Терпеть не могу, когда обнаруживается, что не вся вселенная ополчилась против меня. Это, можно сказать, выбивает почву из-под ног моей мании преследования.
Есть острый, серебряный страх, который молнией ударяет в твои руки и ноги, побуждая их к действию, к движению. Есть тяжелый, свинцовый страх – тот проникает в потроха, оседая в желудке в пустые часы между полуночью и рассветом, когда все темно, все проблемы кажутся вдвое больше, а любая болячка болит вдвое сильнее.
И есть медный страх, натягивающий нервы туже скрипичных струн, ноющий на одной-единственной ноте, выносить которую еще хоть секунду, казалось бы, невозможно – но который все длится и длится, нагнетая напряжение к неизбежному грому литавр, вызывающей меди фанфар, угрожающему рокоту барабанов.
пахнет в них тоже одинаково: на четверть антисептиками, на четверть холодным безразличием, на четверть ожиданием и, наконец, на последнюю четверть – неприкрытым страхом.
От него пахло сталью, и он весь лязгал при ходьбе. Звук этот ободрял – так ободряет присутствие на горизонте дружественного дредноута.
Бьянка была невысокого роста, но фигурой обладала статной, какие можно найти разве что в эротических журналах и беспокойных снах.
Изгиб ее улыбки обещал нечто, возможно, незаконное, опасное для вас и уж наверняка из разряда того, о чем предупреждает минздрав, но что хочется делать снова и снова.
Самая гнусная математика – это та, что связана со спасением людских жизней. Ты перебираешь цифры, не сразу понимая, что стоит за ними. Ты словно врач на поле боя. У этого нет шансов выжить. У этого есть, но только если ты дашь умирать третьему...
На первый взгляд это неплохая мысль. Всю красоту, весь ужас – пить их взахлеб, купаться в них, позволив им размывать все остальное, все, что тревожит и огорчает тебя, всю жалость к тем, кому больно и кому не больно...
Что хорошо в намеках – так это что люди как правило воображают себе вещи куда страшнее, чем то, что ты можешь с ним сделать. Тут главное – оставить простор воображению.
Женатые люди. Порой при взгляде на таких я ощущаю себя персонажем из Диккенсовской повести, стоящим на морозе и заглядывающим в окно на рождественский ужин.
