Оглавление

РАССКАЗЫ

Ноябрьские волнения

7-го ноября 1971 года участковый районного отделения милиции пятидесятипятилетний старший лейтенант Владимир Николаевич Ремизов лишился последней надежды на получение предпенсионной капитанской звездочки. Событие это, само по себе рядовое, для историка — ничтожное, для литератора — банальное, даже и событием-то не назовешь. Однако обстоятельства, ему сопутствовавшие, все-таки, на мой взгляд, достойны оформления в маленький такой рассказик, пусть даже призванный «кануть в лету» сразу же после появления на свет.

На участке Владимира Николаевича проживал некий Алеша Пешков. Собственно, этому «Алеше» было уже под сорок, но все продолжали звать его именно так. Помимо знаменательного сочетания имени и фамилии за Алешей числилось множество других достоинств. Он, например, никогда не отказывал в помощи насчет чего-нибудь донести, погрузить, разгрузить — поэтому ни один переезд в райцентре без него не обходился. Будучи неплохим каменщиком и плотником, Алеша участвовал в строительстве доброй половины домов, появившихся в округе за последние 10—15 лет. За работу брал недорого, иногда дело для заказчика обходилось вовсе лишь водкой да харчем. Видимо, все эти Алешины добродетели в сочетании с его внешностью — голубые глаза, излучавшие до странности добрый взгляд, чуть вздернутый нос и какая-то смиренная сутулость — перевешивали один его недостаток, о котором люди вспоминали очень редко и не иначе, как с совершенно беззлобной усмешкой. Правда, этим недостатком интересовалась районная милиция, но ее внимание Алеша ощущал на себе только один день в году. Кроме милиции Алешиным пороком занималась психиатрическая больница, официально его засвидетельствовавшая в виде какой-то справки, один экземпляр которой хранился под стеклом в кабинете участкового Ремизова.

Дело в том, что каждый год, вечером 6-го ноября Алеша начинал ощущать какое-то непонятное, гнетущее беспокойство, нараставшее медленно, но неотвратимо, и к полуночи полностью овладевавшее всем его существом. Алеша начинал метаться по дому, совершая множество бессмысленных действий. Он то забегал на кухню и включал плиту, но, постояв над ней минуту, выключал, то выбегал на крыльцо и закуривал, а через секунду ломал сигарету и вбегал обратно, то просто наматывал круги по залу, что-то бормоча себе под нос. Наконец, кидался в чулан, доставал невесть зачем припасенные ватман и краски и с лихорадочным усердием начинал что-то малевать. Утром, часам к девяти, осунувшийся и посеревший, Алеша неожиданно затихал и садился за кухонный стол, напряженно чего-то ожидая. Через несколько минут в дверь неизменно стучались, и Алеша, вздохнув с какой-то судорожной обреченностью, шел открывать, зная, что это пришел Ремизов. Участковый входил, проходил в зал, снимал фуражку и, приглаживая редкие волосики, своей курчавостью намекавшие на существование некогда буйной шевелюры, с отеческой ласковостью говорил: «Намаялся, небось, бедный ты мой, ишь, как ярко вывел! — Ремизов слегка поддевал сапогом, лежавший посреди зала транспарант. — Ну, Алеша, пойдем, что ли? Там тебя сержант Карнаухов заждался, в картишки перекинетесь, я вам, по случаю праздника, по „сто грамм“ приготовил. А часиков через пять пойдешь домой». Алеша виновато улыбался, быстренько собирался и шел вслед за Ремизовым в участок.

7-го ноября 1971 года участковый нарушил, уже было прочно сложившуюся в Алешиной жизни традицию — не пришел. То ли Ремизов забыл, что все-таки маловероятно, то ли купился на безобидную Алешину покорность и понадеялся что тот сам, по привычке, придет в участок, — трудно сказать с точностью. Алеша же, прождав до половины десятого, вдруг вышел из напряженного оцепенения, в котором сидел на кухне, и метнулся в зал. Свернув и сунув под мышку транспарант, он выскочил на улицу и, воровато оглядываясь, трусцой побежал к центральной площади. К тому времени по площади уже протопала рота солдат из располагавшегося неподалеку от городка батальона внутренних войск, и начиналось движение колонны демонстрантов. Алеша ловко юркнул в толпу машущих флажками, плакатиками, шариками людей и занял позицию поближе к когорте знаменосцев, при этом он ссутулился так, словно хотел остаться совершенно незамеченным. Тем не менее, его заметили, и кто-то крикнул: «Смотрите-ка, Алеша появился! Щас чтой-то буудет!» В ответ раздался громкий смех.

Когда группа знаменосцев поравнялась с трибуной, Алеша, расталкивая локтями людей, пробрался в самый ее центр и, превратившись из сгорбленного мужичонки в рослого молодца с горящими глазами, развернул транспарант, на котором сочной черной краской, здорово контрастировавшей с алыми полотнищами, было написано крупными, жирными буквами: «ДОЛОЙ ПЕРВОГО СЕКРЕТАРЯ РАЙКОМА АЛЕКСАНДРА ЗАВИРЮХИНА! БАБНИКА И КАЗНОКРАДА!! ЗЛОБНОГО НАРУШИТЕЛЯ МОРАЛЬНОГО КОДЕКСА СТРОИТЕЛЯ КОММУНИЗМА!!!»

***

Маленький эпилог к маленькому такому рассказу.

С того дня прошло более двадцати лет — временная дистанция, уже способная отделить историю от живой реальности сегодняшнего дня. Ремизов умер, нет в живых и Завирюхина. Алеша же последнюю свою ноябрьскую «общественно-политическую акцию» провел в 1990 году: при своем достаточно солидном возрасте он умудрился влезть на крышу газетного киоска, откуда предлагал прохожим купить по десять рублей за штуку мыльные пузыри, которые тут же производил при помощи соломинки и воды с шампунью, налитой в кружку.

Впрочем, «оптовым покупателям» он соглашался «скинуть трёшку».

Отличница

В далекой сибирской деревне, морозным ноябрьским утром выходного дня выпивали мама с дочкой. С утречка, водочку, под квашенную капустку, да в день народного единства. Ну и что, скажете вы, всякое бывает, тем более, взрослые же «девчонки», — одной за 60, другой — под 40. Да все вроде бы обычно, только дочка была не проста: подполковник полиции и кандидат педагогических наук, школа с медалью и университет с красным дипломом. Но жизнь у отличницы, кстати, еще и смазливой, как-то не сложилась. Работала она когда-то в вузе МВД, да попала под сокращение, не в последнюю очередь, видимо вследствие своего не уживчивого, со странностями характера. Легко могла «настучать» на коллегу, а потом, как ни в чем не бывало, обратиться к нему же за помощью: чего, мол, обижаться, «это же рабочие моменты». Как то тиснула в институтской газетенке «Служа народу» стишок о цветочках, лесочках и страданиях по России, а заканчивался он так: «…и мысли все о смысле бытия». Гуманитарная кафедра давилась смехом и печенюшками с чаем: ты глянь, она еще и с претензией на философское осмысление! При этом из пистолета стреляла как ковбой, а бегала на спортзачетах, как его лошадь. Наморщив аккуратненький носик и отклячив обтянутую форменной юбкой попку в «штурмовой» стойке, она неизменно всаживала свои четыре пули в мишень. Инструкторы из «огневой» кафедры, с трудом оторвав взгляды от ее зада, и глянув в монитор тирного компьютера, только плечами пожимали — откуда что берется, при ее-то сугубо гражданском образовании!? Опасались коллеги этакой непредсказуемости, вот и «помогли» ей «сократиться». Теперь она дотягивала до заветной «двадцатки» в районном отделе, вдали от областного центра. В личной жизни у нее тоже «не зер гуд» было. Мужики боялись этой «лапочки» как смерти, поскольку беспощадна была: ходила туманная и зловещая легенда о том, как сделавшись любовницей некоего чиновника, она лихо развела его на приличную сумму «откупных», пригрозив заявлением об изнасиловании, да «покаянным» письмом к жене.

Видимо что-то на этот счет ей мамаша, под хмельком, и высказала. Но «девочка» была крепко на жизнь озлоблена, дала мамане в лоб, однако и мамаша не плоха — ответила. Клубящийся паром, дерущийся, воющий и грызущийся бабий клубок выкатился из избы на улицу, видимо дома пространства и свежего воздуха уже не хватало.

На свою беду мимо проходил участковый, старший лейтенант Сорокопятов. Он же участковый, от слова, стало быть, участие, а может быть и участь. Он и поучаствовал, смело вошел во двор и сказал дерущимся бабам «брэк»! Та, которая дочка, спокойно развернулась, и четким ударом женского сапога, поразила промежность участкового. Хрипящий и обиженный участковый временно отступил, но рука его тянулась к мобильнику.

На удивление быстро прибыл наряд, патрульники, хоть и не спецназовцы, но крепкие все же парни. Вы думаете, они запросто повязали нашу героиню? Как бы ни так! Двоих она вогнала в растерянность точными и решительно нанесенными ударами все того же женского сапожка: если носком, да в голень, — то, знаете ли, больно! А когда ее все же взяли «под ручки», она, в яростном экстазе вырвалась, упала, разбив в кровь губы и лоб. Так ее и привезли в отдел, с перекошенным от злобы на весь «блядский мужицкий мир», окровавленным личиком. Между прочим, суровые сибирские менты очень даже осторожно выводили ее из машины, заляпанное кровью служебное удостоверение, дивясь и матерясь, разглядели.

Отдел в тот день проверял прокурорский. Видит, отдел как отдел, можно, конечно, по мелочам придраться, но, оно того стоит? Вздохнул, прикрыл свою папочку, и уходить собирался, не солоно хлебавши. Вдруг, видит, — из патрульной машины во дворе под руки вытягивают окровавленную, и вполне даже ничего себе, женщинку! Ни хрена себе! Да тут все налицо (вернее, на лице)! И грубость в работе с населением, и превышение полномочий, да мало ли еще чего можно «копнуть»! Он встрепенулся: «Ко мне ее, — кричит, — в кабинет!».

Вообще-то, это был ее шанс, да и его тоже. Но на почти нежно и трепетно произнесенный вопрос: «Вас обидели?», — она глянула мутным взглядом, и произвела прямой удар в прокурорский нос. И, опять же, удачно попала, аж сопли во все стороны полетели. Четыре удара, четыре попадания, — оценка за упражнение — «отлично»!

ПОЧЕМУ АНГЛИЧАНЕ ГОВОРЯТ ПО-АНГЛИЙСКИ

«Наш самолет следует по маршруту Санкт-Петербург — Новосибирск, высота полета…» — женский голос с легкой хрипотцой возвещал и успокаивал: летим господа-товарищи, полет нормальный.

Бузин прикрыл глаза в надежде заснуть, усталость отзывалась внутренней дрожью и легким звоном в ушах.

Круговерть последних дней его трехмесячного пребывания в Питере была такой, что к концу дня он еле передвигал ноги, а ночью вспоминалось недоделанное, какой тут сон. В спешке, забывались документы, пропадали из поля зрения нужные люди, даже компьютер найти в начале девяностых в чужом городе было проблемой (о существовании мобильных телефонов большинство тогда лишь слышало). И все это замешивалось на сомнениях в благополучном исходе, а еще, ему так хотелось вернуться домой к Новому году, вот никогда, наверное, больше так не хотелось… Ему казалось, что великолепный Питер медленно, с каменной неуступчивостью, вытягивает из него силы и способность радоваться. В голове вертелось: «Этот город создан не для живых, его строгая красота меня доконает».

Но получилось — диссертацию защитил, документы быстро собрал. Ученый секретарь, женщина с интеллигентской язвительностью во взгляде, усиленной диоптриями очков, на следующий день после защиты предупредила: «Вы, молодой человек, с бумагами не затягивайте. А то, знаете ли, на радостях…», — какая радость? На защите не улыбнулся ни разу. Председатель диссертационного совета, для которого все это давно стало рутиной, усмехаясь, молвил: «Вы, прямо-таки по-уральски суровы: его хвалят, а он даже не улыбнется». Помнится, в ответ хмуро буркнул: «Я из Сибири», — что неожиданно развеселило петербуржского мэтра.

Тридцатого декабря, в десять утра он уже отправлял в ВАК свое дело, а в одиннадцать из окошка авиакассы бледнощекая кассирша с герпесом на нижней губе ему ответила: «В Барнаул билетов нет, — но, глянув, на его обессилено умоляющую улыбку, предложила, — на завтра есть Новосибирск, оформлять?»

— А во сколько он прилетит?

— В семнадцать ноль ноль местного времени.

«Час-полтора от Толмачево до автовокзала или жэ-де…, а там, если в семь вечера выеду, к половине двенадцати буду…» — пронеслось в голове. О зыбко балансирующем «если», он старался не думать.

— Оформляйте!

Сзади раздался писклявый детский голос, пронзивший ровный гул самолета и больно отозвавшийся в голове.

— А что тетя говорит? — женский голос по-английски дублировал информацию о полете.

— Это она по-английски все повторяет. — Привычно монотонно отвечала ребенку мать.

— А зачем по-английски? — не унимался почемучка.

Бузин отчего-то представил себе мозглявого и ушастого мальчишку лет пяти и раздраженно подытожил: «Поспал!».

— Чтобы англичанам было понятно. — Отвечала мать.

— А кто это англичане? — не унимался почемучка.

— Люди, которые живут в Англии.

— А англичане тоже в Новосибирск летят? А почему?

Бузин усмехнулся: «Действительно, с чего бы это им?»

— К папе на Новый год? Как мы? — не унимался малыш.

Почему-то представилось, что невидимая мама вздохнула.

— В гости, в гости.

— А почему англичане говорят по-английски? — Бузин прислушался: интересно, что она ответит?

— Прекрати баловаться с печеньем! Весь в крошках! Сядь спокойно, извертелся весь! — Голос матери сделался таким же высокочастотным, как и у сынульки.

«Получил, — с некоторой долей злорадства подумал Бузин, — сейчас будет обрыв коммуникации, и они успокоятся». Но, перед тем, как действительно примолкнуть, ребенок громко прокричал: «Долльчики, черртовски хороши!» — и звонко рассмеялся.

Лица, звуки, слова, — все тонуло вязкой и потливой дремоте, откуда-то выплыло выражение — «звучащие видения», нет, вдруг ставшие видимыми слова.

Бузину приснился пьяный шофер из поезда, на котором три месяца назад он ехал в Санкт-Петербург. В замызганном спортивном костюме, поджарый, кадыкастый и скуластый, с почерневшим от пьянства лицом, он пробирался по проходу плацкартного вагона к проводникам за очередной бутылкой водки. Его нещадно мотало, колотило о твердые углы, при этом, с таинственной ловкостью он избегал столкновений с людьми, беспрестанно бормоча себе под нос: «Дольчики, чертовски хороши!»

Ночь до Новосибирска ехал в плацкарте один. А в Новосибе подсели эти: примерно одного с ним возраста, веселые, общительные. Выпили за дорожку, разговорились. Оказалось, они едут в Питер, чтобы обратно своим ходом перегнать на продажу машины, кажется какие-то грузовые. Он удивился, что они не боятся пить, на что тот шофер ответил: «Шеф нам сказал, пейте в поезде, а на месте рты проволокой закручу». В застольном разговоре Бузин опрометчиво ляпнул, что едет защищать диссертацию по философии.

На следующий день они продолжили, поочередно мотаясь к проводнику за водкой. Бузин наотрез отказался, уткнувшись в книжку. Но время от времени, этот, с «дольчиками», приставал, дыша водочными парами:

— Вот, скажи, ну, защитил, ты диссертацию, так? Значит, вроде как права получил? Нет, ну так? — оборачивался он к своим пьяным компаньонам, которые кивали, и согласно мычали: «м-м-ну-да». — Только у меня права шофера, по ним я могу ездить, а у тебя, получается, права философа, по ним…, что ты можешь по ним?

— Преподавать философию, — фальшиво улыбаясь, отвечал Бузин.

— Вот! Тогда скажи, в чем смысл жизни? Этому же философы преподают.