Глава первая
МУЗЕЙ
Чуть задев своим крылом город, веселая июньская гроза, громыхая и сверкая, умчалась за реку, на заливные луга. Я сидел на открытой площадке нижегородского бара «Tiffani», над Волжским откосом, наслаждаясь свежестью и неизменным утренним кофе. Последние грозовые флюиды прозрачными искрами носились в воздухе и еле уловимый запах электричества обволакивал всё вокруг будоражащим воображение романтическим флером. Часы показывали девять тридцать, а мне было тогда двадцать пять.
День начинался превосходно и городскую сюиту ничуть не портила излишне громкая, на мой взгляд, беседа двух посетителей за столиком напротив. Лицо человека в старомодном черном сюртуке, сидящего ко мне спиной, я не разглядел, а вот другой: с чертами восточного мудреца, длинной, седой бородой, раздваивающейся книзу, в нелепого покроя рубахе навыпуск и не к месту надетой круглой, бордовой шапочке — показался знакомым… странно знакомым.
— Если мы заглянем в среду людей обеспеченных, образованных, то здесь точно также мы увидим картину упадка, принижения умственных интересов и всеобщего измельчания личности, — быстро и убежденно, тоном преподавателя, внушающим азы науки школярам, говорил тот, кто сидел ко мне спиной. — Все чаще начинает встречаться тип человека, поглощенного всецело денежными делами: в погоне за наживой он не знает покоя, он стыдится отдыха, испытывает угрызение совести, когда мысль отвлекает его от текущих забот дня. Страх перед бездельем, беспрерывная тревога накопления богатств и заботы о хлебе насущном грозят убить всякое образование и высший вкус. Мы постепенно утрачиваем чувство формы, чутье к мелодии и ко всему прекрасному. В отношениях между людьми господствует деловитость и рассудочная ясность; мы разучились радоваться жизни; мы считаем за добродетель «сделать возможно больше в возможно меньшее время». Когда мы тратим время на прогулку, беседу с друзьями или на наслаждение искусством, мы уже считаем нужным оправдаться «необходимостью отдыха» или «потребностями гигиены». Скоро самая наклонность к созерцательной жизни войдет в презрение.
— Да, жаль, люди в большинстве своем молятся о материальном, отвергая мир Духа. Как можно преуспеть, если огонь горит, но глаз обращен в темноту? — отвечал другой. — Однако, Фридрих, ты повторяешь давно сказанное тобой. Мне всегда казалось, что созерцание для тебя скорее недостаток, чем достоинство. «Наклонность к созерцанию» — словосочетание более близко Востоку, а ты не слишком благоволишь его культуре.
— Вовсе нет! В восточной культуре есть люди, вещи и речи такого высокого стиля, что Европе, которой хотелось бы непременно выглядеть перед Азией в значении «прогресса человека», нечего сопоставить с ней.
— …для Запада же созерцание скорее «наклонность к безделью», развлечению.
— Развлечению… Конечно, развлечению! — названный Фридрихом, в подражание шпрехшталмейстеру, манерно повёл руками. — Этот век, более чем минувший, задался целью во что бы то ни стало сделать человека как можно более полезным; для этого нужно прежде всего наградить его добродетелями непогрешимой машины: он должен выше всего ценить минуты «максимально полезного труда». Главным камнем преткновения и, я бы даже сказал — опасностью, при этом служит, конечно, скука, связанная с подобного рода деятельностью. Gaudeamus igitur! А вот и оно, старое лекарство от неё — фантасмагория пустых игрищ, эфемерных целей и чем более лживых, тем более желанных смыслов, а к ним индустрия, готовая их создавать и, конечно, тут же продавать. Два тысячелетия назад она забавляла свободных граждан Рима бойней зверей и гладиаторов — теперь «интеллектуальный плебс» у экрана монитора тешиться новым товаром: видами разбившихся авиалайнеров, плачущих, растерзанных катастрофами людей, фильмами, где убивают легко и красиво; и, о чудо технологий, в режиме реального времени, открывая упаковку поп-корна, в позе «глубокомысленного сожаления» следит за перипетиями войны, как женщины и дети гибнут под разрывами бомб.
Говорящий опустил голову, в воздухе повисла тягостная пауза. Ветерок занес на террасу шум утреннего города и приветственные гудки теплоходов с Волжского фарватера.
Я с интересом ожидал продолжения диалога.
— Cui prodest? — в голосе Фридриха зазвучали боль и сарказм. — А что, друже, давай-ка вместе выразим восхищение и скажем браво от лица зрителей и жиреющих на том торговцев всем и вся, от имени самодовольных подлецов, строящих подобным образом свою власть, апологетам квазиискусства да творцам самого великого и самого продаваемого шоу под названием смерть!
Он вдруг так хватил ладонью по столу, что я от неожиданности подскочил на стуле. Зазвенела посуда.
— Тише, тише! — взволновался сосед. — На нас уже все смотрят.
— Прости, Николай. Нервы до сих пор не в порядке. Идем же, покажешь свои картины. В конце концов мы здесь именно за этим.
Они поспешно вышли из кафе и двинулись в сторону художественного музея. Что заставило меня увязаться за ними? Манкое и требовательное влечение тайны, которую должно разгадать? Магнетизм? Так или иначе, но я следовал за незнакомцами почти вплотную с бесстыдным любопытством вслушиваясь в каждое их слово.
— …за возрождением Красоты можно различить Единый Лик, в простейшем виде явленный под крыльями Красоты.
— Добавишь, как она спасает мир и меня разорвет от смеха! Пу-фф!
— Неуместная ирония, Фридрих. Я говорил — сознание красоты спасет мир.
— Сознание или его бледная проекция с привычкой цепляться за лишенные оснований эфемерные конструкции? Но где же тут ирония, хотя всё человеческое заслуживает с точки зрения своего возникновения иронического рассмотрения? Надеешься убедить меня, что люди боготворят красоту: красивые машины, яхты, дома, мебель, одежду, красивый банковский счет с длинной вереницей цифр? Да, жители ущелий и болотистых низин тянутся вверх, к прекрасному, не жалея ни ближнего, ни сил. Так чего жаждем мы, созерцая красоту? Много счастья?
— Полагаю, твоё речение — увертюра к ошеломляющим выводам?
— Каким? Что льва узнаем по когтям, а осла — по ушам?
— И все же?
— Каких выводов ты ждешь? О том, что вышесказанное недостойно великих сердец? Что сумерки разума порождают уродливую мораль со столь же уродливым истолкованием феноменов? Или о суровой красоте войны и битвы ненавистной трусливому сердцу земляных блох?
— Зачем преувеличивать темное? Благословенны препятствия, ведь ими растём.
— Поверь, Николай, иногда выгодно слишком плохо думать о мире, превозносить ошибки и недостатки других людей, чтобы затуманить и обмануть совесть, и таким образом потерять из виду себя.
— Хитросплетения мудрые, а отчего бы, в итоге, не признать, что апостол сказав: «Отложите ветхого человека… облекитесь в нового» вдохновил тебя написать: «Человек есть нечто, что должно преодолеть».
— Невероятно смелая параллель. Как я сам не догадался?
— Поэтому и говорю: из россыпи мнений отберем все лучшее и утвердим. Чистая мысль, напитанная красотою, укажет путь к истине.
— Скучно и напыщенно. Полагаешь, мы хотим истины более чем лжи? К тому же личная польза какого-либо мнения не доказывает его истинность, а убеждения суть более опасные враги истины, чем ложь.
Обладатель бордовой шапочки промолчал.
— Высокий дух живет в горах и в твоих работах. Ты отличный художник — Мастер гор, но твоя морализаторская литература… не так хороша. Прости, ты мне друг, но истина дороже. Не обиделся? Временами шутки гениев несносны.
Фридрих добродушно рассмеялся и примирительно обнял Николая за плечи.
— В твоей манере нарочито огрублять проблемы, — сказал тот.
— Конечно. Не на суетной улице посреди толчеи скользить по утонченностям. Да уже и пришли.
И они скрылись за дверьми музея.
В некоем смятении я остановился у входа. «Эй, что происходит? Какого рожна ты потащился за этими чудаками? Сдавай-ка, парень, назад!» — дал дельный совет разум, но поздно — ноги уже торопливо несли меня по музейным галереям к залу с экспозицией картин Рериха, куда вошли эти два прелюбопытных приятеля.
«Ну, mein lieber Freund, показывай, где тут твой Майтрейя?» — ещё не растаяли звуки, как я с несвойственной мне наглой решимостью авантюриста и глуповатым видом ворвался в… пустой зал и остановился озадаченный — лишь сияющие яркими красками горы с картин, обступали меня со всех сторон.
Обожаю живопись и не раз посещал эту экспозицию. Вот и знакомое мне полотно «Шёпоты пустыни», о котором упоминал в своей курсовой работе. Тёмно-синие громады Гималаев в объятьях сумерек. Караванщики собрались у костра. Дружеские разговоры, сказания, мечты о лучшем, а на переднем плане, на тёмном силуэте шатра красный всадник Ригден Джаппо — вестник желанных перемен…
Но сейчас какое мне было дело до картинных сюжетов! Куда подевались два незнакомца? С досадой и, пожалуй, с обидой обманутого в ожиданиях простачка, я собрался уходить, как вдруг от сильного толчка пол подо мной вздрогнул и заходил ходуном, словно тот, напугавший до ужаса, зыбун на Боровском болоте. По керамической плитке скрежеща поползли трещины к стенам и не успев нервно охнуть я с грохотом провалился и полетел вниз. Тугая струя воздуха с силой ударила в открытый рот, перехватило дыхание и разом исчезли все звуки и видения.
