно понимает, что совершенных законов быть не может. Ибо есть законы и есть жизнь, и никак они не сходятся. Не может быть, полагаю я, совершенных установлений, хотя бы потому, что сама жизнь несовершенна. Она богаче и разнообразнее законов и никакими законами её не охватишь и не обременишь. Она сложнее, нежели мы её видим и понимаем. Очень сложна жизнь, царевич, как отдельного человека, так и сообщества людей. К тому же и наш разум ещё далёк от совершенства, чтобы создать такого рода законы. Более того, современный человек пока не готов правильно воспринимать подобные проблески права. Он, к сожалению, живёт в сетях прошлого; мыслит прошлым, и чувства его обращены к прошлому. Людям предстоит ещё много работать над собой. Так что пока будем довольствоваться возможным, реальным, а не желаемым. Я буду безмерно рад, если афиняне построят собственную жизнь согласно действующим законам. Сделать это, Анахарсис, непросто. Непросто жить по законам. Легче жить во тьме беззакония, нежели в сиянии правопорядка и правосудия. Многие любят тьму и не хотят света. Во тьме ведь не видно, чем ты занимаешься и как ты живёшь. А свет законов побуждает всех жить правильно, справедливо, честно. К сожалению, многие до сих пор не поняли, что закон может обойтись без нас, а вот мы без него не обойдёмся.

Затем в разговоре между хозяином и гостем возникла пауза, после которой афинский мудрец сказал:

— Так вот, Анахарсис, по поводу учителей знай следующее. Лучший учитель тот, кто учится сам, а не только учит. Чтобы учить, необходимо самому многое знать, а чтобы знать — надо учиться. Но и это ещё полдела. Какими бы ни были учителя — мудрости, в том числе и государственной, человек учится сам; постигает её самостоятельно. Ни Фалес, ни Биант, ни Клеобул, ни Периандр, ни даже Эзоп, ни тем более я, не сделают тебя в ближайшее время мудрецом. Мы не демиурги-ремесленники, производящие мудрецов. Я даже не уверен в том, существует ли такое ремесло, как мудрец. А ты, как я вижу, хочешь меня сделать ремесленником по изготовлению мудрствующих индивидов. Люди постигают мудрость долго, упорно, напряжённо, мучительно, огорчительно. Они часто спотыкаются, отчаиваются, разочаровываются, порой ради этого — рискуют жизнью. Но непременно действуют сами. Они неимоверно напрягают свой дух, против которого слаб даже меч. С мечом не попрёшь против духа. Учителя в этом деле не всегда нужны. А если они есть, то чаще всего наблюдают, слегка поправляют, иногда подсказывают, советуют. Всё, что имеет человек, он достигает, главным образом, благодаря собственному усердию и собственной воле. Да и все проблемы человека, которые при этом возникают, преимущественно в нём самом. Получаем ли мы удовольствие от знаний, общения, пищи, красивой одежды, вина, женщин — зависит от нас самих. Ведь это удовольствие присутствует внутри нас, порождается и осуществляется именно нами. Корни всех наших побед и всех наших поражений находятся в нас самих. Внешнее — это только небольшой соблазн, раздражитель внутреннего состояния, порою даже химерический и воображаемый. В глубинах своего разума я убеждён, что на мудреца не учатся. Нельзя стать мудрецом по научению и наущению. Здесь имеет место нечто более значимое и более важное, чего разъяснить я тебе сейчас пока не могу.

Солон умолк, вновь внимательно посмотрел на гостя, ожидая, что он что-либо скажет. Но тот сосредоточенно молчал. То ли не знал, что в этой ситуации следует говорить, то ли решил, что в данном случае молчание будет самым красноречивым ответом. Тогда Солон с чувством разочарования произнёс:

— Некоторые наивные люди полагают, что мудрецам всё ведомо, что они знают всё и обо всём, что они всезнайки. Но как горько они ошибаются! Истинно мудрствующий человек не знает даже того, что он скажет через мгновение, через час или через день. Ему гораздо больше неведомо, нежели ведомо. Простор его знаний мизерный, а простор незнаний воистину необозрим. И даже то, что на первый взгляд ему известно — он постоянно подвергает сомнению. А отсюда, можно предположить, — сомнение есть главное оружие мудреца, а возможно, и всей мудрости как таковой. Сомнение постоянно вызывает вопросы к другим и к самому себе. Вот этим чаще всего занимается мудрствующий человек. Он не столько обучает и отвечает, сколько сам интересуется, спрашивает, выведывает. Таким образом, Анахарсис, то, что называют мудростью, по всей видимости, соткано из противоречий, несогласованностей, из знания и незнания, ограниченности и безграничия, понятности и туманности, мыслимого и немыслимого, из огромного количества проблем. Отдельные лица даже полагают, что мудрость — это непонятность, заумность, сказанная для большинства.

Скиф, едва ли не открыв рот, слушал размышления афинянина. Многое из услышанного им сейчас его удивило, даже поразило. Но главная неожиданность была впереди. Солон так представил её гостю:

— Теперь скажу тебе крайне важное из того, что я сам узнал. Не столь значимо быть мудрецом, сколь важно не быть невежей!

От этих слов Анахарсис едва ли не подпрыгнул, замахал руками и бурно возмутился:

— Ты, Солон-мудрец, утверждаешь, что не стать невежей важнее, чем быть мудрецом? Я не ослышался?

— Да! И не просто утверждаю, но и категорически на этом настаиваю! Готов за это положить свою жизнь. Знай, царевич, для любого человека важнее не делать глупостей в своей жизни, нежели совершать мудрые поступки. Что такое мудрая жизнь, не совсем ясно. А вот, что такое нормальная, добродетельная, честная жизнь — вполне понятно. Возможно, это и есть подлинная мудрость или хотя бы путь к ней.

Немного помолчав, афинский мудрец ждал ответных слов царевича. Но тот упорно безмолвствовал, как будто предчувствовал, что сейчас будет сказано нечто особо важное, возможно главное из того, что он уже слышал. И он не обманулся в своих предчувствиях. Солон совсем близко наклонился к лицу скифского царевича и почти шёпотом, медленно и загадочно произнёс:

— Прежде чем приступиться к эллинской мудрости, как впрочем, и к любой другой, вот что прими к сведению, Анахарсис. Стать мудрым, вовсе не предполагает, что ты обязательно достигнешь подлинной мудрости и узнаешь достоверную истину. Ибо ни то ни другое людям неизвестно. Возможно, истина сама ищет достойных собеседников и собственных почитателей. К тому же ищет их не в Аттике, а в Египте, Лидии или Скифии. Скажем так — Анахарсис ищет истину и мудрость, а они ищут его. Но где они в действительности — неизвестно. А посему знай, жить в Афинах вовсе не значит, войти в царство мудрости и тем более построить его. Скорее, наоборот, — здесь можно основательно заблудиться и отчаяться, сильно разочароваться. Мне почему-то иногда кажется, что никто из простых смертных не войдёт в подлинный рай мудрости и никогда не построит его. Ибо строителей в тысячи раз меньше, чем разрушителей. Но всё же, я надеюсь, будут подвижники, которые станут на тяжкий путь этого строительства, невзирая ни на какие трудности и происки недоброжелателей. Хвала и честь таким людям!

Анахарсис, напрягшись до предела, слушал сокровенную речь афинянина, а Солон, видимо, решил «добить» его необычными суждениями:

— Скорее всего, ни я, ни ты, никогда не достигнем высшей мудрости и не откроем подлинной истины. Хотя сам её поиск тоже великое дело, необычайно интересная составляющая жизни. А ещё прими к сведению, любезный гость, — вкусивший даже небольшую частичку мудрости или соприкоснувшийся случайно с нею впредь покоя знать не будет. Никогда! Ты не ведал ранее бед, глубоких сомнений, треволнений и болезней души, а теперь будешь с ними жить, дружить и воевать. Ты обрекаешь себя на невероятно сложную работу. Возможно, даже на тяжкие муки. Ни дня, ни ночи отдохновения! Ни мгновения спокойствия! Ты себе этого сейчас представить не можешь. Ибо легко живётся простаку. И как тяжело живётся мудрствующему человеку. Оно тебе надо, царевич?! Ты готов к такому повороту в своей жизни?!

Анахарсис, не задумываясь ни на одно мгновение, сразу же в ответ положительно покачал головой. Солон то ли не заметил этих кивков, то ли сделал вид, что не видел. Он звучным голосом переспросил гостя:

— Так я спрашиваю тебя, скиф. Ты готов нести эту тяжелейшую эллинскую ношу? Настроен ли ты к небывало сложному повороту в своих воззрениях? Готов ли ты всю свою жизнь посвятить поиску истины и мудрости, а также самосовершенствованию? Сможешь ли ты отказаться от многого, особенно, будучи царевичем? Способен ли ты изменить себя, поменять необозримые скифские степи на нечто непонятное и неопределённое, пусть даже и соблазнительное?

Анахарсис буквально отрезал:

— А почему бы и нет? Я согласен на всё, Солон! Я решился! Решился давно. Тем более, что я в шаге от своей мечты. Даже ещё ближе. Только ты способен разрешить все мои сомнения и духовные трудности. Теперь меня уже никто и ничто не остановит. Разве что только смерть. Её, не стану скрывать, боюсь больше, чем мудрости. Мне напророчена ужасная смерть.

— Не надо, любезный, бояться ни мудрости, ни смерти, — это божественные явления. Следует опасаться глупости и неразумной жизни, ибо они присущи исключительно человеку. К тому же, как мне известно, не все пророчества сбываются. И пророки ошибаются. Им тоже не всё ведомо. К сожалению, они ошибаются чаще в худшую сторону. Не очень-то верь пророчествам, особенно случайным. Такие пророки не знают даже о своей судьбе. Всё неведомо никому! Но знай, несмотря ни на что, мудрецы не жалуются на жизнь, не жалуются на судьбу, а наполняют её ярким светом и глубоким смыслом. Жить ради мудрости, знания, истины, жить ради их поиска — это достойнейшее занятие, которое придумали люди со времён появления человека. Хотя иным оно кажется сомнительным, наивным и бесперспективным делом. А некоторым — даже бездельем и глупостью. Однако люди имеют право так думать. Поскольку думать не запретишь никому.

После сказанного хозяин дома доброжелательно посмотрел на гостя, расплылся в широкой добродушной улыбке и одобрительно покачал головой. Он не мог не почувствовать, что с ним беседует достойный человек, молодой муж, обладающий незаурядными способностями и не преследующий каких-либо корысливых целей и злых умыслов. Такие встречаются крайне редко.

После этого непродолжительного разговора, состоявшегося во дворе, Солон дал указание прислуге приготовить добротный ужин, и они, усевшись вдвоём, долго беседовали с Анахарсисом на разные темы. Именно в этот вечер зародилась великая дружба между людьми, один из которых только начинал мудрствовать, а другой уже был известным мудрецом. Этой дружбе суждено было иметь место до последних дней жизни Анахарсиса.

Во время ужина афинский законодатель попробовал уяснить, что представляют собой познания Анахарсиса в области государственности, законов, экономики, проблем власти, этоса. Разумеется, очень многого скиф не знал и вовсе не понимал. Да и откуда он мог такое знать, ведь Скифия не Эллада. Она живёт другими представлениями и ценностями, являя из себя совершенно иной мир. Но, вместе с тем, были вещи и представления, которые Солон счёл добротнейшими и даже превосходными.

Анахарсис не по годам был развит, догадлив, нестандартен в суждениях. В своих мыслях и выражениях являлся человеком, чрезвычайно острым на язык. Он был открыт, честен. Всё, о чём говорилось вокруг, молодой царевич схватывал мгновенно, немедля. Умел не только говорить, но и внимательно слушать. Правда, иногда торопился, забегал вперёд, но так ведь поступают почти все, кто хочет многое знать. Создавалась видимость, что скиф стремиться освоить всё и сразу. Ответы, на задаваемые ему вопросы, были интересными, довольно точными, самостоятельными и с чувством иронии, иногда весьма злой. Однако по большей части беседа сложилась так, что Солону самому пришлось отвечать на вопросы гостя, нежели расспрашивать его. Вопросы молодого царевича были сложными. Афинский мудрец моментами сам ощущал себя учеником, а не учителем. Ему потребовалось невероятное напряжение всех своих способностей, дабы удовлетворить любопытство гостя.

На вопрос Анахарсиса: «Каков из себя мудрый человек?», Солон после долгих раздумий ответил:

— Кто такой мудрец, толком не знает никто. Ни один человек не ведает о том, каким он должен быть, как должен выглядеть, каким образом обязан себя вести. Нет на сей счёт ничьих прочных законов и предписаний. Не существует даже общего мнения. Одни полагают, что это разумный хозяин собственной жизни, другие утверждают, то это пастух людей, третьи настаивают на том, что это отшельник, четвёртые, что он не от мира сего и смотрит на всё свысока. Разные мнения на сей счёт высказывают эллины. Однако едва ли не все взрослые мужи об этом часто размышляют. То и дело говорят, спорят, судачат, даже иронизируют в этой связи. Так что не взыщи. Но чтобы тебя не разочаровывать, выскажу собственное суждение по этому вопросу, хотя отвечаю на него с большим затруднением. В самом первом приближении можно так помыслить — мудрый человек, это такой, который не знает усталости и не терпит смирения. Он порою сам не знает, чего он хочет или чего не желает. Это человек бескорыстный для себя. Замечено, что стремление к мудрости связано со стремлением к лучшему. Но, что такое лучшее — это тоже большой вопрос для каждого из нас. Как полагаю, мудрец — это, возможно, тот человек, который может познать, засомневаться, превзойти и преодолеть, прежде всего, самого себя.

— И в хорошем деле, и в плохом? — перебил суждение Солона скифский гость.

— Плохое дело к мудрости не относится. И даже не относится к делу. Мудрое — это доброе, честное, достойное, правильное, особое, совершенное, справедливое. Оно порой может выглядеть самым простым. Мудрое — это часто очевидное, сущее. Но такое очевидное, которое большинство почему-то не видит и не слышит. А то и вовсе не желает видеть и слышать. Мудрость — свойственна немногим. Большинство не понимает мудрости и нередко отвергает её. По непонятным причинам оно ищет чего-то большего, лучшего, а находит — худшее, нелицеприятное и подчиняется ему. Однако, Анахарсис, я не исключаю того, что со временем может появиться и злая мудрость, направленная супротив людей. Подобное тоже нельзя исключать.

Анахарсис странно улыбнулся, его лицо выражало разочарование. Солон, несомненно, заметил это, и также улыбнулся, как бы подчёркивая: «Я же говорил тебе только что о тяготах познания мудрости, а ты не верил мне. Вот тебе начало. А сколько ещё впереди разочарований ожидают тебя».

Мысленно пожалев Анахарсиса, афинянин продолжил размышлять о мудром человеке:

— Что касается мудрого человека, то предположительно, это такой, который живёт простыми и очевидными истинами, видит, в чём смысл жизни, стремится к лучшему, к совершенству. Хотя, что такое совершенство, тоже не совсем ясно. И в этом вопросе нет единства взглядов и полной очевидности даже среди уважаемых мудрствующих мужей. Имей в виду, Анахарсис, что в одних вопросах можно находить мудрые решения, в других — весьма спорные, в третьих — неприемлемые, даже ошибочные. Любой человек далёк от совершенства. Разве что только боги мудры, однако, люди не видят их и божественную мудрость не постигают. А если что-то и постигают, то крайне ограниченно. Видимо, богам не до нас. У них своих проблем хватает. Но многие мудрствующие склонны считать, что мудрости земной не сравниться с мудростью небесной.

— А разве мудрствующие мужи бывали на небесах, что так утверждают?

— Из всех известных мне мужей никто там не был. Не были они так же и в Аиде. Тот, кто туда попал, назад не возвращается. Но не побывать там, это вовсе не значит, не знать, что там происходит, чем там занимаются, и что там ценят. О божественном люди уже немного наслышаны.

— Где искать мудреца, Солон? Как понять, что это мудрец?

— Мудрецов чаще всего ищут среди поэтов, законодателей, правителей, жрецов. Но мудрого человека можно обнаружить и среди ремесленников, корабельщиков, виноделов, пастухов, воинов, купцов и среди путников, идущих по пыльной дороге. Мудрец дремлет в каждом индивиде, но не в каждом он просыпается. Чтобы понять, что тот или другой человек мудрый, надо самому быть немного мудрым.

— Следуют ли мудрым советам сами мудрецы. Всегда ли они почитают мудрость?

— На то она и мудрость, чтобы следовать ей и почитать её. Но строго следовать мудрости не удаётся никому. Ибо одно дело мудрость, иное дело — жизнь.

— Так ты говоришь, что мудрость можно увидеть; я не ослышался? — страстно спросил Анахарсис.

— Увидеть, разумеется, в некоторых проявлениях её можно, но главное — понять. Глаза это не тот орган, которым постигается и достигается мудрость. В этом вопросе предводитель разум и только разум.

— Что есть разум?

— Невероятно сложный вопрос, Анахарсис. В первом приближении под разумом можно понимать исключительную способность человеческого духа, направленную на познание окружающего нас мира. Кроме знания необходимо правильное понимание и объяснение увиденного и услышанного. Разум делает непонятное — понятным, недоступное — доступным, тёмное — светлым. Разум — это важнейшая тайна человеческой жизни, пока малодоступная мне.

Мудрость же есть высшая ступень разума в сочетании с опытом, позволяющая правильно понимать людей и вещи, а также правильно действовать в соответствии с познанным. Я уже говорил, что многие люди ищут мудрость, а мудрость ищет людей. Но найдут ли они друг друга, вот в чём вопрос.

— Мне говорили, что мудрость — это тьма и тайна, — разочарованно произнёс Анахарсис. — Что ты можешь сказать по поводу подобного утверждения, мудрец? Подтвердишь или развеешь его?

— Мне мудрость представляется светом, который пока не осветил надлежащим образом нашу жизнь. Относительно таинственности мудрости, то, пожалуй, в значительной мере соглашусь. Высшая мудрость — это великая тайна, которая познаётся долго, медленно, тяжело. Мудрость никак не желает целиком раскрывать себя. Полагаю так же, что мудрость никогда не является законченной и завершённой. Она, словно бы беспрестанное течение огромной реки.

— Мудрость принадлежит только мудрецам или это всеобщее достояние?

— Мудрость, знания не являются частной собственностью, а, скорее всего, должны принадлежать всем людям. Это всенародное, всечеловеческое, всеобщее достояние, — ответил Солон. — Ими следует делиться со всеми желающими. А нежелающим их необходимо прививать. Правда, египетские жрецы, обладающие многими знаниями, придерживаются иного мнения. Они полагают, что знание есть тайна. А тайна доступна только избранным. Но мы, эллины, придерживаемся другого взгляда, не совпадающего с египетским мнением. Из мудрости и знаний тайны мы не делаем. Всё, что мы знаем, стремимся передать другим, желающим учиться. И более того — побуждаем к учёбе даже тех, у кого нет стремления к знаниям. Знание для эллинов есть величайшее благо. А благо должно быть доступным и открытым для всех.

— Видимо, эллинским мудрецам известно, что такое знание знаний, истина истин, закон законов, мудрость мудрости?

— Этот вопрос, Анахарсис, не ко мне, а только к богам. Он имеет вселенские масштабы. Для человека он неподъёмен.

— Скажи, Солон, а из двух или пяти глупых можно сделать одного мудрого? — неожиданно спросил скиф.

— Странно слышать от тебя такой вопрос, Анахарсис. Ты видимо шутишь. Ответ здесь предельно ясен. И из тысячи глупцов не сделаешь одного мудреца, так же, как из тысячи баранов не сделаешь одного льва или хотя бы волка. На будущее имей в виду — с мудрых не спрашивают очевидностей. Зато спрашивают о глубинных вещах; спрашивают вдвойне. С мудрых мужей за всё спрашивают вдвойне и втройне.

— Легко ли отличить истину от заблуждения и правду ото лжи? — продолжил, как ни в чём не бывало, расспрашивать скиф.

— Очень непросто это сделать, царевич. Порою они малоразличимы. Тебе кажется, что ты обнаружил истину, а на самом деле она оказалась неумышленным заблуждением. Истина довольно часто соседствует с ошибочностью, излишней самоуверенностью, а то и преднамеренной ложью. Их внешний облик бывает схож. Поэтому люди их путают и смешивают. У истины и заблуждения много сторонников. У заблуждения и лжи их бывает даже больше. Люди добровольно обрекаются на самообман. Самое парадоксальное состоит в том, что заблуждение приходит само, его не надо искать. Оно само тебя находит. Не успел ты оглянуться, а заблуждение, тут как тут. Истина же неподатлива. Она не каждому раскрывается. Её движение в нашу сторону медленное, зигзагообразное, напряжённое. Истину необходимо нам самим настойчиво искать и упорно постигать. Следовательно, одной из главных проблем человеческой жизни, мудрой жизни, есть стремление найти истину, постичь правду, отграничить их ото лжи или заблуждения. Но бывает и так, что истина находится совершенно рядом с тобой. Рядом с тобой она сидит, лежит, ходит, бродит, а ты её не замечаешь и даже не догадываешься о ней. И не замечаешь по той причине, что не достаёт образованности, проникновенности, настойчивости, удачливости. Порой не достаёт последнего шага к ней, последнего усилия нашей воли.

Видя озабоченное и не совсем удовлетворённое лицо гостя, хозяин спустя несколько мгновений продолжил свои суждения:

— Мудрость, как мне представляется, можно трактовать как верное знание всего обо всём. Это знание сути, причин и порядка вещей. А ещё это правильный выбор лучшего, полезного из всего имеющегося в данный момент, в конкретной ситуации. Порою человек мудростью делает что-то самое простое, самое очевидное, а иногда совершенно непонятное и непостижимое. Скорее всего, возможно и так её трактовать.

— Слово есть мудрость? — спросил царевич.

— Не всякое слово есть мудрость, как и не каждая мудрость словесна. Мудрость состоит не только в словах, знаниях, но и действиях, в правильных и добрых делах. На словах мудрствовать легче. Но надо проявлять мудрость в действиях и делах; причём более всего именно в делах. Целесообразно много работать, искать, проверять, доказывать, опровергать, снова настойчиво работать. И так бесконечно. Ибо можно знать, много знать, но ничего не понимать, и ничего не делать. Следовательно, в единстве разумного слова и разумного дела можно обнаружить мудрость. К тому же, прими к сведению, что любая человеческая мудрость, даже самая глубокая, подвергается сомнению.

— Можно ли считать, что мудрствование начинается с таких вопросов: «Что это?», «Откуда оно взялось?», «Зачем?», «Почему?», «Для чего?», «Для кого?», «А что если…?»

— В какой-то мере соглашусь с тобой, Анахарсис. Это почти те же вопросы, которые задаёт пробуждающийся разум ребёнка родителям. Начинающий мудрствовать весьма похож на дитя, большое и умное дитя. Дальнейшая жизнь человека тоже неизменно сопровождается такого рода вопросами. Путь к мудрости начинается с вопросов; с разных вопросов. Но не ограничивается только ими. Там, где есть вопрос — необходим ответ. Состязание вопроса и ответа способно породить знание. А знание есть шаг к мудрости.

— Может ли мудрость заменить религию?

— Религия тоже мудрость, величайшая мудрость. Но мудрость не сводится только к религии. Она более широкое явление. Поэтому мудрость и религия в чистом виде не могут целиком быть взаимозаменяемыми.

— Мудрость может накормить и напоить людей?

— Мудрость — очень важная пища для человека. Но одной мудростью сыт не будешь. Нужны ещё хлеб, овощи, мясо. Впрочем, мудрость в любом случае поможет человеку прокормиться; она способна взрастить обильный урожай, или подсказать, как это можно умело и своевременно сделать.

— Каждый человек способен мудрствовать?

— Нет, не каждый. Чтобы мудрствовать — надо обладать мудростью, прежде всего своей собственной. Помимо прочего, говорить о мудрости — это одно, а быть мудрецом, совершенно иное. Мудрость требует утончённого её применения, а на такое не все способны. Нужен большой житейский опыт. В силу сказанного, мудрыми чаще люди становятся в зрелом возрасте. Тело слабеет — разум мудреет. Сила от тела, телесных развлечений и утех переходит к разуму. А посему в старости, особенно глубокой, мы должны быть не слабоумными, а сильноумными, истинно мудрыми. В противном случае жизнь прошла бессмысленно, пусто, а то и вовсе напрасно.

— Легко ли, мудрец, быть человеком? — неожиданно спросил скиф.

— Кому как, — ответил афинянин. — Кому-то легко, кто и вовсе не понимает, что он человек, кому-то тяжело, а кому-то невыносимо. Легче быть котом, нежели человеком. Коту достаточно повилять хвостиком и его пригреют. А человеку надо бороться за своё место под солнцем. Человек — это извечная борьба, неразрешимая проблема. Могу только сказать, что быть человеком хорошо, гораздо лучше, нежели быть котом, собакой, тигром или крокодилом.

— Мудрствовать лучше днём или ночью?

— Детский вопрос задаёшь, Анахарсис. Тем не менее, отвечу. Мудрствование не зависит ни от дня, ни от ночи, как, впрочем, и занятие глупостями тоже. Ещё мой дед говорил: «Ночь человеку дана для того, чтобы забыть и исправить глупости, сотворённые днём».

— Мудрость уникальна? — продолжал наседать скиф.

— Мудрое, как впрочем, и глупое повторяется. Второе чаще. Разумеется, имеются и своеобразные проявления мудрости. Бывает и то, что называется неповторимостью. Мудрость это свет, преодолевающий многие преграды и даже тьму тьмущую. А иногда — это совершенно очевидные истины, во время понятые и принятые к действию.

— Мудрость существует во все времена? — снова задался вопросом скиф.

— Видимо, есть нечто мудрое, всегда имеющее значимость и ценность. Насчёт всех времён сказать затрудняюсь. Надо бы увидеть их и пожить в них.

— А что имеет значимость во все времена?

— Ну, скажем, уважение к родителям, любовь к детям и отечеству, разумная мера во всех делах, необходимость постоянного совершенствования знаний, хорошие отношения с соседями. Ценились также совет со знающими индивидами, отсутствие поспешности в принятии важных решений, опора на законы в государственной и личной жизни, подлинная мужская дружба, истинная добродетель. Всё это ценилось разумными людьми в прошлом, ценится в настоящем, и, полагаю, будет иметь существенное значение в будущем. Думаю, будет цениться всегда. Возможно, не для всех людей, но разумное большинство без подобного обойтись не может.

Видя некую неудовлетворённость царевича, Солон решил усилить ответ на поставленный вопрос:

— Прими к сведению, Анахарсис, мудрость не есть догма, и догматизм не присущ мудрецу. Знание не есть абсолют, и мудрость не есть абсолют. Нет мудрости на всех и на все времена, кроме вышесказанного. И даже его можно подвергнуть сомнению; некоторые мужи это делают.

— Зная истину, будучи мудрым, человек может что-то изменить в этом мире? — продолжал вопрошать Анахарсис.

— Может, если пожелает и будет настойчив, но не всегда. Порою знание истины только усиливает страдание. Ибо что толку из того, что ты знаешь, если ты не можешь ничего переделать, или не стремишься к переменам. Или надеешься, что за тебя сделают другие. К тому же, сами изменения могут носить ошибочный характер. Немало людей обладает знанием того, что в обществе надо было бы что-то менять. Они часто об этом размышляют, отдыхая на собственном ложе. Порою возмущаются, даже ругаются. Но этим всё и заканчивается. Проснувшись утром, они берутся за старое, как будто накануне и не было никаких мыслей. Затем, в следующий вечер, они вновь размышляют, даже порицают себя за нерешительность в прошедший день, других же вновь ругают, но, как и в минувшие дни, пробудившись, берутся за старое. И вот так бесконечно. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. А там смотришь и жизнь на исходе. А ты ничего существенного не сделал, а ведь мог бы.

— Мудрости всё по силам, или есть что-то такое, перед, чем она устоять не может? — после продолжительного молчания вновь обратился к афинянину скиф.

— Нет, и ей не всё по силам. Мудрость не может устоять перед наглостью и безжалостным мечом. И тысяча мудрецов не сможет увещевать дикаря и насильника. Мудрость в силе там, где есть добродетель, здравый смысл и стремление к истине. Где есть желание людей учиться, где есть понимание её смысла и значимости. Но важно иметь в виду — и с мудростью и без мудрости жизнь продолжается.

— Мудрец принимает только мудрые решения или он тоже ошибается?

— И на мудрецов порой находит заблуждение. Нет у них совершенно мудрых мыслей и решений на все времена и для всех людей. Любое из них носит ограниченный характер, и всегда найдутся те, кто будут ими недовольны. Только боги способны принимать такого рода решения, да и то, я слышал, что они в этом часто сомневаются.

— Солон, способны ли люди, хоть в чём-то превзойти богов?

— Ещё как способны! — шутя, воскликнул афинский мудрец. — Они давно превзошли их в коварстве, расточительности, бездумности. Одним словом, во всём плохом. А вот в добродетели человек безнадёжно отстал от наших благодетелей и покровителей. Человеческая добродетель ничтожно мала, по сравнению с добродетелью божественной. Хотя у человека имеются большие возможности проявлять её ежедневно. Однако не достаёт желания делать подобное.

— Радостно ли живётся мудрецам? — продолжал вопрошать Анахарсис. — Ведь они столь много знают и основательно понимают. Знание — это путь к благоденствию и хорошему умонастроению?

— Само по себе знание не повод для радости. Оно есть средство, которое может и порадовать, и огорчить. Знание чаще огорчает знающего, ухудшает настроение, нежели возвышает его. Радостно и легко живётся простакам, глупцам; иногда я даже завидую им. Глупцам ни до чего нет дела. Мудрецу же всегда тяжело, ибо он в ответе за всё и за всех. Ему чаще горестно, нежели радостно. На свои плечи мудрец взваливает все мерзости человечества. Точнее они сами падают на него. Он ощущает частицу своей вины за их наличие. Причём, порой, он сам взваливает на себя эту ответственность. Жизнь и так тяжела, а мудрецу вдобавок открывается ещё её скрытая часть. Попробуй всё это осмыслить, пережить. Простой человек об этом думает мало. Он размышляет о самом обыденном и необходимом для себя. А именно о том, чтобы поесть, поспать, накормить детей, содержать в порядке дом, иметь некий достаток. Мудрец же беспокоится обо всех. Его тревожит вся жизнь, весь окружающий мир. Особенно тот, который вызывает неприятие и возмущение. Сердце и душа мудрствующего мужа протестуют. Разум иногда болеет, видя подобное. И даже тело страдает от пороков человеческой жизни. Стремление к мудрости, дорогой скифский гость, черевато неприятными последствиями. От этого огорчений бывает больше, нежели радости. Мудростью не нарадуешься и не навеселишься, скорее огорчишься. Поэтому ещё раз поразмысли, стоит ли тебе вторгаться в её необозримую Вселенную. Там ведь можно запутаться, потеряться, заблудиться, заболеть, утонуть, сгореть от отчаяния и бессилия. Но, можно, разумеется, ко всему относиться и как к должному, относиться сдержанно, спокойно, хотя и критично. Можно так, а можно и иначе.

Анахарсис, казалось, пропустил мимо ушей повторное предупреждение о том, что заниматься мудрствованием небезопасно, и продолжал ставить перед известным мудрецом тяжёлые вопросы.

— Легко ли мудрецу, понять каков тот или иной человек?

— На человеке нет знака — хорош он или плох. Но рано или поздно индивид раскрывает себя, хочет он того или нет. Раскрывает в делах. Только конкретные дела и поступки дают нам свидетельства о человеческих достоинствах и недостатках. Правда, бывает и так, что дела человек делает благие, но помыслы его плохие. Бывает и наоборот, с хорошими помыслами он вершит дурные дела. Скрытен и неоднозначен человек. Это существо, у которого тройное дно. И, тем не менее, как кажется мне, хороших людей гораздо больше, нежели плохих. Но и плохих тоже хватает. Мир состоит из гармонии и противоречий между теми и другими.

— Скажи, Солон, вашу афинскую жизнь и ваши законы можно считать сполна мудрыми? — не унимался Анахарсис.

— Полагаю, что наша полисная жизнь и наши дела не есть мудрость и не есть истина в чистом виде. Это всего лишь путь к мудрости и всего лишь поиск истины в вопросах государственной жизни. Скорее всего, мудрость как таковая — это время жизни, верно схваченное в мысли и разумно воплощённое в деле. Только наши потомки смогут оценить нас с позиций истины и подлинной мудрости.

— Не является ли, Солон, мудрствование как таковое — ухищрённой игрой, забавой острых умов?

— Мудрствование, Анахарсис, не есть игра. Это очень серьёзный и напряжённый труд. Это возвышенное и благороднейшее занятие. Мудрствование связано с неустанной повседневной работой разума, от которой уже не избавишься, если ты в неё вовлёкся. Оно, как мне представляется, нечто более сложное, нежели тяжёлая работа. Тут я даже не найду соответствующих слов, чтобы всё правильно тебе объяснить. Такое явление не поддаётся обыденному объяснению. Впрочем, находятся люди, для которых всё понятно и очевидно. Они превращают мудрствование в забаву, даже в игру, как соизволил выразиться ты. Но, поверь, они далеки от подлинной мудрости, очень далеки от её истоков и глубин.

— А какова подлинная цена мудрости, какова действительная цена истины, любезный Солон? Что ты, ответишь мне, на такой коварный вопрос? Можно ли стремиться к мудрости, а также к истине любым путём, любой ценой, с помощью всех средств?

Солон огорчительно ухмыльнулся, тяжело покачал головой, внимательно всмотрелся в лицо гостя, затем поджав губы и закрыв глаза, довольно-таки долго молчал, видимо, размышляя над тем, что ответить скифу на этот поистине неподъёмный вопрос. Тот же, в свою очередь, словно азартный мальчишка, любопытствующе смотрел на мудреца, с выражением лица, на котором будто-бы было написано: «Ага, попался, мудрец; ну что ответишь мне?!». После довольно продолжительного молчания, афинянин, тяжело вздохнув, нехотя стал отвечать своему мучителю:

— Откуда, царевич, ты черпаешь такие сложные, поистине нечеловеческие вопросы? С такими вопросами следует обращаться к богам, а не ко мне. Неужели скифы над ними размышляют? У вас, что там, нечем больше в степях заняться? От нечего делать по вечерами вы мудрствуете? Впрочем, Сах и Иеракс, тоже скифы. Но никогда, ни о чём таком они меня не расспрашивали. Никто даже из мудрствующих индивидов, меня об этом никогда не спрашивал. Не иначе, как Эзоп повлиял на тебя. Это он, скорее всего, обучил тебя таким сложным и дерзким вопросам. Ощущаю руку, вернее мысль знаменитого сочинителя басен. Впрочем, и Эзопу ранее такое тоже не приходило на ум. Однако всё это второстепенно. А первостепенна сама суть вопроса. Я не знаю достоверного ответа на него, и не знаю тех, кто основательно был бы осведомлён в таком вопросе. Но, тем не менее, смею предполагать. Мне кажется, что мудрость очень важна для человеческого сообщества, а истина важна вдвойне. Без того и без другого дальнейшая жизнь человеческого сообщества уже немыслима, пожалуй, даже невозможна. Я имею в виду достойную полисную, семейную и индивидуальную жизнь. Это не вызывает у меня никаких сомнений. Но, заявлять, что к мудрости, к истине, людям следует стремиться любой ценой, и с помощью любых средств, я бы не решился. Никак не решился. Я, смею предполагать, пока всего лишь предполагать, но не настаивать, что есть вещи, стоящие выше мудрости и даже выше истины. К таковым могу отнести жизнь, честь, долг, свободу, любовь к родным, целостность государства, справедливость. Правда, противопоставлять их мудрости я бы тоже не решился. Они ведь с нею связаны. Вот такая незадача. Что называется проблема проблем. А может и тупик.

Анахарсис с удивлением посмотрел на Солона, и ему хотелось воскликнуть: «Как же так, мудрец, неужели есть что-то более значимое, нежели мудрость, нежели истина?» Правда, он мужественно смолчал. Молчание в такой момент далось ему нелегко. Но афинянин и так всё понял; понял, без каких-бы то не было слов и намёков. Для того чтобы понять царевича, многого не требовалось. И афинский мудрец решил основательнее разъяснить собственную позицию по этому вопросу:

— О, стремящийся к познанию, Анахарсис! Не всем стоит жертвовать ради мудрости и ради истины. Скажем, не стоит жертвовать жизнью и отечеством ради них. Жизнь у нас одна, и отечество у нас одно. А мудрость, как впоследствии может оказаться, вовсе не является мудростью, а самой простой банальностью, даже словоблудием. Так же, как и истина может оказаться самым обычным заблуждением. А, следовательно, истина может подождать, во всяком случае, пока, а жизнь отдельного индивида ждать не будет. Она приходит, бежит и уходит. Случается это даже супротив мудрости и безо всякой истины. Истина должна познаваться не вопреки жизни и не против неё, а за неё и вместе с ней. Разумеется, смысл и цель жизни могут быть посвящены поиску истины, но только не ценой самой жизни, особенно чужой. Ибо жизнь — священна, а мудрость — околосвященна. Поиск мудрости, истины, должен носить сдержанный, умеренный, благородный характер. Мудрость неразрывно связана с добродетелью. Не может быть жестокой мудрости. Жестокость проистекает из-за отсутствия мудрости. Не может быть мудрости корыстной. Могут быть корыстолюбивые люди, которые называют себя мудрецами. Никаких крайностей в этом вопросе быть не должно, Анахарсис. Люди могут обманывать и обманываться. Они могут выдвигать ложные идеи и сомнительные идеалы и от других требовать следовать им. И даже жертвовать жизнью ради них. А потом, вдруг, выясняется, что всё было напрасно и даже глупо. И наступает невероятное разочарование во всём, в том числе и в мнимой мудрости. А поэтому, как видится мне, быть мудрым — это, значит, быть осторожным, сдержанным, неспешным, вдумчивым и не играть чужими судьбами. Быть мудрым — это ещё значит, заботиться обо всех и всеобщем благе. Вот в этом, собственно, тоже может заключаться мудрость.

Анахарсис сидел напряжённо и заинтригованно слушал ответ Солона на поставленный им вопрос. Скиф не знал и не понимал, каким может быть ответ на такой вопрос. Вместе с тем он чувствовал, что мудрец чего-то не договаривает. Что именно, он никак не мог понять. Солон же, немного отдохнув, вновь пристально посмотрел на гостя и понял, что сказанного им недостаточно. Гость ждёт ещё чего-то интересного и важного. И тогда афинянин, вздохнув, добавил ещё к только что прозвучавшим мыслям.

— Ты вправе не соглашаться с тем, что я сказал только что. Ты, Анахарсис, можешь не соглашаться и с мнением многих других. И многие другие могут не соглашаться со мной и с тобой. Это священное право каждого. Ответы на поставленные тобою вопросы неоднозначны! К примеру, я допускаю, что отдельный индивид, страстно обуреваемый жаждой какого-то важного знания, может рисковать своей жизнью ради получения истинного ответа. Или, отстаивая собственную точку зрения, человек готов пойти на всё, дабы доказать правоту своих взглядов. Такое вполне возможно, оно допустимо. Ты ценой собственной жизни можешь доказать или опровергнуть истинность или ложность какого-то суждения, явления или вещи, исключительно важных для тебя и для сообщества людей. Но только ценою собственной жизни и ни в коем случае жизни чужой. И даже нельзя ради этого рисковать чужим благополучием. Тезис о том, что «мы готовы на всё, лишь бы хорошо жили наши потомки» — ошибочен и неверен. Глубоко ошибочен. Им могут злоупотреблять и многие злоупотребляют. Наши потомки сами разберутся в том, стоит ли им идти по такому пути. А то боюсь, они могут не оценить наших усердий и даже посмеяться над нами. Впрочем, всё, что я сказал по этому вопросу, есть не более чем предположение.

— А государственная мудрость разве не может быть жестокой? Допустим, у афинян есть враги, постоянно угрожающие им. Неужели их уничтожение не является мудростью! — воскликнул Анахарсис.

— Никакое уничтожение людей не является мудростью. Мудрость состоит в примирении, в нахождении того, что удовлетворило бы обе стороны, или даже пусть одну сторону, но мирным путём. Знай Анахарсис — война и мудрость несовместимы; они не являются подругами и тем более сёстрами. Война есть крайний и нежелательный способ решения проблем. Он применяется тогда, когда все средства исчерпаны. И ведётся война не в целях поиска мудрости. Она всегда облачена в одежды мира. Остальное же не более чем хитрость. Но, как известно, на всякого хитреца найдётся мудрец. Но не на всякого мудреца найдётся хитрец.

— Мудрец готов умереть за общее благо? — не унимался скиф. — Готов? — ответь мне, афинский мудрец?

— О, Анахарсис, — тяжело вздохнул Солон, — мудрец — это тот человек, который готов пострадать и даже умереть за полис, за истину. Но крайне редко делает подобное. Только в особых, исключительных случаях. Скорее наоборот, он стремится жить, творить, созидать в интересах народа, в интересах той же истины. Мудрецу жизнь важнее и нужнее, чем смерть. И обществу мудрец нужен живым, а не мёртвым. Он индивидуальность реальная, а не легендарная. От живого пользы намного больше, нежели от мёртвого. Мудрец должен благоговеть перед жизнью, любить отечество, уважать народ, ценить себя и свои дела, почитать других мудрецов, быть жизнелюбом. Мудрость, истина и жизнь — неразрывны. Но и в этом деле возможны исключения. Человека понять сложно. Порой он больше любит легендарное и мифическое, нежели реальное и историческое. При жизни кого-то могут не ценить, порицать и даже сурово осудить, а после смерти, вдруг, начинают его боготворить. И такое случается.

После этих слов наступило долгое молчание. И эллин и скиф задумались над сказанным. Афинский мудрец узрел в Анахарсисе человека любознательного, настойчивого, целеустремлённого. С ним легко и тяжело. Легко потому, что он всё схватывает на лету, мыслит масштабно, основательно. Он понимает тебя, многое домысливает сам. А тяжело потому, что его основательность, масштабность, а главное критичность, требуют убедительных доводов, достоверных глубоких ответов. А их нет и, к сожалению, негде взять. Анахарсис ни перед чем не останавливается.

Вот так весь вечер, словно клещ, вцепившись в Солона, скиф не мог насытиться его ответами и задавал всё новые и новые вопросы. Создавалось ощущение, что он хочет познать всё и сразу, причём познать не кое-как, но глубоко, серьёзно.

Когда, наконец-то, Анахарсис, устал от собственных вопросов, он отвлёкся от размышлений и стал с интересом обозревать предметы, находящиеся в этой комнате. Увиденная им картина была поразительной. На стене висела древняя кифара, подаренная некогда фиванским жрецом Менхофрой. Рядом с ней красовался кинжал, преподнесённый фараоном Нехо. Тут же стояли два копья, а чуть поодаль висел меч. Ещё дальше лук, с колчаном стрел. А в углу… В углу комнаты величественно стоял красивый треножник, на котором виднелась надпись. Анахарсис никак не мог понять, что же там, на треножнике, написано. Он украдкой, по-мальчишески, подошёл к реликвии, даже слегка прикоснулся к ней. Тут же резко одёрнул руку и озорно посмотрел в сторону хозяина дома, как бы спрашивая: «Ругать не будешь?» Тот всем своим добродушным глубокомысленным видом давал знать, что не возражает — смотри. С изумлением Анахарсис прочитал на треножнике потрясшую его надпись: «Мудрейшему из мудрых». От восхищения он стоял с открытым ртом и широко распахнутыми глазами. Затем рукой нежно провёл по надписи. Ещё раз прочитал начертанную на треножнике надпись, в трепетном испуге снова одёрнул руку. В сей же момент у него пробежал мороз по коже, и вскружилась голова от столь значимых слов. Видимо, только теперь до него дошёл подлинный смысл прочитанного. Мыслимо ли такое, ему — варвару, хоть и царевичу, выпала честь прикоснуться к божественнейшей вещи. Он хотел было вновь погладить надпись, но тут же спасовал, резко одёрнул руку, словно бы обжёгся. Впечатление от увиденного и прочитанного на треножнике было ошеломляющим. Такие слова могут тяжело ранить даже Анахарсиса, правда, могут и сильно вдохновить. Пошатываясь, он медленно вернулся на место. Царевича объяло состояние, близкое к экстазу.

Солон, с большим интересом, молча наблюдал за новоявленным другом. Он ждал, что теперь тот скажет. Какими будут его мысли и слова после увиденного. Треножник, да ещё с такой впечатляющей надписью, не мог не повлиять на молодого скифа. Собственно не только он, но и любой другой человек при виде такой божественной реликвии разволновался бы, а то и вовсе растерялся. Надпись «Мудрейшему из мудрых» сразит кого угодно и где угодно и в любое историческое время. Поэтому как раз впору рассказать, откуда же у Солона взялся знаменитый, овеянный легендами треножник.

~3~

Как-то в канун очередной Экклесии в Афины прибыли посланцы с острова Кос. По слухам, прибыли они по важному делу, да что там важному — по делу небывалому, исключительному, сверхгосударственному. Какому именно, пока никому открыто не говорили; обещали раскрыть секрет на народном собрании. Для пущей важности своего визита сослались на дельфийский оракул, который якобы изрёк некое пророчество, имеющее прямое отношение к афинскому народу. Они же прибыли сюда обнародовать его перед всеми гражданами и выполнить волю богов.

Здесь уместно отметить, что участие в работе народного собрания посланцев разных государств не было редкостью. Они прибывали сюда с разными целями — ознакомиться с устройством государственной власти, посмотреть и послушать, как проходит Экклесия, почувствовать, как в Афинах правит народ, увидеть, как вершится законотворчество, узнать, какими прерогативами пользуются граждане. Многие желали понять, как работает создатель и хранитель афинских законов, то есть Солон. Иные — входили в Экклесию с недобрыми намерениями, стремясь извлечь материал для последующих насмешек, резкой критики демократии, различного рода поклёпов и страшилок для простаков. Приглашение в народное собрание воспринималось гостями как свидетельство высшего уважения и почёта к ним.

Из Коса, между прочим, ещё ни разу не навещали Афины какие-либо значимые государственные лица. Косские торговцы несомненно здесь бывали и, можно сказать, облюбовали Аттику как одно из лучших мест для успешного ведения дела. А вот теперь прибыли представители городских властей. По тайным сведениям с каким-то особо значимым поручением и подарком. Каким и для кого именно, никто ничего не говорил. Вся делегация, в количестве пяти человек, была удостоена чести присутствовать на Пниксе. Афиняне уважали гостей и отводили им почётное место — рядом с алтарём Зевса. Они стояли здесь столько, сколько считали нужным. Если у них были важные дела, то они могли покинуть собрание после завершения рассмотрения одного из вопросов. Но, как правило, все делегации, попавшие на собрание, находились здесь от начала до конца. Если гости желали обратиться к афинскому народу с посланием, просьбой или даже с поздравлением, то им давали такую возможность в самом начале работы Экклесии.

Вот и на сей раз, после формальных процедур, то есть торжественного открытия, молитвы, жертвоприношения и обьявления повестки дня работы Экклесии, слово было предоставлено косскому архонту-басилевсу Феонисту, который взобравшись на бему, произнёс следующую речь:

— Мужи афинские! Я приветствую вас от имени народа города Кос. Прежде всего, передаю вам самые добрые пожелания от моих сограждан. Мы много наслышаны о ваших успехах, о достижениях афинского народа на поприще политических, экономических, религиозных и других дел. Об этом говорит уже несколько лет вся Эллада. Одни радуются вашим удачам, другие — завидуют, третьи — остаются равнодушными. Есть и такие людишки, которые ненавидят вас. Их ведь тоже не может не быть; без них мир был бы одноцветен. Мы, жители Коса, относимся к числу первых, то есть тех, кто искренне радуется вашим добрым делам. Однако сегодня мы находимся здесь не только, чтобы сказать вам об этом. Мы, ко всему прочему, доставили вам важную и очень приятную весть. Её история и истинная суть таковы.

Жители Милета, как известно, давно покупают у нас рыбу. Они заказывают на тот или иной день улов, и мы выполняем их просьбу. И вот месяц назад наши рыбаки вместе с рыбой выловили треножник, который, согласно древнему преданию, везла из Трои Елена Спартанская. Она, как гласит священное предание, ненароком уронила его в море. Ненароком или так распорядилась Судьба — людям теперь неведомо. Этот треножник, по нашим сведениям, боги подарили храму Аполлона в Илионе. А сделан он был по просьбе Аполлона Гефестом. На треножнике вырезана надпись «Мудрейшему из мудрых». Однако в то время не было такого мудрого человека, который мог бы удостоиться его, разве что Кассандра. Но в её пророческую мудрость никто не верил; к тому же она женщина. По этой причине, видимо, сами боги упрятали треножник на шесть с половиной веков в морскую пучину, дожидаясь, когда же появится достойный его мудрец. И вот теперь, он, этот божественный треножник, вновь предстал перед людьми. Когда треножник увидели милетяне, они заявили о своих претензиях на него. Дескать, улов рыбы сделан для нас, и всё, что попало в сети, соответственно, принадлежит нам. Тем более, что в Милете проживает известный мудрец Фалес. Мы ему и преподнесём треножник. Так утверждали они. Однако мы не согласились с подобным подходом, и я полагаю, что поступили верно. Коль выловили треножник мы, то и принадлежать он должен нам, ведь треножник не рыба — продаже не подлежит. А уж, какому мудрецу мы вручим его, решать нам самим. Дело хоть и сложное, но нам понятное. Ведь мы не глупее милетян, разберёмся сами.

Косский гость на несколько мгновений остановился, умолк, проницательно посмотрел на трепетно стоявших на Пниксе афинских граждан, затем бросил взгляд в сторону сидевших архонтов и с ещё большей важностью продолжил:

— С нами не согласились милетяне, упорно настаивая на своём. Но и мы, не менее упрямы, чем они. Дело, в конце концов, дошло до большой ссоры и вражды. И вот, тогда мы обратились к великому судье — дельфийскому оракулу, дабы он определил истинное положение вещей. Кому, как не Аполлону, оно известно? Пифия, на наш вопрос о том, кому по праву принадлежит треножник, дала такой ответ:

Сей треножник сделан Гефестом по просьбе Аполлона

Для мудрейшего из мудрых людей.

Следовательно, он должен принадлежать ему,

Ищите его в Афинах.