Оглавление

Предисловие

В жизни каждого человека кроме его работы, семейных обязанностей и общения с друзьями и товарищами должно быть ещё что-то такое, что я назвал бы «своим миром». Вот для меня таким миром является любовь к родной природе и увлечение рыбалкой и охотой (от последнего я, правда, давно уже отошёл по разным обстоятельствам). Они привиты мне с раннего детства моим отцом, страстным охотником и рыболовом. С ним я встречал рассветы и закаты у костров на берегах белорусских речушек, с ним я видел поражающий впечатление нерестовый ход горбуши через каменистые перекаты сахалинских рек, с ним я скользил на лодке-плоскодонке по узким камышовым проходам огромных зауральских озер и, уже без него, замирая от восхищения, вглядывался в темные глубины исландских фьордов или не мог налюбоваться на красоту обрамленных скалами и сосновыми лесами шведских озер, с трепетом сердца спешил к нерльским берегам в Тверском крае и живописным изгибам калужских рек, унизанных умиротворяющим видом древних монастырей и церквей. Но я никогда не был банальным добытчиком, а самыми моими большими и запоминающимися трофеями как на охоте, так и на рыбалке были иногда мимолетные, иногда длящиеся годами нечаянные встречи и общения с разными, бывало даже совершенно противоположными мне по мировосприятию людьми. В иных условиях я бы не обратил на них внимания или просто отверг общение с ними, но не там, где человек, глядя, как и ты, на августовский закат солнца над погружающейся в предвечернюю дымку долины чистой речки, вдруг начинает понимать тебя, а ты — его. Разве это не чудо?

Вот это — наряду с описаниями охотничьих и рыболовных будней, необычных событий и даже каких-то ностальгических переживаний ушедших в безвозвратность времен детства, юношества и взросления, — я и попытался передать в моих рассказах, где есть и прошлое, и настоящее, а, возможно, просматривается и будущее.

ИЮНЬСКИЙ СНЕГ

Папа пришёл вечером домой и объявил нам, что завтра он собирается поехать на рыбалку с ночёвкой. «Поедете со мной?» — спросил он нас. «Конечно!» — закричали мы с братом и сразу же стали готовиться к предстоящей поездке. Снасти у папы, заядлого рыбака и охотника, всегда содержались в полном порядке, так что нам оставалось только накопать червей, для чего мы во дворе нашего дома вывернули полосу земли вдоль серого в занозах дощатого забора, за которым возвышались элеваторные постройки.

На другой день в субботу мы дождались его с работы, взяли всё, что нам было нужно для рыбалки и ночёвки у реки, на рейсовом автобусе выбрались за город и, сойдя возле небольшой деревеньки, пошли полем от нагретого и пахнувшего асфальтом и машинами шоссе в сторону обозначенной полосой мелколесья пока ещё невидимой реки, зашагав вскоре вдоль её высокого и извилистого берега. Погода была прекрасная и, несмотря на то, что время близилось к вечеру, жаркое солнце висело ещё высоко — шла вторая половина июня. Папа сказал нам, что знает одно очень хорошее место, где мы можем остановиться и разбить наш рыбацкий лагерь.

Через некоторое время мы вышли к спускавшемуся с поля к реке оврагу, по дну которого, укрывшись кустарником и бурным разнотравьем, протекал ручей. В месте своего впадения он образовывал достаточно широкое — метра в три — мелководное устье.

«Вот здесь-то мы и будем рыбачить и ночевать!» — сказал папа. Мы были в восторге от места нашего привала и уже хотели сбежать с кручи берега к реке, как он остановил нас и спросил, видим ли мы отсюда рыбу в ручье? Мы присмотрелись — и, ух, ты! — действительно, песчаное мелководье устья было как будто усеяно тёмными палочками, которые не стояли на месте, а всё время дружно передвигались во все направления. «Это пескари, — объяснил нам папа, — зашли к вечеру в ручей, видно, тоже для ночёвки». И, заметив наше нетерпение, засмеялся: «Конечно, половим и пескарей! Ведь сегодня на ужин будем варить на костре настоящую рыбацкую уху. Лук, морковь, картошка, соль, лаврушка и перец — всем нас мама снабдила и всё у нас есть. Вот только ещё к этому пескариков, окуньков да ершей натаскаем. Замечательная, сыны мои, будет у нас с вами уха!»

Но пескарики оказались не такими уж простаками! Стоило только нам с удочками, снаряженными червяками, начать приближаться к ручью, стайка дружно уходила в сторону реки и исчезла в тёмной глубине. Как только мы отходили от ручья, стайка также дружно возвращалась назад. И так несколько раз. Но, наконец, мы, прикрываясь кустами, приноровились к хитрым пескарям и всё же выловили с десяток этих шустрых и пятнистых рыбёшек, а затем все вместе переключились на ловлю в самой реке шершавых окуней в полосатых «матросках», серебряных чебаков — так в тех краях моего детства называют плотву — и колючих сердитых ершей.

За этим увлекательным ужением речной разнорыбицы мы и не заметили, как прошло время и солнце нехотя поползло по верхушкам потемневшего дальнего леса. В воздухе стало немного прохладнее, но земля, нагретая за день июньским солнцем, все ещё дышала приятным тёплом, ароматом трав и луговых цветов, что особенно хорошо чувствуется у воды.

«Всё, — сказал папа, — на сегодня хватит! Завтра будет день, будет новая рыбалка. А сейчас варим уху и готовимся к ночлегу. Мы — рыбаки, а потому поднимаемся рано утром!»

Уха у нас получилась вкуснейшая! А какой ещё она могла быть, сваренная в видавшем виды папином армейском котелке, на берегу реки, с водой из ручья, с запахом костра и малиновыми искрами, исчезающими в тёмно-синем вечернем небе!

Было уже около полуночи, но спать нам не хотелось, костёр ещё и не думал затухать, а потому мы, уютно устроившись на разостланной у огня папиной плащ-палатке и прижавшись к нему, слушали рассказы о его сиротском детстве в деревне, о том, как он ещё мальчишкой с раннего утра трудился в поле на пахоте, а потом бежал с друзьями к чистой уральской речке, дно которой было усыпано плоской галькой, купался, ловил с друзьями на живцов щурят и нашаривал под камнями возле свай нагретого солнцем деревянного моста упирающихся раков.

Короткая июньская ночь всё-таки наступила, и над потрескивающим костром навис темный купол. Но стоило только отвернуться от огня, вглядеться, и казалась бы непроницаемая темнота пропадала, а в мягкой серости фиолетовой ночи начинали проступать очертания берега над рекой, ближайших кустов и было видно, как вспыхивали над лесом полоски-отсветы от провалившегося с неохотой за горизонт солнца. Никак не могли угомониться в поле перепела, настойчиво уговаривающие нас немедленно ложиться спать. «Слышите?» — спрашивал папа. И, действительно, в перепелиных криках мы с удивлением слышали именно это: «спать пора! спать пора!» Над головами то и дело с посвистом пролетали невидимые табунки запоздавших к уютному ночлегу в камышах уток, с шумом садившихся где-то рядом на воду. «Ну, до осени, — говорил папа, всматриваясь в тёмное небо, — подождём до осени, а там поедем с вами и на охоту!»

И вот когда мы уже были готовы закончить наши поздние посиделки, как вдруг случилось чудо. Из сгустившейся темноты на наши головы и на костёр неожиданно и не понятно откуда — то ли сверху, то ли с боков — полетели белые хлопья. Сначала они были единичные, но с каждой секундой их становилось всё больше и больше, и вот уже начался настоящий снегопад. Причём снег этот валил так сильно, что иногда казалось, что поднялась настоящая зимняя метель. Особенно впечатляюще выглядело то, что происходило над пламенем костра: снежинки не таяли, а десятками и сотнями вспыхивали, потрескивая, и падали искрами в огонь. Изумлению нашему не было предела. «Что это? — спрашивали мы папу, — снег? Но откуда он летом-то?» Папа махнул перед собой рукой и, раскрыв ладонь, показал нам пойманную «снежинку». С удивлением мы увидели небольшое сантиметра в полтора насекомое с беловато-прозрачными крылышками в неброскую крапинку, выгнутым тонким тельцем, завершающимся двумя длинными усиками-хвостами. «Подёнка, — сказал папа и, перевернув её пальцем, пояснил, — это однодневная бабочка, которая рождается в конце дня к вечеру, живёт несколько часов, успевает произвести на свет потомство и к утру погибает. Свет костра её привлекает, вот она сюда и летит, на огонь, и сгорает! Её иногда ещё называют подёнка-метелица. Видите, какую метель она нам устроила в июне?»

Мы, пораженные происходящим, слушали его рассказ о короткой жизни этой бабочки, смахивали с одежды валящиеся сверху «снежинки», протягивали ладони, на которые тут же попадали десятки удивительных и по-своему красивых насекомых, рассматривали их и нам было жалко, что они скоро умрут, не успев как следует пожить в этом чудесном мире, в котором так много интересного. Мы не могли нашими детскими умами и сердцами согласиться с этой чудовищной несправедливостью и начали наперебой предлагать всякие способы по спасению подёнки, но папа, улыбнувшись и потрепав нас по головам, сказал, что нет, мол, ребята, это тоже жизнь, а она бывает очень и очень разной. «Так устроено! Всем отведено свое время на этом свете», — добавил он, почему-то вздохнул при этом и подбросил в костер сухие сучья. Костёр затрещал, выбросив сноп мерцающих искр навстречу падающим в огонь подёнкам. Мы замолчали, думая каждый о своем.

«Вы лучше послушайте, — отвлекая нас от тяжких дум о судьбе поденки, сказал папа, повернув голову в сторону реки. — Слышите, что на реке творится?» А оттуда, с невидимой от костра в ночи реки слышались всплески, хлюпанье, шлепки — как будто по воде ходил или плавал какой-то большой зверь или металась огромная рыба, причём эти звуки доносились и слева, и справа. «Ничего себе! — удивленно протянули мы, — а кто это там?» «Это рыба кормится упавшей в воду подёнкой, — пояснил папа, вслушиваясь в темноту. — Вот, это ударил язь, вот опять он, слышите? А это вот лещ зачмокал… Не спят… Никто нынче в реке не спит и, видимо, до утра спать не будет. Сегодня у них большой праздник! Вылет подёнки. Такое не каждый день и не каждую ночь бывает, да и не каждый год можно наблюдать столь обильный её урожай». И, поворошив обожженным концом палки горящие в костре угли, выбросившие в темноту неба рой искр, добавил, что нам всем в эту июньскую ночь очень повезло увидеть это нечастое и завораживающее зрелище.

Увлеченные рассматриванием падающих на нас удивительных бабочек, мы забыли о том, что происходит вокруг. Обернувшись от огня, мы как бы раздвинули черноту окружающего нас над костром купола и огляделись. К этому времени короткая летняя ночь уже начала сменяться зарождающейся на востоке пока ещё робкой полоской сиреневого рассвета. И то, что мы увидели в светлеющей мгле скорого утра, было невероятно! Всё вокруг — траву, кусты, песчаный берег и даже воду — покрывали белесые пятна «снега». Подёнка лежала повсюду: где-то пореже, где-то — особенно ближе к воде, месту ее рождения — погуще. Рыба продолжала пиршествовать…

Но скоро мы заметили, что снегопад пошёл на убыль. «Снег» падал всё реже и реже. Наконец начали пролетать только одиночные «снежинки», а через некоторое время исчезли и они. Июньская «метель» закончилась, продлившись около получаса.

Мы долго ещё не могли уснуть, обсуждая то, что нам довелось увидеть. Но сон и теплая июньская ночь всё-таки взяли своё и, накрывшись всё той же плащ-палаткой и прижавшись к папе, мы — под потрескивание затухающего костра и продолжающегося шума на реке — уснули тем крепким сном, которым можно спать только в детстве…

…Не знаю, спал ли сам папа, но он разбудил нас, когда раннее летнее солнце уже вовсю слепило глаза тем утренним белым светом, какого днём не увидишь. Костёр потух, лишь отдельные угли, сохранившие форму сгоревших сучьев, ещё продолжали дымиться, причудливо меняя свой цвет от чёрного до белого и обратно. На реке было тихо. Мы побежали к воде умываться и увидели, что «снег» из подёнки ещё сохранялся в складках берегового песка, виднелся в траве. Там на проволочных длинных ножках бегали суетливые кулички, радуясь неожиданному обильному завтраку. Но ночного плотного «снежного» покрова уже не было, а оставшиеся его клоки под слепящим утренним солнцем уже не казались такими белыми, какими виделись нам ночью. Сейчас они посерели, сбились в мокрые и непривлекательные комки. Было даже трудно представить, что они слеплены из той бесчисленной белой бабочки-поденки, что завораживала нас своим «снегопадом» прошедшей ночью.

Мы вновь раздули огонь в костре, вскипятили чай, перекусили, и приступили к рыбалке. Но клёв был очень вялым, а иногда и вовсе пропадал.

«Да, — ближе к полудню сказал папа, поглядывая на высоко поднявшееся солнце, — подёнка устроила нынче праздник речным обитателям, а нам рыбалку-то подпортила! Сыта рыба, не желает брать нашу наживку. Давайте-ка, сыны, будем собираться домой».

Нам, конечно, хотелось ещё немного побыть на реке, но поскольку на разгоравшемся солнцепёке после короткого сна прошедшей ночи мы дружно, в отличие от сытой рыбы, клевали носами, то не стали особенно возражать и принялись послушно собирать нашу нехитрую рыбацкую поклажу. И только сейчас, когда заливали догоревший костёр и сворачивали бамбуковые удочки, обратили внимание на то, что к этому времени вокруг нас вообще не осталось ни малейшего намёка на то, что мы пережили прошедшей ночью. Июньский «снег» исчез без следа. «Вот и птицы голодными не остались. Так что все должны быть довольны подёнкой: и рыба, и птицы, и мы! Хотя бы за то, что довелось нам увидеть это чудо — „снег“ в июне. А рыбы мы с вами ещё наловим! Какие наши годы! А за неё, подёнку-то, не переживайте, она после себя большое потомство оставила. Посмотрим, что из него получится на будущий год!» — подвёл итог нашей рыбалке папа. И мы, попрощавшись с рекой и приютившим нас на ночь гостеприимным её берегом, отправились домой, где уже ждала мама, которой нам не терпелось рассказать о чудесах прошедшей ночи.

…Много лет прошло с тех пор, и много интересного мне случалось повидать за всё то время, которое я провёл в своих рыбацких и охотничьих походах или просто для отдыха бывая за городом. Неоднократно доводилось мне наблюдать впечатляющие по своей массовости вылеты майского жука, пробиваться через смерчевидные столбы роящейся мошки, попадать в такие полчища комаров, что и дышать было трудно — забивали нос и рот, и с трудом вести светлым днем машину, постоянно останавливая её, чтобы протирать лобовое стекло от разбивающихся об него сотнях белых бабочек-боярышниц, мечущихся над нагретым шоссе — да мало ли ещё какие сюрпризы, что преподносит нам щедрая на выдумки природа, встречал я на этом пути. Но никогда больше я не попадал в столь невероятный по своей красоте, неожиданности и драматизму июньский «снегопад», который устроила нам в ту далёкую ночь моего детства своим вылетом и короткой жизнью маленькая бабочка-подёнка.

ВЕРХУШКА ЁЛКИ

В дверь купе постучали, мама ответила «да, да», после чего зеркало отъехало в сторону, и в проёме вместо маминого, старшего брата и моего отражения мы увидели нашу проводницу в зимней шапке с железнодорожной кокардой и фирменной тужурке поверх тёплого свитера. Она, весело оглядев нас и спросив, готовы ли мы, объявила, что подъезжаем к нашей станции «Лебяжья-Сибирская» и надо поторопиться с выходом, поскольку стоянка поезда будет очень короткая. Проводница была хорошая и добрая тетенька, с которой мы за эти два дня путешествия из Москвы подружились, и она уже знала, что мы едем в гости в село Лопатки к бабушке и семье дяди Вани, старшего брата нашей мамы, и что собираемся встречать там Новый год. Проводница иногда ненадолго присаживалась у нас в купе, разговаривала с мамой, ахала, сочувствуя, что мы едем в Сибирь в такую морозную и снежную зиму, или понимающе кивала головой, когда мама, вытирая платком глаза, говорила, что ей надо с мальчиками побывать на кладбище у её папы, нашего дедушки, которого не стало в прошлом году, а мама не сумела приехать, — младшей нашей сестренке тогда только полгода исполнилось. «Папу-то сейчас одного оставили. Как же он без вас?», — улыбаясь и обращаясь к брату и ко мне, спрашивала наша проводница. «Он не один, — серьёзно отвечал ей мой брат, — у него там целый полк». Мама засмеялась: «Папа наш военный, подполковник, а за дочкой неделю посмотрит няня. Мы иногда нанимаем из деревни, что рядом с нашим военным городком». Но нам всё-таки казалось, что проводница жалеет нас, дальних и зимних путешественников, и поэтому, когда поила пассажиров вагона чаем из стаканов в подстаканниках со звякающими ложечками, подкладывала нам с братом лишние прямоугольные бумажные упаковочки сахара с нарисованным синим паровозом на рельсах и надписью «Дорожный». Сахар мы припрятывали в карманы, намереваясь им когда-нибудь воспользоваться — ехать ещё было далеко.

— Спасибо, — сказала мама, — да мы уж готовы. Сейчас только ребят одену потеплее, а то там на улице такая зима!

Мы уже стояли одетые в зимние пальто, на ногах валенки. Мама поглубже нахлобучила нам шапки и крепко подвязала их под подбородками, отчего мы недовольно закрутили головами, а ещё и обмотала нас поверх воротников тёплыми шарфами.

Выйдя из купе, мы с братом встали около окна и, держась за отполированный шаткий поручень, стали всматриваться сквозь промерзшее вагонное окно в серую морозную мглу позднего сибирского утра. Поначалу там не было видно ничего кроме темноты и белых снежных косм, пролетавших мимо. Но вот мигнули и пронеслись мимо нас какие-то огоньки, вынырнули и тут же скрылись занесённые снегом чуть не ли по крышу первые жилые постройки, размытыми желтыми пятнами протянулись редкие фонари, поезд застучал на стрелках и стал замедлять ход. Мы продышали на замерзшем стекле круглые окошки, протерли их варежками и поспорили, кто первым увидит встречающего нас дядю Ваню. И, вот, когда поезд наконец совсем остановился, качнув нас и звякнув всем своим промерзшим длинным телом, мы одновременно в свете от окошка, освещавшем платформу, увидели очень похожего на маму человека в коротком тулупе с поднятым воротником и серебристой каракулевой шапке. Он всматривался в окна вагона и провожал взглядом немногих пассажиров, которые сходили на этой станции.

— Мама, вон дядя Ваня, вон он! — одновременно закричали мы.

Мама подхватила багаж и, подталкивая нас на выход, поспешила к тамбуру, откуда уже в коридоре в клубах морозного пара появился поднявшийся в вагон наш дядя.

— Иван, возьми детей! — вместо приветствия крикнула ему мама.

— Дядя Ваня! — мы, толкаясь в узком проходе, побежали к нему. Он со словами «вот они, архаровцы!» подхватил нас в охапку и потащил на выход, мама поспешила за ним. Дядя Ваня ловко переставил нас с подножки тамбура на платформу и перехватил из маминых рук наш небольшой багаж. Чуть ли ни сразу же после этого гулко звякнул замёрзший станционный колокол, раздался гудок локомотива, трель свистка, и поезд, лязгнув сцепками, медленно стронулся с места. Мы с братом, задрав головы, смотрели на засыпанный снегом вагон, его мутно светящиеся замёрзшие окна и нам казалось, что это мы вместе с платформой, мамой и дядей Ваней поехали назад мимо примерзшего колёсами к рельсам поезда дальнего следования. Наш кондуктор со свернутым флажком, стоя в открытом тамбуре, улыбаясь, кивнула нам на прощанье, проводила глазами станцию Лебяжья и поспешила побыстрее захлопнуть вагонную дверь и уйти в тепло своего служебного купе.

— Ну, давайте, теперь поздороваемся как следует. Здравствуй, Иван! — мама обняла и поцеловала дядю Ваню в пунцовую от мороза и ветра щёку. Он, в свою очередь, наклонился и поцеловал нас с братом, кольнув щетиной и обдав запахом табака, овчинного полушубка и ещё чего-то радостно-родного, что ожидало нас зимой в деревне у бабушки.

— Всё-всё, хватит нежностей на морозе, пошли, ехать надо, — сурово, но с улыбкой сказал дядя и, взяв весь багаж, повёл нас через пути, потом через пустынный станционный перрон, на снежной поверхности которого виднелись полузанесенные снегом следы редких пассажиров.

— Иван, — спросила мама, спеша за ним и держа при этом нас за руки, — я беспокоюсь, как же мы доедем до дома, когда вон сколько снега навалило, ужас? Ведь не проехать-не пройти. Ты же, наверное, на своём «газике» приехал? А вдруг где застрянем, детей поморозим?

— Проедем! — не оборачиваясь, ответил он. — Сейчас покажу тебе мой «газик».

Мы завернули за деревянное здание станции в один этаж и увидели, что на небольшой площади, за которой раскинулся посёлок, не было никакого «газика», а тарахтел и пыхтел синим дымом и белым паром гусеничный трактор с прицепленной на жесткой сцепке огромной деревянной будкой, стоящей на широких полозьях. Вернее, это был чуть ли не настоящий дом, особенно, когда мы подошли поближе. В стене, повернутой к нам, поблескивало окошко, такое же было и на противоположной стороне домика, а над плоской крышей торчала жестяная труба с конусным навесом, из которой, как и из трактора, тоже валил дым.

— Вот, — сказал дядя Ваня, обращаясь к маме, — это наш транспорт, на нем и поедем. Ты же знаешь, Катя, к нам автобус-то и летом бывает не добирается, особенно когда дожди, так что, вот, придумали, как людей из Лебяжки (местные так между собой называли эту станцию и посёлок) зимой или в распутицу возить. Залезайте!

— Ничего себе! — закричали мы с братом от восторга. — Мы в этом доме и поедем к бабушке? Ура! — и, вырвавшись из рук мамы, мы захлопали ладошами в варежках.

Мама недоверчиво покачала головой, но дядя Ваня уже открыл дверь с заднего торца и мы, толкаясь, полезли внутрь домика.

Мы там оказались не одни: на прибитых к стенам деревянных скамьях уже сидело несколько человек — мужчин и женщин — с узлами, сумками, корзинами и даже с живностью: у одной тетеньки из корзины накрытой цветастой тряпкой высовывал голову на длинной шее беспокойно гоготавший серый гусь. А посредине стояла прикреплённая к дощатому полу металлическая бочка-печка, та, которую принято называть «буржуйкой». Она уже топилась, сквозь щели дверцы виднелось бушующее внутри оранжевое пламя и после мороза чувствовалось, как от печки пышет жаром. Рядом была свалена груда колотых березовых дров: они оттаивали и от них пахло лесом.

— В тесноте, да не в обиде, и к тому же в тепле, а то сегодня мороз порядочно жмёт: уже, говорят, под тридцать будет, — сказал севший с нами в расстегнутом тулупе дядя Ваня и, обратясь к притихшим пассажирам, нарочито грозно спросил, — всем в Лопатки? А то завезём, к себе потом не доберётесь.

— Всем, всем! — дружно откликнулись заулыбавшиеся пассажиры этого необычного ковчега. Загоготал и гусь, которому тоже нужно было в Лопатки. — А то ты, Иван Иванович, как будто не знаешь нас, лопатинских-то. Мы-то тебя сразу признали. А это, никак, гости к тебе?

— Да, вот, сестра с племяшами на Новый год приехали. Из Белоруссии, четыре дня добирались. — Он, приоткрыв дверь домика, высунулся наполовину и, перекрывая шум работающего трактора, прокричал «поехали!»

Тут же мы услышали, как двигатель застоявшегося на морозе трактора зарокотал сильнее и мы, держась за маму, дядю Ваню и скамейку, качнулись и неожиданно мягко поехали.

До села Лопатки, где жил со своей семьей дядя Ваня и наша бабушка, где провела предвоенную молодость наша мама и где через год после войны родился мой старший брат, от станции Лебяжья ехать надо было около сорока километров. Летом-то доехать туда можно было без больших проблем по просохшей грунтовой дороге, но, вот, весной и, особенно, осенью в дожди и распутицу добраться до села в иные дни, а то и недели было просто невозможно. Зимой связь была лучше — заснеженную дорогу хоть как-то чистили и накатывали, и она становилась более-менее проезжей, но только до больших снегопадов, которых в этих краях всегда хватало. Сугробы наметало в человеческий рост, а морозы в тридцать и в сорок градусов считались в этом краю делом обычным и привычным. Так что застревать в сугробах было рискованно. Все-таки это была уже Сибирь, хоть и Западная, которую почему-то кто-то вдруг перекрестил в Зауралье, что, кстати, местный люд здесь не одобрял и считал себя по-прежнему сибиряками, а не какими-то там «зауральцами».

Миновав громадину молчавшего элеватора, мы выехали из пока ещё как будто спящего станционного посёлка. Но на самом деле жители его наверняка давно уже были на ногах: над утонувшими в глубоком снегу избами курились трубы, редкие прохожие провожали взглядами наш гусеничный поезд, из-за заборов, потревоженные взрывными звуками работающего тракторного двигателя, тявкали, нехотя выполняя в такой мороз свои обязанности, четвероногие сторожа. Выехав за околицу в чистое поле, наш тракторист старался держаться заметённой снегом дороги, но это ему не всегда удавалось, а иногда он и сам съезжал с неё, срезая и укорачивая путь. Этому ничто особенно не мешало: вокруг под снегом лежали скованные морозом ровные поля с отлогими холмами и изредка темнели местами небольшие островки березовых лесов, которые здесь называют «колками» (с ударением на первом слоге).

Мы с братом могли видеть всё это в окошки, к которым нас, сердясь, отпускала мама — ей казалось, что мы будем тревожить устроившихся там на долгий путь дядиных односельчан. Но они благодушно улыбались, подвинувшись, подпускали нас к окошкам и даже поддерживали, когда домик наш покачивало на ухабах или наклоняло на холмах. Но там виден был только один снег, да окончательно очистившееся от утренних облаков бледно-голубое зимнее небо. Поэтому большой радостью для нас, да и остальных пассажиров были несколько остановок нашего тракторного поезда, чтобы можно было передохнуть от неудобного сидения и укачивания, а мужчинам выйти покурить — мотаться в вагончике предстояло часа два-три, не меньше. Иногда такая «морская» качка была довольно чувствительна — все хватались друг за друга, вцеплялись в скамейки, женщины охали. Хозяйка гуся не всегда успевала удерживать свой живой груз, и тот, гогоча от изумления, ездил в корзине по вагончику, причаливая то к одному, то другому пассажиру. Когда гусь направлялся к нам, я испуганно хватался за маму — летом такой же гоготун больно пощипал меня сзади и с тех пор я их очень боялся. Но дядя Ваня каждый раз решительно выставлял на пути надвигающейся для меня угрозы свою ногу в белом отделанном по ступне коричневой кожей начальственном сапоге-бурке и гусь уезжал к его односельчанам. Раскалённую печь, в которую дядя Ваня ловко на ходу подбрасывал дрова, мотающийся гусь всегда успешно проскакивал мимо, чему я несколько досадывал — какое-то чувство мщения за прошлые покусы во мне всё-таки таилось. Наконец дядя не выдержал этого футбола и пригрозил хозяйке гуся высадкой в чистое поле с ее домашней птицей, если она не будет его держать как следует. Тетенька тут же крепко ухватила корзину за ручку, виновато и понимающе всем улыбнулась, а я испуганно взглянул на маму и уже был готов простить ни в чем не повинного гуся с его хозяйкой, как мама мне сказала, что дядя Ваня просто шутит и никого на таком морозе в чистом поле он, конечно же, не высадит.

На первой же остановке, когда дядя Ваня распахнул дверь, мы буквально задохнулись от ворвавшегося в вагончик свежего морозного воздуха, в котором, искрясь в лучах невысокого, но всё же уже близкого к полуденному бело-слепящего солнца на синем небе, кружились невидимые мириады блёсток снежной пыли, поднятой то ли нашим трактором, то ли не удерживаемом ничем на равнине ветром. Кругом, насколько было видно, белел только снег, уложенный каким-то сказочным великаном в округлые холмы и синеватые впадины. Казалось, что по его серебристой, как затвердевшая сахарная корочка поверхности, можно было бежать, скользить, ехать на спине и на животе, взлетая с одного холма на другой. Как же нам хотелось это попробовать!

Мама не успела даже сказать слова, как мы с братом спрыгнули вслед за дядей Ваней в снег, придавленный между широко расставленными полозьями днищем нашего домика, и тут же провалились чуть ли не до пояса.

— Что же вы делаете! — отчаянно вскрикнула мама, — вы же наберёте полные валенки снега! Кто вам разрешил выйти? Беда мне с вами!

Но было поздно, снег уже был в валенках и я это быстро почувствовал. Тогда мама, безнадежно махнув рукой, попросила дядю Ваню помочь нам с пользой провести время на этой остановке. Опыт решать такие дела у нашего дяди был: дочь в возрасте между мной и старшим братом, и сын — младше меня на год. Дядя молча выдернул нас по очереди из глубокого снега и, как шахматные фигуры, переставил за угол вагончика, сурово скомандовав: «Быстрее, а то всё на свете отморозите! — и добавил, — сами! Большие уже». Поняв, что нам так или иначе попадёт от мамы за самовольство, мы еще попытались успеть бросить друг в друга снежки. Но этого не получилось: во-первых, снег на таком морозе был рыхл и пушист, и потому не лепился, а, во, вторых, — не знаю, как брату — мне тут же в руки впились миллионы иголок и всё желание играть в снежки сразу же пропало и захотелось назад в вагончик к жаркой печке.

А мороз, похоже, стал ещё крепче. Дядя вернул нас назад к маме, она сдернула наши валенки и вытряхнула из них кучу снега, который тут же на глазах начал превращаться в тёмные лужицы воды на теплом деревянном полу. Руки у нас за эти минуты на снежном поле так замёрзли, что отогреваемыми возле раскалённой печки скрюченными пальцами даже пошевелить было невозможно и болели их кончики. Хотелось заплакать, но мы терпели, знали, что наши слёзы маме сейчас не понравятся и нам не помогут.

— Грейтесь! — сердито сказала она, — и чтобы к приезду к бабушке хотя бы носки у вас высохли. Протягивайте ноги к печке!

Была ещё пара остановок, но мы уже не рвались на мороз, хотя и вытягивали шеи, как тот гусак в корзине, в сторону открытой двери, желая посмотреть, что же всё-таки происходит там на снежных просторах без нас. Иногда кто-то из пассажиров смотрел в окошко и, узнав местность, говорил сколько нам ещё осталось ехать до Лопаток. Наконец подошло время, когда все сказали «уф-ф!», а дядя Ваня объявил, что въезжаем в наше село. Как и все остальные, мы уже, честно говоря, подустали от долгой езды в закрытом вагончике, бултыхания на кочках, от крутых подъёмов и спусков, когда все хватались друг за друга и, хотя и со смехом, но с явным нетерпением ждали, когда же мы будем на месте. А мы ещё ждали того, что наконец увидим нашу бабушку, тётю и двоюродных сестру и брата, с которыми сдружились, бывая у них летом гостях. Лопатки и их дом были нам родным местом: мама, как я говорил, провела здесь свои школьные годы и молодость, брат тут родился, а я в трехлетнем возрасте ходил со старшей двоюродной сестрой в детский сад, когда после возвращения из Германии, предыдущего места службы папы, был оставлен здесь на попечение родственников на полгода, пока родители и старший брат устраивались в Белоруссии.

Потихоньку вагончик пустел. Сошла в каком-то проулке и тетенька с гусём, который, как мне показалось, на прощанье взглянул на меня круглым глазом и прогоготал что-то примиряющее — трехчасовая езда нас, похоже, сблизила.

— А вот и наш черёд пришёл — приехали! — через некоторое время сказал и дядя Ваня, когда опустевший вагончик остановился у видневшейся в окошке части резной крыши дома с водосточной трубой. Мы с братом, боясь снова рассердить маму, шепотом крикнули «ура!» и теперь уже с ее разрешения спрыгнули с порога нашего передвижного домика на укатанный снег деревенской улицы и оглянулись по сторонам.

Ах, как же здесь было здорово! Знакомая по нашим летним приездам сюда улица сейчас совершенно преобразилась: она утратила разнообразие летней расцветки, в которой можно было найти все краски радуги, создаваемой уютными цветущими палисадниками перед окнами домов, серебристыми от шевеления на теплом ветру листьев деревьев, коричневатыми кустами акаций с созревшими стручками, из которых мы делали «свистульки», и усыпанными по краям мелкими желтыми цветками зелёными лужайками проулками между домами, через которые шли отлогие спуски к озеру. Не видно было сейчас и проложенных вдоль обеих сторон улицы аккуратно сколоченных деревянных настилов, заменяющие здесь весной, летом и осенью асфальтовые тротуары — по ним, нагретым летним солнцем, было приятно бегать босиком, рискуя, правда, получить занозу в пятку, или гонять на велосипеде «Школьник» нашего младшего двоюродного брата. И над всем этим благолепием тогда высоко в голубизне бесконечного неба висело раскаленное солнце и плыли неведомо куда белые громадины летних кучевых облаков.

А сейчас была зима, настоящая морозная сибирская зима с обильным снегом, с искрящимся воздухом, со слепящим солнцем, которое хотя и мало согревало, но было настолько радостным, что нам, мальчишкам, думалось, что нет на свете лучше времени года, чем зима! Крыши домов нахлобучили по самые глаза-окошки пышные белые дед-морозовские шапки и лишь там, где торчали приветливо курящиеся сизым дымом топящихся печей трубы, снег осел вокруг темно-синим провалом, а палисадники были завалены снегом до самых оконных ставней и едва угадывались по торчащим верхушкам окружающих их штакетников. Да и сама улица с ее летними неровностями превратилась под укатанным снегом в отличную, немного присыпанную соломой и навозом, желтоватую дорогу, и по ней, наверняка, можно было кататься на валенках или на санках, что, собственно, нам и хотелось тут же сделать, но вмешался дядя Ваня.

— Так, — скомандовал он, — ну-ка, все в дом! Или примёрзли?

Из-за украшенных изморозью стёкол двойных рам выходящих на улицу окон дядиного дома уже строил нам рожицы двоюродный брат, махала рукой и радостно улыбалась его старшая сестра. Дядя Ваня потянул за торчащий из отверстия высокой калитки кожаный ремешок, с обратной стороны что-то холодно звякнуло металлом, массивная дверь открылась, и мы, перешагнув через высокий порог, вошли во двор дома.

Дядин дом, как и большинство домов села (в Лопатках проживало тогда порядка двух с половиной тысяч населения, к тому же в те годы здесь был районный центр), являл собой пример добротной сибирской жилой постройки: срубленный из обхватных стволов сосны пятистенок (пятая опорная стена была внутренней и делила дом на две части: большую — жилую и меньшую — хозяйственную), проконопаченный снаружи и изнутри паклей и мхом, крытый кровельным железом и обнесённый обязательной для местного климата утепляющей завалинкой. Окна с трёх сторон — на улицу и во двор, окруженный высоким забором с массивными деревянными воротами, увесистым запором-задвижкой и калиткой, украшенной снаружи незатейливой резьбой. Над воротами двусторонний навес от дождя и снега — им надлежало служить долго. Вдоль дворовой части по всей длине забора выкладывалась постоянно пополняемая высокая поленница березовых дров: русская печь на кухне — о ней надо сказать отдельно — топилась ежедневно, а в холодное время года к топке дровами подключалась и высокая чёрная в белых с синими разводах изразцах круглая голландская печь в «зале» — так называлась большая или гостиная комната, к которой за тонкой перегородкой примыкала небольшая комнатка-спальня для детей — одним боком «голландка» выходила и туда. Во дворе — хозяйственные постройки для содержания домашнего скота и птицы, а также хранения всякой утвари, за ними огород, большая часть которого вполне понятно отводилась под картошку и горох, тут же высокие, хорошо сдобренные навозом грядки под огурцы, редиску, лук, чеснок, помидоры, зелень — в основном укроп для засолки овощей. Здесь же стояла высокая деревянная бочка с водой, в которой мы для виду по настоянию взрослых мыли сорванные с грядок огурцы и редиску и тут же их хрумкали — и ведь никогда не болели животами! В огороде же находилась и уборная-скворечник, возле которой летом обильно вырастала, цвела, а затем и усыпалась чёрными сладкими ягодами так называемая поздника, которую по созвучию некоторые называли несколько по иному, намекая на место её произрастания. Садами в селе практически никто не занимался — плодовые деревья часто гибли при здешних суровых зимах, да и с зайцами была просто беда.

С незлобивым лаем нам в ноги бросилась небольшая дворовая собачка, Жулька, которую дядя Ваня, посуровев, «секретным» словом тут же заставил замолчать и с извиняющимся взглядом укрыться где-то возле хлева. Из-под высокого крытого крыльца подбежала к нам и другая собака — светло-коричневого цвета ирландский сеттер Дианка, которую мы знали и любили, бывая здесь летом. Она без лая деликатно облизала нам в знак радости от нашего приезда руки и лица, одновременно осторожно искоса поглядывая на хозяина, который, как мы помнили, мог быть суров и с ней, его верной помощницей в поле и на озёрах — дядя был заядлый охотник. Поэтому она сама без напоминания отстала от нас и молча стояла рядом с крыльцом, усиленно работая косматым, но аккуратным хвостом. Дианка и ее дворовая соратница жили во все времена года по-спартански: под крыльцом, где пространство было оборудовано под некое подобие будки. «Собаку в дом пускать — значит портить», говорил дядя Ваня.

Мы поднялись по крыльцу, дверь, обитая тёплой мешковиной и перекрещенная брезентовыми ремнями, прихваченными гвоздями с широкой шляпкой, отворилась, и вот мы уже в объятиях нашей тети и смущенно здороваемся с повзрослевшими двоюродными сестрой и братом.

— Давайте-давайте, проходите в сени, да дверь закрываем, а то холод в дом напустим!

В сенях темно и в перемешку с ворвавшимся морозным воздухом пахнет сушеной рыбой, какой-то травой и смолистым деревом, как от новогодней ёлки, внесённой с улицы в домашнее тепло. И мне почему-то казалось, что сейчас мы увидим и эту ёлку.

Вот открылась другая дверь — прямо в кухню, пахнуло щемящим сердце милым жильём и печным теплом — и я уже слышу родной голос нашей бабушки. Она, поджарая старушка, как всегда, аккуратно причесанная, в легком домашнем головном платочке, завязанном на затылке под седым пучком волос, в ситцевой с мелкими цветочками кофточке, напущенной на так знакомую нам, ее внукам, длинную юбку, к которой мы прижимались лицом, когда она гладила нас по головам своей натруженной и такой