Каждому — и радости, и горе. Каждому свое дается море. Нет на свете моря. Есть моря. Где ты, даль безбрежная моя? …Море собираем по куску. Ищем, ошибаемся и спорим. Тяжело ступаем по песку — по земле, соседствующей с морем.
Всего и надо, что вглядеться, — боже мой, всего и дела, что внимательно вглядеться, — и не уйдешь, и никуда уже не деться от этих глаз, от их внезапной глубины. Всего и надо, что вчитаться, — боже мой, всего и дела, что помедлить над строкою — не пролистнуть нетерпеливою рукою, а задержаться, прочитать и перечесть. Мне жаль не узнанной до времени строки. И все ж строка — она со временем прочтется, и перечтется много раз, и ей зачтется, и все, что было в ней, останется при ней. Но вот глаза — они уходят навсегда, как некий мир, который так и не открыли, как некий Рим, который так и не отрыли, и не отрыть уже, и в этом вся печаль. Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас, за то, что суетно так жили, так спешили, что и не знаете, чего себя лишили, и не узнаете, и в этом вся печаль. А впрочем, я вам не судья. Я жил как все. Вначале слово безраздельно мной владело. А дело после было, после было дело, и в этом дело все, и в этом вся печаль. Мне тем и горек мой сегодняшний удел — покуда мнил себя судьей, в пророки метил, каких сокровищ под ногами не заметил, каких созвездий в небесах не разглядел!
— Что происходит на свете? — А просто зима. — Просто зима, полагаете вы? — Полагаю. Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю в ваши уснувшие ранней порою дома. — Что же за всем этим будет? — А будет январь. — Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю. Я ведь давно эту белую книгу читаю, этот, с картинками вьюги, старинный букварь. — Чем же все это окончится? — Будет апрель. — Будет апрель, вы уверены? — Да, я уверен. Я уже слышал, и слух этот мною проверен, будто бы в роще сегодня звенела свирель. — Что же из этого следует? — Следует жить, шить сарафаны и легкие платья из ситца. — Вы полагаете, все это будет носиться? — Я полагаю, что все это следует шить. — Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить, недолговечны ее кабала и опала. — Так разрешите же в честь новогоднего бала руку на танец, сударыня, вам предложить! — Месяц серебряный, шар со свечою внутри, и карнавальные маски — по кругу, по кругу! — Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку и — раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!..
Мне нравится иронический человек. И взгляд его, иронический, из-под век. И черточка эта тоненькая у рта — иронии отличительная черта. Мне нравится иронический человек. Он, в сущности, — героический человек. Мне нравится иронический его взгляд на вещи, которые вас, извините, злят. И можно себе представить его в пенсне, листающим послезавтрашний календарь. И можно представить в его письме какое-нибудь старинное — милсударь. Но зря, если он представится вам шутом. Ирония — она служит ему щитом. И можно себе представить, как этот щит шатается под ударами и трещит. И все-таки, сквозь трагический этот век проходит он, иронический человек. И можно себе представить его с мечом, качающимся над слабым его плечом. Но дело не в том — как меч у него остер, а в том — как идет с улыбкою на костер, и как перед этим он произносит: — Д а, горячий денек — не правда ли, господа! Когда же свеча последняя догорит, а пламень небес едва еще лиловат, смущенно — я умираю — он говорит, как будто бы извиняется — виноват. И можно себе представить смиренный лик, и можно себе представить огромный рост, но он уходит так же прост и велик, как был за миг перед этим велик и прост. И он уходит — некого, мол, корить — как будто ушел из комнаты покурить, на улицу вышел воздухом подышать и просит не затрудняться, не провожать.
Слепому гневу солнечной короны подвластны наши ливни и ветра. А к ливню ломит кости у вороны, и оттого орет она с утра. Все бабочки, кузнечики и мухи, гиена, антилопа или тур испытывают дьявольские муки от разницы дневных температур. Но странно, что и мы, цари природы, творенья совершенные богов, зависим от превратностей погоды не меньше мух, жуков и пауков. Что столбик атмосферного давленья таранит наши мощные тела, и действуют небесные явленья на наши повседневные дела. И мы следим за сменою ненастий, морозов, снегопадов и дождей не меньше, чем за сменою династий, парламентов, правительств и вождей. Как странно знать, что в некий день весенний на части разрываются сердца из-за каких-то слабых сотрясений, случившихся в созвездии Стрельца. Что я могу испытывать страданье и жизнь моя мне кажется пуста лишь оттого, что где-то в мирозданье погасла безымянная звезда. Что и моя когда-нибудь дорога внезапно оборвется оттого, что где-нибудь в созвездье Козерога небесное распалось вещество.
Один и тот же сон мне повторяться стал. Мне снится, будто я от поезда отстал. Один, в пути, зимой, на станцию ушел, а скорый поезд мой пошел, пошел, пошел. И я хочу бежать за ним — и не могу, и чувствую сквозь сон, что все-таки бегу, и в замкнутом кругу сплетающихся трасс вращение земли перемещает нас — вращение земли, вращение полей, вращение вдали берез и тополей, столбов и проводов, разъездов и мостов, попутных поездов и встречных поездов. Но в том еще беда, и, видно, неспроста, что не годятся мне другие поезда. Мне нужен только тот, что мною был обжит. Там мой настольный свет от скорости дрожит. Там любят лечь — так лечь, а рубят — так с плеча. Там речь гудит, как печь, красна и горяча. Мне нужен только он, азарт его и пыл. Я знаю тот вагон. Я номер не забыл. Он снегом занесен, он в угле и в дыму. И я приговорен пожизненно к нему. Мне нужен этот снег. Мне сладок этот дым, встающий высоко над всем пережитым. И я хочу за ним бежать — и не могу. И все-таки сквозь сон мучительно бегу и в замкнутом кругу сплетающихся трасс вращение земли перемещает нас.
