Слово «Волга» образовано от славянских слов со значением «влажность», «сырость»[15]. Тюркоязычные народы, жившие на ней, знали реку как Итиль (или Итель/Атиль; в современном татарском это Идел, а в современном чувашском – Атэл[16]), то есть «большая река». Мордовское название Рав происходит от скифского Ра, то есть «влага»[17].
в Астрахани с XVII века начали складываться национальные общины армян, индийцев, татар и персов. К концу столетия один путешественник отметил: «Здесь проживают разнообразные народы, привлеченные удобством торговли и сладостностью воздуха»[597]. Британский путешественник середины XIX века выразился более прямо: «Я встречал восточных людей всех сортов»[598]. Еще один вспоминал, что в Астрахани собралось «едва ли не более пестрое сообщество наций, чем где-либо в мире»[599]. В 1740-е годы на нерусское население, то есть «азиатов», приходилось 25–30 процентов всего населения города: 776 армян мужского пола, 76 индийцев и 109 так называемых агрыжан – детей индийцев-мусульман и татарок[600]. Разные национальности жили в разных частях города, хотя торговля велась на всех языках сразу. Астрахань была разделена на национальные кварталы: в одном жили татары и индийцы, в другом персы и некоторые татары, в третьем выходцы из Средней Азии
Однако есть и еще одна фундаментальная проблема, не позволяющая россиянам вступать в организации, которые выдвигают инициативы снизу. Корни ее лежат глубоко в советских, а то и в имперских временах: жители в основной массе считают, что на локальном уровне нельзя добиться ничего и что простые люди беспомощны. Этот подход можно было четко проследить во время исследования степени участия граждан в экологических движениях, которое проводилось в Самаре в самом начале XXI века. Выяснилось, что люди считают деятельность таких движений неэффективной и бессмысленной, не ведущей ни к каким изменениям.
русы перешли от разрозненных или временных поселений по берегам рек к строительству более-менее постоянных баз на территории современной европейской части России. Вероятно, к середине IX века они наложили дань на местные славянские и финские племена. К тому времени они уже активно беспокоили хазар и булгар, заявляя свои права на важный торговый путь.
При этом никакой иронии нет, хотя на самом деле в начале 1930-х годов крестьяне голодали, а в 1938 году жители сел были вялыми и деморализованными, а лагеря были переполнены (см. предыдущую главу). Путеводители и фильм ориентировались в основном на городскую аудиторию, а в эпоху экономических и личных трудностей всегда востребован эскапизм.
Восстановление шло медленно. В январе 1947 года, когда с победы в битве прошло уже почти четыре года, в городе в крайне скученных условиях проживало около 330 тысяч человек.
Гражданские, каким-то образом сумевшие пережить битву, выбрались из подвалов и увидели полностью разрушенный город. В романе «Жизнь и судьба» Василий Гроссман так охарактеризовал настроения в городе в тот день, когда замолкли пушки, увидев Сталинград и Волгу глазами советского солдата: «Было темно. Запад и восток молчали. Силуэты заводских корпусов, развалины городских зданий, окопы, блиндажи влились в спокойную, молчаливую тьму земли, неба, Волги.
Так выразила себя народная победа. Не в церемониальном марше войск, под гром сводного оркестра, не в фейерверках и артиллерийских салютах, а в сыром ночном деревенском покое, охватившем землю, город, Волгу…»[982]
когда наступает ночь – одна из этих мрачных, раскаленных, кровоточащих ночей, – собаки прыгают в Волгу и отчаянно плывут на другой берег. Сталинградские ночи вселяют в них ужас. Животные бегут от этого ада; даже камни не могут подолгу выносить этого; выживают только люди»[978].
