автордың кітабын онлайн тегін оқу  Участники

Денис Епифанцев

Денис Епифанцев

Участники

© Д. Епифанцев, 2020

© ИД «Городец», 2020

© П. Лосев, оформление, 2020

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

@ Электронная версия книги подготовлена ИД «Городец»

(https://gorodets.ru/)

Дима пошел укладывать детей, и тогда Оля взялась убрать посуду.

После шума, звуков и голосов. Громких приветствий. Звонкого стука каблуков о твердый паркет, а потом раз — и тихий, мягкий басовитый удар о толстый ковер и слышно, что слегка запнулась, приостановилась взглянуть под ноги. Легкого перезвона хрусталя люстры, когда проезжает трамвай и вдруг совпадает пауза в разговоре и музыке. Шуршания виниловой иглы в конце диска, чтобы Дима перевернул пластинку, и льющегося в такт этим шуршащим постукиваниям из бутылки в наклоненный узкий бокал на длинной ножке. И смеха, когда немного пены вскипело через край на руку. После музыки: обрывков Леонарда Коэна (Dance me to the end of love) вперемешку с небыстрым джазом. После звяканья вилок о фарфор, потому что бисквит оказался слишком мягким, опасной искры бокалов за знакомство и встречу. После глухого рокота курильщиков на террасе и громко проезжающих машин внизу, рычащих вдруг среди ночи в центре города на предельных оборотах, и звуков города, которые отделены легким тюлем, но из-за распахнутых летних окон то влетающего в комнату, то вылетающего наружу, как дыхание цветочного великана, давно перебравшегося в город. Топота играющих детей. Стука льда о толстое дно в последнем (у меня отличный односолодовый — ты обязан попробовать), громких прощаний, скрипа половиц, шуршания ковра, щелчка замка.

После шума, звуков, голосов, топота и шорохов мы оказались в отчетливо шоколадной полутьме.

— Почему шоколадной? — спрашивает Оля. Она склонилась над столом, над эрмесовской пепельницей, и занята делом.

Дима пошел укладывать детей: смотрит, чтобы они переоделись в пижамки, почистили зубы, и, если попросят, почитает им большую, тонкую, неудобную книгу с картинками. Оля взялась убрать посуду, а я вызвался помочь. Она несла на кухню тарелки с закусками, блюдца и чашки с недопитым, стаканы, бокалы и все другие ложки и вилки. Я, сняв пиджак и закатав рукава, выбрасывал остатки в ведро и загружал в зев посудомоечной машины, похожей на улыбающуюся собаку с огромной пастью. Оля закрыла окна, сдвинула шторы, поправила диванные подушки и погасила свет. Хозяйка (так в доме называют приходящую горничную — бодрую женщину шестидесяти лет, которая следит за порядком) придет завтра и приберется, но это не повод оставлять тарелки до утра.

Заглянула на шаг в дверной проем проведать Диму и детей. Немного оглушила теплота детской и ее запах. Бровями и подбородком спросила, как дела. Я поставил кофе на огонь. Кухня темная, горит свет в коридоре, пара лампочек в вытяжке и красный круг плиты подсвечивают джезву снизу.

Зайдя, Оля неплотно прикрывает дверь. Становится темнее, и в этой полутьме тонкие руки с браслетами выглядят немного прозрачными, а серое платье сливается с фоном. Она протягивает руку и берет не глядя, на ощупь, пепельницу с каминной полки, а чуть дальше, ближе к стене, стоит наборная яшмовая шкатулка: из нее она вынимает пачку сигарет и полиэтиленовый пакетик с травой. Снимает пару толстых свечей и ставит на стол. Еще пару зажигает на камине.

— Не против?

Массивная белая каминная полка уставлена вазами с сухими цветами, вазами без цветов, коробочками со специями и чаем, жестяными коробками из-под чая с пуговицами и нитками, лежат книги с рецептами, блокноты с рецептами, открытки и журналы, глиняные необожженные горшки с луковицами тюльпанов и фарфоровые статуэтки, у которых что-то откололось (это что-то собирались приклеить, и теперь они лежат рядом: фигурка и ее часть).

Свечи горят неровно, тени немного подрагивают, когда проходишь рядом: расплываются и снова собираются в ясный силуэт.

Она снимает тяжелые клипсы и кладет рядом с моими запонками, потом устраивается на диване и с выдохом нога об ногу снимает под столом каблуки. Крутит ступнями.

На ней длинное в пол шелковое платье и некрупный жемчуг в два ряда. Макияж имитирует отсутствие ­макияжа. Короткие светлые волосы. Прическа под горшок, и поэтому она похожа на Жанну д’Арк. Только на Жанну из фильма Люка Бессона, а не Дрейера. Платье не обтягивает, но красиво драпирует ее худую фигуру мальчика-подростка.

— Ты любишь такое, да? — Она смотрит на меня искоса, разминая в пальцах сигарету и осторожно высыпая табак.

— Что именно такое? — переспрашиваю я. Кофе почти сварился, и я, помешивая, жду не отрывая глаз от коварно неподвижной поверхности.

— Бросить реплику и потом начать говорить о чем-то другом. Пара абзацев описания. Какой-нибудь флэшбек или наоборот перформатив — рассказываешь, что случится завтра. Завести другой разговор. Никакого прямого нарратива, все слегка смещенное. Такой медленный смоляной водоворот, который утягивает куда-то не в центр, но в сторону. Медленное соскальзывание.

Я отрываю взгляд от кофейной шапки и улыбаюсь Оле.

— Почему полутьма отчетливо шоколадная? — снова спрашивает она.

— Я хотел богатый эпитет. Чтоб было такое слово, из которого было бы понятно, каким густым был вечер: звуки, вкусы, разговоры. И все вместе смешивалось во что-то отчетливо богатое и насыщенное. А потом, когда все кончилось, то противоположность: тишина и полутьма, некоторая молчаливость, но это молчание очень понимающее, молчание, в котором двоим комфортно, им хорошо вместе молчать — такое молчание, вот эта противоположность, она тоже богата на оттенки. Не просто полутьма, а продолжение.

Я ставлю на стол прямые идеального светло-серого оттенка чашки, обведенные по краю золотом, с блюдцами, и разливаю кофе.

— Ты будешь? — Оля показывает на пепельницу, расписанную яркими попугаями, в которую она высыпала табак из сигареты, положила немного травы из пакета и теперь, перемешав, помогая себе второй рукой, начала собирать смесь обратно в бумажный сигаретный цилиндр.

— Нет. У меня еще встреча. А трава меня всегда немного давит.

— Возьми тогда себе ликера с верхней полки к кофе.

В резном буфете с цветными стеклами в дверцах на верхней, закрытой на ключ, который тоже лежит в яшмовой шкатулке, полке стоит несколько толстостенных бутылок с домашним ликером и множество разных рюмок: все сироты из разоренных наборов. Вот эту я знаю — Оля делает ею кружки теста для домашних пельменей.

Я беру рюмку с копченым стеклянным телом, короткой толстой ножкой и огранкой типа «принцесса». Ставлю на буфет и начинаю искать подходящий ликер: открываю бутылки одну за одной и нюхаю содержимое.

— Бери смородину. Вон ту. Пузатую.

Налив тяжелого и черного, закрыв дверцы и спрятав на место ключ, я возвращаюсь к столу. Рюмка слегка вибрирует о мраморную столешницу.

— Ты пишешь? Что будет?

Оля изящным жестом слегка по дуге, с чистой высокой нотой фарфора о мрамор, двигает мне кофе и сама делает глоток из своей чашки. В пепельнице уже лежит аккуратно свернутая гильза. Сладость ликера умножается на его самодельную крепость и делится горькостью кофе. Я запинаюсь, не могу говорить, надо как-то уложить это сложное вкусовое сочетание: что за чем читать, в каком порядке слушать.

— Не знаю. Текст. Может, что-то выйдет.

— Роман?

— Не-ет. Не роман. Это очень громко. Так сейчас никто не говорит. Роман. Ну из приличных людей. Тем более, это очень специальный жанр. Там есть герои, у героев есть дело, они куда-то идут. Что-то делают. Там есть сюжет, арки разные, действие, последовательности. У меня просто люди сидят в разных местах и о чем-то говорят.

— Диалоги?

— Возможно. Даже, скорее всего, да.

— Ну это тоже почтенный жанр. Но сюжета не будет? Никого даже не убьют?

— Ну, в начале — да. Там было убийство. Да.

— Расскажи.

— Ну это была история про женщину, она была успешной, красивой, средних лет.

— Я ее знаю?

— Не думаю. Частично, конечно, но она без выраженного прототипа. Она больше похожа на героинь кино. В ней должно было быть что-то такое немного пластиковое, плоское. Она такая женщина, которая жесты и манеры взяла из фильмов начала 80-х. Такая Алексис Керрингтон. То есть в жизни это совершенно нелепый персонаж, а когда в тексте, то даже красивая: порывистая, чувственная, с остроумными репликами и особой манерой курить.

— Алексис? — Оля улыбается.

— А что? Примета? У нее дочь-подросток.

— Это важно?

— Ну, я думал, что по сюжету эта девочка-подросток должна будет пережить «смерть матери» и ничего не почувствовать. Хотел поговорить об отстраненности. Отчуждении.

Оля поднимает голову, смотрит на меня внимательно. Она замечает эти невидимые кавычки, которыми я окружил «смерть».

— Это такой странный феминизм? Ты думаешь, для девочек «смерть матери» то же самое, что для мальчика «смерть отца»?

— А разве нет?

Она поднимает брови с сомнением.

— То есть там так: после очередной удачной сделки Ира, героиня, которая пропадет, она отправляется к своему любовнику. Он, вообще-то, парень-эскорт. Или лучше жиголо? Я помню, где-то, почему-то кажется, что у Агаты Кристи, но, скорее всего, нет, было слово «кугуар». Не говорили «жиголо» или «эскорт», говорили «кугуар». Красиво, правда? Вот. Он парень-эскорт, но она с ним спит регулярно, знает его давно, так что можно, наверно, говорить о постоянном любовнике. Другой ее постоянный любовник — партнер, с которым они вместе работают. Но там было другое — он был ровесник, и у него была семья, и она поддерживала его сексом, поднимала ему самооценку и давала возможность быть слабым. А тут, напротив, этот парень: он молодой, крепкий, с хорошим телом и здоровым цинизмом. С ним она чувствовала себя слабой, с одной стороны, а с другой — молодой и сильной: а не матерью и бизнес-партнером.

Там было такое описание, что она сидела у Андрея, его Андрей зовут, была такая же ночь, они тоже сидели на кухне, он варил кофе, а вы знаете, что если герой варит кофе, то автор, скорее всего, говорит от его имени или он важный для автора персонаж, она курила, отпускала все вокруг и на секунду забывала о себе, и сквозь нее сегодняшнюю просвечивала другая — шестнадцатилетняя она, которая немного удивленно оглядывалась вокруг и говорила: постойте, я же здесь, вот я, откуда все это: эти руки, это лицо.

 

Я делаю глоток кофе, откидываюсь на спинку дивана и оглядываюсь вокруг. Вот как это выглядит: темные окна, над плитой горят лампочки, на столе свечи, в доме тихо, тикают часы на каминной полке, светло-серая ваза с золотым рисунком, в которой стоят сухие цветы, в этой полутьме похожие на борщевик, стол с холодной мраморной столешницей (я медленно передвигаю ладонь с нагревшегося места на холодное), две чашки крепкого кофе, пепельница, рюмка с тяжелым ликером, две клипсы, запонки, чайные ложки с узором, двое с общей темой для разговора.

— А потом?

— Потом они проводят вместе ночь. Утром она, как обычно, платит ему, вызывает такси и уезжает. И исчезает.

— Убийство? Это он ее убил?

— Не знаю. Я хотел, чтобы это было как «Приключение» Антониони. Чтобы исчезновение — повод для начала. А потом, в какой-то момент, что-то случается, как-то за рутиной и новыми удивительными открытиями все забывается и про нее просто забывают.

 

Оля допивает кофе, встает и мягко, слегка придерживая подол, идет к холодильнику. Открывает, и все сразу же становится совершенно другим. Для меня она похожа на героиню американской фантастики, за которой прилетели инопланетяне. Для нее в этом белом свете я выгляжу как олень, застывший на трассе в свете фар мчащегося на высокой скорости автомобиля. За мной вырастает гигантская абстрактная тень.

Она достает бутылку минералки и возвращается.

— Почему же ты не написал? Или ты написал?

— И да и нет. Я написал диалоги, паузы и сюжетные ходы. Написал те главные вещи, размышления героев о своей и чужой природе, которые хотел проговорить.

И все равно в финале все выглядит глупо.

Есть что-то странное для меня сегодня в придумывании героев и событий, сюжетов, что за чем движется. Мне все время кажется, что это какой-то обман. В этом нет жизни. Я читаю чужие тексты и за редким исключением вообще не вижу там живых людей.

Есть как бы две крайности: совершенная искусственность, как у Джойса, с одной стороны, и ясновидение, суперреализм, как у Толстого. Это, мне кажется, крайние состояния литературы. У Толстого ты видишь вместе с автором. У тебя открывается такое окошко в книге, и там показывают живые картинки. Лучше уже не сделать. Это предел.

У Джойса тебе сначала объясняют правила, а потом предлагают по ним играть. Игра эта увлекательная, страшно веселая, и ты не замечаешь, что все придуманное. Эта придуманность напротив работает на твою веру, на твое видение. Да, это все понарошку, но мы вместе с автором притворяемся, что взаправду.

А есть середина. Там гладкопись, курсы писательского мастерства, метроном и план: первый герой, второй герой, шаг направо, шаг налево, поворот, третий герой. На сотой странице должны расстаться, на двухсотой странице должны встретиться. Все расписано, предсказуемо, стерильно. Герои могут вызывать симпатию, могут не вызывать — не важно. Ты видишь, как автор с секундомером в руке старательно пишет.

Но мир-то больше и разнообразнее, он гораздо-гораздо насыщеннее, и мотивация людей тоньше, и чувствуют они острее.

Талант автора, мне кажется, должен быть в том, чтобы придумать мир, описать его так, чтобы у меня не было ни капли сомнений. Не в том, чтобы придумать сюжет, а в том, чтобы та история, которую ты придумал и которую теперь рассказываешь, даже если она совершенно дурацкая и фантастическая, но чтобы мир, в котором происходит эта история, был непротиворечивый и полноцветный. Должно быть правдиво и органично. Твоя история, какой бы странной, нелепой или фантастической она ни была, в этой рамке должна быть правильной. Уместной и правильной.

Вот в чем талант, мне кажется.

Понимаешь, да?

Поэтому мне и скучно читать. И самому писать такое.

 

Дверь открывается, и входит Дима. Он переоделся в спортивные штаны и толстовку. В руках у него тонкий кашемировый плед. Он разворачивает его, и молча кладет на плечи Оле, и хочет пойти дальше, но Оля тянет руки к Диме, берет его руки в свои, тянет к себе и вниз так, чтобы он наклонился, и, когда он наклоняется, целует его в губы.

Дима улыбается и целует ее в ответ.

Потом он наливает себе стакан сока из холодильника, выпивает его, немного морщится от холода, моет стакан под струей воды, вытирает руки и садится позади Оли, обнимая ее за талию.

Смочив палец слюной, Оля слегка протирает забитую сигарету, чтобы она стала влажной и не горела слишком быстро. Потом немного проводит под ней зажигалкой, чтобы высушить и, в конце концов, немного помассировав тело сигареты пальцами, закуривает. Вдохнув, она замирает, выдыхает и через секунду медленным, изящным жестом, держа косяк вертикально, отводит руку в сторону.

— Расскажи про нее.

— Что?

— Прочти. Какая она? — Оля отклоняется назад и ложится на грудь Диме. Она поворачивает голову, чтобы видеть мужа, смотрит на него снизу-вверх и протягивает ему косяк, он осторожно губами тянет в себя воздух, а когда достаточно, чуть-чуть касается ее живота.

Они выглядят так, как будто их тела сделаны именно для этой позы: идеально совпадающие всеми изгибами.

 

Я нахожу на телефоне гугл-диск и открываю файл.

 

Через десять минут приезжает Ира. Она одета в легкую рыжую шубку из лисы, красные сапожки с массивной золотой молнией и мягкое трикотажное платье, которое выгодно обтягивает ее тренированную фигуру. На сгибе локтя она несет красную вместительную сумку Hermes. В этой сумке собрано все, что может понадобиться в течение дня, недели, месяца. С каждым годом сумки становятся все тяжелее и вместительней.

Она чуть привстает на носках, тянется вверх и целует Андрея в губы. Просовывает холодные руки в красных перчатках ему под пальто, касается его спины, опускает ниже и трогает ягодицы.

Ей нравится это ощущение рук в перчатках тонкой кожи, которые касаются дорогой костюмной шерсти, под которой объемные твердые мышцы.

Водитель такси смотрит на них с любопытством: высокий, наголо стриженный парень в пальто на голое тело и женщина, которая так тщательно следит за собой, что выглядит почти одного с ним возраста, а значит, вполне может быть в два раза старше.

Девушки возраста этого парня, его ровесницы, водитель заметил это недавно, разглядывая пассажиров — мать и дочь, сейчас выглядят как-то старше и грубее. Женщины, которым больше, выглядят намного лучше, как-то даже моложе, что ли. Аккуратнее. Ухоженнее.

Они идут в сторону дома. Водитель смотрит в телефон на приборной панели и принимает заказ. Автомобиль уезжает резко, с каким-то немного животным звуком.

И снова становится кристально тихо.

Она громко рассказывает историю, которая вообще-то довольно скучная, но она рассказывает ее весело и таким образом, что через некоторое время понимаешь, что это не информация, а песня — ей без разницы, о чем говорить, ей просто нужно говорить. Голос звонко отражается от замерзших звенящих стволов деревьев, и Андрей представляет, как из-за деревьев на этот голос выходят лесные разбойники.

Есть что-то опасное в том, как беспечно ведет себя Ира. В том, как она поет эту песню.

Андрей давно заметил это свойство. Оно его ничуть не трогало, но иногда, когда они оказывались в каком-нибудь общественном месте вместе — иногда она звала его на закрытую премьеру в кино или какую-нибудь презентацию, куда-то, где нужно было выглядеть вечерним образом, но при этом можно было немного шокировать приличную публику тем, что приходишь с парнем-эскортом моложе тебя — иногда он видел, как она вела себя в других ­ситуациях. У нее был талант, какое-то чутье, ее личная сверхспособность: она флиртовала всегда. Даже самый простой вопрос, самый банальный — «как пройти?» или, например, «который час?» — даже на такой вопрос она отвечала не задумываясь, не вглядываясь в спрашивающего, инстинктивно отвечала так, что у того, кто обращался к ней, возникала мысль, что он сказал ей комплимент, а она ответила что-то такое легкое, и дальше можно предложить выпить вместе кофе и она согласится и засмеется таким смехом, после которого в кино и книгах мужчины теряют головы. Это было ее оружие. Она внушала это мужчинам: он остроумный и интересный собеседник, он сексуально привлекателен и состоятелен, у него еще все впереди, и если он захочет, то всего добьется. Внушала, что ее смех — то, что он искал всю свою жизнь.

Чего они — эти мужчины — не знали, так это того, что, если чуть усомниться в ее правдивости, даже на секунду отвлечься и перестать обращать на нее внимание — она тут же теряла все силы. Если первый контакт не зажигал все солнце сразу, то как будто включались лампы дневного света. Она горела, но искусственно: холодно и ровно. Имитировала свет.

И она тоже это знала. И тогда начинала говорить без остановки. Заговаривать свою осечку.

Но, — Андрей курит и думает, — это не защитная реакция. Там, в глубине, под этой кожей, этим слоем грима, этой яркой шубкой, этими атрибутами успешной жизни, живет Другая Ира. Это не притворство — наоборот: вся ее Настоящая Жизнь — притворство. Она просыпается ­утром и до вечера притворяется тридцати-с-чем-то-летней женщиной — серьезной, умной, в деловом костюме — хотя на самом деле она семнадцатилетняя девочка, которая пытается выбраться из лжи.

Она думала, когда-то давно, что если начнет притворяться старше, чем она есть на самом деле, если начнет вести себя серьезно, если будет носить строгие костюмы, стричься по-взрослому, носить сдержанные украшения — то ее начнут воспринимать серьезно. Это добавит ей очков. Даст фору. Поможет добиться своих целей. И однажды она действительно начала себя так вести, так одеваться, так говорить, так выглядеть, так жить.

Она уже не притворялась. Она так хорошо сжилась с этой маской, так естественно в ней себя чувствовала, так искусно пользовалась преимуществами, которые это притворство ей давало, что не заметила, как стала той, кем хотела быть.

— Зачем ты носишь маску? — спрашивала героиня комикса загадочного героя-лучника.

— Чтобы меня можно было узнать, — отвечал он.

Тогда она не знала этого правила: чем ты притворяешься, в то ты и превращаешься. Сейчас она мучительно пытается понять, как размотать этот клубок обратно. Как отменить всю эту ложь. Ведь это же ложь. Она на самом деле такой никогда не была — это все не ее, она просто слишком долго притворялась. Но этой лжи так много, а попытка вернуться к правде причинит боль стольким людям, которым она не хочет причинять боль. Всего этого так много: ответственности, обязательств, связей, людей, детей, мужей и партнеров по бизнесу. Их так много, что не думать об этом легче, чем пытаться решить.

 

На кухне Андрей ставит джезву на газ.

Ира находит сигареты и зажигалку в гладкой шелковистой прохладе кармана шубы и тоже идет на кухню, с ногами забирается в широкое низкое кресло, выуживает из пачки тонкую длинную розовую с золотым фильтром, немного крутит и мнет в пальцах, хрустит плотно набитым табаком и щелкает зажигалкой. Андрей вытряхивает в ведро толстостенную пепельницу из зеленого стекла, тяжелую, модную в семидесятые, а теперь винтаж, споласкивает под краном, протирает сухим до скрипа и ставит рядом с ней.

Ей хорошо.

Господи, как же ей хорошо!

Такая ночь: зимняя и холодная. Уютная квартира: натопленная и яркая. Возможность забраться с ногами в мягкое кресло с пледом и подушками (откуда у него это умение создавать уют?), затянуться глубоко и сладко сигаретой. Затянуться. Спокойно затянуться, дать дыму заполнить легкие. Не нужно никуда спешить, не нужно «выкурить сигарету, чтобы найти решение», или «успокоиться», или «проветрить голову», или «повод выйти». Курить спокойно, закрыв глаза и наслаждаясь самим процессом. Как хорошо.

И такая возможность: приехать ночью к парню и то, что за этим последует. Наконец-то можно перестать быть той, которая всем нужна, и стать той, которая ты есть.

Ей как будто снова семнадцать. Она делает что-то стыдное, что осудят, но такое нежное. Она чувствует тепло в животе, чувствует, как напрягаются мышцы спины, их тянет, как утром, когда потягиваешься, когда всю тебя вытягивает, и сильные руки в этот момент, мужские сильные руки, сжимают твое тело, приподнимают, и это такое сладкое утреннее ощущение, и такое же сладкое, когда поздней ночью сидишь вот так на кухне и знаешь, что дальше.

Она отгоняет от себя мысль о деньгах. Ту ее часть, где она платит парню, чтобы он занимался с ней сексом. ­Утром, когда она вызовет такси и поедет домой переодеться, чтобы потом ехать на работу, она будет думать об этом. О том, что она платит за секс. Она будет перечислять сама себе стандартные причины: что так проще и что у нее нет времени ходить на эти свидания, выслушивать эти истории, эти анекдоты, эти истерики. Что она не хочет снова чувствовать унижение просто потому, что не можешь заказать то, что хочешь ты, потому что он, возможно, не сможет это оплатить (да, она знакомилась в тиндере).

Но это будет завтра, а сейчас она наслаждается той мыслью о деньгах, где есть «возможность себе позволить». Она помнит, какой голодной и нищей она была. Это было, конечно, давно, но она помнит. Возможность так тратить свои деньги ее расслабляет. Ей нравится так тратить свои деньги. Ей нравится, что у нее есть возможность так тратить свои деньги. Ей нравится она сама, когда она так тратит свои деньги. Ей нравится, что у нее есть деньги.

Нет такого удара, который она не сможет выдержать.

 

— Стой. Слушай. Я вдруг подумала, — говорит Оля, немного оживившись, — а я ведь буду в твоем тексте курить косяк? Ведь так?

— Ну, скорее всего, да.

— А… Хорошо… А Андрей?

— Будет ли Андрей курить косяк?

— Нет. Какой он? Прочитай про него.

— Он далеко. Он в начале просто такой, ну… просто красивый парень. С хорошим телом. Ему звонит девушка и говорит, что приедет, и просит встретить. Он начинает собираться, надевает трусы, брюки, выбирает кроссовки, не находит чистой футболки и решает идти так — надевает пальто на голое тело и идет ее встречать.

Он идет через шлагбаум, где его видит охранник, и это первый раз, когда мы его видим со стороны. Чужой взгляд на него. Высокий парень, с плоской грудью, как у подростка или профессионального пловца. С широкими плечами. В черно