– Завидую смелым, – говорит Люся и вздыхает. – А я все не привыкну… Трусиха такая, ужас…
жизнь, муки и терзания делают человека человеком. Человек не перестрадавший – трава.
Схватив со ступенек первую попавшуюся лопату, командир в стороне от орудия начинает раскапывать землю.
Она так внимательна, деликатна и ласкова со всеми – и знакомыми и незнакомыми, молодыми и старыми, что от всего этого заметно добреют наши давно огрубевшие души.
– Только и радости, как подумаешь: эта война уже последняя. Довоюем, и баста. Второй такой не будет. Не должно быть! Сам я готов на все. Но чтобы в последний раз. Чтобы детям не пришлось хлебать все то же хлебово.
– А что, пусть повоюют, – не то всерьез, не то в шутку возражает Задорожный. – Умнее будут. Война, говорят, академия.
– Академия! Сам вот сперва пройди эту академию, а потом говори.
– Ерунда! Воюют же хлопцы. И девки даже. Вон Люська, например. Чем она хуже?
– Ну и что же? Думаешь, правильно это? Легко ей, девчонке, среди таких вот, как ты… бугаев?
– А что?
– Ничего! Правда, Люся хорошая, – говорит Желтых. – Довоевать бы, и дай ей бог счастья. Она стоит…
Правда! Я все медали отдал бы, только б детей сберечь. А то если до нового года война не кончится – старший мой, Дмитрий, пойдет. Восемнадцать лет парню. Попадет в пехоту, и что думаешь? Молодое, зеленое – в первом же бою и сложит голову. Не пожив, не познав. А ты – «медали»! Хорошо тебе, холостяку, ни кола ни двора, сам себе голова. А тут четверо дома!
Ты сколько в госпитале провалялся?
– Девять месяцев без трех дней.
– Крепко, видно, тебя тюкнуло. В ногу?
Люся слушает их разговор, съедает несколько ложек супу и, взглянув в нашу сторону, говорит:
– Что же это: я ем, а хлопцы голодные.
– Много ты понимаешь: не зависит! А ну скажи, Лукьянов, зависит ли наступление от харчей?
– Безусловно, – тихо отвечает Лукьянов. – Харч – экономический фактор, составной элемент, так сказать, всех действующих на войне сил…
Прежде всего: голод – не тетка.
К вечеру мы все так голодны, что не помогают ни курево, ни увесистые головы подсолнуха с мягкими, еще не созревшими семечками, которыми мы запасаемся с ночи. Хочется есть. В это время жидкая мамалыга – каша, которую, поев, мы все дружно охаиваем, – кажется нам необыкновенно желанным блюдом. Таким же вкусным представляется нам и хлеб – черствый, колючий, пополам с кукурузной мукой.
