Оглавление

1. ПОТЕРЯННЫЕ

Пролог

Говорят, на просторах тайги с сумерками загорается голубая звезда. Теряясь в зарослях можжевельника, она то падает к берегам, то возносится на пригорки, где и угасает, растворяясь в одиноком волчьем вое…

В последнее время я часто вспоминаю эту легенду, искажённую с годами множеством пересудов. Ею вдохновляются поэты и искатели смысла жизни, от неё распаляются неприкаянные охотники за трофеями. Что касается меня, то среди эвенкийских оберегов на моей груди по-прежнему поблёскивает одна памятная гильза. Не для похвальбы или защиты от злых духов, а ради напоминания о том, что я сделал и чего сделать не смог.

Глава первая

Эта история произошла со мной в пору уже ощутимой зрелости, какой не стыдно хвалиться холостяку под тридцать. Я тогда работал егерем в Алданском заповеднике, и там, на землях Южной Якутии, начинается моё повествование.

Стоял ноябрь, когда к востоку от заповедника прогремел взрыв в одной из шахт. С полдюжины чёрных старателей оказались под завалами, и пока одни поднимали шум вокруг спасения золотодобытчиков, другие искали, на кого взвалить вину за случившееся. В момент трагедии я вёл собственную схватку со смертью (не менее отчаянную, хотя в новостях о ней не упомянули). Четверо стрелков шли тем утром под моей ответственностью, и с каждым шагом цивилизованное начало в нас угасало под натиском враждебного мира. От окровавленной опушки я вёл свой отряд к реке. Там, на льду, с тревогой обнюхивая окружающих его охотников, ревел израненный медведь-шатун.

Животное не пожелало мириться с уготованной ему участью — попятилось неуклюже, затем огрызнулось и из последних сил встало на дыбы, но залп ружей положил конец его мучениям. В одночасье всё было кончено: обезумевший зверь ни для кого более не представлял угрозы, я доказал свою компетентность, а наёмники, подтрунивая друг над другом, грезили о наживе. Никто, однако, не спешил убирать палец с курка, пока рыскающие у наших ног собаки не потеряли к косолапому интерес.

Немногим после полудня мои подручные доставили к берегу браконьера, который неделей ранее потревожил несчастного медведя. Заморачиваться этикетом я не счёл нужным, с презрением схватил горе-зверолова за шиворот и, приговаривая «Ну, давай, смотри, что ты здесь устроил!», швырнул его в алые сугробы. Мерзавец ещё долго кичился связями, пока сдерживающие меня егеря не пригрозили ему оставить нас наедине друг с другом. Окончилась та стычка передачей дела моему заместителю. Решили, что так будет лучше для всех, и я спорить не стал — плюнул на затеянный раздел трофеев, после чего убрался восвояси.

Глава вторая

Залёгшие в памяти путеводные отметки привели меня домой дотемна. То, что я обозвал домом, представляло собой маленький сруб, огороженный частоколом и слабо отдающий радушием. Сторожка скрипела от ветхости, цеплялась за полумесяц остывшим оголовком дымохода; по ту сторону крыльца ждал холод. Клюя носом, я с надеждой открыл топочную дверцу — на колосниках ещё тлела утренняя растопка. Раскочегарить печь мне не составило труда. Валежник полыхнул быстро, дунув в лицо сначала холодком от остывшего металла, а затем едкой завесой дыма, от которой на глаза навернулись слёзы. Когда в сторожку пришло тепло, помимо усталости о себе тут же напомнил и голод. Я принялся искать, куда подевал ранец с сухпайком, и ненароком наткнулся на опустелое ложе моего кота Тимофея… Рассказывать тут особо не о чем. Как-то раз, после семи лет жизни бок о бок со мной, этот ухарь вышел понежиться на солнце и домой не вернулся. С тех пор, оставаясь наедине со своими мыслями, я частенько вспоминаю мудрое изречение: от одиночества мало радости, если не с кем его разделить…

После ужина хлопоты по хозяйству уступили место столь же рутинным, но не обременяющим меня тяготам егерских будней. Я подготовил к перевозу подкормку для птиц, перебрал снаряжение и сел писать отчёт по минувшему акту браконьерства, правда, закончить то дело мне не дал вошедший в сторожку человек.

Я почти сразу узнал в том заиндевевшем мужчине своего напарника. Он был из коренных якутов: среднего (а без обуви даже невысокого) роста, с обожжённым солнцем лицом и маленькими чёрными глазками, которые вечно блуждали в какой-то пустоте, выдавая мечтательность бирюка. Мы достаточно долго проработали вместе, чтобы позволять себе пренебрегать любезностью. Я махнул напарнику на шипящий в горниле котелок с похлёбкой — он одобрительно кивнул и, положив перед моим носом запечатанную телеграмму, вскарабкался на печь. Там мгновение спустя он и засопел, сквозь сон улыбаясь от запаха моей стряпни. Я же не сомкнул глаз до глубокой ночи, снова и снова перечитывая адресованное мне послание следующего содержания: «СЫН НУЖНА ПОМОЩЬ ВОЛКИ СМЕЛЕЮТ ПРИЕЗЖАЙ КАК БУДЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ ТВОЙ ОТЕЦ».

Ещё с первого прочтения той телеграммы я внушил себе, что обозначенный в ней отправитель не соответствовал действительности. По мнению сведущих людей, мы с отцом были слишком гордыми, чтобы просить друг у друга помощи. Отчасти это верно. Может быть, и не отчасти, но… раз уж я заикнулся о том, поясню причины такого о нас мнения без утайки.

Посёлок моих родителей лежит на берегу Алдана — в местечке, удалённом от ближайшего города на сотню километров. Паводки там случаются сильные; многие, покидающие посёлок в пору затопления, обратно не возвращаются. Одной весной, пока соседи перегоняли вверх по склону домашний скот, мой отец сидел на веранде и вырезал из кости сувениры для ярмарки, поскольку до нашего двора вода не дошла.

Погода в те дни стояла прескверная. Незатопленные массивы были сплошь покрыты грязью, а тучи так и норовили рухнуть на извивающиеся от ветра лиственницы, запах от которых разносился даже через закрытые окна. При таком раскладе на карауле семейной овчарни приходилось несладко. Но это была моя ноша. Такая же ответственная, как у двух моих старших сестёр, верховодящих в школе; такая же неблагодарная, как у моего младшего брата, остающегося там после уроков мыть полы.

Небо над Сахой уже порозовело, когда мы с дядькой Егором закончили латать брешь в заборе и, покормив скулящих на привязи волчат, пошли отсыпаться перед ночным дежурством. С какой радости Егор Денисович приволок в посёлок то зверьё — сомневаться не приходилось. Вольный в выборе дороги, этот обделённый умом верзила нигде не задерживался надолго — всё бродил по лесам, отлавливая осиротевших детёнышей. Он божился, что продавал их в заповедники и именитые цирки, но честным людям клятвы ни к чему.

До середины ночи наше дежурство шло мирно. Слишком мирно, и, сдурев от скуки, Егор Денисович приложился к бутылке. Поначалу с осмотрительностью, но где-то после десятого глотка чувство меры его покинуло.

Когда под утро псы подняли тревогу, дядька уже не мог связать и нескольких слов. Он постанывал под нашим навесом, умещаясь в нём наполовину, да подёргивал ботинками в такт барабанящему по ним дождю. Так, словно ничего не происходило, словно за главного был я, а не он! Большинство селян тогда сторожило временное стойбище, и, всматриваясь в чуть заметные за дальностью огоньки по его периметру, я (тогда ещё мальчишка) схватился за голову.

Гости заявили о себе к сумеркам — когда дядька Егор собирался с мыслями, а чутьё псов притупилось. Не оплошала в той ситуации только отцовская любимица Лёлька. Чуть подрагивая у моих ног, эта борзая с жадностью водила носом по ветру, но я был слишком растерян, чтобы внимать беспокойству престарелой собаки. В какой-то момент я оттолкнул её от себя, и Лёлька ушла. Молча. А дождь всё лил и лил!

Егор Денисович вернулся в строй немногословным. Приказав мне стеречь волчат, он ринулся вдогонку за чем-то неведомым, но ухмылка от его наказа быстро сошла с моего лица. Стоило заметить, что дядюшкины пленники, которых он якобы нашёл брошенными в лесу, заглушали своим воем непогоду.

Тут-то мне сразу вспомнились Лёлькины тревоги. Я принялся искать её и нашёл. Дверь волчьей клетки, покорёженная и слетевшая с верхней петли, билась о тело этой старушки, но Лёльку не в чем было винить — она всё сделала как надо. Не смутившись моим безразличием, не побоявшись встать на пути матери, пришедшей за своими волчатами. И в награду ей выпала вечная гримаса улыбки под дождём.

К моему появлению волчиха уже вытаскивала из клеточной прорехи одного из детёнышей, не бросив эту затею даже будучи под прицелом. Я не очень боялся её. Скажу больше: чувство восхищения той мерзавкой подавляло во мне ненависть к ней. С отчаянием скуля на оставшееся взаперти потомство, волчица пятилась к забору, глядела на меня чарующими синими глазами, и что-то во мне сломалось тогда. Я видел, как от дядиной пальбы зажигаются окна в соседских домах, понимал, что, найдя Лёльку убитой, отец не пощадит ни волчицу, ни сопящего в её зубах волчонка, но всё равно отпустил их… Старожилы, помнится, любили рассказывать нам, детям, истории о встречах с синеглазым волком. Они все без исключения называли случившееся чудом, считали это предвестником удачи, и всё в таком духе. Что ж, одно из их чудес убило мою собаку, притом совсем не сказочным образом.

Волчица поплатилась за дерзость в шаге от спасения, на секунду ощутив прелесть свободы, как говаривал стрелок, оказавшийся в нужном месте. Пуля пробила её грудь навылет, задев, видимо, и волчонка, хотя его участь осталась тогда для всех загадкой. Он попусту исчез — утонул в реке, как все посчитали, и едва ли кто-то, кроме меня, сожалел об этом.

К рассвету выяснилось, что Синеглазая приходила в посёлок не одна. Три волчьих туши сложили тем утром к ногам довольных мужиков, лыбящихся в объектив фотоаппарата, а вот мой отец был зол не на шутку. Стягивая с Лёльки прокушенный ошейник, он не скупился на ругательства — всё досадовал, что его сын слишком своеволен, что ему недостаёт решительности и хладнокровия!

Забавно. Решительность, хладнокровие… Только это теперь во мне и осталось!

Глава третья

Разгоняя птиц, спасательный вертолёт с рёвом колебал под собой макушку леса. Он недолго кружил у меня над головой — вильнул в бескрайней серости и унёсся прочь, обжигаемый бликами холодного ноябрьского солнца.

Пока начальство одобрило мой отгул, с момента трагедии в шахте прошла без малого неделя. К тому времени я уже был наслышан о случившемся, хотя и скудно: знал только о печальной развязке спасательной операции, о недочёте одного из золотоискателей да о найме таёжников на его поиски. Собственно, один из поисковых экипажей и должен был подобрать меня на пути в родительский посёлок — у затерянной в его квадрате сторожки, куда ещё могли пробраться снегоходы.

Бóльшую часть маршрута, безлюдную и пустынную, я пересёк без происшествий, но в какой-то момент память подвела меня. Пресловутый «поворот не туда» стоил лишнего часа, а скоротечность зимнего дня никто не отменял.

Начало смеркаться, когда ноги, наконец, вывели меня в знакомые края — среди сосен виднелся капкан. Лыжня промысловика тянулась на юг, искушая близостью его тёплого крова, но компас велел мне идти своей дорогой. Дорогой шёпота и шорохов, подбирающихся всё ближе с каждой минутой. Я не видел этих призраков, хотя слышал, как они скрежетали зубами на ту полоску света над горизонтом, которая их пока усмиряла и выше которой уже проглядывались звёзды. День подходил к концу. Не желая казаться зверю лёгкой добычей, я два раза нажал на спусковой крючок — мгновение спустя эхо от моей пальбы заглушил ответный выстрел. До места, где меня ждали посыльные, оставалось не более двухсот метров. Свежие колеи от «Буранов» тянулись к светящемуся впереди окну сторожки, в нос било амбре дыма, и я потерял бдительность. Точно так же, как тот глухарь, что сидел невдалеке на поваленном дереве, но которому повезло меньше: нечто из темноты набросилось на него, и мольбы птицы смолкли быстрее, чем мне удалось поджечь фальшфейер.

Я отвёл шашку от лица — впереди меня пронизывал синевой своего единственного глаза волк. Столь же чарующе, как тем майским утром семью годами ранее. И это не было наваждением утомлённого рассудка; не игра света была тому виной. Он изучал меня невинным взглядом ребёнка, не зная, вилять ему хвостом или удирать. Каким было выражение моего лица — не представляю, но я опускал дуло карабина всё ниже, пока оно не уткнулось в снег. Так мы и смотрели друг на друга всё то время, что искрился в моей руке фальшфейер. А потом волк исчез. Он подпрыгнул от голосов, окликнувших меня с порога сторожки, и скрылся в зарослях.

Глава четвёртая

Я хорошо помню, как добрался до посёлка родителей тем вечером. Помню, как, ведомый лунной дорожкой на снегу, скрипнул калиткой, и всю непонятность и суетность у меня в голове развеял столб дыма над баней — такой густой, что, взобравшись по нему, можно было бы коснуться рая (о чём мечтали мы детьми). Позёвывая, на крыльцах оббивали подошвы утомлённые хлопотами соседи; где-то гонял посудину оголодавший пёс или бранилась кошка, не без вины выпровоженная за порог, но очень скоро эта суматоха улеглась. Осталась только дремотная тишь, витающая на грани яви и сна и вмиг разбитая какой-то нелепостью.

Открыв глаза, я скоро сообразил, что по ту сторону обожжённого рассветом окна тускнеет совсем не родительский двор. Всё тот же лес трещал за порогом сторожки, а рядом со мной, на нарах, похрапывали двое посыльных. Стояло раннее утро. Такое холодное, что иней под дверью взбодрил меня сильнее доносящихся с улицы звуков. Там кто-то тяжело дышал, шастал туда-сюда, но вдруг всё утихло, и мои мысли заняла поредевшая в кочегарке куча кизяка. Я высыпал в печь его остатки и, до боли прогревшись топочным жаром, выскочил на улицу. Дровница стояла во дворе. Она оказалась вдоволь забитой поленьями, правда, было под тем навесом ещё кое-что. Нечто, от чьего присутствия моё сердце судорожно забилось, — там лежала росомаха. Такая издевательски покорная и безобидная; но шрамы у меня на спине, оставленные некогда когтями её собрата, всё равно начали поднывать. Зверь был мёртв. Убит совсем недавно, и кровь ещё струилась по его шерсти.

Не знаю, сколько я простоял над телом этого существа, воображая, что бы оно сделало со мной, проснись я чуть раньше. Следы схватки на снегу тянулись к частоколу. Там же зализывал собственные раны мой клыкастый спаситель, о котором я не переставал думать с пробуждения. Он гордо дал о себе знать. Несколько секунд Одноглазый заглушал своим воем все звуки рассвета, после чего вновь дал дёру, провожаемый изумлёнными взглядами моих прильнувших к окну попутчиков.

В дорогу мы двинулись засветло — погружённые каждый в свои мысли, да и о чём можно говорить, если из-за моего опоздания посыльные накануне не попали в постели к жёнам?! Что касается волка, весь путь мне мерещилось, как он несётся следом, как упрямо пробивается сквозь чащу, словно ангел-хранитель, оберегающий нас от беды (или, может, меня одного?). Порой я слышал грохот поезда у него в груди, чувствовал запах его слипшейся шерсти… а перед глазами — напуганный волчонок, брошенный в Алдан. Течение уносит малыша в мир боли и страданий, но потом картинка обрывается. Багряная заря уходит в небытие, а тот волчонок навсегда исчезает. Остаются изуродованный зверь да его милостью загубленная росомаха, судьба которой — красоваться на стене какого-нибудь честолюбца. И это уже не сон. Это правда моего мира, где цена жизни — чья-то смерть.

Глава пятая

В посёлок я попал к полудню. Радушно улыбались мне только дети. Остальные в лучшем случае холодно кивали, а в худшем — с усмешкой тёрлись о приклады ружей, слыша, как их скотина в загонах стонет на фантомные веяния с леса. Наверное, люди просто уже не верили, что кто-то может вернуть в их дома покой. Разруха, бедность, опустение — вот и вся картина того населённого пункта, где прошло моё детство. Я шёл по знакомой дороге, ковырял носами унт кочки и ухабы, бывшие на ней, сколько себя помню, и мечтал всё исправить. Жаль, что прежде никто не ставил себе таких высоких целей. Мы просто жили, как это делали до нас, а время шло, и становилось только хуже.

Дом моих родителей стоит на пригорке и виден со всех уголков посёлка. Происходящее за его воротами, естественно, не может скрыться от посторонних ушей, поэтому то, что отец не в духе, я узнал сразу, как распрощался с попутчиками. Он кем-то командовал, с кем-то бранился, и преданные псы горлопанили ему в унисон, чем, видно, заслуживали хозяйское уважение. Отец готовился к вылазке, как выяснилось. Точнее — планировал покончить со стаей волков, из-за которой в нашей овчарне (да и не только в нашей) стало слишком просторно. Надо заметить, что та телеграмма с просьбой о помощи действительно была от отца. Он сам в этом сознался, и гордость сожгла бы его, реши я хоть немного поважничать.

Меня не принуждали присоединяться к охоте сразу, однако дома не оказалось больше никого из моей родни, а я знал, что после нашей встречи домочадцы не захотят никуда меня отпускать. Идущие в поход разбились на две группы по пять-семь человек. С каждым из них мне доводилось дружить, но только в детстве. Поскольку меня уважали за мой егерский опыт, я возглавил одну из групп. Второй руководил отец.

Мы выдвинулись параллельными цепочками на километровом расстоянии друг от друга. Был разгар дня, и следы стаи отчётливо проглядывались на снегу. Мы шли пешком, протягивая за собой на уровне колен верёвку с пришитыми к ней красными флажками; то же самое вдоль своего направления делала другая группа. Это было проверенное средство: верёвка с флажками обматывалась вокруг логова и становилась для волков непреодолимой преградой, чем-то вроде забора с колючей проволокой, который пугал зверей больше смерти. Когда приходило время, стаю сгоняли в условленный угол, и засевшие там охотники расстреливали всех, кто так и не осмелился вырваться за флажки. Те же немногие, кому удавалось бежать, больше в тех краях никогда не появлялись. Такой метод охоты и был принят нами на вооружение.

Моя группа покончила с подготовительным этапом часам к трём пополудни, вскоре к нам на подмогу пришли ещё двое стрелков. С их вестями о готовности погонщиков охота началась. Всё произошло быстро. С дальней стороны верёвочного «загона» пронеслись залпы и крики, и вскоре из-за деревьев показался первый волк. Он замертво упал, едва я успел разглядеть его, потом ещё один и ещё… Выстроившись шеренгой, мои помощники без разбора палили во всё, что неслось им навстречу, и лишь я не сделал ни выстрела. Я стоял и молился — не увидеть среди огненных очей зверья околдовавшую меня синеву. И не увидел. Одноглазого в той стае не было, в чём я совершенно убедился, когда тела волков сложили на сани подогнанной упряжки. Принадлежала та упряжка Егору Денисовичу.

Как выяснилось, гончих, привлечённых к охоте, привёл именно дядька. Он же оплатил все незначительные расходы на снаряжение и боеприпасы, и всё — ради дюжины шкур, которые достались ему даром. Учитывая, что я понятия не имел о дядином участии в деле, меня такой расклад возмутил. Мы не виделись на тот момент года так три, а не общались, кажется, ещё со смерти Лёльки. Ему всё тогда сошло с рук. Он продолжил торговать зверьми, но, как известно, удача — товарищ ненадёжный. На сей раз я был уверен, что жадность погубит дядьку. И произошло следующее.

Хвалясь перед охотниками своим отполированным именным карабином, в какой-то момент Егор Денисович помрачнел. Он пересчитал ёрзающих на привязи собак, запричитал об отсутствии там двоих гончих и скоро нашёл их бездыханные тела. Они лежали друг возле друга; рядом, на истоптанном снегу, колыхались оторванные от верё