В тот год мне исполнилось тридцать пять. Когда мне было двадцать, я считал, что люди, перевалившие тридцатилетний рубеж, балансируют на грани старческого слабоумия.
Когда мне было двадцать, я считал, что люди, перевалившие тридцатилетний рубеж, балансируют на грани старческого слабоумия. Теперь же мне чудилось, будто я болтаюсь где-то посередине между юностью и дряхлостью: на неопытность молодости уже не сошлешься, но и время чудачеств старости еще не пришло. Откровенно говоря, я не знал, что о себе думать.
Но мы верхом, а ты, друг мой, уже не так быстр, как раньше, да и выносливость у тебя уже не та. Тебе бы следовало вернуться в Баккип и приглядеть за мальчиком.
А может, лучше прямо сейчас выкопать яму и похоронить меня?
— Может быть, это я во всем виноват? — едва слышно задал он напоследок вопрос, который не имел никакого отношения к его рассказу. — А вдруг я привязался не к тому человеку?
Шут поднял корону и надел ее на голову. Я затаил дыхание. Ничего не произошло. Я смотрел на него, испытывая одновременно разочарование и облегчение. Несколько секунд между нами висела тишина, а потом Шут захихикал, и мы оба громко расхохотались. Напряжение отпустило, и мы смеялись, пока по щекам у нас не потекли слезы. Когда мы немного успокоились, я посмотрел на Шута, так и не снявшего деревянную корону, так и оставшегося моим другом, каким он всегда для меня был.
— И мне очень не хотелось бы тебя убивать. — Он мастерски имитировал мой голос. Ничего не понимая, я ошеломленно посмотрел на него. Шут наклонился вперед и состроил грозную гримасу. — Никогда не убирай мою одежду, — предупредил он. — Вируланский шелк нужно тщательно развешивать, а не сворачивать
— И мне очень не хотелось бы тебя убивать. — Он мастерски имитировал мой голос. Ничего не понимая, я ошеломленно посмотрел на него. Шут наклонился вперед и состроил грозную гримасу. — Никогда не убирай мою одежду, — предупредил он. — Вируланский шелк нужно тщательно развешивать, а не сворачивать
