Глава 2
Подслушивающий

Одно из оснований подобающего поведения, старательно соблюдаемых (когда это удобно) всеми хорошо воспитанными людьми, – знакомство должно начинаться с приличествующего представления. И сейчас я поспешно прибегаю к этому благотворному правилу, которое нарушил в предыдущей главе. Это тем более необходимо, что прошло два года со времени моего первого неофициального появления.

Позвольте мне представить Пола Беркли, бакалавра медицины и т. д., недавно получившего диплом, безупречно одетого в профессиональный сюртук и в момент представления с опаской пробирающегося по узкому проходу между мешками с углем и огромным поддоном с картошкой.

Этот проход привел меня на терра ферма во Флер-де-Лис Корт, где я остановился, чтобы справиться со списком посещений. Сегодня утром меня ждет еще только один пациент, и живет он на Невилл-Корт, 49, где бы это ни находилось. За информацией я обратился к присутствующему в угольном магазине божеству.

– Не можете ли подсказать, миссис Джаблетт, где здесь Невилл-Корт?

Она могла и подсказала, конфиденциально схватив меня за руку (след оставался еще несколько недель), дрожащим пальцем показав на глухую стену впереди.

– Невилл-Корт – это переулок, – пояснила миссис Джаблетт, – и туда вы попадете через арку. Эта арка открывается на Феттер Лейн, поверните направо и напротив Бернз-Билдинг будете на месте.

Я поблагодарил миссис Джаблетт и пошел, радуясь, что утренний обход почти закончен, и смутно сознавая растущий аппетит и желание вымыться в горячей воде.

Практика, которой я занимаюсь, не совсем моя. Она принадлежит бедному Дику Барнарду, старому работнику больницы святой Маргариты, человеку неукротимого духа, равнодушному к своему здоровью. Он накануне отправился в плавание по Средиземному морю, и поэтому мой второй утренний обход был своего рода путешествием с географическими открытиями.

Я быстро шел по Феттер Лейн, пока не увидел узкую арку; надпись «Невилл-Корт» привлекла мое внимание, и тут я столкнулся с одним из тех сюрпризов, что поджидают путника, бродящего по незнакомому району Лондона. Ожидая увидеть серое убожество обычного лондонского двора, я, выйдя из-под арки, увидел несколько приличных маленьких магазинов на фоне, полном света и цвета, разглядел старинные крыши в теплых тонах и стены в залитой солнцем листве. Дерево в центре Лондона – всегда радостный сюрприз, но здесь были не только деревья, но и кусты и даже цветы. Узкий тротуар ограничивался маленькими садами, которые вместе с деревянными оградами и ухоженными кустами придавали месту атмосферу своеобразной сдержанной безыскусности, а когда я вошел, несколько работниц в разноцветных блузках, с волосами, освещенными солнцем, украшали спокойный фон, как дикие цветы в живых изгородях.

В одном из таких садов я заметил, что дорожка вымощена чем-то вроде круглых плиток, но, присмотревшись, понял, что это старомодные каменные чернильные бутылки, закопанные вверх дном, и подумал о странном тщеславии какого-то забытого писца, так украсившего свое жилище, возможно, переписчика судебных документов, или писателя, или даже поэта; и в этот момент я увидел на потрепанной стене табличку с нужным мне номером. Колокольчика или молотка не нашлось, поэтому, отодвинув засов, я открыл дверь и вошел.

Но если весь двор был сюрпризом, то здесь буквально удивительная картина, сон или мечта. Здесь, вдали от шума Флит-стрит, я увидел старомодный сад, окруженный высокими стенами, и теперь, когда калитка закрыта, совершенно отрезанный от кипящего вокруг городского мира. Я стоял и смотрел в радостном изумлении. На переднем плане освещенные солнцем деревья и клумбы с цветами: люпином, львиным зевом, мальвой, настурцией; над клумбами летало несколько бабочек, не обращая внимания на пушистую и поразительно чистую белую кошку, которая гонялась за ними и бесполезно махала в воздухе лапами. А на заднем фоне не менее удивительный старый дом, почтенный, с темными карнизами, должно быть, смотревший на этот сад, когда по двору в носилках проносили франтов в кружевах, а вежливый Исаак Уолтон[1], выйдя из своего магазина на Флит-стрит, прогуливался по Феттер Лейн в сторону Темпл Миллз.

Я был так поглощен этой неожиданной картиной, что рукой задел ряд колокольчиков, прежде чем пришел в себя. Громкий звон внутри напомнил мне о моем деле, и я заметил небольшую медную табличку с надписью «мисс Оман».

С некоторой внезапностью открылась дверь, а на меня выжидающе посмотрела невысокая, средних лет женщина.

– Я позвонил не в тот колокольчик? – спросил я – глупо, должен признаться.

– Откуда мне знать? – ответила она. – Наверно, так и есть. Мужчины постоянно так делают, а потом извиняются и говорят, что ошиблись.

– Я так далеко не зайду, – сказал я. – Кажется, я добился нужного результата, а вдобавок познакомился с вами.

– Кого вы хотите увидеть? – спросила она.

– Мистера Беллингема.

– Вы врач?

– Да, врач.

– Поднимайтесь за мной, – сказала мисс Оман, – и не наступайте на краску.

Я пересек просторную прихожую и вслед за проводницей стал подниматься по благородной дубовой лестнице, старательно ступая на уложенные посредине коврики. На площадке второго этажа мисс Оман открыла дверь, показала на комнату и произнесла:

– Идите туда и ждите. Я скажу, что вы здесь.

– Я сказал, мистер Беллингем… – начал я, но дверь захлопнулась, я услышал, как мисс Оман быстро спускается по лестнице.

Мне сразу стало ясно, что я в очень неловком положении. Комната, в которой я находился, соединяется с другой, и, хотя соединяющая дверь закрыта, и слышал разговор в соседней комнате. Вначале, конечно, неопределенные звуки, с несколькими несвязанными фразами, но неожиданно я отчетливо услышал громкий и очень сердитый голос:

– Ла, я это сказал! И скажу еще раз. Подкуп! Сговор! Вот что это значит. Вы хотите подкупить меня!

– Ничего подобного, Годфри, – последовал более тихий ответ, но в этот момент я выразительно кашлянул и передвинул стул, и голоса снова стали плохо различимыми.

Чтобы отвлечь внимание от невидимых соседей, я с любопытством осмотрелся и задумался о личностях здешних обитателей. А комната очень любопытная, с выразительными намеками на прошлое великолепие и достоинство старого мира, очень интересная, полная контрастов и удивительных противоречий. По большей части она говорила о безошибочной, хотя и приличной бедности. Почти без мебели, а та, что есть, очень дешевая: маленький кухонный стол и три виндзорских стула (два из них с ручками), на полу потертый ковер, на столе дешевая холщовая скатерть. Все это наряду с книжными полками, откровенно сооруженными их ящиков, взятых в бакалейном магазине, и составляет всю обстановку. И однако, несмотря на бедность, комната вызывает представление о домашнем уюте, хотя и несколько аскетического содержания, и при этом проявлен безукоризненный вкус. Своеобразный рыжевато-коричневый цвет скатерти приятно гармонирует с сине-зеленым ковром; виндзорские стулья и ножки стола старательно избавлены от блестящего лака, они спокойного коричневого цвета, и вся обстановка облегчается имбирной банкой[2], полной свежесрезанных цветов и стоящей в центре стола.

Но контраст, о котором я говорю, наиболее поразителен. Например, книжные полки, самодельные и сто́ящие несколько пенсов, уставлены дорогими предметами археологии и древнего искусства. Таковы и предметы на каминной доске: бронзовая – не из бронзовой штукатурки – голова Гипноса[3] и пара настоящих ушебти[4]. Таковы же украшения на стенах: несколько офортов – все подписанные авторами – на восточные темы и великолепное факсимильное воспроизведение египетского папируса. Все перечисленное в высшей степени несовместимо: дорогие украшения и самые дешевые и потрепанные необходимости жизни, прихотливая культура и явно выраженная бедность. Я не мог этого понять. Кто он такой, мой новый пациент? Скупец, прячущий себя и свои богатства в незаметном дворе? Эксцентричный мудрец? Философ? Или – что более вероятно – свихнувшийся? Но в этот момент мои размышления оказались прерваны гневным голосом из соседней комнаты.

– А я говорю, что вы обвиняете меня! Вы считаете, что я скрылся вместе с ним!

– Вовсе нет! – был ответ. – Но я повторяю: ваше дело – установить, что с ним стало. Это в вашей ответственности.

– Моя ответственность? – повторил первый голос. – А как же ваша? Ваше положение очень подозрительно.

– Что? – взревел второй. – Вы намекаете, что я убил собственного брата?

Во время этого удивительного разговора я стоял, охваченный недоумением. Неожиданно я спохватился, сел на стул, уперся локтями в колени и закрыл уши руками. В таком виде я просидел, должно быть, целую минуту, когда понял, что закрывается дверь рядом со мной.

Вскочив и в некотором замешательстве повернувшись (потому что должен был выглядеть невыразимо нелепо), я увидел рослую и поразительно красивую девушку, которая, держась за дверную ручку, вежливо поклонилась мне. С первого же взгляда я заметил, как превосходно она согласуется с этим необычным окружением. В черном платье, с черными волосами, черно-серыми глазами и с серьезным печальным лицом цвета слоновой кости, она стояла, как на старом потрете Терборха[5], в такой совершенной гармонии цветов, что всего на шаг отличалась от монохромности. Очевидно – леди, несмотря на поношенную одежду, и что-то в положении головы и прямых бровей говорило, что беды и невзгоды не сломали, а только укрепили ее.

– Должна попросить вас простить меня, что заставила долго ждать, – сказала она; что-то в уголках ее строгого рта напомнило мне, в какой нелепой позе она меня застала.

Я что-то пробормотало том, что такое незначительное ожидание совершенно неважно, что на самом деле я рад был отдохнуть, и уже собирался перейти к теме больного, когда снова с отвратительной отчетливостью послышался голос из соседней комнаты.

– Говорю вам, что я ничего подобного не делал! Ваше предложение – настоящий заговор!

Мисс Беллингем – я предположил, что это она, – гневно покраснев, направилась к двери, но тут эта дверь распахнулась, и в комнату вбежал небольшого роста щеголеватый мужчина средних лет.

– Ваш отец сошел с ума, Руфь! – воскликнул он. – Он совершенно спятил! И я отказываюсь общаться с ним!

– Эта встреча не по его желанию, – холодно ответила мисс Беллингем.

– Нет, конечно, – последовал гневный ответ, – это моя ошибочная щедрость. Но какой смысл в разговорах? Я сделал для вас, что мог, и больше ничего не сделаю. Не трудитесь провожать меня, я найду дорогу. Всего хорошего!

С коротким поклоном и быстрым взглядом на меня говоривший повернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

– Я должна извиниться перед вами за такую необычную встречу, – сказала мисс Беллингем, – но полагаю, медиков трудно удивить. Представлю вам вашего пациента. – Она открыла дверь в соседнюю комнату и, когда я вошел вслед за ней, произнесла: – К тебе еще один посетитель, дорогой. Доктор…

– Беркли, – представился я. – Я действую от лица моего друга доктора Барнарда.

Больной, благообразно выглядящий мужчина лет пятидесяти пяти, сидевший на кровати, опираясь на подушки, протянул заметно дрожащую руку, которую я сердечно пожал, отметив про себя эту дрожь.

– Здравствуйте, сэр, – сказал мистер Беллингем. – Надеюсь, доктор Барнард не заболел?

– О нет, – ответил я, – он отправился в плавание по Средиземному морю. Возможность появилась неожиданно, и я проводил его раньше, чем он успел передумать. Отсюда мое бесцеремонное появление, которое, я надеюсь, вы простите.

– Конечно, – был сердечный ответ. – Я рад, что вы его отправили: он нуждался в отдыхе. И рад познакомиться.

– Вы очень добры, – сказал я.

Он поклонился, как может поклониться человек на постели в окружении подушек; таким образом, обменявшись, так сказать, бортовыми залпами вежливости, мы – точнее я – перешли к делу.

– Давно ли вы лежите? – осторожно спросил я, не желая показывать, что мой доверитель не сообщил мне никакой информации об этом случае.

– Неделю, – ответил он. – Fons et origo mali[6] – двухместный кеб, сбивший меня напротив Ло-Кортс. Я упал посреди дороги. Моя вина, конечно, так, во всяком случае, сказал кебмен; наверно, он прав. Но для меня это не утешение.

– Вы сильно пострадали?

– Не очень, но я повредил ногу и ударился. Я уже немолод для подобного, понимаете.

– Таково большинство людей, – произнес я.

– Это верно, но в двадцать лет такое переносишь легче, чем в пятьдесят пять. Однако колену стало гораздо лучше – вскоре сами посмотрите и, как можете видеть, я полностью отдыхаю. Но это не все мои беды и даже не худшие из них. Дело в моих проклятых нервах. Я раздражителен, как дьявол, и нервничаю, как кошка. И ночью не могу отдохнуть.

Я вспомнил его протянутую дрожащую руку. Он не похож на пьяницу, но…

– Вы много курите? – дипломатично спросил я.

Он хитро посмотрел на меня и улыбнулся.

– Очень деликатный подход к теме, доктор, – сказал он. – Нет, я не курю много и не напиваюсь. Я заметил, как вы только что посмотрели на мою дрожащую руку… о, все в порядке, я не обижаюсь. Врач обязан все замечать. Но у меня, как правило, рука устойчивая, когда я не расстроен, однако малейшее возбуждение заставляет меня дрожать, как желе. Дело в том, что у меня только что был очень неприятный разговор…

– Думаю, – прервала мисс Беллингем, – доктор Беркли как раз находился по соседству и все слышал.

Мистер Беллингем беззастенчиво рассмеялся.

– Боюсь, я сорвался, – сказал он, – но я вообще импульсивный человек, доктор, а когда хочу сказать, что думаю, говорю прямо и резко.

– И громко, – добавила его дочь. – Доктору Беркли пришлось зажать уши.

Она посмотрела на меня и как будто даже слегка подмигнула серьезными серыми глазами.

– Я кричал? – не очень сокрушенно, как мне кажется, спросил мистер Беллингем, хотя тут же добавил: – Мне очень жаль, моя дорогая, но больше этого не произойдет. Думаю, мы в последний раз видели того доброго джентльмена.

– Я очень на это надеюсь, – ответила она, добавив: – А сейчас я оставлю вас, чтобы вы поговорили. Если понадоблюсь, я в соседней комнате.

Я открыл для нее дверь и, когда она вышла, слегка поклонившись мне, сел у кровати и возобновил консультацию. Это был очевидный случай нервного срыва, к которому имело несомненное отношение происшествие с кебом. Что касается других сопутствующих обстоятельств, меня они не касались, хотя мистер Беллингем, очевидно, считал по-другому, потому что сказал:

– Это происшествие с кебом оказалось последней соломинкой, оно меня прикончило, но я уже давно качусь с холма. На протяжении последних двух лет у меня очень много неприятностей. Но, вероятно, я не должен докучать вам своими личными проблемами.

– Мне интересно все, что связано со здоровьем пациента, если вы согласны мне рассказать, – ответил я.

– Согласен? – воскликнул он. – А вы встречали пациента, который не рад поговорить о своем здоровье? Как правило, возражает слушатель.

– Ну, ваш настоящий слушатель не возражает.

– В таком случае, – сказал мистер Беллингем, – я доставлю себе удовольствие, рассказав вам о своих бедах: у меня не часто бывает возможность поворчать, жалуясь респектабельному человеку моего класса. И у меня действительно есть основания жаловаться на судьбу, с чем вы согласитесь, когда я скажу, что два года назад лег спать как джентльмен со значительными независимыми средствами и прекрасными перспективами, а проснулся утром и обнаружил, что стал практически нищим. Не очень приятное испытание, особенно в моем возрасте.

– Да, – согласился я, – в любом возрасте.

– И это не все, – продолжал он, – потому что в то же время я потерял брата, моего самого близкого и дорого друга. Он пропал – исчез с лица земли, но, возможно, вы слышали об этом деле. Проклятые газеты тогда были полны этим.

Он неожиданно замолчал, несомненно, заметив перемену в моем лице. Конечно, я сразу вспомнил то дело. С того момента, как я вошел в этот дом, воспоминание топталось на самом пороге памяти, и теперь слова мистера Беллингема сразу его вызвали.

– Да, – подтвердил я, – я помню тот случай, потому что наш лектор по медицинской юриспруденции привлек к нему наше внимание.

– Правда? – произнес мистер Беллингем, как мне показалось, немного встревоженно. – И что же он говорил об этом происшествии?

– Он сказал, что это дело может привести к очень серьезным юридическим последствиям.

– Ей-богу, – воскликнул Беллингем, – тот человек был пророком! Юридические последствия, поистине! Но он, конечно, не знал, какая адская путаница возникнет в связи с этим делом. Кстати, как его звали?

– Торндайк, – ответил я. – Доктор Джон Торндайк.

– Торндайк, – задумчиво повторил мистер Беллингем. – Кажется, я вспоминаю это имя. Да, конечно. О нем говорил мой друг юрист мистер Марчмонт в связи с делом человека, с которым я был слегка знаком, с неким Джефри Блекмуром, что исчез очень загадочно. Я вспомнил, что доктор Торндайк разрешил это дело с необыкновенной изобретательностью.

– Думаю, ему было бы очень интересно ваше дело, – предположил я.

– Конечно, – согласился мистер Беллингем, – но нельзя бесплатно тратить время профессионала, а я не могу заплатить ему. И это напоминает мне, что я занимаю ваше время, болтая о личных делах.

– Мой утренний обход закончен, – сказал я, – и более того, ваши личные дела чрезвычайно интересны. Могу ли я спросить, какова природа юридических затруднений?

– Нет. Если не хотите потратить весь остаток дня и вернуться домой в бреду. Скажу вам только, что неприятности связаны с завещанием моего бедного брата. Прежде всего, оно не может быть исполнено, потому что нет достаточных доказательств смерти моего брата, а во-вторых, если оно и будет исполнено, то все перейдет во владение человека, который никогда не должен был его получить. Само завещание – дьявольски раздражающий документ, когда-либо произведенный извращенной изобретательностью упрямо заблуждающегося человека. Это все. Взглянете на мое колено?

Так как объяснение мистера Беллингема (изложенное быстрым крещендо и закончившееся почти криком) привело к тому, что он побагровел и почти дрожал, я решил, что лучше закончить разговор. Поэтому я осмотрел колено пациента, которое почти зажило, и провел общий осмотр; дав джентльмену подробные наставления, как себя вести, я встал, собираясь уходить.

– И помните, – сказал я, пожимая ему руку, – ни табака, ни кофе, и вообще никаких возбуждений. Ведите спокойную жизнь.

– Все это очень хорошо, – ответил он, – но, предположим, придут люди и будут возбуждать меня?

– Не обращайте на них внимания, – улыбнулся я, – и читайте «Альманах Уитакера»[7].

И с этим прощальным советом я вышел в наружную комнату.

Мисс Беллингем сидела за столом; перед ней лежала груда блокнотов в синем переплете, два из них были открыты, виднелись страницы, заполненные мелким аккуратным почерком. Когда я вошел, она встала и вопросительно посмотрела на меня.

– Я слышала, вы посоветовали моему отцу читать «Альманах Уитакера», – сказала она. – Это лечебное средство?

– Исключительно, – ответил я. – Я рекомендую это как лекарственное средство, как противоядие от возбуждения.

Она слегка улыбнулась.

– Это поистине не слишком эмоциональная книга, – хмыкнула она и потом спросила: – У вас есть какие-то другие инструкции?

– Что ж, могу дать обычный совет: сохранять оптимизм и избегать тревог, но не думаю, чтобы вы нашли его очень полезным.

– Напротив, – ответила она, – это превосходный совет. Люди в нашем положении, боюсь, не слишком веселы, но все же у них нет извращенного желания неприятностей. Беды приходят непрошеными. Но, конечно, вы не можете заниматься этим.

– Я практически не могу помочь, но искренне надеюсь, что дела вашего отца скоро наладятся.

Она поблагодарила меня за добрые пожелания и проводила до входной двери, где с поклоном и крепким рукопожатием отпустила меня.

Когда я вышел из-под арки, на меня обрушился очень неприятный шум Феттер Лейн, и эта маленькая улица выглядела очень убогой и беспокойной по сравнению с достоинством и монашеской тишиной старого сада. А что касается операционной, с ее клеенчатым полом и развешанными по стенам карточками страховых агентов в позолоченных рамах, то она была так отвратительна, что я для отвлечения занялся дневником и все еще деловито записывал результаты утренних посещений, когда вкрадчиво вошел Адольс, официант, и объявил, что ланч готов.

Глава 3
Джон Торндайк

Любому наблюдателю очевидно, что характер человека проявляется в его одежде. То, что то же самое справедливо к группам людей, менее знакомо, но совершенно очевидно. Разве люди боевых профессий и до сегодня не украшают себя перьями, пышными расцветками и позолоченными украшениями, как африканские военные вожди или «смельчаки» краснокожие, что указывает на место войны в современной цивилизации? Разве римская церковь не посылает своих священников на алтарь в одеянии, которое было модно еще до падения Римской империи, как знак своего непоколебимого консерватизма? И разве, наконец, юриспруденция, громыхая вслед за веком прогресса, не свидетельствует о своей покорности прецеденту головными уборами, напоминающими добрые дни королевы Анны[8]?

Должен извиниться перед читателем за то, что посвящаю его в свои банальные размышления, в то время как я стоял в тени и спокойствии Иннер Темпл[9], разглядывая товары в витрине одного из магазинов. Я остановился перед ней и разглядывал парики, когда вздрогнул, услышав сказанные низким голосом слова:

– На вашем месте я бы предпочел тот с толстой задней частью.

Я быстро и сердито повернулся и увидел лицо своего старого друга и бывшего сокурсника Джервиса, за которым, глядя на меня со спокойной улыбкой, стоял мой прежний учитель доктор Джон Торндайк. Оба тепло поздоровались со мной, и я почувствовал себя польщенным, потому что Торндайк – очень известная личность, да и Джервис на несколько курсов старше меня.

– Выпьете с нами чашку чая, надеюсь, – сказал Торндайк, и, когда я радостно согласился, он взял меня за руку и повел в направлении Казначейства.

– Но почему такой голодный взгляд на эти приметы судебного тщеславия? – спросил он. – Неужели вы хотите последовать примеру моему и Джервиса и покинуть постель больного ради судебного присутствия?

– Что? Джервис занялся юриспруденцией?

– Боже, да! – ответил Джервис. – Я стал паразитом Торндайка. Знаете, у больших блох бывают маленькие блохи. Я та часть дроби, что идет вслед за точкой после целого числа.

– Не верьте ему, Беркли, – прервал его Торндайк. – Он мозг фирмы. Я представляю ответственность и моральные ценности. Но вы не ответили на мой вопрос. Что вы делаете здесь летним днем, глядя на витрину изготовителя париков?

– Я замещаю Барнарда, у него практика на Феррер Лейн.

– Знаю, – сказал Торндайк. – Мы иногда его встречаем, и в последнее время он очень бледный и осунувшийся. Он в отпуске?

– Да. Отправился в плавание к греческим островам на корабле, который привезет черную смородину.

– В таком случае, – произнес Джервис, – вы действительно местный врач общей практики. Я подумал, что вы выглядите чертовски респектабельно.

– И судя по расслабленному состоянию, в котором мы вас встретили, – добавил Торндайк, – практика не слишком напряженная. Полагаю, она исключительно местная?

– Да, – ответил я. – Пациенты живут на маленьких улицах и во дворах в радиусе полумили от больницы, и у многих из них жилища убогие. О, и это напомнило мне об очень странном совпадении. Думаю, оно вас заинтересует.

– Жизнь полна странных совпадений, – сказал Торндайк. – Никого, кроме обозревателя романов, такие совпадения не удивляют. Но каково ваше совпадение?

– Оно связано со случаем, который вы упомянули в больнице два года назад. Человек исчез при очень загадочных обстоятельствах. Помните? Этого человека звали Беллингем.

– Египтолог? Да, я хорошо помню тот случай. Что с ним?

– Его брат мой пациент. Он живет на Невиллз Корт с дочерью, и похоже, они бедны как церковная мышь.

– Это действительно очень интересно, – кивнул Торндайк. – Они должны были обеднеть очень неожиданно. Если я верно помню, его брат жил в большом доме со своим собственным участком.

– Да, это так. Вижу, вы помните тот случай.

– Мой дорогой друг, – сказал Джервис, – Торндайк никогда не забывает заслуживающие интереса случаи. Он своего рода медицинско-юридический верблюд. Он глотает факты из газет и других источников, а потом, в свободные моменты, отрыгивает их и начинает жевать. Очень своеобразная привычка. Случай описывается в газетах или происходит в суде, и Торндайк целиком его проглатывает. Затем проходит время, и все забывают об этом случае. Через год или два появляются новые факты, и тут, к своему изумлению, вы обнаруживаете, что Торндайк к этому готов. В этот промежуток он думал о случае.

– Вы заметите, – сказал Торндайк, – что мой ученый друг прибегает к смешанным метафорам. Но его заявление в целом верно, хотя выражено не очень ясно. Когда мы подкрепим вас чашкой чая, вы должны будете подробней рассказать нам о Беллингеме.

За этим разговором мы подошли к квартире Торндайка, который живет на втором этаже дома № 5а на Кингз Бенч Уок, и, войдя в красивую, просторную, обшитую панелями комнату, мы увидели невысокого пожилого мужчину, аккуратно одетого в черное и расставляющего на столе посуду для чая. Я с любопытством посмотрел на него. Он не походил на слугу, несмотря на аккуратную черную одежду; в сущности его внешность меня удивила, потому что его полное достоинства интеллигентное лицо предполагало, что он принадлежит к какой-то сложной профессии, у него ловкие руки искусного механика.

Торндайк задумчиво посмотрел на накрытый стол, потом взглянул на своего слугу.

– Вижу, вы накрыли на трех человек, Полтон, – отметил он. – Откуда вы знали, что я приведу кого-то на чай?

Маленький человек улыбнулся очень своеобразной лукавой радостной улыбкой и объяснил:

– Я видел в окне лаборатории, как вы вышли из-за угла, сэр.

– Как разочаровывающе просто, – выдохнул Джервис. – Мы надеялись на что-нибудь нелепое и телепатическое.

– Простота – душа эффективности, сэр, – ответил Полтон, проверяя, что он ничего не забыл; после этого удивительного афоризма он исчез.

– Вернемся к делу Беллингема, – сказал Торндайк, разлив чай. – Выяснили ли вы какие-нибудь новые факты, относящиеся к этому делу? Я имею в виду факты, которые вы можете сообщить, конечно, если имеете на то право.

– Я узнал одно или два обстоятельства, которые можно сообщить без всякого вреда. Например, что Годфри Беллингем, мой пациент, совершенно неожиданно потерял все свое состояние во время исчезновения.

– Это действительно странно, – подтвердил Торндайк. – Противоположное событие было бы вполне объяснимо, но как могло исчезнуть состояние, непонятно, если не производилась какая-то выплата.

– Нет, ничего такого не было, и это меня удивило. Но в деле возникли необычные обстоятельства, и юридическое положение стало очень запутанным. Например, существует завещание, с которым связаны большие трудности.

– Завещание трудно осуществить, если нет доказательств смерти, – заметил Торндайк.

– Совершенно верно. Это одна из трудностей. Вторая как будто в том, что в самом завещании есть роковой недостаток. Я не знаю, каков он, но думаю, что рано или поздно узнаю. Кстати, я упомянул, что вы интересовались данным случаем, и думаю, Беллингем был бы рад проконсультироваться у вас, но, конечно, у бедняги нет на это денег.

– Для него это неприятно, если есть другие заинтересованные лица. Вероятно, будет проведено какое-то следствие, и так как закон обычно не учитывает бедность, Беллингем, вероятно, потерпит поражение. Он должен получать советы.

– Не вижу, как он может их получать, – сказал я.

– Я тоже, – признался Торндайк. – Для бедняков помощь юристов не предусмотрена; считается, что к услугам закона могут обращаться только люди со средствами. Конечно, если бы мы знали этого человека и его обстоятельства, мы могли бы ему помочь, но, насколько нам известно, он может оказаться явным негодяем.

Я вспомнил странный разговор, который я подслушал, и задумался: что бы сказал Торндайк, если я бы я смог ему рассказать. Очевидно, рассказывать я не могу, только сообщить о своих впечатлениях.

– Он не кажется мне таким, – произнес я, – но, конечно, точно это неизвестно. На меня лично он произвел благоприятное впечатление, чего я не могу сказать о другом человеке.

– Что за другой человек? – спросил Торндайк.

– В этом деле был еще одни человек, не правда ли? Я забыл, как его звали. Я видел его в доме, и он мне не понравился. Подозреваю, что он оказывает какое-то давление на Беллингема.

– Беркли больше знает об этом деле, чем говорит нам, – сказал Джервис. – Давайте посмотрим отчет и узнаем, кто тот незнакомец.

Он снял с полки толстый альбом газетных вырезок и положил его на стол.

– Понимаете, – продолжил он, проводя пальцами по указателю, – Торндайк сохраняет все связанное с перспективными случаями, а я знаю, что от этого случая он чего-то ожидал. Думаю, у него была мрачная надежда, что однажды голова исчезнувшего окажется в чьем-то мусорном ведре. Вот оно, этого второго человека зовут Херст. Кажется, он кузен, и именно в его доме исчезнувшего в последний раз видели живым.

– Значит, вы думаете, что мистер Херст играет активную роль в данном деле? – спросил Торндайк, взглянув на отчет.

– Таково мое впечатление, – ответил я, – хотя на самом деле я ничего об этом не знаю.

– Что ж, – сказал Торндайк, – если бы вы знали, что было сделано, и получили бы разрешение говорить об этом, мне было бы очень интересно узнать, как развивается этот случай, и если бы неофициальное мнение о какой-либо части оказалось полезно, не вижу вреда в том, чтобы сообщить его.

– Было бы очень ценно, если бы другие участники получали профессиональные советы, – произнес я, а потом после паузы спросил: – Вы много размышляли об этом случае?

Торндайк задумался.

– Нет, – ответил он, – не могу сказать, что много. Я старательно обдумал его, когда этот отчет впервые появился, и с тех пор иногда о нем думал. Это моя привычка, как сказал Джервис, использовать моменты бездеятельности (как, например, во время железнодорожных поездок), придумывая на основании известных фактов теории по знакомым мне нерешенным делам. Думаю, это полезная привычка, потому что, кроме умственного упражнения и опыта, которые она дает, в тех случаях, когда у меня в руках оказываются значительные части тех дел, предварительные размышления бывают очень полезными.

– У вас есть теория относительно известных фактов в данном деле? – спросил я.

– Да. У меня есть несколько теорий, одну из них я особенно предпочитаю, и я с большим интересом жду новых фактов, которые показали бы, какая из моих теорий верна.

– Бесполезно пытаться узнать у него что-нибудь, Беркли, – сказал Джервис. – Он оборудован информационным клапаном, открывающимся только внутрь. Наполнять вы можете сколько угодно, но извлечь ничего не сможете.

Торндайк усмехнулся.

– Мой ученый друг в основном прав, – подтвердил он. – Понимаете, меня в любой момент могут попросить дать совет по этому делу, и я буду очень глупо себя чувствовать, если уже подробно объяснил свою точку зрения. Но я хотел бы послушать, какие выводы делаете вы и Джервис на основании фактов, описанных в отчете.

– Видите, – воскликнул Джервис, – что я вам говорил! Он хочет высосать содержание наших мозгов.

– Что касается моего мозга, – фыркнул я, – то процесс высасывания даст только вакуум, поэтому уступаю эту честь вам. Вы полноценный юрист, в то время как я только врач общей практики.

Джервис старательно набил свою трубку и закурил. Потом, выпустив в воздух тонкую струю дыма, сказал:

– Если вы хотите узнать, какие выводы я сделал из отчета, могу сказать: никакие. Мне кажется, все дороги ведут в тупик.

– Ну, это всего лишь лень, – произнес Торндайк. – Беркли хочет получить образец вашей судебно-медицинской мудрости. Ученый советник может быть – и часто бывает – в тумане, но никогда не признает этого; он заворачивает это в приличную словесную маскировку. Расскажите нам, как вы пришли к своему заключению. Покажите, как вы взвешивали факты.

– Хорошо, – ответил Джервис, – я дам вам мастерский анализ фактов, который ни к чему не ведет.

Он какое-то время с легким замешательством, как мне показалось, продолжал курить, и я ему сочувствовал. Наконец он выдул небольшое облако дыма и продолжил:

– Положение кажется таким. Человека видели входящим в дом. Его отвели в определенную комнату, и он там закрылся. Никто не видел, как он выходил, однако когда в комнату вошли, она была пуста; этого человека больше никогда не видели ни живым, ни мертвым. Таково очень нелегкое начало. Очевидно, что могло произойти одно из трех. Он должен был оставаться в этой комнате или по крайней мере в этом доме; либо он умер – естественной смертью или другим способом – и тело остается в доме ненайденным; либо он незаметно покинул дом. Рассмотрим первую возможность. Дело происходило почти два года назад. Он не мог два года оставаться в этом доме живым. Его увидели бы. Его увидели бы слуги, убирающие комнаты.

Здесь со снисходительной улыбкой вмешался Торндайк.

– Мой ученый друг рассматривает дело с неподобающим легкомыслием. Мы принимаем вывод, что этот человек не мог оставаться в доме живым.