Егор Авинкин

О мостах и о тех, кто на них обитает

Роман-путеводитель

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Егор Авинкин, 2018

Парижские бульвары и петербургские дворы. Здесь живут люди, здесь дышат временем стены. И соединяют их лишь мосты.

Отправляйся в дорогу и не забудь путеводитель!

18+

ISBN 978-5-4493-0110-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. О мостах и о тех, кто на них обитает
2. Вступление
3. Глава 1
4. Глава 2
5. Глава 3
6. Глава 4
7. Глава 5
8. Глава 6
9. Глава 7
10. Глава 8
11. Глава 9
12. Глава 10
13. Глава 11
14. Глава 12
15. Глава 13
16. Глава 14
17. Глава 15
18. Глава 16
19. Глава 17
20. Глава 18
21. Глава 19
22. Глава 20
23. Глава 21
24. Глава последняя

Луна и солнце не враждуют на небе,

И теперь я могу их понять.

Вступление

Солнце ползло по комнате. Оно осветило фотографии на стене и книжную полку с хаотичным набором корешков. Затем солнце добралось до большого зеркала и с его помощью завоевало ещё больше пространства. Вместе с покоробившимся паркетом осветилась и разбросанная по нему одежда. Майки, трусы и носки оставались лежать там же, где их бросили накануне, но теперь они отбрасывали длинные тени и смотрелись особенно живописно. Наконец солнце осветило кровать в углу. На кровати лежали парень и девушка, и лежали они так, словно поставили перед собой задачу находиться как можно дальше друг от друга, но всё-таки в пределах одного матраса. Мужчина почувствовал яркое солнце на своём лице и подскочил на месте, озираясь вокруг.

Проснувшийся был молодым человеком лет двадцати пяти. Мужчиной его начали называть совсем недавно и преимущественно в общественном транспорте. При желании его можно было счесть подростком и при этом оказаться не слишком далеко от истины. Взъерошенные короткие волосы, небольшая щетина на подбородке и ничем не примечательное лицо, за исключением разве что глаз, таких живых и бесшабашных, что все остальные черты благодаря им вместе образовывали весьма привлекательное зрелище.

Молодой человек схватил лежавшие на стуле наручные часы, сфокусировался на их стрелках и успокоился. Не проспал. Тогда он расслабленно потянулся, хрустнув где-то суставом, глянул на лежавшую рядом с ним девушку, но почему-то не стал задерживать на ней взгляд. Затем выключил будильник, готовившийся прозвенеть минут через десять, зевнул и спустил ноги на прохладный паркет.

На кухне тоже было светло, и свет этот, в сочетании с ароматом кофе от плиты, поднял настроение молодого человека до высот, которых оно, кажется, уже давно не достигало. Он напевал какую-то песенку, слов которой почти не помнил, и болтал тапочкой, повисшей на большом пальце ноги. Иногда он поглядывал в окно, в котором виднелся пустынный двор. Лишь несколько голубей, покачивая головами, вышагивали по асфальту.

Дело было не только в кофе и в погожем деньке. Данила, а звали его именно так, испытывал неописуемое ощущение свободы. Можно сказать, что ему повезло — далеко не всем людям посчастливится испытать что-то подобное. Начать с того, что ему не нужно было идти на работу. Правда, было воскресенье, но на работу Дане не пришлось бы идти в любом случае, вне зависимости от дня недели. Второй важной составляющей счастливого дня был тот факт, что через несколько часов Даниилу предстояло покинуть свою квартиру, покинуть город и даже страну, и очутиться там, где он мечтал оказаться вот уже много лет. В финальной точке его путешествия лежал город Париж. Разумеется, о финале путешествия можно было бы говорить, если бы речь шла исключительно об авиационных рейсах. Дане подобное вряд ли бы пришло в голову. Он смотрел на Париж не как на окончание путешествия, а как на его начало, и при этом искренне верил, что путешествие окажется во сто крат увлекательней и величественней трёхчасового перелёта на самолёте. Да, всё должно было быть просто великолепно.

Вещи были собраны, выложены и снова собраны в более удобном порядке. Волосы были причёсаны, зубы вычищены, свежая рубашка прохладно льнула к телу. Не хватало лишь звука подъезжающего такси за окном и упругого ветра за окном автомобиля. Всё остальное было в порядке.

Нет, не всё. Покоя не давала девушка в спальне. Как быть с ней? Иногда в голове Дани начинала жужжать, подобно мухе, мысль о том, что сейчас он совершает не что иное, как побег. От своих проблем, от переживаний — любому иногда хочется сбежать от этого. Но и здесь приподнятое настроение выручало. Как свернутой газетой, он прихлопывал неприятную муху-мысль, говоря сам себе: «Ну и что с того, что побег. Пускай так. Побег — это лучше, чем тупик». И в своём оптимизме был по-своему прав. Вспомнив о важном для себя деле, он рывком достал из сумки ноутбук, открыл свой блог и без запинки написал:

Начало

Для меня утро ассоциируется со вкусом зубной пасты. Так уж повелось с детства. Жгучая свежесть на языке и она же на губах и в уголках рта. И с того же детства у меня повелась привычка облизывать губы и украдкой проводить по лицу — после того, как я пришёл в школу, весь перемазанный зубной пастой

Именно этим я и занимаюсь сейчас, сидя на кухне, постукивая по клавишам и ожидая такси, которое отвезёт меня в аэропорт. Друзья, я уезжаю! И знаете, куда? Да-да, именно. В Париж. Мне уже довелось выслушать от вас все возможные доводы против. Да я и так их знаю. Любовь к Парижу банальна. Этим страдают только чувствительные барышни и клинические романтики. Особенно если речь идёт о любви заочной, по фотографиям, фильмам и книгам. Да, всё именно так. А что, кто-то сомневался в том, что я клинический романтик?

Я еду в Париж, потому что передо мной открылась дорога туда. Обстоятельства мои сложились таким образом, что не занести ногу над ней было попросту невозможно. Пожалуй, хватит. Зачем мне оправдываться? Я совершаю побег, и в том числе от этих оправданий.

Друзья, отныне мой блог становится настоящим путевым дневником. Никакого суррогата, только честные наблюдения и искренние эмоции. «По дороге в Париж и что случилось потом». Надеюсь, кому-нибудь это пригодится или хотя бы покажется интересным.

Я не могу остаться здесь, душа моя в пути.

Всем привет. Stay tuned.

Зазвонил телефон, такси прибыло. Даня засуетился. С лёгким сердцем он оставил на столе чашку с остатками кофе, подхватил на руки новенькую, ещё пахнущую магазином сумку с вещами, на секунду задержался в дверях спальни, бросая прощальный взгляд, и захлопнул за собой входную дверь.

От удара девушка проснулась, повела вокруг себя рассеянным взглядом и услышала лишь перестук шагов на лестнице. Вскоре они затихли.

Глава 1

Жизнь Данилы пока что складывалась самым обыкновенным образом и именно поэтому была ему в тягость. Он мог моментально назвать десяток своих знакомых, жизнь которых проходила более или менее схожим образом — различия могли заключаться лишь в цвете рубашек или количестве станций метро от дома до работы. Те же стены, те же улицы, те же слова, те же принятые и непринятые решения. Это выводило из себя. Дане хотелось чего-то неповторимого, хотелось жить жизнью настолько необычной, чтобы ей нельзя было найти аналогов среди окружающих его людей. Даня хотел, чтобы его жизнь никто не мог предсказать, в том числе и он сам.

Пока что всё шло как обычно. Даня родился в Ленинграде, но в довольно раннем возрасте переехал в Петербург, вместе с родителями и всем остальным городом. От детства в воспоминаниях остался лишь вид из окна — старинное здание напротив с декоративными колоннами и вычурными масками по фасаду. В возрасте лет пяти Даня стащил отцовский бинокль и, разглядев эти маски, испугался по-настоящему. Все они либо смеялись, либо кричали, но, несмотря на эти эмоции, они оставались холодными и отрешёнными — совсем как маска из заставки компании «Вид» по телевизору. Дане казалось, что они следят за ним сквозь тюлевые занавески своими штукатурными глазами, и не мог заснуть по ночам. Потом Даня пошёл в школу, и страхи прошли, удалившись в самую глубокую тьму подсознания.

Несмотря на то, что школьные годы оставили после себя сладкий привкус ностальгии, они прошли обычным образом, как и у большинства его сверстников, в чём он смог убедиться, лишь повзрослев. Было что-то обидное в том, что какая-нибудь школьная игра, казавшаяся если и не своим изобретением, то, во всяком случае, неотторжимой собственностью и даже интимной тайной, на самом деле бушевала с силой эпидемии во всех школах города. Но до этого осознания было ещё далеко, и Даня просто нёсся сквозь школьную жизнь, от одной перемены к другой, и наслаждался ею, хотя и не отдавал себе в этом отчёта. Болтающийся на худых плечах рюкзак, который родители по привычке называли ранцем, снежки во дворе школы после уроков и яростные драки с обидчиками как зачаточные формы мужского доминирования — к старшим классам всё это сменилось непонятными любовными переживаниями и вопросами, которые всё чаще оставались без ответа. Даня пережил и это. На выпускном он танцевал с одноклассницей, в которую был влюблён вот уже несколько классов. После этого он гулял с ней по городу всю белую ночь, под утро проводил её до квартиры, в которой последовали бурные объятия и поцелуи, чуть было не окончившиеся первым сексом, если бы не бдительная мамаша, ещё не забывшая собственный выпускной. Через два дня, когда Даня позвонил этой однокласснице, она сказала, что у неё есть парень, и бросила трубку.

Даня расстроился, но ненадолго. В то время ему в голову ещё не приходила мысль об обычности своей жизни, тогда он видел перед собой лишь открытую дорогу. Он выбрал самое очевидное направление и пять лет получал профессию, каким-то образом связанную с менеджментом. Студенческие годы были подозрительно похожи на лучшие моменты выпускного. Даня был частым гостем в студенческой общаге, особенно на женских этажах, откуда его выгоняли ночью, с взъерошенными волосами и джинсами в руках. У него появилось много друзей, которые бесследно пропали вскоре после получения диплома. Преподаватели в первое время удивляли своим безразличием по отношению к нему, но, привыкнув, Даня стал платить им взаимностью. Впрочем, сессии он сдавал неплохо и даже гордился этим немного, пока не понял бесполезность этого чувства.

Вопросов становилось больше.

Как-то утром он проснулся дома у одной знакомой с филфака, с которой познакомился за неделю до этого. Даня открыл глаза, определил, где он находится, и для начала постарался перевернуть тёплое тело спящей девушки, придавившее его. Не просыпаясь, она уткнулась в стену с тёмно-зелёными обоями. У Дани же сон прошел, и пора было встать, одеться и покинуть гостеприимную квартиру, так вовремя оставленную родителями на попечение непутёвой дочери. Но вставать не хотелось. Не было никаких желаний. Симпатичный молодой человек лежал в просторной кровати, рядом с соблазнительной и, как ему помнилось, обнажённой женщиной, впереди было полтора дня выходных — и при всём этом он не мог заставить себя пошевелить пальцем. Он мог лишь лежать на спине и безо всяких эмоций смотреть в окно. И как ему казалось, именно вид за окном сковывает мускулы и разум, превращая его в бесчувственный манекен.

Окно находилось на Петроградке, на последнем этаже массивного, сталинской постройки, дома. Снаружи виднелись редкие ветви деревьев, с трудом дотягивающиеся до такой высоты, а вдалеке стояли серые дома, и при желании Даня мог представить их себе на ощупь — холодные, шершавые стены, всё ещё влажные после шедшего всю ночь осеннего дождя. А над всем этим нависало серое петербургское небо. Низкое, похожее на пропитанную водой вату, оно готово было упасть на город, стремясь к своей трёхсотлетней мечте — осклизло затопить его улицы и соединиться, наконец, с водой, стынущей в городских каналах. Дане пришла в голову мысль о том, что он всю свою жизнь проходил под этим небом, не обращая на него почти никакого внимания.

А венчал этот вид карниз над окном. Неожиданная мысль — как, должно быть, удобно было бы на нём повеситься и уже никогда не расставаться с этими домами и этим небом. Даня никогда не замечал за собой суицидальных наклонностей, и, пользуясь статусом гостя, эта мысль заполнила всю его голову. Как делает человек, пытающийся проснуться во время кошмарного сна, Даня резко помотал головой и потёр глаза руками. Наваждение прошло. Но небо осталось на своём месте.

Даня встал с кровати. Движением ноги он случайно уронил стул, и так с трудом соблюдавший равновесие под тяжестью всей сваленной на него одежды. Стул грохнулся на пол, больше всего шума создала металлическая пряжка ремня, брякнувшая о паркет. Девушка проснулась (когда он увидел её глаза, то вспомнил имя — Настя), улыбнулась со сна и спросила: «Уже уходишь?»

Даня не сбежал. Вместе с девушкой он сварил кофе, поболтал немного о каких-то глупостях и лишь после этого соврал о важных делах, которые ему якобы сегодня предстояли. Так и не поняв до конца, поверила ли ему Настя, он вприпрыжку сбежал по лестнице и, вместо того, чтобы отправиться прямиком к станции метро, пошёл по лабиринту петроградских улочек, названия которых не помнил, по направлению к Троицкому мосту и от него уже в сторону дома. В лужах на тротуаре отражалось всё то же небо, и Даня с удовольствием топтал его подошвами, пока не испугался окончательно в нём утонуть.

Он не забыл об этом случае, но вскоре перестал придавать ему большое значение, списав всё на сумеречное состояние души. Однако осталась неуверенность. Он чувствовал себя словно человек, не замечающий чего-то важного, что постоянно ускользало из поля зрения и лишь тенью мелькало на его границе.

Потом настало время других забот и других, гораздо более важных решений. Он сдал экзамены и получил диплом и убедился на собственном опыте в том, что работа мечты не ждёт его за следующим поворотом. Работодатели брали его диплом в руки с очевидной брезгливостью. Хотя жаловаться Даня вряд ли имел право, поскольку он и понятия не имел, чем он хочет заниматься и какую именно работу ищет.

Куда идти? Даня впервые всерьёз над этим задумался. Его таланты и способности, хотя и были вполне достаточными, но всё же не давали однозначного ответа. Не было ни одной сферы деятельности, которая привлекала бы его больше остальных. Он представлял собой шершавый, немного помятый, но всё же абсолютно чистый лист бумаги. После окончания школы и университета никто не заставлял его идти дальше. Он выполнил свои обязательства перед учителями, и те оставили его в покое, кто махнув рукой, а кто вздохнув с облегчением. Теперь он чувствовал себя крепостным крестьянином, которому внезапно дали волю и при этом отобрали привычный плуг.

Были попытки разобраться в своём внутреннем мире, найти наощупь правильную дорогу. Внутренний мир беспощадно молчал. Затем было несколько попыток поговорить по душам с друзьями, вытянуть из них совет, но те лишь резонно замечали: «Нам-то откуда знать, тебе виднее». Ситуация от этого не улучшалась.

Когда по прошествии пары недель отчаяние достигло предела, а родители начали коситься на него с неудовольствием, Даня решил расслабиться — просто погулять по городу. Он спустился по лестнице. Парадная выплюнула его во двор, железные ворота с презрительным скрипом выпустили Даню на улицу. Он шёл, не думая о маршруте, лишь решив, что неплохо было бы очутиться у Троицкого моста. Так и вышло. Улица Маяковского гневно посмотрела ему вслед, улица Некрасова сделала вид, что не узнала его, но всё же проводила до конца и даже помогла перебраться через бурлящий Литейный проспект. Далее его встретила улица Белинского и небрежно проводила до цирка. Здесь Фонтанка привлекла его внимание, указав путь до весело помахивающего листвой Летнего сада. Однако, наткнувшись на его неприветливую решётку, Даня повернул налево и вскоре вышел в бескрайние, дышащие суховеем пространства Марсова поля. Пройдя его насквозь, он хотел было сразу выйти на Троицкий мост, но тут его внимание привлекло золотистое пятно, расположившееся за спиной памятника Суворову. Этим пятном оказался маленький Пежо-206, жалобно моргавший аварийным сигналом.

Левой фарой он упирался в бок грязно-белым Жигулям. Машины, двигавшиеся по площади, объезжали место аварии и немного притормаживали, чтобы их водители, как принято в подобных случаях, могли как следует всё разглядеть и авторитетно прокомментировать. Данила не хотел им уподобляться и поэтому зашагал дальше, в последний раз взглянув на золотую машинку, казавшуюся в этот момент почему-то особенно трогательной. Через минуту он уже стоял посередине Троицкого моста, опираясь на перила, и разглядывал чешуйчатую, поблескивающую на солнце шкуру Невы. Ветер бросал ему в лицо частички пепла с сигареты, стараясь попасть в глаза, а он всё думал об оставшейся на площади машине.

Сочувственные мысли по отношению к водителю — Даня был уверен, что за рулём была девушка, — сменились размышлениями о том, какой ремонт предстоит этой девушке в дальнейшем. Мысли о стоимости запчастей привели его к мыслям о стоимости всей машины. Они вяло текли в этом русле, пока он не дошёл до дома и из любопытства не зашёл на сайт официального дилера «Пежо». Там он заметил раздел «Вакансии» и через минуту уже набирал номер телефона.

Стремительнее этого мог быть только прыжок с Троицкого моста.

Даня никогда не мог понять, почему в тот день его взяли на работу. Возможно, ему удалось поразить отдел кадров своим наивным энтузиазмом, который он демонстрировал в ходе всего собеседования. Впрочем, энтузиазм был искренним, и в дальнейшем от Дани лишь требовалось его не скрывать.

Сейчас Даня шагал по полу аэропорта и сквозь подошвы ощущал его каменную твёрдость. Чемодан скрипел колёсиками позади и периодически заваливался на бок, но Даня, не глядя, одним отработанным движением руки возвращал его в исходное положение. С водителем такси он расплатился быстро, не жалея чаевых, затем выбрался из машины и с замирающим сердцем направился к зданию аэропорта.

Изнутри аэропорт напоминал зал музея, главным украшением которого служит живописное полотно невероятных размеров. Здесь же его функцию выполняло гигантское табло с расписанием вылета рейсов, и, хотя оно так же привлекало взоры почти всех находящихся внутри, взоры эти были лишены восхищения. Кто-то поглядывал на табло со скукой, кто-то с постепенно разгорающимся раздражением, и лишь стайки детей, как всегда и везде, с радостным визгом путались под ногами у взрослых. Даня остановился посреди зала, поставив у ног чемодан и опираясь о его ручку, словно о трость. Для него это табло действительно было произведением искусства. Он читал названия пунктов назначения: Вена, Будапешт, Карловы Вары, Ларнака — и каждое из них расцветало в его мечтаниях разнообразными красками, звуками и запахами. Даже в неизвестном ему названии Гюмри слышалось что-то волшебное. Это табло было объединяло все его представления о переменах в жизни. Как будто он открыл дверь наружу из тесной и пыльной комнаты, а у порога его ждали десятки дорожек и тропинок, разветвляясь во всевозможных направлениях. Он завидовал всем пассажирам, отправляющимся сегодня в полёт, он хотел побывать на месте каждого из них, посидеть в самолётном кресле, проглотить безвкусный обед и увидеть с высоты трапа очертания незнакомого города.

Резкий толчок в спину. Даню подвинул в сторону полный мужчина, всем своим видом показывающий, что летит на отдых в Турцию. Толчок этот пришёлся кстати. Мужчина, не извинившись, удалился, но Даня уже смог сосредоточиться и обнаружил свой рейс FV-225, который и должен был волновать его в этот момент больше всего на свете. До начала регистрации оставался почти час, и он отправился осваивать новые владения, продираясь сквозь толпы туристов и с любопытством оглядываясь по сторонам.

Аэропорт не был для него незнакомым местом, он бывал здесь и раньше, но впервые он находился в новом для себя статусе путешественника. Стыдно признаться, но он впервые отправлялся в путь в одиночестве. Разумеется, он уже летал на самолёте — не так часто, как хотелось, но всё же полёты с родителями в Москву и в Анапу, случившиеся в далёком детстве, и путешествие с одногруппниками в Египет никто не смог бы у него отнять, хотя из последнего он мало что запомнил. Однако он всё же не был избалован самолётами. В аэропорту он бывал часто, но лишь для того, чтобы встретить кого-нибудь из прилетающих, будь то родители или друзья. Стоять перед открытыми воротами, ожидая, когда они извергнут на тебя поток загорелых пассажиров, подготавливая в уме стандартный вопрос «как долетели?» — этой наукой Даня владел хорошо и был сыт ей по горло. Ему хотелось, чтобы все те люди, кого он часами ждал в аэропорту, разглядывая от скуки стойку проката автомобилей, — чтобы все они сейчас собрались здесь и провожали его перед прыжком в неизвестность. Но никого из них не было. Лишь суетились вокруг него незнакомые люди, которых он никогда в жизни не видел, а если и сталкивался с ними в толпе ранее, то не запоминал их лиц. И это было к лучшему. Не было необходимости оглядываться и размышлять о правильности уже сделанного выбора.

Одного человека сейчас действительно недоставало. Она, скорее всего, ещё сладко спала в постели, не замечая его отсутствия. Впрочем, если она и не спала, его отсутствие вряд ли её волновало — этого он в глубине души боялся больше всего.

Даня нашёл место поспокойнее, где можно было бы присесть и собрать в кучу расползающиеся, как тараканы, мысли. Подумав, он написал e-mail:

Катя. Ну вот я и уехал. Извини, что не попрощался. Я хотел, честно, но почему-то не смог. Наверняка ты на меня обиделась за это. Я это прекрасно понимаю. Но ещё больше ты обиделась на меня за то, что я вообще уехал. Вчера мы так и не смогли это обсудить. В чём-то я виноват, в чём-то ты… Но я, конечно, больше. Поэтому и хочу объясниться. Меня мучает желание это сделать, хотя я всё это уже миллион раз объяснял тебе, а ты так и не хочешь понять. Я уже не нахожу других слов. Вот я и уехал. Наверно, именно поэтому.

Ты не замечала, как мало между нами стало слов? Раньше они лились рекой, из них можно было вить узоры и заплетать их в твои косы. Теперь слова измельчали и очерствели. Как будто мы не разговариваем, а кидаем друг в друга изюмом, не больше одной изюминки в час. А так хочется иногда получить в лицо сочной виноградиной, чтобы сок стекал по лицу…

Может быть, поэтому я и уезжаю. На самом деле, я не знаю, но эта причина кажется мне вполне достойной. Это стоит того, чтобы расстаться на неопределённый срок. Не держи на меня зла. Когда-нибудь я вернусь.

После этого он вернулся к своему блогу и начал сочинять следующую запись, прерываясь на регистрацию, паспортный контроль и посадку в самолёт.

В аэропорту

Находясь в аэропорту, испытываешь невероятное чувство в груди, словно её накачивают гелием до отказа, и подошвы всё меньше и меньше давят на землю и, наконец, небрежно повисают в воздухе. Стоишь в очередях, продираешься сквозь толпы людей, терпишь тяжесть случайно проезжающих по пальцам ног чемоданов — но тебя здесь уже нет.

Все путешествия прекрасны. Все они каким-то образом растворены в крови человека, то рассеянно щекоча артерии, а то бурно закипая в них, заставляя человека совершать поступки, ранее немыслимые для него. В каждом человеке дремлет тяга к движению вперёд, за ворота, за поворот дороги, ещё за один и так до бесконечности. И бороться с этой тягой бессмысленно, а подавлять её попросту опасно — концентрация может достигнуть таких величин, что в какой-то совершенно неожиданный момент человек потеряет голову.

Путешествия на самолёте особенны, их нельзя сравнивать ни с какими другими. Скажем так, любое путешествие — это перемещение из точки А в точку В. Но если говорить о любых других видах перемещения, будь то автомобиль или поезд, такое путешествие на самом деле состоит из бесконечного множества других точек, А1, А2 и так далее, пролетающих мимо Вашего окна и остающихся где-то позади. Вы можете остановить машину, Вы можете выйти на остановке из вагона — выбрать любую из понравившихся Вам точек пути, топнуть по ней ногой, ощутить её незыблемое, никем не потревоженное существование и объявить её, при желании, своей собственной, во всей её красе и естественности. Таким образом, и вся Ваша дорога становится осязаемой, живой и начинает тихо шептать свои вечные истории. Однако путешествие на самолёте — совсем другое дело. Здесь есть только две точки, отправления и прибытия, и в этом его суть. Вряд ли можно считать частью дороги эти бесконечные, захватывающие дух пространства лазури с ватной подстилкой из облаков. В небе нет дорог, и люди этого не понимают, потому что это невозможно понять. Для них взлётная полоса переходит в посадочную, правда, с некоторым промежутком посередине, который, в силу его непознаваемости, люди предпочитают игнорировать, читая газету, слушая музыку или поглощая алкоголь в метафизических количествах. Кстати, его наверняка подают именно с этой целью — человек не должен задумываться о том, что он сам, его кресло и пластиковый стаканчик в его руке — всё это находится в самом центре звенящей пустоты. Иначе он сойдёт с ума. Когда же шасси упираются, наконец, в асфальт, человек чувствует облегчение, потому что видит в иллюминаторе знакомую, привычную для его мира картину: дома, столбы и провисшие, вечно сопровождающие путешествующего человека провода. Человек снова видит свой путь, и путь этот подходит к концу.

Данила закончил писать, когда самолёт всё ещё был в воздухе. Стюардесса забрала у пассажиров скорлупки из фольги, ещё недавно содержавшие в себе образцы авиационной кулинарии (Даня узнал, что эти скорлупки называются «касалетки»), и теперь разливала чай и кофе, передвигаясь с тележкой по проходу. Когда дошла очередь и до Дани, он по неопытности схватил подносик, протянутый стюардессой, вместо того, чтобы взять подрагивающий на нём пластиковый стакан, тем самым чуть не опрокинув всю конструкцию на колени. В ответ на свою неловкость он получил укоризненный взгляд соседки и понимающую, но чересчур профессиональную улыбку стюардессы. Даня залился краской, убрал ноутбук в сумку, от греха подальше, и открыл шторку окна.

Самолёт летел над ровной, как замёрзшее озеро, поверхностью облаков. От света уже ничем не стеснённого солнца облака были до того белыми, что хотелось зажмуриться. Между ними и самолётом висел в воздухе дымчатый след — видимо, от другого пролетевшего здесь самолёта. Интересно, давно ли он тут летел? Как долго мог этот след храниться в этом искрящемся на солнце безмолвии? След отмечал путь их соседа по небу, неизвестного им, путь этот уходил вдаль и терялся в нагромождении облаков. А они продолжали лететь свои путём, наверняка оставляя за собой такой же след.

Париж овладевал сердцем Дани постепенно. Он не врывался, круша всё на своём пути, не сбивал с ног, не оглушал взрывом цветов, звуков и запахов. Он не спеша, как деловитый муравей, точил дорогу вглубь его души и пробирался всё глубже и глубже. Кажется, Париж был всегда. Уже невозможно восстановить в памяти ту минуту, когда он впервые о нём услышал. Да и нет смысла вспоминать. Ведь тогда это был всего лишь очередной топоним в ряду других. Урок географии в школе: Лондон, Париж, Берлин, Рим. Пятно на политической карте — Франция. Не лучше и не хуже других пятен, все одинаково далёкие от школьного класса, доски в мыльных разводах и четвёртой парты в третьем ряду, деревьев во дворе и покатых крыш за окном. Всё это было настоящим, как и набухшая от дождя мостовая, тяжёлый портфель, режущий плечи, два светофора по пути домой и ни с чем не сравнимый запах парадной. Цветные же пятна на глянцевой бумаге могли волновать не более пятёрки за их знание.

Когда же Париж стал волшебным? И этот момент канул в небытие, да и существовал ли он? Всё происходило медленно и буднично. Сначала возникали образы. Был Джо Дассен, певший что-то задорно-неразборчивое про Шанзелизе, были багеты, береты и тонкие усики на остроносом мультипликационном лице. Даня помнил свой первый багет, хрустящий и тёплый, принесённый матерью из булочной. Говорила ли она ему что-нибудь о Париже? Вряд ли. Нежная белая мякоть была познавательней любых рассказов. Была фраза «Держу пари», почерпнутая мальчишками из каких-то приключенческих книжек, которая впоследствии оказалась связанной с городом. Был дурацкий анекдот из старой газеты: «– Мои очки упали в Сену. — Это не Сена, это Луара. — Прошу прощения, не узнал её без очков». Даня не узнал бы ни той, ни другой даже в очках, но Сена была уже немного ближе совершенно незнакомой Луары — теперь он знал, что на ней стоит Париж. Была Эйфелева башня, в подавляющем большинстве случаев свидетельствующая о том, что сейчас на экране появится доводящий до слёз смеха Луи де Фюнес.

Следующим стал Париж, который подарила Дане скромная девушка по имени Амели. Зеленовато-жёлтый Монмартр, населённый трогательными людьми, и музыка Яна Тирсена заставили его обратить на Париж особое внимание. Он всё ещё оставался красивой картинкой, но теперь эта картинка приобретала объём и начинала вызывать некое подобие щемящей ностальгии. Город как будто пытался достучаться до него с той стороны экрана. Сопротивляться этому зову уже не хотелось.

И, наконец, завершающим аккордом многолетней симфонии стала книжка в дешёвой мягкой обложке. Эрнест Хемингуэй. «Праздник, который всегда с тобой». Даня взял её с полки Дома Книги почти наугад, ему было нужно чтиво, за которым можно было скоротать те двадцать минут, проводимые обычно под землёй, в вагоне метро, по пути от дома до университета. Разумеется, он уже был знаком с Хемингуэем и вправе был ожидать, что и в этой книге его встретят героические партизаны и немногословные тореадоры. Но он ошибся. Здесь старик, прошедший через все войны ХХ века, вспоминал не о них, а о своей юности, вовсе не такой героической и вряд ли достойной эпоса, но всё же горячо любимой. На третий день подобного чтения Даня не выдержал и, выйдя на станции «Василеостровская», не отправился на лекции, а засел в кофейне на Седьмой линии и стал читать. Он читал и читал, выпивая бессчётное количество чашек кофе, подсознательно подражая автору. Он перевернул последнюю страницу, когда на улице зажглись фонари, а кофейня стала наполняться праздными вечерними посетителями.

С этого момента всё изменилось. Париж больше не звал, он уже был вокруг него, хотя и немного трепетал от порывистого ветра с Невы. Теперь Даня не только видел его, он мог слышать шансонье на улице и чуять аромат café-creme из бистро вместе с запахом горящего хвороста в камине. Мелкое зерно разума пыталось шептать ему о том, что всё это уже давно кануло в Лету и что теперь Париж вовсе не тот волшебный город, каким был раньше, но сердце отвечало на это с издёвкой: «Ну так съезди и проверь».

В школе Даня учил английский язык. Английский казался языком бизнесменов и политиков — словом, людей, знающих, чего они хотят, и добивающихся своей цели. Французский, напротив, казался не языком даже, а пением. По-французски говорили поэты, влюблённые и просто творческие люди — не исключено, что такие люди даже не знают, чего хотят. Совсем как Даня.

Вскоре после того, как он устроился на работу и начал получать стабильную зарплату, Даня записался на курсы французского. На первое занятие он опоздал, задержавшись на работе, и поэтому ввалился в кабинет, когда преподавательница, молодая девушка, уже начала ознакомительную речь. На Даню она взглянула строго и немного отчуждённо, и он, смутившись и пробормотав извинения, протиснулся за свободную парту.

Екатерина Андреевна — так звали преподавательницу — была хороша. Милое, располагающее к себе лицо и приятная фигура, которую немного портил чересчур строгий костюм. Особенно же были хороши глаза. Несмотря на всю серьёзность, которую напускала на себя их хозяйка, в глубине глаз тлел огонь.

Данила всерьёз занялся французским языком. Он записывал правила, повторял заученные диалоги и очень переживал, когда ему не поддавалось какое-нибудь упражнение. Он выполнял домашнее задание, обычно на работе, когда вокруг не было клиентов и начальства. Он даже ушёл немного вперёд программы и выучил французские числительные (принцип образования которых не поддаётся никакой человеческой логике), тренируясь на названиях моделей Пежо, стоявших вокруг него. Данила делал успехи. Он был доволен собой. И только одно не давало покоя — Екатерина Андреевна действительно была чертовски хороша. То и дело он отвлекался от спряжения французских глаголов и поглядывал на свою преподавательницу. Не имея необходимости говорить, она сидела на стуле и, повернувшись профилем к группе, смотрела в окно. По правде говоря, там не было ничего интересного — грязные стены, пыльные кусты, но она продолжала смотреть, не выказывая ни малейшего неудовольствия. Даню поразило именно это спокойствие на её лице. Казалось, она видела там именно то, что хотела. Не было желания отвернуться и не было попыток изменить открывавшийся пейзаж. Спокойствие и немного мечтательная невозмутимость — от неё веяло именно этим, и для Дани это было незнакомое ощущение. Это противоречило его характеру и именно поэтому вызывало любопытство.

У Екатерины Андреевны была привычка теребить верхнюю застёгнутую пуговицу блузки. Она часто делала это, когда задумывалась, и её рука, ещё недавно подчинённая мозгу, неожиданно получала свободу действия. Слушая ответ ученика, думая над заданным вопросом и наблюдая за одной ей видимым зрелищем — она всегда тянулась к пуговице, ощупывала и покручивала её. Даня не мог оторвать глаз. Были здесь и соображения эротического направления — казалось, вот-вот пуговица будет расстёгнута, и Даня станет на один шаг ближе к интересующему его виду. Да, было и это, ничего не поделаешь, и Даня был рад этой маленькой пикантности. Но она была всё же на втором месте. Главное было в другом. В этом жесте было что-то искреннее, что-то, что позволяло больше узнать о девушке. Ведь во всех остальных отношениях Екатерина Андреевна была суха и не эмоциональна. Может, дело было в стеснительности, но она не позволяла самой себе освободиться. Она редко улыбалась и никогда не поддерживала попыток начать разговор на более личные темы, которые в результате беспомощно повисали в воздухе. Она была сама профессиональность, закованная в непроницаемые и бесформенные доспехи. Но вот рука потянулась к пуговице — и в доспехах зияла прореха, через которую можно было увидеть живого человека.

Иногда она замечала, что Даня наблюдает за ней, тогда она отдёргивала руку и едва заметно краснела, и Дане это тоже нравилось, хотя в такие моменты он тоже смущался и старался поскорее вернуться к теме урока.

Ему всё сильнее хотелось увидеть её живым человеком. Так сказать, в естественной среде обитания. Разумеется, ему бы и в голову не пришло следить за ней до самого дома, до этого его не доводила ни одна одержимость девушкой, но после некоторых раздумий он всё же решил притаиться у моста и посмотреть, как Екатерина Андреевна будет выходить из ворот и идти по набережной, уже не отягощённая статусом преподавательницы. После очередного занятия Даня так и сделал. Он встал, облокотившись о постамент льва на мосту и закурил с независимым видом. Когда сигарета осыпалась пеплом у его ног, из ворот появилась Екатерина Андреевна. Очевидно, она двигалась привычным маршрутом, переходя набережную по направлению к мосту, где стоял Даня. Она шла, задумчиво глядя под ноги, однако на середине перехода неожиданно подняла глаза и увидела Даню. Она смутилась и на долю секунды шаг её замедлился. Дане захотелось кивнуть ей приветливо и придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение своему нахождению здесь, но не пришлось — Девушка неожиданно приветливо улыбнулась и подошла к нему вплотную.

— Даниил, вы делаете успехи. У вас есть талант к языку.

— Спасибо, стараюсь, — пробормотал в ответ Даня. Теперь была его очередь смутиться. Это ему не понравилось, и он постарался разбавить ситуацию шуткой.

— А вы всегда пешком домой ходите? А то я как раз машины продаю, мог бы скидку сделать.

Она рассмеялась.

— Нет, спасибо, я даже водить не умею. Обычно на автобусе езжу, но в такое время года стараюсь ходить пешком.

Неожиданно у Дани вырвалось:

— А можно я вас провожу?

— Даниил, я не думаю, что… Ну, просто так не положено, по работе…

— Ну что ж, тогда нам придётся обсуждать французский язык!

Теперь он снова чувствовал себя хозяином положения.

— Давайте, — улыбнулась Екатерина Андреевна.

Улыбаясь друг другу, они ступили на мост.

Глава 2

Когда дверь захлопнулась, глаза Кати распахнулись с той же силой. Какое-то время она без выражения смотрела в потолок, провожая взглядом трещины на штукатурке и комочки паутины, покачивающиеся на дореволюционной лепнине. Она сразу почувствовала, что рядом с ней, на кровати, никого нет. Проще было бы протянуть руку и пощупать, но она перевернулась на другой бок и, как и ожидала, увидела лишь продавленную подушку.

Она помнила, что Даня сегодня уезжает, но держала этот факт так глубоко внутри, что не очень-то и верила в него. Даже когда вчера они ругались, а Даня одновременно с этим собирал свою сумку, она не задумывалась на самом деле об его отъезде. Её больше волновало то, что он её оставляет одну. Да и это вызывало возмущение лишь на инстинктивном уровне — на самом деле возможность побыть одной была сродни одному из родительских запретов из детства — хотя она и пугала, но всё же была притягательной и привлекала куда больше, чем обычная для Кати совместная жизнь. Она боялась в этом себе признаться и даже стыдилась этого немного, но ей хотелось побыть некоторое время одной и пожить для себя. Увидев рядом с собой пустую подушку, она испугалась, словно до конца не верила в то, что Даня уедет. Однако, повернувшись на спину и растянувшись во всю ширину кровати, Катя неожиданно для самой себя решила, что она не против такого жизненного поворота. Да, одна, но нет — не одинока.

Приятные мысли запорхали в голове, услужливо доказывая безбедность её положения. Действительно, ничего ужасного не произошло. В целом, жизнь и не изменилась. Будет та же работа, та же Данина квартира, которую он по-джентльменски предоставил ей и которую Катя уже успела полюбить за те три года, что они прожили здесь вдвоём. Она лишилась близкого человека, но что она приобрела за этот счёт — в этом ещё предстояло разобраться. Катя решила заняться этим сразу после неспешного завтрака и в следующую же секунду её одолела блаженная воскресно-утренняя дремота.

Глаза вновь открылись уже в ближе к двенадцати и смотрели на мир без былого благодушия. Как это часто бывает в Петербурге, солнечное утро сменилось сероватой неопределённостью дня, и чётко очерченные тени растворились на поверхности стены. Катя почувствовала, что ей необходимо сейчас же встать, иначе ещё через минуту, проведённую в постели, у неё заболит голова. Она спустила ноги на прохладный паркет, пощупала его, как будто в первый раз, и без всякого удовольствия отправилась в ванную.

Душ придал ей немного вымученной бодрости. Когда Катя вышла из него, она посмотрела в зеркало. Катя никогда не любила разглядывать себя, наперекор всем стереотипам о женщинах. Она относилась к зеркалу, как к инструменту, используемому в обычных процедурах, и не более того. Мельком бросить взгляд, подправить мелкие детали, не соответствующие представлениям о внешнем виде женщины — никакого удовольствия от этого Катя не получала. И уж тем более не воспринимала эти меры как ритуал или таинство. Сказать по правде, Катю мало занимал её внешний вид. Она знала, что выглядела неплохо, умела исправлять ситуацию в экстренных случаях, но никогда не пыталась сделать себя более красивой, чем была на самом деле. С её работой ей было противопоказано быть чересчур привлекательной.

Но сегодня было воскресенье. Она была одна во всей квартире, и сегодня ей хотелось немного расслабиться и побыть — нет, не собой, собой она была всё это время — ей захотелось побыть кем-то другим. Поэтому она и стояла перед зеркалом и разглядывала своё тело, всё в капельках воды. Они не спеша прокладывали свой путь вниз, стекая с мокрых волос на плечи, а оттуда — по груди, собираясь на сосках, по спине, приятно щекоча позвоночник, по животу, по ногам и, уже окончательно удовлетворённые, ложились у её ног на кафельном полу.

Слово, которое лучше всего подошло бы для описания девушки в зеркале, было «очаровательная». Карие, широко распахнутые глаза глядели немного исподлобья и с каким-то засевшим в самой глубине вопросом. Катя привлекала многих молодых людей, но, когда они наконец осмеливались подойти к ней, именно этот вопрос смущал их в самый последний момент, и именно из-за него все тщательно разработанные стратегии знакомства рассыпались в прах. Глаза её можно было бы назвать живыми, если бы в них не было той остекленяющей грусти, с которой Катя обычно смотрела на окружающий мир. Сама Катя не знала о своём воздействии на неокрепшие юношеские умы. Её иногда удивляла та поспешность, с которой обладатели этих умов старались ретироваться от общения с ней, но не задевала сильно. Она всего лишь приняла к сведению, что с ней что-то было не так, и продолжала жить как жила. Можно было бы сказать, что она смирилась, если бы она не придавала этому столь малое значение. Её голова была занята всегда чем-то другим. На парней она смотрела редко, мало кто мог привлечь её внимание, а если кому-то это всё же удавалось, Катя не подавала виду и держалась настолько задумчиво и безразлично, что вскоре действительно забывала о его существовании.

Теперь она смотрела на себя и вопрос о собственной привлекательности, должно быть, впервые всерьёз возник в её голове. Более того, он тут же получил ответ. Она ощущала чувственность, на которую было способно это тело, и эмоции, на которые было способно это лицо. Катя почувствовала, что может служить объектом фантазии мужчин. Опробовала это чувство на вкус, и ощутила незнакомую прежде сладость. Она провела рукой по плечу, затем по груди, собирая в ладонь согретую собственным телом влагу.

Запахнувшись в халат, Катя вышла из ванной. Продолжая с отсутствующим видом вытирать голову полотенцем, она заварила себе кофе. Курила она редко, и не потому что заботилась о своём здоровье, а просто потому что забывала это делать настолько часто, чтобы считаться полноценной курильщицей. Однако каждое воскресенье по её распорядку дня должно было начинаться именно с кофе и сигареты. Воскресенье располагало к определённой небрежности по отношению к собственной жизни. Катя не любила воскресенье. И не потому, что оно всегда отравлено понедельником. Ещё в детстве ей пришла в голову одна простая мысль — если в воскресенье Бог отдыхает, то что же тогда происходит с миром в его отсутствие? Очевидно, ничего хорошего. Воскресенье казалось ей зловещим временем, противоречием всей человеческой деятельности. Всю неделю люди стараются, трудятся и вдруг — замирают, даря своей врождённой лени очередной еженедельный шанс. Даже суббота была не так ужасна в её понимании, в субботу можно было совершить что-нибудь полезное хотя бы по инерции. Но воскресенье было временем подведения итогов, а подводить итоги Катя терпеть не могла. Это всегда переходило либо в самоедство, либо в ленивую депрессию — эти два состояния были ей свойственны, и именно поэтому она их терпеть не могла.

Однако сегодня подведение итогов проходило на удивление безболезненно. Возможно, это происходило потому, что теперь Катя больше думала о будущем, практически оставив прошлое за поворотом.

Разумеется, ей будет не хватать Дани. Но уж лучше не задумываться, будет ли это происходить от настоящей любви или просто из-за привычки, выработанной за три года совместного проживания. Дело даже не в этом. Им обоим пойдёт на пользу побыть отдельно друг от друга, учитывая их взаимоотношения за последнее время. Возможно, они устали друг от друга. Во всяком случае, Катя точно устала, и теперь ей требовалась пауза, передышка, проведённая в спокойном и уютном месте.

Если уж говорить о неприятном, то осталась обида на то, что ею так легко пренебрегли. Тем более обидно то, что ею пренебрегли ради цели, совершенно Кате непонятной.

Она уже бывала в Париже. Она не любила этот город. Париж казался ей слишком грязным и слишком шумным. На улицах было много людей, которые слишком много и слишком громко разговаривали друг с другом. В нём было много туристов, да и сами парижане не оправдывали надежд, сформированных книгами и фильмами. Никто из них не был похож на Алена Делона.

Именно поэтому Катя смирилась со своей несовместимостью с Парижем и старалась не поднимать эту тему в разговоре. Смирение далось ей нелегко. А разговоры продолжали возникать, как бы Катя их не избегала. Это объяснялось очень просто — Катя работала преподавательницей французского языка. В своё время она закончила филологический факультет. Сначала подрабатывала мелкими переводами, потом устроилась на курсы, где и учила французскому языку всех желающих. Удивительно, но больше половины её учеников стали таковыми именно из любви к Парижу. Сначала восхищение Лувром, Сакре-Кёр и уж тем более Эйфелевой башней вызывало лёгкое раздражение, а потом Катя привыкла и научилась деликатно улыбаться восторгам учеников.

Даня был как раз таким. Цитировал Хемингуэя, сыпал звучными названиями улиц и даже частенько перекусывал багетами. Катя познакомилась с ним именно там, на курсах. Он пришёл изучать французский язык с нуля и попал в группу к Кате. Она обратила на него внимание сразу, как только он вошёл в кабинет. Что и говорить, он выделялся на фоне остальной группы, состоящей в основном из женщин средне-неопределённого возраста, мечтающих познакомиться с французским миллионером, и пятнадцатилетних отличниц, которым было мало школьной программы и хотелось посвятить свой досуг всё той же учёбе. На первое занятие он опоздал и ввалился в класс, когда Катя говорила своё вступительное слово для начинающих изучать иностранный язык. Она хотела строго покоситься на нарушителя спокойствия, как поступают обычно все чересчур серьёзно настроенные молодые учительницы, но, столкнувшись с ним взглядом, не смогла выдавить из себя множество раз отрепетированную гримасу, и вместо этого улыбнулась в ответ на его улыбку. Её покорило то, что он смотрел на неё не как на учительницу и даже не как на симпатичную девушку. Даня посмотрел на неё так, будто никогда ничего подобного в жизни не видел, и этого оказалось достаточно для Кати. Во время занятия она неосознанно бросала на него взгляды, пока он не видел, и отмечала про себя все детали его внешнего вида, тоже неосознанно — его одежда, его причёска, даже его ручка. Нестерпимо захотелось увидеть и его обувь, так, для полноты картины, однако этому препятствовала равнодушная деревянная парта. Катя с трудом дождалась конца пары, чтобы Даня, наконец, встал со стула, и её обзору уже ничто не мешало бы. Ботинки как ботинки, коричневые, когда-то щегольские, сейчас уже потёртые, но, очевидно, всё ещё любимые. Почему-то именно они запомнились Кате лучше всего, и когда через несколько дней Даня снова входил в кабинет, на этот раз без опоздания, она первым делом бросила взгляд именно на его ботинки, чтобы убедиться — да, это именно он. Их поскрипывание по линолеуму она узнавала, когда он ещё шёл по коридору.

Из сумочки доносился зуд телефона, и от его вибрации лежавшая рядом связка ключей нетерпеливо дребезжала. Громко работал телевизор, по улице ездили машины. Квартира была наполнена шумом и звоном. Катя продолжала сидеть на кухне, она не хотела шевелиться. Ей хотелось быть обычным предметом мебели, спокойным и безучастным, как стол или диван, и сохранять гордую неподвижность. Но окружающий мир не оставлял ей такой возможности, своим водоворотом он хотел подхватить Катино тело, и унести её куда-то вдаль, беспорядочно швыряя из стороны в сторону, против её воли. Суета не желала оставлять девушку в покое, и Катя чувствовала себя загнанной в угол. Выход был один, через дверь, за ней была свобода, за ней была тишина. Не тишина даже, а ощущение собственной ненужности, которого Катя сейчас жаждала больше всего. Она не хотела ни с кем разговаривать. Она хотела молчать и слушать собственные мысли. Ей необходимо было очутиться в самом центре безразличного города, не требующего ничего и лишь провожающего её равнодушным взглядом окон. Всё это было там, за дверью, и Катя решительно встала и вышла наружу. Телефон она оставила на столе.

Переулок, на котором стоял их дом, был тихим и пустынным, словно жители города уже забыли о его существовании, а если и видели иногда, проезжая мимо, то воспринимали лишь как декорацию, необходимую для антуража, а не как улицу, на которой живут живые люди. Однако они здесь жили, хотя возможно, и сами считали себя лишь атрибутами петербургского пейзажа. По настроению эта улица напоминала антресоли, куда обычно складывают ненужные, уже отслужившие своё вещи, где они пылятся в своей неподвижности и всё же продолжают существовать, хоть и незаметно для окружающего мира. Пыльной была мостовая, пыльными были машины у тротуара, и даже окна домов были такими пыльными, словно в последний раз их омывало водой во время бушевавших здесь некогда наводнений. Пыльными были и люди, изредка выходившие из своих квартир, чтобы вдохнуть болотистого воздуха, однако глаза у них всё же были живыми.

Переулок, называвшийся Дровяным, шёл от реки Пряжки до канала Грибоедова, и был до того прямой, словно насмехался над неспособностью воды найти более короткий путь. Катя вышла из парадной и повернула налево, к каналу. Её каблуки приглушённо стучали о старый асфальт. Когда Катя, наконец, дошла до канала Грибоедова, она снова повернула налево и пошла вперёд, не задумываясь над маршрутом, но всё же неосознанно придерживаясь извилистой линии воды, прорезавшей город под самыми непривычными углами. Где-то за домами слышался шум машин и людей, сновавших по прямой, как стрела, Садовой улице, но Катя предпочитала идти вдоль реки, больше доверяя воде.

Она шла по набережной, в тени деревьев, аккуратно переступая через стыки гранитных плит. Она хорошо знала этот маршрут и любила его. Они часто гуляли здесь с Даней, обычно молча, лишь слушая дыхание друг друга. После переезда они гуляли так почти каждый день и возвращались домой ближе к полуночи. Позднее такие прогулки становились всё более и более редки, и неизвестно, что было причиной этого, то ли приелся хоть и завораживающий, но всё же несколько однообразный пейзаж, то ли надоело общество друг друга. Прогулки сменились другими развлечениями, походами в кино или посиделками с друзьями в каком-нибудь кафе или баре, как будто они бежали от тишины и бежали от всегда переменчивого неба над головой.

Теперь она шла одна и испытывала удивительное чувство, смесь удовольствия от окружающей рукотворной красоты и неудовлетворённости от того, что она не могла объять эту красоту всеми своими чувствами. Зрения было мало, для полного наслаждения хотелось подключить и слух, и осязание — она несколько раз проводила рукой по шероховатой ограде набережной, но и этого оказывалось недостаточно. Ей казалось, что она не получает всего, что она могла бы получить от окружающего города. Что-то подобное испытывает человек, который по всем показателям должен быть счастлив, однако какая-то невидимая стена словно мешает подняться на эту последнюю, верхнюю ступень истинного блаженства.

Канал Грибоедова продолжал течь по своей причудливой траектории. Хоть и заключённый в свой гранитный футляр, он продолжал доказывать превосходство над городом, вынужденном подстраиваться под его берега. С канала всё и начиналось. Здесь на одном из его самых крутых и живописных поворотов находился институт, где проходили курсы французского языка. Здесь преподавала Катя и здесь она познакомилась с Даней. Здесь он ждал её возле моста, опираясь о льва, у которого никогда не сводит челюсти, и подбегал к ней, когда она выходила из ворот. Отсюда он сначала провожал её до метро, потом, когда она стала поддаваться его натиску, сопровождал её до какой-нибудь кафешки на Невском, где они пили кофе. А оттуда, когда уже начинало темнеть, он провожал её пешком до дома на набережной лейтенанта Шмидта, где она тогда жила с родителями. А поскольку путь туда был не близкий, Катя и Даня успевали наговориться вдоволь, и когда они сворачивали с по-морскому ветреной набережной, очерченной силуэтами кораблей и кранов, в маленький двор, в глубине которого находилась Катина парадная, им оставалось лишь целоваться, чтобы придать смысла наступившей тишине. Потом Даня убегал, а Катя поднималась к себе, садилась на кухне и пыталась разобраться в контрольных, которые сдали ей ученики, однако мысли путались, и даже самые элементарные французские слова вылетали из головы. А родители продолжали заходить на кухню и участливо спрашивать: «Доченька, уже поздно, ты почему не спишь?»

На занятиях Даня вёл себя безупречно. Более того, он действительно был увлечён французским языком и задавал множество вопросов Кате по поводу французской грамматики, на которые ей приходилось искать ответ, одновременно с этим пытаясь догадаться, куда они пойдут сегодня вечером и пойдут ли вообще. Эти отношения смущали её, они казались ей постыдными. Она думала, что остальная группа уже всё знает и обсуждает это за её спиной. А вдруг он всё им рассказал? Но нет, Даня хранил молчание. Каждый вечер после занятия он внимательно следил, чтобы остальные разошлись по домам и тогда снова возвращался к мосту, на своё излюбленное место.

Прошёл почти месяц, когда Даня, наконец, позвал её встретиться не после занятий, как преподавательницу, за которой он ухаживает, а просто так, как свою девушку. Они пошли в какой-то клуб, где должны были играть его друзья, и сидели за шумным столом, покрытым сигаретным пеплом и пролитым пивом, окружённые компанией шумных, но весьма дружелюбных приятелей. Даня и Катя много смеялись, в то же время держа друг друга за руки под столом. Если их спрашивали, где они познакомились, они говорили: «На курсах французского», — не вдаваясь в подробности. Им было хорошо. Гремели аккорды, люди улыбались друг другу, табачный дым щипал нёбо, а их ладони стискивали друг друга всё с большей силой, словно пытаясь стать одним целым.

На углу набережной канала и Гороховой улицы Катю неожиданно окликнули. Она обернулась и увидела радостно спешащую к ней подругу Лизу.

— Привет! — защебетала она. — Я тебе всё утро звоню. Ты почему трубку не берёшь? Я ж думала, не случилось ли чего?

— Да нет, всё нормально. Просто телефон дома забыла.

— А куда направляешься? Слушай, а что твой Данька, уехал всё-таки?

— Уехал, — сказала Катя и совершенно некстати шмыгнула носом.

Лиза подхватила её под локоть.

— Ну-ка, дорогая, пойдём, кофе выпьем, ты мне всё расскажешь. Ты ведь никуда не торопишься? Очень удачно тебя встретила, как раз в Zoom собиралась, идём.

Глава 3

Сначала казалось, что жизнь налаживается, будто складывается из кирпичиков крепкий и добротный дом. Даня мог позволить глядеть вокруг себя с небрежным добродушием. У него была работа, которая приносила деньги, и очень неплохие деньги для человека, лишь только закончившего институт, и он погрузился в эту работу с головой, жадно осваивая новые для себя навыки. Ему казалось, что он делает первые шаги по дороге — до того прямой и гладкой, что он может разглядеть её конец. Восторг, в котором он пребывал из-за этого почти постоянно, с лихвой окупал то, что от самой работы он этого удовольствия не получал.

Впрочем, нет. Когда он продал свой первый автомобиль (сам, без чьих-либо подсказок, сумев очаровать немолодую пару, выбиравшую машину в кредит), автосалон неожиданно осветился солнцем, которое ещё за секунду до этого пряталось за облаками. Лучи проникли внутрь помещения через стеклянные стены и зарезвились на лакированных кузовах. Во всяком случае, эти два события остались накрепко связанными в его памяти. Остаток дня он не мог спокойно сидеть на месте и фланировал по салону, жадно выискивая ещё одного клиента. Ему хотелось закрепить успех, хотелось продать всё, что было в поле его зрения, и как можно дороже. Ему хотелось быть лучше всех. Как обычно бывает в таких случаях, первый успех заставил его поверить в собственную уникальность и поглядывать на собственных более опытных коллег с высокомерием. «Может, у меня действительно талант?» — думал он. Коллеги добродушно посмеивались за его спиной.

Эйфория прошла довольно быстро и болезненно. В последующую неделю он не нашёл новых покупателей, хотя старался изо всех сил. Кто-то вежливо его выслушивал, а кто-то сразу отмахивался, обрывая его словами «Да нет, я просто смотрю». Позже он научился отличать потенциальных клиентов от людей, ожидающих из ремонта свою уже давно купленную машину. Первые были всегда строги, подтянуты и внимательны к деталям, в то время как вторые разглядывали автомобили с мечтательным видом и были склонны к поглаживанию кожаной обивки сидений.

Пока же он справлялся с разочарованием как мог. Он скачал из интернета несколько пособий для начинающих менеджеров по продажам и теперь изучал их за рабочим компьютером. Перед зеркалом в туалете он тренировал свою улыбку, а галстук поправлял так часто, что это движение рукой вошло у него в неотторжимую привычку. Это не очень помогало приманивать покупателей, но позволяло чувствовать себя профессионалом.

Через неделю, когда Даня готов был отчаяться, в салон пришли муж с женой и почти сразу согласились купить маленькую машинку ярко-жёлтого цвета. Муж подписывал документы и оглядывался на жену, которая стояла у него за спиной, с победоносным видом скрестив руки на груди. Когда все процедуры закончились, Даня не испытал восторга, он лишь почувствовал удовольствие от проделанной работы. В этот момент он понял, что заманивать клиента не имеет смысла — если уж он решил купить машину, то он её купит — важно лишь поддержать его в этом решении.

Необходимо было менять себя, и непременно к лучшему. Следующим шагом после изучения французского Даня решил заняться покупкой автомобиля — для себя. Было в этом какое-то детское тщеславие, но какой взрослый, если признаться честно, не подвержен такому тщеславию. Вырваться из людского потока троллейбусов и автобусов, ощутить свободу, подчиняющуюся нажатию педали — и почувствовать на себе признательный взгляд Кати.

Этот автомобиль приглянулся ему своей вызывающей невзрачностью. Он стоял у них на стоянке, среди других подержанных автомобилей, и даже среди них казался старым и потрёпанным. Пежо-406, 1997 года выпуска, с пробегом более трёхсот тысяч километров, он мог бы оставаться на стоянке вечно в ожидании покупателя. Хотя он, кажется, никого и не ждал. Он был слишком горд для этого.

Автомобиль поставили рядом с окном Дани, чуть ли не уперев в него багажником. На первом же перекуре Даня подошёл к нему, чтобы заглянуть ему в «лицо». Автомобиль взглянул на него хитро прищуренными фарами. Даня докурил сигарету, ещё минуту подумал и пошёл договариваться о покупке. Машину оформили в кредит, с определённой скидкой, как для сотрудника автоцентра. При этом Даню честно предупредили о том, что состояние у машины плачевное и потребует изрядных затрат, но вся эта информация в Даниной голове смешивалась с восторженным фоновым шумом.

Внешне автомобиль выглядел хуже, чем внутри, но Даня решил ничего не менять, немного из жадности, но основной причиной было уважение к своему новому другу, который хоть и был младше на несколько лет, по степени насыщенности своей жизни опережал Даню. Мелкие сколы краски на капоте и дверях, протёртый руль и сигаретные ожоги на велюровой обивке салона воспринимались не как дефекты, а как часть биографии, как благородные шрамы, которые не следует прятать, а которыми необходимо гордиться.

Дорога на работу и с работы доставляла ему такое удовольствие, будто он в своё время совершил подвиг и теперь пожинает плоды славы и всеобщего уважения. На светофоре он поглядывал на водителей в соседних рядах — оценивают ли, завидуют? В таких случаях он отчаянно косил глаза, всегда готовый изобразить лицо независимого и уверенного в себе человека. То, что его машина была далека от совершенства, его вряд ли смущало. Его распирало от гордости за самого себя, а не за машину. Дане нравилось быть вовлечённым в сам процесс вождения. Он словно бы попал в особую касту, в высшую лигу. Больше он не безликий пешеход, идущий безо всякой цели — дикарь, по сути, не имеющий никакого представления об упорядоченном движении. Теперь он — единица этого движения. Он один из многих, едущих рядами, друг за другом, останавливающихся и трогающихся по сигналу светофора и не забывающих моргнуть аварийкой в качестве благодарности.

Даня с удовольствием разъезжал на машине даже тогда, когда в этом не было острой необходимости. Он с радостью отзывался на все просьбы родственников и друзей. Встретить в аэропорту, помочь довезти что-то громоздкое — Даня был тут как тут и распахивал заднюю дверцу своего Пежо. Теперь вместо прогулок он катал Катю на машине, всегда вызывался встретить её после занятий. Целоваться, сидя в машине, было намного уютнее. Он приезжал даже раньше назначенного времени и в ожидании Кати либо сидел в машине и слушал музыку, либо обходил машину кругом и с озабоченным видом пинал покрышки, проверяя, достаточно ли они накачаны. В обоих случаях он делал слегка демонстративно, тайно восхищаясь самим собой. О, как в такие моменты ему хотелось, чтобы его увидел кто-нибудь из знакомых — желательно, кто-нибудь из бывших девушек. На такие случаи у Дани были заготовлены и отрепетированы фразы «Да, моя», «Да, езжу» и особо убийственная «Извини, мне сейчас некогда». К его сожалению, бывшие девушки и не думали появляться — видимо, занятые более важными делами. Тогда Данила ещё не был знаком с тем законом жизни, согласно которому бывших девушек встречаешь именно тогда, когда, одетый в треники и тапочки на босу ногу, выносишь мусор во двор.

Однако шло время. Лучше всего оно умеет превращать человеческие чувства и ощущения в скуку. Всё проходит через эту мясорубку времени — счастье, ненависть, привязанность, отчаяние, — однако на выходе всегда получается одно и то же — скука. Увлечение становится обязанностью, любимая вещь — безделушкой, яркие воспоминания покрываются серой плёнкой, а каждый автомобиль, свободно летящий по дороге, рано или поздно встанет в пробку.

Скорость передвижения снизилась до минимально возможной, вместо свежего ветра в открытое окно били пары бензина, и даже миловидные девушки в соседних машинах сменились неопрятными мужиками среднего возраста. Машина начала ломаться, бензин продолжал дорожать. В Даниле росло раздражение — и росло до тех пор, пока, в соответствии с законом времени, не сменилось безучастностью, оцепенением. Данилу догнала рутина. Автомобиль, пробки и бензин — всё это стало неотторжимой частью его жизни, которая уже не могла вызывать ни положительных эмоций, ни отрицательных. Только скуку.

От дремоты его пробудил неприятный сигнал — почему-то во всех самолётах звук у него всегда одинаковый, призванный сымитировать звон колокольчика, но при этом совершенно неживой и механический. На табло загорелся сигнал «Пристегните ремни», и стюардессы теперь шли по проходу, материнским взглядом проверяя его исполнение. Даня помотал головой и зевнул в ладонь. Даже салон самолёта, ещё недавно вызывавший такой восторг, теперь казался тоскливо-знакомым. Однако за окном лежали изумрудные луга и пшеничные поля, словно нарезанные кубиками, с зеркальцами озёр и прудов — это не могло не наполнять грудь радостным предчувствием. Остатки сна выветрились из головы, и теперь Даня слушал объявление пилота, которое, несмотря на безучастный тон, подчёркивало торжество момента.

Самолёт действительно приближался к Парижу. Данила смотрел в окно на невыносимо неподвижное крыло самолёта и представлял его граммофонной иглой, высекающей музыку из кружащейся под нею земли. И он напрягал слух, силясь услышать музыку.

Самолёт пошёл на посадку.

Глава 4

— Значит, уехал? Вот мудак. Нет, ты уж извини, я всё понимаю, но… Ну ведь действительно мудак!

— Да нет, ну что ты, — вяло протестовала Катя. — Он не… такой. Он просто…, — она пошевелила пальцами в воздухе, — легкомысленный.

— Ну и что с того, что легкомысленный? — бушевала Лиза. — Я небось тоже не Лев Толстой, но я ведь любимых-то не бросаю! Ну, вернее… — тут она хихикнула, — бывает, конечно… Но не до такой же степени.

— Ну да, не очень красиво поступил, — пробормотала Катя, в душе радуясь найденному компромиссу. — Ну что теперь говорить…

— Вот именно, и говорить не о чем. Бросай его и забудь вообще о нём.

— Ну как же я его брошу, если это он от меня уехал, — рассмеялась Катя. Ситуация из трагической начинала превращаться в комическую. — Это ведь он меня бросил. Мне что же, нужно его догнать и самого бросить?

— Чтоб его там в Сену кто-нибудь бросил.

Девушки сидели в кафе «Zoom» на Гороховой. Заведение пользовалось популярностью, и девушки сами удивились, когда обнаружили там свободные места. Это кафе было известно среди тех людей, которых называют творческими, не находя более подходящего названия. Катя и Лиза как выпускницы филфака не могли оставаться в стороне от этой тенденции и поэтому часто сидели там, раньше после пар, теперь после работы. Более того, там запросто можно было встретить преподавателя, который только что стоял за кафедрой и читал тебе лекцию. Филфак, несмотря на значительное расстояние до него, любил Zoom, и тот отвечал ему взаимностью. Все стены здесь были заняты полками с книгами и журналами вроде «Esquire» и «Собака.ру». Даже счёт подавался в книгах, как закладка. И так называемые «творческие люди» могли обуздать здесь не только физический голод, но и духовный. Если же задачей было общение с себе подобными, то к услугам посетителей предлагались шахматы, шашки и «Эрудит». Со временем место стало легендарным и обросло собственной мифологией, а также шлейфом из постоянных посетителей и тех, кто считал своим долгом посетить место, которое посетило остальное прогрессивное человечество.

Девушки выбрали столик, который стоял на небольшом возвышении у окна, с видом на ноги прохожих, шагающих по Гороховой улице, и заказали по чашке кофе. Приближалось время обеда, но Кате не хотелось есть. «Надеюсь, хоть к вечеру проголодаюсь», — подумала она, — «Не хватало ещё умереть от голода и тоски».

— Ну и что с тобой делать?

Катя опустила глаза.

— Не надо со мной ничего делать. В смысле, со мной всё хорошо.

— Да уж, конечно! Просто замечательно. Смотри, не помри от такой радости.

Катя улыбнулась этому совпадению мыслей.

— И не собираюсь, — она постаралась создать образ сильной женщины, которая сама и с честью справляется со своими проблемами, — подумаешь… Мне-то что.

— Ну да, — протянула Лиза и невпопад добавила:

— Только ты всё равно не бери в голову.

— Не буду. А ты чем сегодня занимаешься? — Катя постаралась сменить тему.

— Да так, бегаю. У одного моего знакомого друг приехал из Германии. Вот, надо было город показать. Начали, естественно, с Эрмитажа. Меня решили позвать. Ты же знаешь, как я люблю Эрмитаж…

Катя не знала этого и даже засомневалась, не сарказм ли это, но на всякий случай кивнула.

— Ну вот, за пару часов по Эрмитажу пробежались. А когда вышли, Уткин его в Артиллерийский музей потащил. Нашёл куда, немца-то. На танки смотреть. А мне-то что там делать?

— А здесь ты что делаешь?

— Мы договорились в «Веранде» встретиться, немец нас угостить хотел. Кстати, его Курт зовут. Ничего такой, нормальный. Ну вот, решили в ресторан сходить, но пока они ещё там насмотрятся, придут… Я вот решила прогуляться. Так и думала, что тебя встречу. Всё-таки беспокоюсь за тебя.

— Ну ладно, хватит, — отрезала Катя. Забота Лизы всегда сочеталась с жалостью, а жалеть себя Катя не хотела. — Я же говорю, всё со мной хорошо.

— Ну а дальше-то что?

Катя сделала вид, что впервые над этим задумалась.

— Не знаю. Посмотрим, как сложится. Он ведь неплохой человек, в сущности…

— Всё ясно, — Лиза кивнула, — ждать будешь. Так?

Разговор становился всё более и более неприятным.

— Посмотрим.

— Ну смотри, тебе виднее.

Лиза помолчала, отчего Катя напряглась ещё больше — это было несвойственное для подруги состояние. Затем Лиза снова пошла в наступление, только на этот раз постаралась действовать хитрее.

— Так вот, этот немец. Он приехал на несколько дней и снял квартиру где-то на Литейном. Хочет сегодня устроить вечеринку… Вернее, идея-то была нашей, но суть не в этом. Он обрадовался, разрешил звать всех, кого захотим. Уткин в этой хате был, говорит, что она гигантская. Бывшая коммуналка, вроде бы. Так вот, может, зайдёшь? Мы с тобой выпьем, поболтаем. Расслабишься, потусуешься. Ты же вон какая бледная. Ну как, придёшь? Давай, должно быть здорово.

Кате стало смешно. Её подруга так любила тусовки, что считала их лекарством от любых бед. И в чём-то она была права. Во всяком случае, многие проблемы в жизни Лизы решались именно на различных тусовках. Правда, зачастую проблемы порождались предыдущими тусовками, но она относилась к этому по-философски. Так она находила новых парней и бросала старых, заводила полезные знакомства, и круг этих знакомых, интересных и не очень, постоянно ширился. Даже работу себе Лиза нашла на игре в «мафию» — смогла очаровать своего будущего начальника. Не говоря уж о бесшабашном веселье, которого душа Лизы требовала ежечасно. Его было хоть отбавляй, и даже если Лиза кокетливо делала вид, что устала и хочет отдохнуть, любой телефонный звонок, хоть немного интригующий, мог вырвать её из одного конца города в другой.

— Ну что ты улыбаешься? Придёшь ведь?

— Да я… у меня вообще-то другие планы были…

— Понятно. Не буду на тебя давить, ты у нас девушка тонкой душевной организации, тебе это противопоказано. Но если что, звони, мы будем ждать. Поверь мне, это именно то, что тебе сейчас нужно. Всё, всё, умолкаю!

Несмотря на то, что быть в большой, шумной и преимущественно незнакомой компании ей сейчас хотелось меньше всего, Катя была тронута. Подруги отличались по характеру и, так сказать, общему настрою, но они всё же были привязаны друг к другу, хотя и непонятно чем. Всё же они удачно дополняли друг друга. Лиза могла увлечь Катю за собой в водоворот событий, а Катя утешала подругу, вынырнувшую из этого водоворота в очередной раз с разбитым сердцем. Но теперь ситуация отличалась от привычной, ведь всё было наоборот, и девушки чувствовали себя немного неловко. Лиза решила действовать по привычному для неё сценарию и так, как ей удавалось лучше всего. Она принялась рассказывать о вчерашнем концерте модной группы, выступавшей в хипстерском клубе, о котором Катя услышала впервые, «и как ты вообще живёшь в этом городе и не знаешь таких мест». Лиза самозабвенно болтала. В частности она утверждала, что соло-гитарист постоянно оказывал ей знаки внимания и играл практически для неё одной. Катя пребывала в приятном оцепенении рядом с этим вулканом энтузиазма и почти ничего не слышала из Лизиного рассказа, хотя и получала удовольствие от самой ситуации. Всё вернулось на свои места, и обе подруги втайне друг от друга вздохнули с облегчением.

Скоро Лиза начала заметно скучать. Она уже исчерпала свои запасы рассказов и сплетен и теперь чувствовала себя опустошённой. Теперь душа её рвалась вперёд, и пора было заканчивать эту передышку и двигаться дальше. Катя всё равно не собиралась пускаться в откровения. А Лиза не выносила молчания. Ею двигало любопытство, желание выведать тайны, скрытые от большинства наблюдателей. Кате она искренне сочувствовала, и ей было неприятно видеть подругу в таком подавленном настроении, однако она всё равно не могла понять причин этой подавленности, потому что, с её точки зрения, всё было очень просто, а лишние сложности проистекали лишь из характера Кати. Она, с точки зрения Лизы, страдала от того, что любила придавать значение незначительным вещам и интерпретировать их так, как они на самом деле не заслуживали. Лиза понимала, что случись что-то подобное с ней, все разрешилось бы очень быстро — пускай болезненно, с криками и скандалом — но через несколько дней эта история была бы забыта. Но в Катином случае ситуация искусственно драматизировалась, в ней мерещились скрытые смыслы, которых там на самом деле не было, и было понятно, что Катя подсознательно намерена страдать намного дольше и намного сильнее. Предстояли внутренние монологи, поиски виноватого и наконец, самоуничижение. Разумеется, Лиза никогда не была свидетелем всего вышеперечисленного, но могла себе это представить. И теперь она хотела помочь подруге, снизить дозу мысленного яда, которым та собиралась себя травить, и, по возможности, дать ей противоядия. Но поскольку пациент, вместо того, чтобы радостно отдаться в руки заботливого врача, крепко сжимал зубы и вертел головой, действовать надо было аккуратно, не вызывая лишних подозрений. И поэтому очень кстати оказалась сегодняшняя вечеринка.

Катя тоже начинала уставать от разговора с подругой. Слушать Лизу ей было интересно до тех пор, пока она сама оставалась в стороне и воспринимала рассказ именно как рассказ. Но вскоре наступал момент, когда Катя начинала примерять все эти приключения на себя, и тут ей становилось немного тоскливо. В основе лежала простая зависть, и хотя для неё, в сущности, не было причин, ведь Катя действительно не очень любила такой стиль жизни, однако насыщенность жизни подруги рождала с ней неуверенность в собственном стиле жизни. Конечно, она понимала, что недолго бы смогла выносить, если бы оказалась на месте Лизы, начала бы жить её жизнью, в вечной погоне за удовольствиями, однако запретный плод сладок, и в душу закрадывалось сомнение. Легко начать завидовать чужой жизни, зная о ней лишь по рассказам и не имея представления обо всех подробностях, этим рассказом опущенных.

Девушки расплатились и вышли. Прощаясь, Лиза не сдержалась и ещё раз напомнила о сегодняшнем вечере, после чего направилась к Невскому. Катя пошла домой, причём на этот раз она решила не поддаваться магии извилистого канала Грибоедова, а выбрала как можно более прямой маршрут. Пока верная подруга была рядом, мысли о собственном положении ненадолго оставили её. Но стоило ей остаться одной, как они не преминули вернуться, тупой болью в затылке напоминая о себе. Она шла по Казанской улице и, что бы ни делала с собой, продолжала вспоминать Париж и даже сравнивала на ощупь асфальт под ногами с асфальтом из воспоминаний. И что они все находят в этом Париже, спрашивала она себя. Наступил период ревности, и Катя отчаянно ревновала Даню к Парижу.

Спустя примерно полчаса она дошла до дома на Дровяном переулке, поднялась по лестнице на третий этаж, вошла в квартиру и захлопнула за собой дверь. Перед отъездом Даня как следует подтянул вентиль на кране, поэтому теперь даже капанье воды в раковину не нарушало полнейшей тишины. Квартира была пуста и, казалось, дремала вот уже много лет.

Вообще-то эта квартира Кате не принадлежала. Жила она здесь последние неполные три года, с тех пор, как её пригласил Даня. Собственно, переехали они сюда вместе, вскоре после того, как она освободилась. Раньше здесь жила его тётка. Потом она умерла, а поскольку ни мужа, ни детей у неё не было, квартиру было решено отдать Дане. К тому времени они встречались уже месяца три, и отношения их перешли на тот уровень, когда приглашение пожить вместе кажется вполне естественным, хоть и вызывающим некоторую нервозность. Катя согласилась.

Теперь она жила совсем недалеко от родительского дома, если говорить о расстоянии по прямой. Она всего лишь переехала на другой берег Невы. Но при этом она переехала в совершенно непривычный ей город. Раньше она жила на набережной Лейтенанта Шмидта, на Васильевском острове, и, когда она выходила из парадной, перед ней открывался весь простор портовой жизни. У причала стояли круизные лайнеры, дул настоящий морской ветер, да и сама жизнь на острове предполагала определённое ощущение бесконечного пространства вокруг. Теперь же она жила в «материковой» части Петербурга, и хотя ветерок доносился и сюда, и в створе соседней улицы можно было разглядеть портовые краны, жизнь казалась скованной рядами старых домов. Когда она выходила из дома, взгляд упирался в них, а ноздри наполнял гнилостно-болотный аромат их подвалов. Теперь они жили в Коломне, районе, населённом, согласно литературной традиции, безумцами и привидениями, и, прожив здесь некоторое время, Катя поняла, что это место как нельзя лучше подходит для них. Возможно, это был единственный способ существования здесь, вдали от кипящей жизни и туристических маршрутов, думала она иногда.

Помимо метафизических возникали и сугубо бытовые проблемы, связанные с тем, что молодые люди впервые начинали независимую жизнь — вернее, зависимую лишь друг от друга. Когда прошла первая эйфория романтики, померкли судорожные блики свечи на обнажённых телах, пришлось как-то обустраивать свой новый дом. Квартира была в откровенно плохом состоянии. Старый паркет топорщился со скрипом, когда на него наступали, с потолка в ванной свисали хлопья отсыревшей штукатурки, бачок в туалете издавал утробные звуки, а к шторам было даже страшно прикасаться, потому что при каждом движении они испускали облака пыли, накопленной за много лет. Боролись они с этим сообща, но силы были неравны, да и финансовые возможности молодой пары были не безграничны. Более того, поскольку Даня большую часть дня проводил на работе и приходил оттуда усталым, его хватало лишь на одно героическое дело за раз, вроде замены прокладки в смесителе. Катя же взялась за более простые, с технической точки зрения, дела, однако они выводили из равновесия куда больше в силу своей рутинности. Основным делом стала борьба с пылью, и Катя отдавалась ей самоотверженно, хоть и с переменным успехом. Пыль забивалась в лёгкие, от неё хотелось чихать и кашлять, однако через пару дней после уборки она снова лежала на своих привычных местах, как ни в чём не бывало. И Катя начинала всё сначала.

Но, несмотря на все неурядицы, несмотря на новый быт, квартира приобретала вид жилища, в котором живут настоящие люди, не сумасшедшие и не призраки, и люди эти счастливы. Какое-то время были счастливы. Теперь Катя вошла в квартиру, и она была невыносимо пуста. Катя машинально прошла в комнату и присела на кресло. Зачем же она сюда пришла? Какая-то загадочная сила, которая всю дорогу твердила «Вот дойдёшь до дома, и всё будет хорошо, главное — дойти», эта сила теперь исчезла, видимо, удовлетворённая. Одинокая девушка сидела в пустой комнате и не знала, чем себя занять. Дом не спас от одиночества, лишь придал ему соответствующий антураж.

Катя села у окна. На другой стороне улицы был маленький сквер, состоявший из семи-восьми лип и маленькой скульптуры девушки. Она была повернута в профиль и безо всякого выражения смотрела на стену дома. Спина была гордо выпрямлена, руки спокойно сложены вдоль тела. Мимо ходили потёртые грузчики (во дворе находился продуктовый магазин), они не обращали на статую внимания, слишком занятые работой. Катя продолжала сидеть у окна. Липы шелестели на ветру, вернее, на каких-то его обрывках, чудом залетевших в этот сдавленный с трёх сторон стенами уголок. С площади Кулибина, лежавшей метрах в пятидесяти от дома, но вне поля видимости, доносился весёлый детский визг — там со своими внуками и внучками гуляли стоически-терпеливые бабушки. Солнце, и так с трудом пробивавшееся сквозь листву, теперь пыталось скрыться за домом. Наступал спокойный летний вечер. И когда в соответствии с этим временем суток воздух стал будто наполняться желтоватым тягучим мёдом, Катя решила, что больше не может сидеть дома. Тогда она вышла из дома и села за руль машины, стоявшей перед домом.

Это была машина Дани. Он купил её вскоре после того, как отношения стали приобретать первые черты стабильности. Они часто катались на этой машине, и Даня даже настоял на том, чтобы Катя получила права. За рулём она всё ещё чувствовала себя неуверенно, ездила по городу лишь несколько раз, судорожно вцепившись в руль. Но сейчас находиться в квартире стало окончательно невыносимо, машина ждала под окном, а в городе, по всей видимости, не должно было быть пробок. Она завела машину, потратила несколько минут на изучение карты, затем, определившись с маршрутом, внимательно понаблюдала за дорогой, и, убедившись в полном отсутствии опасности, тронулась с места. Заглохла, снова завела машину и снова тронулась — на этот раз по-настоящему.