Евгения Микулина

Метелица

Женщина-vamp: вампирская трилогия

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Екатерина Матвеева

© Евгения Микулина, 2018

© Екатерина Матвеева, дизайн обложки, 2018

В Москве, в издательстве мужского журнала Alfa Male, появляется новый главный редактор — холодная красавица Марина. У арт-директора Влада завязываются с ней отношения, которые превращают жизнь юноши в драматическое и романтическое приключение.

18+

ISBN 978-5-4490-7945-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Метелица
2. Женщина VAMP / МЕТЕЛИЦА (Рабочее название)
3. 1
4. 2
5. 3
6. 4
7. 5
8. 6
9. 7
10. 8
11. 9
12. 10
13. 11
14. 12
15. 13
16. 14
17. 15
18. 16
19. 17
20. 18
21. 19
22. 20
23. 21
24. 22
25. 23
26. 24
27. 25
28. 26
29. 27
30. 28
31. 29
32. 30
33. 31

Женщина VAMP / МЕТЕЛИЦА (Рабочее название)

***

Вдоль по улице метелица метет.

За метелицей мой миленький идет.

Ты постой, постой, красавица моя,

Дозволь наглядеться, радость, на тебя.

На твою ли на приятну красоту,

На твое ли что на белое лицо…

Красота твоя с ума меня свела,

Иссушила добра молодца меня.

Ты постой, постой, красавица моя,

Дозволь наглядеться, радость, на тебя.

А. Глебов

1

Хочется назвать ее мымрой. Но язык не поворачивается — даже мысленно, хотя я не уверен, может ли язык «мысленно» что-то делать, а тем более поворачиваться. Короче, невозможно назвать ее мымрой — слишком она хороша.

Да где там «хороша» — будем честны с собой: она ослепительна. Неправдоподобно, неприлично, тошнотворно красива. И ладно бы она была красива, как многие нынешние «модные» девицы — в пластмассово-блондинистом духе. Красива — как стандартный кукольный продукт бьюти-спа-салона, ну вы знаете этих мочалок, они все тощие, загорелые, с маникюром длиной пять сантиметров, крашено-пероксидные, и всем им на вид тридцать два года, причем неважно, сколько на самом деле: кудесники-стилисты и пятидесятилетнюю тетку и девчонку восемнадцати с хвостиком отливают в один флакон… Нет, эта… мымра, мымра, мымра!.. Нет, она не такая. То есть я ни на секунду не сомневаюсь, что над ней колдует десяток визажистов — положение обязывает. Но она, чтоб ее, каким-то образом выходит из их цепких лапок… естественной. С матовой, гладкой, словно светящейся бледной кожей. Губы у нее яркие, как от самой ядреной помады, но, ей-богу, — никаких следов помады не видно, контур совершенно естественный. Естественно совершенный. Может, там, в Лондоне, откуда эта гадина свалилась нам на голову, есть уже какие-то клиники, где такой цвет делают типа навсегда, ну как «вечную подводку», которая на самом деле татуировка? Да нет, вряд ли — я бы знал. Сколько лет в нашем бизнесе работаю, сколько сверстал журнальных страниц про чудеса косметологии — я бы знал, если бы кто-то в мире научился искусственно делать людям такие губы.

И потом, губы губами, а ее глаза? Огромные, темные, вишневого какого-то цвета и такие выразительные, с такими ресницами… А никакой косметики не видно! Ничего: ни туши, ни подводки, ни теней. Просто сияют два темных ночных лунных озера на бледном лице — словно сами по себе. И над ними черные брови вразлет — такие щедрый на метафоры русский народ называет «соболиными». Ну их она точно красит и выщипывает, потому что не могут быть у женщины свои такие брови. А волосы? Вроде бы они просто темные, но в них намешано столько оттенков — от теплого, как лошадиный бок, черно-каштанового, до какой-то красной меди. Волосы у нее тоже вишневые, как и глаза, — они так и переливаются в свете ламп накаливания, которые противно звенят под гипсокартонным потолком большой переговорной, когда она встряхивает головой или небрежно отводит прядь за ухо.

Нет, ну я просто идиот. Волосы-то она точно красит — в этом никак сомневаться нельзя. Наверное, ее парикмахер ночами не спит, комбинируя все эти оттенки. Это точно продукт высоких технологий. Иначе просто быть не может. Что я, совсем, что ли, ума лишился? Конечно, это краска. Дорогая, самая совершенная в мире — как и все у этой дорогой, самой совершенной в мире мымры.

А ее фигура… Ну нет, про фигуру я сейчас даже думать не буду. Мне плевать, отчего у нее все так прекрасно, от фитнеса или от силикона, но думать об этом нормальный человек на редколлегии не может. Потому что в джинсах становится маловато места. И ведь она не тощая совсем — вон руки какие гладкие, ровные, бледные, и плечи совсем не костлявые — сейчас как раз видно, потому что у нее блузка с широким вырезом съехала вбок и обнажила левое плечо. Стоп! Собирался же не думать. Черт подери… Надеюсь, она не скажет вот сейчас, что «все свободны, можно расходиться», — не хотелось бы мне сейчас вставать из-за стола и демонстрировать всем революцию в своих штанах. Хотя кто это заметит? Девчонки-ассистентки? Зануды-редакторы? Или веселые гомики-стилисты? Эти, может, и заметят, хотя не факт. У нас тут, знаете, массовое безумие, мы замечаем только ее, даже геи на ней помешались. Но она — мымра — точно заметит. От нее ничего не укроется. Иногда мне кажется, что у нее есть глаза на затылке и лишняя пара ушей. Потому что, ей-богу, — она знает буквально все, что вокруг происходит. Словно мысли читает. И иногда так улыбается — слегка, одними уголками губ, снисходительно, как будто мы все тут малые дети, а она одна — взрослая.

Мымра.

И чего я, впрочем, вцепился в это слово из кинофильма «Служебный роман»? Во-первых, ни о каком романе и речи быть не может. Во-вторых, тут все другое… И Алиса Фрейндлих в том кино была в любом случае слишком страшная и старая, чтобы зритель мог поверить в волшебную силу любви и дивное преображение их офисной мымры в пленительную женщину. А эта, наша… Хотел бы я посмотреть, кто осмелится закрутить с Ней роман. Да и кому захочется? У нее другая проблема. Она слишком совершенна. И она нам чужая.

Сколько ей, кстати, лет? Даже интересно. Выглядит она потрясающе — на двадцать пять от силы. Меньше даже. Но если она работала столько лет в Лондоне и такая крутая бизнес-леди, что ее нам скинули без всяких предисловий и объяснений, — значит, ей должно быть больше. Сильно больше. Хотя фиг ее знает — она, очевидно, из нынешнего поколения «лондонских русских», этих непристойно богатых олигархических деток, которые у любого труженика глянцевой индустрии вызывают естественную зависть и раздражение, потому что какого дьявола я тут сижу и работаю в поте лица, чтобы в свои уик-энды проводить время так, как они, — все время, то есть зависая в модных кофейнях за разговорами о свежем альбоме Coldplay (он ужасен — они все украли у U2!), и новом фильме Вуди Аллена (скучно, но Скарлетт Йоханссон просто чудо какая красотка!), и том, что «Одноклассники» — это отстой и пора переходить на Facebook (который ничем, по-моему, не лучше этих самых «Одноклассников»). Короче, если она из этих деток, а это наверняка так, то у нее такая видимо где-то «лапа», что, может, она стала главным редактором первый раз еще сидя на горшке? Вот и опыт накопился…

Эта мысль заставляет меня улыбнуться. И я тут же чувствую на себе ее взгляд. Ну конечно, она заметила. Черт, я знаю, как нелепо сейчас выгляжу: сижу на дальнем от нее конце длинного стола, за которым мы всегда собираемся для совещаний, и специально избегаю смотреть ей в глаза, делая вид, что рисую что-то на листочке с разблюдовкой редакционного плана на сентябрьский номер. Ну я в конце концов арт-директор, мне положено рисовать. Кружок, теперь его надо взять в квадрат, расчертить диагоналями и продлить сегменты круга наружу — словно треугольные кусочки сыра, вырезанные из круглой головки. Черт. Кто-то мне когда-то говорил, что люди, рисуя такие вот сегменты круга, всегда думают о сексе. Ну то есть наоборот — думая о сексе, рисуют такие сектора… Черт. Черт. Чертова мымра.

Я знаю, что покраснел. Вернее, может, и не покраснел — часто кажется, что краснеешь, хотя на самом деле это не так, только ощущение одно. ОК, мне кажется, что я краснею. А она на меня смотрит… Чтобы как-то скрыться от ее взгляда, я опираю щеку на руку и запускаю пальцы в волосы — все равно они не слушаются никак и всегда похожи на разметанный ветром стожок, так что можно их ерошить сколько душе угодно — хуже не будет, потому что хуже не бывает.

— Влад, а что ты об этом думаешь?

Черт! Дорисовался. Она обращается ко мне, а я даже понятия не имею, о чем она только что говорила.

Я поднимаю голову и неопределенно хмыкаю.

Она смотрит на меня с этой своей противной улыбкой:

— Что ты думаешь по поводу этой съемки?

Какую, интересно, съемку она имеет в виду? Я бросаю быстрый взгляд вокруг себя и отмечаю, что стилист Олежка выжидательно повернулся ко мне. Значит, речь идет о его съемке мужской коллекции осеннего сезона. Значит, вопрос в том, будем ли мы снимать вещи на мальчике-модели, которого Олег, кажется, пытается закадрить, или как-то еще. От меня как от арт-директора, очевидно, ждут какого-то смелого и интересного предложения по стилистике съемки. Но мне совершенно нечего сказать. Не потому что у меня нет идей — спасибо, с этим все в порядке. Просто я не хочу давать Ей никаких идей.

Я пожимаю плечами. Мне надо ей хоть что-то ответить.

— Ну я не знаю. — Я с отвращением понимаю, что мой голос звучит хрипло. Приходится прокашляться. — Кхм, идея Олега в принципе неплохая. Подбор вещей удачный, а это большой подвиг, учитывая, какие лысые в Москве магазины, — наши закупщики все-таки очень странно работают… Но я не уверен, что нужно все показывать на одной модели. Как-то все-таки надо дать понять людям, что эта несчастная одежда подходит разным типам мужчин, а не одному.

Олег смотрит на меня с досадой — я испортил ему кадреж манекенщика. Мымра задумчиво кивает, как будто я сказал нечто умное, а не самую разбанальную банальность, и смотрит на меня из-под полуопущенных ресниц. О чем она думает? Словно оценивает про себя что-то. Инициатива разговора переходит к ответственному секретарю редакции, умной лупоглазой девочке Кире, которая отвечает в коллективе за распределение денег, и все начинают обсуждать, потянет ли наш бюджет, если мы наймем на съемку двух или даже трех манекенщиков. Уфф… Меня оставили в покое. Я могу снова расслабиться и вернуться к своему рисованию, старательно избегая сегментов круга. Расслабиться, впрочем, невозможно, потому что она опять на меня смотрит. Мне остается только стиснуть зубы. Рано или поздно эта чертова редколлегия закончится, и я смогу пойти в свой кабинет, и покурить, и побрести потом домой.

Я ее ненавижу, эту красавицу, я не хочу с ней работать. Я хочу, чтобы она убралась к чертовой матери в свой Лондон, или откуда она там приехала, и чтобы все в журнале снова стало так, как было три недели назад, когда я уезжал в отпуск. Господи, неужели это было только три недели назад? Я хочу, чтобы на ее месте снова сидел Михалыч, мордастый, смешливый и бородатый, блестящий журналист, умница, пьяница, мой главный редактор на протяжении трех лет работы. Мой друг. Михалыч, а не эта холодная, совершенная, гламурная дрянь по имени Марина Леонова, которую руководство издательского дома назначило нам новым главным редактором. Михалыча уволили так внезапно — буквально за те две недели, что меня не было. Я даже не понял толком, что случилось, — начальство что-то блеяло про то, что его «нельзя показывать рекламодателям». Ну ладно, я признаю, что толстый и всегда чуточку похмельный Михалыч и в самом деле был странным «лицом» для глянцевого журнала о мужской моде под названием Alfa Male, «вожак стаи», то есть, фигурально говоря, «первый парень на деревне». Но он все-таки был мужчина. В каком бреду они назначили главным редактором мужского журнала женщину? Причем эту конкретно женщину, которая выглядит так… женственно, как будто в собственном мобильнике не сможет разобраться, не то что спланировать большую статью о новинках автомобильной промышленности, — а у нас и этим надо заниматься.

Я сразу хотел уволиться — благо репутация у меня такая, что меня в любом издательском доме с руками оторвут. Но Михалыч специально со мной встретился, чтобы попросить остаться. Мы напились в дупель, конечно, и он чуть ли не со слезами на глазах меня уговаривал не бросать наш дурацкий глянцевый листок. Потому что, говорил Михалыч, теперь, после его ухода, я — единственный, кто еще знает, каким должен быть наш журнал. Каким мы его задумали и три года делали. Нельзя допустить, говорил он, чтобы из-за «этой бабы» все развалилось.

Я его послушал и остался. И сижу теперь в нашем привычном офисе в старом здании на Петровке (нашему адресу все завидуют — конечно, рядом лучшие рестораны, но никто даже отдаленно не представляет себе, какие тут проблемы с парковкой!), в бледно-лиловый цвет покрашенной переговорной, за длинным серым столом с пластиковой столешницей, и слушаю звон ламп и гомон своих коллег, которые бурно обсуждают будущий номер, и рисую каракули на листке формата А4, и чувствую на себе ее взгляд.

Какого черта я послушал Михалыча? С самого начала было ясно, что дело швах. От одного взгляда на эту женщину, с ее идеальным лицом, гривой темных волос, с ее фигурой, вечно одетой во что-то шелковое и струящееся, у меня мороз прошел по коже. Потому что ее красота выносит мозг. И потому что ее сразу хочется придушить. И не говорите мне, что я просто боюсь совершенства, потому что оно мне напоминает о том, как ущербен я сам. Ни фига подобного. Комплекс неполноценности — это не про меня. И не в том дело, что мне неприятна мысль о том, чтобы подчиняться женщине. Я же не шовинист какой-нибудь. Есть очень клевые женщины, которым я бы с большим удовольствием подчинялся… в том числе на работе. Но эта женщина просто невыносима. Я не знаю почему. Просто она… другая. Неправильная. «Не моя». Черт, я даже сам для себя не могу сформулировать толком, в чем дело.

Пока что в качестве главного редактора она не сделала ничего плохого или глупого. Наоборот — очень разумно ко всему подходит, и идеи у нее есть хорошие. Наверное. Иначе отчего бы все вокруг были в таком восторге и со всех сторон только и слышалось: «Ах, Марина то, Марина сё». У мужиков-редакторов на нее у всех, по-моему, стоит. Мне ли не знать. Девицы все хотят быть на нее похожими — еще бы. Геи, судя по всему, тоже — один из них даже волосы в «ее» цвет перекрасил. Тупица. Такого цвета невозможно добиться обычной краской для волос. Это особенный цвет. Такого больше ни у кого быть не может. Только у нее.

Черт бы ее побрал!..

Хвала Аллаху — редколлегия наконец заканчивается. Я понятия не имею, что мы напридумали, но у меня будет шанс это выяснить — завтра Кира принесет мне листочек с обновленным планом номера и все заново расскажет. Хорошо быть «художником» — можно часть своей вызванной раздражением невнимательности списать на артистичность натуры. Я встаю, собираю со стола свои бумажки и уже нащупываю в кармане джинсов сигаретную пачку. Еще минута, и я буду свободен. Она уже исчезла — ушла в свой кабинет и тихонько прикрыла дверь.

Уже вечер — теплый летний вечер. Небо за окнами офиса посинело. Сейчас хорошо будет пройтись по улице не торопясь, зайти в «Азбуку вкуса» за красным вином, чтобы было с чем скоротать время дома. Чем я займусь сегодня? Кино, что ли, посмотреть? Идти никуда не хочется — клубы осточертели. Какие на фиг клубы, когда я всерьез размышляю о том, чтобы написать заявление об уходе с любимой, между прочим, работы?

Это странно, но мне расхотелось идти домой. Я буду там один, и ничто не сможет отвлечь меня от неприятных мыслей. От Нее ничто не сможет отвлечь.

Я решаю задержаться еще немного на работе. В конце концов, я не успел перед редколлегией посмотреть макеты, которые наверстали мои дизайнеры, смешная парочка по имени Паша и Маша. Надо глянуть — я же им завтра утром должен буду сказать, что переделать. Переделывать им всегда приходится — ну нету у ребят настоящего картиночного чутья, той легкости, без которой глянцевые макеты не делаются. Да, посижу еще часок здесь. В интернет слазаю, почту проверю…

Приняв это решение, я иду на кухню за кофе. Никто в офисе не понимает моей страсти к странной бурде, которую производит общественная кофеварка. У нас в редакции есть нормальная, хорошая кофеварка, в которой получается отличный эспрессо, и все ею пользуются. Но только не я. Мне нравится бурда — с молоком. Я ее так и называю — «бурда» и пью просто литрами. Ну должны у человека быть свои причуды?

Я наливаю кофе в свою личную чашку, на которой написано «House vs God» — то есть «Хаус против Бога», мне ее подарил Михалыч потому, что мне очень нравится сериал про циничного диагноста доктора Хауса, а там был эпизод, когда он соревновался с Богом — кто больше жизней спасет. Мне как-то болезненно-странно, что чашка тут, у меня в руках, а Михалыча больше нет. Это неправильно и чертовски обидно.

В офисе пусто, и ничто не мешает мне закурить прямо здесь, на кухне. Я держу в одной руке кружку, а другой сую в зубы сигарету и щелкаю зажигалкой, чтобы прикурить. Ничего сложного в этой операции нет — я проделываю ее по много раз на дню…

— Влад? Могу я с тобой поговорить?

Черт! Ее голос звучит за моей спиной так неожиданно, что я роняю кружку. Как этой женщине удается так внезапно появляться, словно из пустоты? Ради бога, она же на каблуках — как может женщина бесшумно ходить на каблуках?!

Моя любимая кружка разбита вдребезги, кофе разлился по кафельному полу противной бежевой лужей. Черт, и на джинсы попало… Гадость какая!

Я понимаю, что ругаюсь вслух. Марина сначала неподвижно стоит в дверях кухни, а потом делает шаг вперед, протягивая мне бумажные салфетки. Я принимаю это «подношение» и на секунду касаюсь ее пальцев. У нее очень красивые пальцы — длинные, тонкие, округлые ногти покрашены бесцветным лаком. Руки прохладные, что очень странно в такой теплый летний день, но неожиданно приятно. Она делает шаг назад и говорит:

— Прости, пожалуйста. Я не хотела тебя пугать.

Пугать? Чем она меня может испугать?

Я смотрю на нее исподлобья, одновременно судорожно вытирая штанину — бесполезная, между прочим, операция, джинсы все равно придется теперь стирать. Элементарная вежливость и офисная мудрость — она же все-таки моя начальница — заставляет меня буркнуть:

— Ничего страшного, всякое бывает. Это просто от неожиданности. Я не слышал, как ты подошла.

Она улыбается:

— Мне часто говорят, что я будто подкрадываюсь. Честное слово — ничего подобного. Я просто так хожу. Привычка.

— Хорошая привычка.

— Да, возможно.

Я смотрю на нее — на нее невозможно не смотреть, особенно когда она так близко и ее вишневые глаза не мигая встречаются с твоими. Я издаю какой-то странный звук, а затем мне удается членораздельная речь:

— Ты вроде хотела со мной поговорить?

Она пожимает плечами:

— Да. На самом деле я хотела спросить, есть ли у тебя планы на ланч на завтра. Если ты свободен, то, я думаю, нам с тобой стоит сходить вместе пообедать. Я вижу, что ты не особенно счастлив — не доволен тем, как все складывается. Это надо обсудить.

Она говорит это сдержанно, холодным деловым тоном. Меня же, наоборот, внезапно настигает вспышка ярости. Кровь бросается в лицо, и раздражение выплескивается в дурацком вопросе:

— Уволить меня хочешь?

Она снова ловит мой взгляд — чертова гипнотизерша.

— Вовсе нет. Я хочу, чтобы мы с тобой сработались. Мне очень важно, чтобы в команде остался человек, который делал этот журнал с самого начала и знает, каким он должен быть. Я просто хочу показать, что я не так плоха, как тебе кажется.

Черт бы ее побрал — за ее проницательность и за то, что она сказала это буквально теми же словами, что и Михалыч. Ну, опустив конечно фрагмент про «эту бабу». Мой гнев стихает так же быстро, как вспыхнул. Что мне остается, кроме как согласиться? Я бурчу свое «ОК» и отвожу глаза.

Марина удовлетворенно кивает и подходит к кофейной луже, в которой лежат осколки моей чашки.

— Не кручинься, царевич, по разбитой кружке. Я куплю тебе новую, лучше прежней, — говорит она напевно, явно изображая какого-то сказочного персонажа.

Я невольно улыбаюсь — у нее получается забавно. Мы вместе наклоняемся над осколками и начинаем их собирать. Я замечаю со странным удовлетворением, что она совершенно спокойно ступает в край лужи своими, вероятнее всего, невообразимо дорогими замшевыми туфлями. Приятно, что ей наплевать на собственные дизайнерские шмотки. Хотя, конечно, почему бы ей беспокоиться — у нее их явно такие кучи, что можно и в кофе наступить, чтобы показать сотруднику свою демократичность. Это прямо-таки безнравственно, чтобы были на свете такие красивые и такие богатые люди.

Черт! Ну что за день сегодня такой неудачный?! Поднимая осколок, я неожиданно глубоко режу о неровный край указательный палец — на подушечке сразу появляется полоска крови. Я снова ругаюсь вслух, торопливо облизывая порез.

Марина резко отодвигается в сторону и отворачивается.

— Что случилось?

Она снова поворачивает ко мне напряженное, еще больше обычного побледневшее лицо, и говорит сухо:

— Прости… Я совершенно не выношу вида крови.

Меня посещает странное чувство: мне и смешно, и как-то вдруг тепло на сердце, оттого что эта железная леди не лишена маленьких, глупых женских слабостей. Я улыбаюсь:

— Марина, брось, это же просто порез.

Ей не смешно — ее губы напряженно сжаты.

— Мне плохо даже от одной капли.

Я прячу руку за спину. Это странно, но мне почему-то не хочется, чтобы она сейчас ушла, — а она явно собирается уйти, пятится к выходу в коридор, стараясь на меня не смотреть. Я спрашиваю мягко — надеюсь, что получается мягко, я вовсе не хочу над ней издеваться:

— А мышей ты не боишься?

Она отошла уже на безопасное расстояние и позволяет себе кислую усмешку.

— Нет, мышей не боюсь. — Она уже почти ушла, но оборачивается в дверях и говорит напоследок: — Я и крови не боюсь. Я просто не могу на нее смотреть спокойно.

Все — она ушла. И меня охватывает какое-то странное чувство — будто пустоты. Мне ничего больше не хочется — ни кофе, ни курить, ни тем более работать.

За окнами уже совершенно темно. Кое-как собрав с полу кофейную лужу (стыдно оставлять свинарник ночным уборщикам, которые скоро явятся в офис) и похоронив осколки кружки в мусорном ведре, я запираю свой кабинет и выхожу на улицу. Все по плану — и прогулка по городу, и покупка красного вина, и просмотр DVD. Но я уже не так разражен, как после редколлегии. Завтра мы с ней пойдем обедать. Чем черт не шутит — может, ей и удастся объяснить мне, что «она не так уж плоха»? Гипнотизерша чертова.

— Мымра.

Я произношу это слово вслух — первый раз за день. И понимаю, что улыбаюсь.

2

Глубокая ночь. Небо над Москвой никогда не бывает по-настоящему синим и темным, в нем всегда реет какое-то противное марево, но сейчас оно мне нравится. Оно как-то неожиданно высоко, и с большой террасы, ради которой я и купила когда-то эту квартиру в сталинском доме на пересечении Чистопрудного и Покровского бульваров, небо кажется огромным и глубоким. А шум машин где-то там, внизу, далеко-далеко от моего девятого этажа, не мешает даже моим чувствительным ушам.

Вообще-то, конечно, с моей стороны было глупо покупать квартиру с такой большой террасой. Я все-таки очень болезненно реагирую на солнце — сгораю почти мгновенно, как часто бывает с белокожими людьми. Потому и живу почти постоянно в дождливом Лондоне, потому и переехала с такой готовностью в Москву, где слякотная непогода держится девять месяцев в году. Летом — днем — мне эта терраса, конечно, ни к чему. Но вечером и ночью, в то время, которое я, вечная «сова», считаю «своим», здесь чудесно. Когда я сижу здесь в кресле, закинув ноги на пуфик, и потягиваю коктейль «Кровавая Мэри», слегка измененный по моей личной рецептуре, я чувствую себя великолепно. Это самое лучшее время моей жизни — а в моей жизни было много всего хорошего. Мне совсем не на что жаловаться. Я слушаю смутный шум большого города, я вижу его огни, и мне нравится, что я добилась идеального баланса: я и над этим огромным человеческим миром, и часть его. Это очень правильно и очень успокаивает.

Обычно — но не сегодня вечером. Сегодня я недовольна собой. Меня мучает совесть и досада на собственную неосторожность, потому что я никак не могу сказать, что не замечала происходящего. Замечала, и еще как. Просто не захотела вовремя остановиться. Или не сумела все-таки? Увлеклась сладкими мыслями? Упустила момент? Как я могла — такая опытная, умудренная жизнью особа?

Мне ли не знать, что таким, как я, нужно жить аккуратнее? Мне столько всего дано. Я столько могу. Практически я могу сделать все, что придет мне в голову, и получить все, что захочу, — стоит только попросить вежливо, а иногда и просто протянуть руку. Но именно поэтому мне нужно быть осторожнее в своих желаниях. Нужно все время, постоянно следить за собой. Потому что исполнение моих желаний может причинить боль окружающим. Я-то пойду по жизни дальше, спокойная и бесчувственная, как обычно. Как всегда. А они — люди вокруг меня… Им будет больно от того, что я с ними сделала. Они будут сломаны, несчастны, разбиты. Обескровлены.

Я делаю еще один глоток коктейля и хмурюсь, прокручивая в голове события последней недели. Наверное, я совершила глупость еще в самом начале пути, когда спонтанно приняла предложение занять место главного редактора мужского журнала Alfa Male вместо Ильи Михайлова по прозвищу Михалыч, блестящего, но крайне ненадежного журналиста, который уже давно беспокоил моих лондонских друзей, владеющих выпускающим этот уважаемый модный листок издательством. Нет, я неправильно выражаюсь — того, что я приняла предложение, мне не жаль. Я сочувствую, конечно, уволенному Михалычу — он приятный человек, мне всегда нравились его статьи и журнал его тоже в чем-то нравился. Но он, конечно, совсем не подходил на роль главного редактора в мужском журнале, который претендует на статус «лучшего в мире». Михайлов — стопроцентный мужчина, обычный, банальный мужчина без чутья и воображения. А я никогда не могла отделаться от простой мысли: журнал для мужчин не могут делать одни мужчины. Потому что зачем они существуют, эти журналы? Чтобы научить мужчину быть сексуальным — научить его нравиться женщинам. Но мужчины понятия не имеют, что нравится женщинам на самом деле. У них об этом какие-то искаженные представления. И когда они делают журналы исходя из этих представлений, получаются журналы не для мужчин, а для гомосексуалистов: мужчины на их страницах нравятся только сами себе. Мужской журнал должна делать женщина — женщина, понимающая толк в мужчинах. Такая как я.

Нет, я не могу сказать, что жалею о принятом предложении. Мне наконец представился шанс сделать то, о чем я очень долго думала — мечтала даже. Но я в самом деле жалею о том, что приехала вот так сразу, не подготовившись. Не изучив как следует обстановку. Не познакомившись со своей будущей «командой».

Меня подвела самоуверенность — естественная, конечно, в человеке с моим опытом и знаниями, но все равно непростительная. Я знала наверняка, что с работой проблем не будет: в издательском деле я могу все. И ни к чему тут ложная скромность. Я так люблю все, что связано с производством журналов — съемки, суету, лавирование между разными вкусами и интересами, разнообразие задач — вроде бы одних и тех же, но каждый день разных, так что даже мне не надоедает искать пути их решения… Саму тусовку, в которой крутится столько красивых и странных людей, что мне легко меж ними затеряться. Я столько всего и разного делала в разных журналах — писала, снималась, снимала, редактировала и издавала. Работала с людьми, жила рядом с ними, изучала их — любила и заставляла любить себя. Я так хорошо все это знаю, так люблю. Ничто не может застать меня врасплох — так я думала еще неделю назад. Вернее, я вообще не думала об этом — у меня причин не было об этом думать, в чем-либо сомневаться.

Я непростительно расслабилась, и конечно же, я была наказана.

Влад Потоцкий застал меня врасплох.

Конечно, я слышала его имя и видела его работу. И мне было совершенно очевидно, что именно он, его глаз и чутье, до сих пор делали русское издание Alfa Male более или менее красивым и сексуальным журналом — даже вопреки вопиющему несоответствию Михалыча должности главного редактора. Им очень повезло с арт-директором, думала я каждый раз, просматривая свежий номер, — а я всегда внимательно читаю весь «глянец», благо времени у меня предостаточно. По каждому его макету, по выбору обложек, по работе со шрифтами было видно: у Влада есть дерзость и вкус, и он остро чувствует моду, не только в одежде — он явно интуитивно понимает и что интересно публике, и, что еще важнее, как оно будет работать на журнальной странице. Я заочно уважала его и твердо знала — что бы я ни изменила в Alfa Male, арт-директором непременно должен остаться Влад Потоцкий. Он ровно такой, каким должен быть арт-директор в МОЕМ журнале. Он идеален, он — то, что мне нужно.

Я и представить себе не могла, насколько он идеален и насколько будет мне нужен.

Я оказалась совершенно не готова к его красоте. Я видела в жизни столько красивых людей — они окружали меня всегда. Я не думала, что кто-то может меня так поразить. Но вот же — пожалуйста. Такой простой, казалось бы, мальчик. Высокий, худой, длинный: длинные ноги в неброских дизайнерских джинсах, длинные руки, длинные пальцы, которые так мягко ложатся на клавиши компьютера, так красиво держат сигарету, так нервно барабанят по столу, когда он чем-то раздражен или просто задумался.

Он очень вкусно пахнет. Это удивительно, кстати, потому что у мужчин крайне редко получается подобрать себе одеколон, который бы меня не раздражал, — у меня очень чувствительный нос, и некоторые запахи, например магнолия, меня просто бесят, доводят до тошноты. Влад — другое дело. Он пахнет какой-то приятной свежестью, чем-то травяным и терпким — понятия не имею, что это, но что-то очень хорошее. Ну и еще он пахнет собой, конечно. Как все люди. Но он — как-то особенно.

У него такая странная грация — он будто слегка развинчен во всех суставах. Он слегка сутулится. Он кажется таким хрупким. И юным — чего стоят только его мешковатые футболки с дурацкими надписями вроде «Fuck Work!», кеды с развязанными шнурками и вечно взъерошенные волосы, чуточку волнистые, непослушные, темные рыжеватые волосы с выгоревшими на солнце прядями. Такие бывают у мальчишек, которые провели лето, гоняя по проселочным дорогам на велосипеде и целыми днями торча на берегу речки. Ну все правильно — он и есть мальчишка, самый настоящий мальчишка. Сколько ему лет — двадцать шесть? Рядом с ним я чувствую себя бесконечно, безмерно, непоправимо старой…

Московское небо над моей головой становится совершенно черным. На нем даже видны звезды. Я не знаю, сколько часов уже сижу здесь, на своей террасе, и как давно мое недовольство собой сменилось этой глупой, глупой, глупой мечтательностью. Мне хочется выпить еще один коктейль, но я не думаю, что это разумно — мне вовсе не нужны завтра на работе покрасневшие глаза. А, к черту все — выпью: утро я вполне могу просидеть в темных очках, а ко времени обеда с Владом все уже пройдет. Мне нужно еще выпить, потому что я устала ругать себя, я хочу просто посидеть здесь еще и подумать о нем. Это баловство чистой воды, я точно знаю, чего ни в коем случае не должна и не буду делать: я не буду приближаться к нему, не по-настоящему, не так, как мне бы хотелось, потому что я ни в коем случае не могу причинить ему боль. То, что я сейчас о нем думаю, ни во что не выльется, не пойдет дальше. Я не буду строить планов — если не считать плана держать его на расстоянии. Я разумная, ответственная женщина, я не стану делать никаких глупостей. Но сейчас я очень, очень хочу подумать о нем еще. Почувствовать себя живой и настоящей — тут, одна в ночном городе, наедине с собой. Никакого вреда не будет. Я просто помечтаю…

Вкус «Кровавой Мэри» на губах заставляет меня вспомнить его губы — его широкий, подвижный рот, всегда готовый изогнуться в капризной усмешке. О, он капризен, и обидчив, и темпераментен, мой арт-директор, он не любит, когда что-то не по нему, и может надуться, как мышь на крупу, от любого неосторожного слова. На его высоких, резко очерченных скулах в такие минуты вспыхивает румянец — нервный, быстрый, восхитительного цвета, такой бывает только у людей с очень хорошей кожей. Он бледнеет так же быстро, как краснеет, — да, кровь бежит по его венам очень проворно… И когда он бледнеет, его темные брови выглядят так, словно их углем прочертил Модильяни — линия такая же резкая, такая же безошибочно точная.

А его глаза… Я могу долго, долго думать о его глазах. Об их необычном, диковатом каком-то разрезе — бог знает, сколько разных кровей смешалось среди его предков, чтобы они стали такими. Об их цвете, который все время меняется с зеленого на почти свинцовый серый. О непристойно, не по-мужски длинных и густых ресницах. И о выражении этих глаз — одновременно и сонных и дерзких, словно похмельных. Иногда мне хочется назвать его взгляд «порочным» — но это абсурдно, потому что в нем нет порочности — он для этого слишком молод и слишком мало думает о самом себе. Это не порочность, а всего лишь беспечная наглость мальчишки, который знает, что талантлив, и привык к тому, что все его любят, и не задумывается — почему. Он никогда не любуется собой, он принимает себя как данность. Его обаяние ровно в том и заключается, что он не подозревает о том, насколько исключителен, как выглядит со стороны, какое производит впечатление.

Он ослепителен. Необычен — сколько раз я отмечала про себя, что его лицо, с этими скулами, бровями, с этими дикими глазами и подвижным ртом в профиль и фас выглядит совершенно по-разному, словно это два лица двух разных людей. Одинаково красивых, одинаково юных, одинаково беззащитных.

Да, именно так. Он красив, юн, и он беззащитен. Как бабочка, которая умирает от одного прикосновения к ее крыльям.

Могу себе представить, какое у Влада будет лицо, если его кто-то сравнит с бабочкой! Я просто слышу, как он фыркает, поднимает одну угольную бровь, кривит губы и, чуть разведя лежащие на столе руки — странно, что у него есть этот жест, я много раз видела его у англичан, но не здесь, не в Москве, — словно подчеркивая ими вопрос, скажет с непередаваемой смешливой интонацией: «Чего?!»

О-о. Нельзя, мне решительно нельзя проводить время за такими мыслями. Я ведь знаю, что на самом деле он просто юноша, просто обычный человек, в котором как-то по-особенному — для моих именно глаз, для моего восприятия — соединились цвета, линии, жесты и запахи. Он не чудо природы, не феномен — он обычный москвич двадцати шести лет, умный, способный, красивый парень, умеющий одеваться и подать себя, расслабленный. Обаятельный. Всё. Это, собственно, и всё.

Вот только я вижу в нем нечто большее. Нечто особенное. В моих глазах он… сияет. Он похож на… На самом деле он похож на какого-нибудь пастушка из греческого мифа, юного Париса или Адониса, которые бродили по запыленным горам между серыми оливами, не подозревая о своей исключительности, — но при этом красивые настолько, чтобы вызвать восхищение, страсть и зависть олимпийских богов.

И Парис, и Адонис кончили плохо. Все эти пастушки кончили плохо. Хорошо, что я об этом вспомнила. Вовремя.

Небо светлеет — летние ночи коротки, скоро рассвет. Как всегда в это полусумеречное время, налетает холодный ветерок. Он заставляет меня поежиться. Не от холода, конечно, — я не чувствительна к холоду. Этот ветерок просто прилетел очень вовремя, чтобы вернуть меня к реальности — чтобы отвлечь от глупых мыслей и заставить взять себя в руки. Чтобы напомнить мне, кто я такая и как опасно этому красивому ребенку приближаться ко мне. И как непростительно с моей стороны будет приближаться к нему. Как бы мне этого ни хотелось. А мне давно — может быть, никогда за всю мою полную событиями жизнь — ничего еще так не хотелось. И, значит, я должна быть очень, очень осторожна. Я всегда гордилась своим самоконтролем, своей внутренней дисциплиной. Может быть, они никогда раньше не подвергались такому испытанию?

Я вздыхаю, глядя на серое небо. Что мне еще остается, кроме как вздыхать?

В этой ситуации есть, однако, нечто позитивное. Он меня терпеть не может — я страшно его раздражаю. Он считает меня — и справедливо, конечно, — жестокой дрянью, которая лишила должности его близкого друга. Вероятно, он также считает меня дурой, которая взялась за работу, с которой не справится. Сегодня, на редколлегии, какие он бросал на меня смурные, сердитые взгляды, как поджимал губы, с каким остервенением рисовал на бумажке с планом номера какие-то каракули. С какой наглой небрежностью ответил на прямой вопрос по поводу модной съемки — в его тоне так и сквозило: «Отстань, женщина, ладно? Я тебя знать не хочу». Такое прелестное инфантильное раздражение. Такой трогательный протест уязвленной мужской гордости.

О, это правильно, Влад, — так ты и должен думать. Так и должен ко мне относиться. Держись от меня подальше, презирай меня, иронизируй. Не подходи ко мне. Для твоей же пользы. Для того чтобы моя совесть была спокойна.

У меня есть, впрочем, дилемма. Для него лучше держаться от меня на расстоянии. Мне куда легче будет блюсти дисциплину, если он будет меня ненавидеть. Но то, что хорошо — что единственно возможно! — для его и моей жизни, то очень плохо для работы. Нельзя, чтобы он принимал мои руководящие указания в штыки, считал их дурацкими бабскими капризами, которые можно игнорировать. Мне нужно, чтобы он работал на меня с удовольствием, — он нужен мне, чтобы делать журнал. И если он будет продолжать в том же духе, что всю эту неделю (а он в самом деле вел себя плохо, просто как натуральный саботажник — халтурил, тянул время, не слушал, чего я от него прошу, в общем, всячески пассивно протестовал), ничего не получится. Мы и сроки сдачи запорем, и журнал испортим. Значит, мне придется убедить его в том, что я не так плоха, как ему кажется.

Проблема в том, что я гораздо, гораздо хуже.

Как мне быть? Как вести себя, чтобы он меня принял как начальницу — но и только? Я могу очаровать его — это на самом деле до смешного легко. В этом-то и опасность — я знаю людей, знаю, как легко они переходят от раздражения к заинтересованности, от ненависти к страсти. Я вижу в его браваде и обиде тревожные признаки — вижу, что интересна ему, что занимаю его мысли. Я вызываю в нем желания, которые его бесят и интригуют. Я слышу, как бьется его сердце — как ускоряется его ритм, когда он смотрит на меня. Я знаю, отчего он краснеет и злится. Мне так мало нужно приложить усилий, чтобы он стал моим. Стоит только протянуть руку, и я получу все, что хочу. Но я не должна перейти грань. Мне нужно как-то найти способ подружиться с ним — но не влюбить его в себя. А это сложно, сложно, сложно. Потому что грань очень тонка, а он очень красив, а я, в конце концов, всего лишь женщина.

Мне неприятно признаваться в этом самой себе, но опасность велика. Он мне слишком нравится. Я МОГУ потерять контроль. Могу оступиться. Но я не должна.

Сегодня, на кухне, когда он разбил из-за меня свою кружку и так нелепо и застенчиво по этому поводу злился, я оказалась близка к катастрофе. Я ведь намеревалась поговорить с ним сухо, спокойно, по-деловому. Но у меня ничего не вышло — я слишком много ему улыбалась, слишком часто смотрела в глаза и прикоснулась к его руке. И у него, конечно, сразу сбилось дыхание, и расширились зрачки, и задрожали руки. Хорошо, что он порезался об этот злосчастный осколок, — вид его крови меня хоть чуточку отрезвил. Вернул с небес на землю. Заставил, в конце концов, уйти.

Когда он спросил меня, не боюсь ли я мышей, в его голосе звучала… нежность. Это очень, очень плохо. Но куда хуже то, что мне это понравилось.

Над Москвой встает солнце. На мою террасу оно попадает не сразу — она все еще скрыта густой серой тенью. Но это все равно знак того, что мне пора заканчивать свои одинокие посиделки. Я встаю, потягиваюсь и иду в квартиру — потихоньку собираться на работу. Такой хороший, свежий занимается день — мне так не хочется садиться в машину… Хм. Если взять крем против загара — с максимальной степенью защиты — и надеть что-то с рукавами, и держаться на теневой стороне улицы… Тогда я, пожалуй, могу дойти до работы пешком. Да, так я и сделаю — пройдусь по бульварам. Приду на работу, как обычно, слишком рано. Ну и прекрасно — подам хороший пример сотрудникам.

Я прохожу в ванную — причесаться и нанести крем. Я внимательно изучаю себя в зеркале. Как я и думала, последний коктейль оказался лишним — глаза у меня покраснели. Надо не забыть солнечные очки.

Я размышляю над тем, не надеть ли мне любимое синее платье — оно очень мне идет. Но потом вспоминаю про солнце и про обед с Владом и натягиваю джинсы и закрытый топ с длинными рукавами. Я не люблю так одеваться, и это хорошо — не хочу чувствовать себя нарядной и соблазнительной. Мне это не нужно. Не сегодня. Не с ним.

И, даже говоря себе все это, думая все эти совершенно правильные мысли, я вижу в зеркале, что на моем лице красуется глупая, счастливая улыбка. Ну что за наказание? Я ничего не могу с собой поделать: я улыбаюсь широко и счастливо, потому что иду туда, где увижу его. Потому что мы пойдем с ним сегодня обедать, и он будет мне улыбаться. И краснеть. И смотреть с недоуменным восхищением в глаза из-под неприлично густых ресниц, и ерошить непослушные волосы длинными, красивыми пальцами.

Тра-ля-ля-ля… Я иду сегодня обедать с Владом, и я очень, очень счастлива. Потому что я — бессовестная дрянь, забывшая всякий стыд и совесть.

Ну ничего — до ланча еще много времени, я успею вспомнить и стыд, и совесть, и опасность, которую я, существо без сердца, несу этому прелестному, хрупкому мальчику. Я возьму себя в руки — потом, попозже. А пока — пока я буду улыбаться.

Просто потому, что перестать улыбаться я не могу.

3

Не могу сказать, что всерьез боюсь спиться, но все же иногда я задаю себе вопрос: стоит ли молодому человеку, перед которым каждый вечер в чумной клубной Москве открывает массу приятных перспектив, тупо сидеть дома и в одиночестве глушить красное вино? Вчера вечером я мог куда-нибудь пойти. Мог созвониться с друзьями. Мог, наконец, к родителям заехать. Все было бы лучше, чем сидеть одному, пересматривать в десятый раз фильм «Престиж» и надираться, размышляя о тщете всего сущего. Это ненормально, чтобы человек предпочитал любимый фильм обществу живых людей. Но что мне делать, если я все время чувствую себя таким замотанным, что просто не хочу и в свободное время тоже с кем-то разговаривать? Хотя разве обязательно при этом пить? ОК, я выпил всего одну бутылку. Но я выпил ее ОДИН. А это, говорят знающие люди, первый признак алкоголизма.

Остается только радоваться, что я плохо переношу крепкий алкоголь: виски, водка, коньяк — все это не ко мне. Как-то с юности «не пошло». Пью в результате вино, как девчонка. Но это хоть не так вредно. Вон все жители Средиземноморья его как воду пьют целыми днями — и ничего, никто не зовет каких-нибудь итальянцев нацией алкоголиков…

Теперь я сижу в кабинете, тупо пялясь в монитор, и жалею о том, что моя работа не позволяет мне целый день провести в темных очках: я же должен все-таки видеть неискаженные цвета на экране. У меня нет похмелья — еще чего не хватало, с одной-то бутылки хорошего вина. Но я, как ни крути, лег в три утра и встал в половине девятого. И мне этого мало. Нет ничего хуже жизни «совы», которой надо рано вставать. Мне бесполезно раньше ложиться — я все равно не засну. И в результате я просто все время недоспавший и злой — вот как сейчас.

Ну, скажем честно, у меня есть причины для недовольства жизнью. Вчера, бредя вечером домой по бульварам, я придумал отличную концепцию той злополучной модной съемки — на трех манекенщиках. А сегодня первым делом с утреца наша милая Кира пришла ко мне и сообщила с постной миной, что бюджета на трех манекенщиков у нас нет. А на одном — Олеговом фаворите — я делать съемку не хочу. Во-первых, Олег от этого разботвится. Во-вторых, это в самом деле неправильно. Ну и вообще — мне теперь жалко моей «тройной» идеи.

Но и в этом есть свои плюсы. Теперь мне хотя бы будет о чем говорить с Мариной во время нашего обеда — а он, между прочим, приближается с каждой секундой, и я думаю о нем со смешанными чувствами. Я понятия не имею, что она собирается мне сказать, как именно будет убеждать смириться с действительностью и начать работать как следует. Но что бы она ни сказала, я все равно не буду знать, что ей ответить. Мне самому трудно сформулировать перечень моих претензий к ней — как только я начинаю их сам себе озвучивать, мне становится и смешно, и грустно. Потому что это не нормальные претензии, а какая-то детсадовская обида на обстоятельства. У меня, видимо, и нет никаких реальных претензий — все мои проблемы во мне самом. Я просто боюсь перемен.

И еще мне неуютно, потому что я знаю — она опять будет выглядеть совершенством: холодная, ослепительная, элегантная, с головы до ног упакованная в дизайнерское шмотье. И я буду сидеть напротив и чувствовать себя лохом. А мне это, вообще говоря, не свойственно — и хотя бы в силу этого неприятно.

Нет, так дело не пойдет — проблемы надо решать по мере их возникновения. Когда наступит время ланча (я бросаю взгляд на часы и понимаю, что до ужаса скоро — всего-то сорок минут), тогда я и буду страдать. А сейчас мне нужно поправить макеты — ребята мои в последнюю неделю расслабились и стали гнать какой-то недопеченный полиграфический продукт. Хотя не надо возводить на людей напраслину: расслабился я, их поведение — только реакция на мой креативный ступор.

Я сижу за компьютером в своей любимой позе: правая рука на мыши, а левой я подпираю голову. Очень удобно, если больше всего на свете тебе хочется упасть мордой на стол и заснуть. М-да, эту страницу надо просто переверстать — что могло заставить Пашу поставить пиджак от главного рекламодателя в корешок, так что в печати от него будет видна едва ли половина? А если его передвинуть, то надо все передвигать — на нем весь макет завязан. Г-р-р-р… Как там говорил Гэри Олдмен в «Пятом элементе»? «Если хочешь, чтобы работа была сделана как следует, делай ее сам…» Ну что-то в этом роде.

Над моей головой звучит тихий смешок:

— Теперь я понимаю, почему ты всегда такой лохматый.

Я вздрагиваю от неожиданности и вскидываю глаза. Марина. Конечно, это она — кто еще мог подкрасться так бесшумно? Я сразу раздражаюсь — на себя, потому что вид у меня наверняка идиотский. И одновременно борюсь с изумлением. Она не только своим неожиданным появлением застала меня врасплох. Она сегодня не такая, как я ожидал: никаких элегантных тряпок, на ней простые черные джинсы и синяя майка с длинными рукавами и на ногах смешные разноцветные кеды. Вполне могла бы сойти за обычную женщину — если бы не это ее ослепительное, совершенное бледное лицо с темными-темными глазами. Каким-то образом сегодня, в этой простецкой одежде, она еще красивее, чем всегда. Хотя это, откровенно говоря, просто невозможно.

Я понимаю, что у меня разинут рот. И краснею. Великолепно — просто отлично, именно так ведут себя серьезные профессионалы, когда к ним обращается начальство. К тому же я понятия не имею, о чем она говорит.

Словно прочитав мои мысли, она поднимает бровь и кивает на мою левую руку:

— У тебя все время пальцы в волосах — вот они и оказываются… уложены с элегантной небрежностью.

Она улыбается. Я уже говорил, какие у нее зубы? Наверное, ее дантист зарабатывает миллионы. Или это вставная челюсть?

Попытка мысленно пошутить не срабатывает — дар речи ко мне все еще не вернулся. Мне остается только хмыкнуть и убрать, наконец, руку от головы.

Марина поднимает в воздух руку с сумкой и слегка ею встряхивает:

— Ты готов? Уже пора идти. Столик заказан на полвторого.

— Да, конечно. — Я быстро нажимаю «сохранение» и встаю. Хлопаю себя по карманам: сигареты, телефон и бумажник на месте. — Пошли.

К счастью, в лифте мы едем не одни — я все еще слишком ошарашен, чтобы вести с ней сколько-нибудь разумную беседу наедине, в тесном замкнутом пространстве. На улице тоже проблем не возникает — мы просто идем молча. Марина подает голос только один раз: постояв секунду на залитом солнцем тротуаре, она бормочет тихонько, что «сегодня очень жарко», и быстро переходит улицу, чтобы попасть в тень. Никаких возражений — и правда жарко.

Столик ее секретарша нам заказала в ресторане «Барашка» — прекрасный выбор: совсем рядом с офисом и еда в самом деле очень вкусная. Мы садимся на террасе, в тени оранжевых занавесей, которыми столики отгорожены от любопытствующих прохожих. Официант немедленно приносит нам «комплимент от заведения» — по хрустальному стаканчику чая с чабрецом и засахаренные фрукты: это ресторан азербайджанской кухни и все меню имеет налет восточной экзотики. Здесь, чудо чудесное, даже суши в меню нет — а без них, кажется, ни одно место в Москве не обходится. Марина к своему чаю не притрагивается и фрукты игнорирует. Логично — наверняка у нее какая-то диета. Сами собой такие фигуры у женщин не бывают — над ними нужно напряженно работать.

Ее заказ меня удивляет — она не хочет салата, ей не нужен гарнир, она просит принести ей кусок мяса с кровью, несоленый, без приправ, минимальной прожарки, «практически сырой». Не хило. И эта женщина не выносит вида крови?

По какой-то причине зрелище того, как она подносит вилку с кусочком этого ярко-розового влажно-кровавого продукта к своим белоснежным зубам, меня завораживает.

Я говорю, не подумав — первое, что приходит мне в голову:

— Хищница.

Она опускает глаза, словно я ее чем-то смутил. А потом смотрит на меня с оттенком печали во взгляде:

— Ты так обо мне думаешь? Что я хищная и жестокая? Вероятно, ты прав.

Теперь уже смущен я:

— Ничего подобного. Не знаю, зачем я это сказал.

Она пожимает плечами:

— Нет, это хорошо, что ты так сказал. Мы же оба понимаем, что речь не о мясе, правда? Речь о работе. И я честно тебе признаюсь — я не знаю, что, собственно, собираюсь тебе говорить. Потому что ты прав — я, вероятно, в самом деле хищная и жестокая. Но только для работы это неплохо. Для нашего бизнеса это иногда просто необходимо.

Я молчу. Я знаю, к чему она ведет: она собирается оправдываться за то, что сместила с поста главреда Михалыча. Я только не понимаю — зачем, все равно уже ничего не исправишь. И, сколько ни оправдывайся, моего разочарования от произошедшего это не уменьшит.

Марина продолжает, и в ее голосе теперь слышится улыбка:

— Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь о том, что вся эта история с моим назначением — что это было сделано некрасиво. И ты прав. Но честное слово, моя роль в этом деле минимальна. У нашего издательства есть хозяева. Они уже некоторое время были недовольны тем, как идут дела. Сам знаешь, обстановка на рынке сейчас не волшебная — конкуренция большая, кризис сказывается. Сейчас нельзя делать просто хороший журнал, как это было при Илье. Сейчас нужно делать исключительный, сногсшибательно эффектный журнал — и делать его за пять копеек. Подумай сам — мог Илья Михайлов с этим справиться?

Она права, конечно — не мог. Я работал с ним три года и высоко ценил, но именно поэтому я хорошо знаю его «потолок». Делать что-то необычное и блестящее в стрессовой ситуации — это не про Михалыча. Я киваю, гоняя вилкой по тарелке свой кусок мяса — хорошо прожаренный: я кровавых стейков не люблю. Потом поднимаю на нее глаза и спрашиваю — довольно бестолково:

— Почему ты?

— Потому, что умею делать журналы. Потому, что наши хозяева — мои друзья: у нас за плечами долгая история общения и совместной работы в Лондоне. Потому, что хищная.

Я ерзаю в кресле. Мне не доставляет удовольствия этот разговор, хотя возразить ей я ничего не могу. Она легонько касается своими прохладными пальцами моей руки, заставляя посмотреть на нее — в ее гипнотизирующие темные глаза.

— Они попросили им помочь. Я этого не добивалась — я просто вошла в положение. Им нужен в Москве сильный человек, чтобы защитить то, что вы столько лет так хорошо делали. Им нужна на посту главного редактора жестокая, эффектная дрянь — чтобы остальные могли жить спокойно. Чтобы ТЫ мог жить спокойно, не думая о проблемах.

Меня поражает выражение ее лица — оно неуловимо печальное и чуточку отстраненное. Словно у человека, обремененного грузом каких-то тяжелых обстоятельств: он с ними смирился, но не забывает и все в жизни делает, «держа их в уме». Мне кажется, что она говорит не только о работе — что есть еще что-то, чего я не знаю и чего мне, кажется, лучше не знать. Но я понимаю вдруг, с крайним изумлением, что не хочу видеть ее печальной. И не могу слышать, как она говорит о себе эти ужасные вещи — с этим отрешенным, смирившимся лицом…

— Зачем ты так о себе говоришь?

Определенно, у меня сегодня день идиотских спонтанных высказываний!

Она передергивает плечами:

— Потому что это правда.

— Нет. — Я как-то неожиданно для себя начинаю кипятиться и опровергать то, что она говорит о себе. То, с чем еще вчера — еще сегодня утром — был совершенно согласен. — То есть я не буду спорить — ты невероятно эффектная. Но дрянь? Но жестокая? Господи, ты себя… переоцениваешь. Черт, я не то хотел сказать. Я хочу сказать, что… Ты… Господи, я не сомневаюсь, что ты суперпрофи. Но ведь вовсе не за счет агрессии. Тебе это не нужно. Тебе достаточно просто слово сказать, и все будет сделано. И знаешь почему? Потому что ты красивая, и сильная, и все равно… хрупкая. Тебя не хочется обижать.

Господи, ЧТО я несу?! Я даже так не думаю. Ну не думал еще минуту назад. Но теперь я готов отстаивать — и отстаиваю! — свою парадоксальную точку зрения с завидной горячностью.

Марина смотрит на меня изумленно, а потом, довольно неожиданно, начинает заливисто смеяться — заразительно, прижимая руку к щеке, взглядывая на меня искоса из-под длинных ресниц и недоверчиво покачивая головой. Глаза ее весело блестят.

У нее на щеках, оказывается, ямочки.

А я — идиот. Полный, законченный идиот. Она моя начальница. На своих начальниц люди так не смотрят. И вообще, еще вчера я ее всей душой ненавидел.

Отсмеявшись, она доверительно наклоняется поближе ко мне — в оранжевой тени ее темные глаза отливают странным, красновато-фиолетовым блеском, и веселья в них уже нет, — и говорит:

— Спасибо. Ты не представляешь себе, как глубоко ошибаешься, но это совершенно не важно. Я все равно очень тронута. Мне много лет никто не говорил, что я хрупкая, и не стремился меня защитить. Оказывается, это очень приятно.

Я раздраженно качаю головой и смотрю на нее исподлобья — с ней просто невозможно, она говорит о своей силе с таким апломбом, что хочется ее щелкнуть по носу, как самоуверенную девчонку. Это просто смешно. Ошибаюсь я, как же! Нашлась, видите ли, «сильная женщина» — от горшка два вершка. Повинуясь дурацкой ассоциации, я задаю очередной свой «умный» вопрос:

— Сколько тебе лет?

Она реагирует неожиданно — короткой неловкой паузой — она уже открывает рот, чтобы ответить, потом меняет решение и выпаливает явную ложь:

— Тридцать.

Теперь моя очередь смеяться.

— Что?!

Она кивает, игнорируя мой недоверчивый смех, будто бы уже уверенная в своих абсурдных словах:

— Тридцать.

Впервые в жизни я встречаю женщину, которая ДОБАВЛЯЕТ себе возраст, причем неизвестно — зачем. При всех чудесах косметологии, при сколь угодно здоровом образе жизни ей никак не может быть больше двадцати пяти.

Я ловлю ее прохладные тонкие пальцы — определенно, моему идиотизму сегодня нет пределов:

— Врунья.

Секунду она смотрит на наши соединенные руки и затем медленно — чтобы не обидеть меня, видимо, она-то не идиотка, — отодвигает свои пальцы от моих. Она отвечает, не поднимая на меня глаз:

— Нет.

О чем она? О возрасте, о вранье или о том, что не надо мне было брать ее за руку?

— Марина, что ты пытаешься доказать? Что тебе никто не нужен? Но это не так — это не может быть правдой. Всем людям кто-то нужен.

Она смотрит наконец мне в лицо и говорит — снова с той же непонятной мне, щемящей отрешенностью:

— Да. Всем людям кто-то нужен.

Мой внутренний герой, тот рыцарь на белом коне, который, очевидно, живет в каждом из нас, хотя в обычной обстановке его днем с огнем не сыскать, немедленно бросается в бой — мне непременно нужно ее утешить. Но при этом не напугать своими, мне самому пока непонятными эмоциями. Мне нужно постараться и пошутить:

— Вот тебе, например, нужен я.

Что в этой фразе могло спровоцировать мимолетную панику, мелькнувшую в ее глазах?

Я продолжаю, не желая отвлекаться на эти непонятные перемены настроения и снова стремясь ее отвлечь и утешить:

— Как арт-директор — определенно нужен, верно?

Она облегченно улыбается и кивает. Смотрит на меня искоса:

— Правильно ли я понимаю, что я больше не мымра и ты готов работать как следует?

Черт. Откуда она знает про мымру? Неужели услышала? Но я точно не говорил этого при ней… Я знаю, что покраснел, и могу только улыбнуться:

— Определенно, не мымра. И мне очень жаль, что я всю неделю халтурил. Детский сад, штаны на лямках, а не арт-директор. С этой минуты все будет хорошо. Отлично. Так, как ты скажешь. Так, как ты захочешь.

Теперь уже она касается моей руки — мимолетно, но этого достаточно, чтобы от ее прохладного прикосновения сердце мое забилось быстрее. Она смотрит на меня серьезно и теперь уже не грустно:

— Спасибо. Это много для меня значит. Я не говорила тебе этого раньше — не было ни повода, ни обстановки. Но я очень ценю твою работу — всегда ценила, даже когда еще просто читала журнал. И когда я думаю о том, как ты быстро всего достиг, как рано начал — тебе ведь было сколько, двадцать три, когда вы начинали делать журнал? Ты ведь, кажется, был самым молодым арт-директором в истории Alfa Male, верно? Это просто поразительно на самом деле, что ты это все сумел. Когда я думаю об этом, я тобой откровенно восхищаюсь. Я страшно рада, что у нас все наладится. Ты мне нужен.

Она, видимо, специально подчеркивает это слово — мое слово, из моей шутки, но она-то не шутит. Она, кажется, имеет это в виду — она считает, что я и правда что-то собой представляю. Ну хотя бы в плане работы.

Самая совершенная женщина в мире говорит, что я ей нужен. Хотя бы и просто для работы. С ума сойти.

Я чувствую себя очень странно — словно меня сначала надули, как шарик, а потом выпустили из меня воздух. Надо что-то делать, иначе меня увезут с работы в сумасшедший дом и Марина останется без арт-директора. Я судорожно копаюсь в мозгу — была же какая-то безобидная тема для разговора? И вспоминаю:

— Кстати, о работе. Кира сказала, что у нас нет бюджета на трех манекенщиков. А я уже все придумал — именно на трех. Я не маленький и понимаю: нет денег — значит, нет. Но и на одном парне я все вещи показывать не хочу, скучно будет. И я пока еще не успел придумать, как быть.

Она откидывается в кресле с очень довольным выражением лица — словно предвкушает что-то приятное:

— Как ни странно, у меня есть одна мысль. Вчера, после редколлегии, я пошла по магазинам — искала подарок старому другу на день рождения. И в мужском отделе Ralph Lauren испытала волшебное чувство. Там были три манекена, одетые в вещи из новой коллекции. Обычные безголовые магазинные манекены. Но они были ТАК одеты, что никаких голов им было не надо — это были божественно прекрасные, сексуальные манекены. Знаешь эту историю, которую Джефф Голдблюм рассказывает про съемки «Парка юрского периода»? Там в одной сцене динозавр пытается его героя сожрать, и на съемках, естественно, использовали манекен. И Голдблюм говорит: «Это был такой дивный манекен — высокий, стройный, мускулистый, одетый в обтягивающие черные джинсы и майку… Я хотел бы быть похожим на него!» Ну эти манекены были в таком же роде. Каждый из них был воплощенным мужчиной моей мечты. Головы бы их только испортили — сделали бы картину слишком конкретной. А так… я могла мысленно поместить на них любую, самую прекрасную в мире голову.

Я слушаю ее с удовольствием — мне нравится идея, к которой она меня подводит, ее энтузиазм и желание что-то придумать, и еще больше — откровенность, с которой она говорит об этом моменте сексуальной мечтательности. Мне не стоит сейчас задумываться, почему мне именно это особенно нравится. Мне необходимо отвлечься. Я усмехаюсь — в ситуациях острого смущения это самое верное:

— Хочешь снять модную историю на безголовых манекенах?

— А почему нет? Пусть люди фантазируют. Мужчины будут подставлять им свою голову. Ты же знаешь статистику — читателей-гетеросексуалов раздражают мальчики-модели, потому что они слишком конфетные и по определению красивее, чем читатель: возникает комплекс неполноценности, и люди отказываются от покупки с мыслью «На этом красавчике пальто сидит хорошо, а мне не подойдет». А женщины будут представлять на них головы мужчин, о которых мечтают. Они тоже не всегда счастливы, глядя на манекенщиков: думают, что они все геи. А если и не геи — то, опять же, слишком красивы, чтобы быть доступными, а женщинам не нравится думать о недоступных мужчинах, у нас от этого депрессия. — Она забавно поджимает губы, словно отмечая, с похвальным смирением, что ей эта женская слабость тоже свойственна. — Мне кажется, безголовые манекены нас спасут. Идеальное тело, идеально одетое, и с любой воображаемой головой — это же дико сексуально.

Пока она говорит, я мысленно представляю себе съемку — это действительно может быть очень, очень здорово. Что называется, «дешево и сердито». Провокационно — с манекенами можно будет сделать все что угодно, и оттенок расчлененки придаст любой композиции ощущение опасности, которое несказанно украшает журнальную картинку. Да, она определенно молодец — с идеями у нее все в порядке. И самое главное — она вроде как не приказывает, не говорит мне, что делать, а намекает, что хотела бы увидеть. Она бросает мне мысль, просит: покажи мне, как это будет красиво. Хочется ей угодить.

Это приятное чувство, когда начальника хочется порадовать.

Только бы знать точно, что именно ее радует. Чего она хочет? Пойти, что ли, в тот же магазин и посмотреть на ее безголовую сексуальную мечту?

Вместо этого мой длинный язык уже занят оформлением вопроса:

— А какой он, мужчина твоей мечты? Ты чью голову подставишь на мои манекены?

Марина хитро улыбается:

— А ты стилизуй съемку — а я скажу, попал ты или нет. Если знать заранее, будет слишком легко.

Она права, конечно. Слишком легко и неинтересно. Куда увлекательнее будет придумывать образы, стараясь угадать — кто же он, ее идеал?

Нам приносят счет. Я пытаюсь заплатить, потому что меня так воспитали — начальница или нет, она женщина, и мне не нравится, когда женщина за меня платит. Но она меня останавливает:

— Во-первых, я тебя пригласила. Во-вторых, я спишу это на производственные расходы: «Уговаривала Влада Потоцкого не увольняться. Успешно».

— Хорошо. — Мне все еще это не нравится, но спорить с ней бесполезно. — Но в следующий раз плачу я.

Она бросает на меня быстрый взгляд:

— В следующий раз?

Мой голос звучит твердо: